Биография Жуковский Василий Андреевич

— знаменитый поэт. І. ДЕТСТВО (1783-1797) Год рождения Жуковского определяется его биографами различно.
Однако, несмотря на свидетельства П. А. Плетнева и Я. К. Грота, указывающих на рождение Ж. в 1784 г., нужно считать, как и сам Ж. считает, годом его рождения 1783 г. С. П. Шевыревым и в «Истории русской словесности» Греча также 1783 г. обозначается годом рождения поэта; кроме того в метрической книге Белевского уезда, села Мишенского, хранящейся в архиве Тульской духовной консистории, записано, что Ж. родился 26 января 1783 г., а крещен 30. Таким образом год рождения поэта устанавливается официальными документами, но день до сих пор представляет предмет спора. В метрике, как мы видим, показано 26 января, сам же Ж. и его окружающие всегда утверждали, что он родился 29 января.
Эту дату считают верной ряд биографов поэта — П. Загарин, К. К. Зейдлиц и другие.
Родина Ж. — село Мишенское, находящееся в трех верстах от уездного города Белева, в Тульской губернии.
Отцом его был довольно состоятельный помещик Афанасий Иванович Бунин. Материал для обрисовки детства Ж. дают воспоминания его близкой родственницы, Анны Петровны Зонтаг, с которой, рос и воспитывался поэт. Эти воспоминания были написаны по следующему поводу.
Когда наступало 50-летие литературной деятельности Ж. редактор «Москвитянина» М. П. Погодин просил A. П. Елагину, как близкую родственницу Ж., написать о нем воспоминания.
Елагина отказалась и передала предложение М. П. Погодина своей сестре А. П. Зонтаг, которая и прислала М. П. Погодину статью, напечатанную им в № 9 за 1849 г. «Москвитянина» под заглавием — «Несколько слов о детстве Ж». В 1852 г. после смерти поэта статья эта, значительно дополненная тем, что по разным соображениям в 1849 г. было выпущено, была вновь помещена в № 5 «Москвитянина». Более полные воспоминания А. П. Зонтаг были напечатаны по рукописи в «Русской Мысли», 1883, № 2. К. К. Зейдлиц отнесся к этим воспоминаниям осторожно, так как у него возникал вопрос, не «украшены ли они поэзией давнишних воспоминаний». Еще менее достоверным документом считает воспоминания А. II. Зонтаг профессор Н. С. Тихонравов.
Профессор B. И. Резанов в своем недавно вышедшем исследовании, представляющем последние итоги изучения Ж., берет под свою защиту воспоминания А. П. Зонтаг и доказывает, что они вовсе не так малодостоверны, как думал. H. C. Тихонравов.
Конечно, трудно решить, соответствуют ли истине воспоминания А. П. Зонтаг во всех деталях, но нет оснований заподозрить ложность наиболее крупных фактов.
В этих воспоминаниях, правда, много «поэтичности», но если мы освободим факты от субъективного освещения, от «поэтичности», то получим довольно ценный документ.
На основании этих-то воспоминаний и приходится биографу главным образом обрисовывать детство Ж. Афанасий Иванович Бунин был женат на Марии Григорьевне Безобразовой.
У них было одиннадцать человек детей — мальчик и десять девочек.
Из этих детей семеро умерли, остались четыре девочки: Евдокия, родившаяся в 1754 г., Наталья, родившаяся в 1756 г., Варвара, родившаяся в 1768 г. и Екатерина, родившаяся в 1770 г. Вскоре после рождения последней дочери на горизонте Мишенского появились две турчанки, родные сестры: Сальха и Фатима.
О их появлении существует довольно правдоподобный рассказ.
К 1770-1771 гг. относятся русские походы против турок. «Мещане города Белева и крестьяне помещичьи ездили за нашей армией маркитантами, — рассказывает К. К. Зейдлиц. — Один из крестьян села Мишенского также собрался в маркитанты: когда он пришел проститься со своим барином, старик Бунин шутя сказал ему: «Привези мне, братец, хорошенькую турчанку; видишь, жена моя совсем состарилась!» Покорный крестьянин серьезно понял эти слова и в самом деле привез барину двух турчанок, родных сестер, попавших в плен при взятии крепости Бендер». Турчанки поселились в доме Бунина.
Фатима вскоре умерла.
Сальха была определена няней малолетних детей Буниных: Варвары и Екатерины.
Сальха была стройной, привлекательной, только что расцветшей молодой женщиной: ее муж был убит под стенами Бендер.
Ко всему этому она была очень доброй и кроткой.
В короткое время она вполне освоилась с новыми условиями жизни, крестилась, получив имя Елизаветы Дементьевны, выучилась хорошо говорить по-русски и даже читать.
Перед экзотическими чарами турчанки Афанасий Иванович не мог устоять; она в свою очередь отвечала тем же чувством и охотно предоставила своему барину молодость и ласки. Связь Афанасия Ивановича с турчанкой скоро обнаружилась: явился плод любви — девочка.
Жена Бунина встретила роман мужа весьма недоброжелательно, но воспрепятствовать связи мужа с турчанкой не могла. К этому времени Елизавета Дементьевна сделалась главной домоправительницей.
Ей было отведено боковое строение, где и поселился Афанасий Иванович.
Таким образом, произошел открытый разрыв между супругами.
Получалось как бы два дома — большой и малый. Марья Григорьевна строго запретила своим дочерям посещать Елизавету Дементьевну, и она не имела права сообщаться с большим домом и являлась туда только для приказаний.
Вслед за первой девочкой у Елизаветы Дементьевны родились еще двое, но все девочки жили очень недолго. 29 или 26 января 1783 г. она родила мальчика, который и был знаменитым поэтом.
В доме Бунина жил его хороший приятель, Андрей Григорьевич Ж. Он согласился быть не только восприемником ребенка, но и дать ему имя и усыновить его. После рождения мальчика в отношениях Марии Григорьевны к мужу и Елизавете Дементьевне произошла перемена.
Этому способствовали обстоятельства личной жизни Марии Григорьевны.
К этому времени дочь Евдокия вышла замуж за Дмитрия Ивановича Альтова, Наталья за Николая Ивановича Вельяминова.
Выйдя замуж, дочери уехали с мужьями.
Евдокия Афанасьевна, отправившись в Кяхту, где муж ее служил в таможне и занимал пост директора ее, упросила мать отпустить к ней сестру Екатерину Афанасьевну.
Таким образом, Мария Григорьевна, потрясенная изменой мужа, и чувствуя, что ее личное счастье кончено, осталась жить с одной только дочерью Варварой.
Зажила ли личная рана Марии Григорьевны или любовь к недавно умершему в 1781 г. взрослому сыну, студенту Лейпцигского университета, повлияла на то, что Мария Григорьевна смягчилась, примирилась со своим положением, приняла близко к сердцу рождение ребенка и разрешила дочери своей Варваре Афанасьевне крестить его вместе с Ж. Ребенка принесли к Марии Григорьевне и крестили при ней. «С этого момента, — говорит К. К. Зейдлиц, — она безмолвно усыновила его в своей душе». После этого произошло соединение двух домов — большого и малого; две семьи стали жить опять вместе.
Ребенок сделался предметом самых внимательных забот: к нему был приставлен целый штат няней, он пользовался всеобщей любовью.
Мария Григорьевна полюбила его, как родного сына. Перемена отношений Марии Григорьевны, ее любовь к чужому ребенку сначала озадачили Елизавету Дементьевну: ее азиатская натура не могла понять, как может Мария Григорьевна относиться так к ней, Елизавете Дементьевне, первому, по ее понятию, своему врагу, как возможно полюбить ребенка своего врага! Но убедившись в искренности чувств Марии Григорьевны, Елизавета Дементьевна полюбила ее со всей силой азиатской натуры, привязалась так, как умеют привязываться лишь азиатки.
Таким образом, с самых ранних лет Ж. окружали заботы и любовь.
Общество, в котором находился ребенок, было главным образом женское.
В 1785 г. Варвара Афанасьевна вышла замуж за Петра Николаевича Юшкова и жила в Туле, и здесь у нее преждевременно родилась дочь. Мария Григорьевна взяла к себе это хилое недоразвитое дитя. Это была Анна Петровна, в замужестве Зонтаг.
Кроме нее Мария Григорьевна взяла к себе ребенка своей умершей дочери Натальи Афанасьевны Вельяминовой: он был также девочкой.
Вот с этими-то девочками и рос Ж. В 1789 г., когда Ж. минуло шесть лет, к нему был приглашен гувернер-немец. Как и большинство гувернеров того времени, он не имел ничего общего с педагогией: он был по профессии портной.
Вот что рассказывают биографы об этом «гувернере». «Он более занимался кузнечиками, — говорит П. Загарин, — нежели своим воспитанником.
По непонятной страсти к этим насекомым, он тщательно собирал их, помещал в картонных и бумажных домиках, составлял из них хоры и наслаждался их голосами; ученика же своего за малейшую ошибку в чтении или незнании урока сек, бил линейкой по пальцам или ставил на горох на колени.
Мальчик терпеливо переносил все это, не жалуясь на своего мучителя.
Только благодаря слуге, рассказавшему об этих истязаниях, наконец, Якима Ивановича (т. е. учителя) отослали в Москву обратно.
Несколько иначе говорит другой биограф поэта К. К. Зейдлиц: «Учитель почитал главными педагогическими средствами розги и другое наказание — ставить своего питомца голыми коленями на горох. Васенька, избалованный любимец всего дома, поднял страшный крик при первом же применении такого способа воспитания.
Крестный отец и Мария Григорьевна не могли перенести подобной суровости обхождения.
Якима Ивановича посадили в кибитку и отправили в Москву». Когда гувернер был изгнан, учить ребенка принялся его крестный отец, Андрей Григорьевич Жуковский, но учение шло туго, и ребенок делал очень слабые успехи.
То же самое случилось и тогда, когда Бунин в 1790 г., переехав в Тулу, отдал ребенка в пансион Христофора Филипповича Роде. Он был довольно хорошим педагогом, и его пансион славился в то время. Но ребенок оказывался малоспособным, и все старания X. Ф. Роде не приводили ребенка к успехам в науках, несмотря даже на то, что ему был нанят хороший репетитор, Феофилакт Гаврилович Покровский.
Бунин прожил только год в Туле: в марте 1791 г. он умер. А. И. Бунин завещал свое имение дочерям, а сыну и Елизавете Дементьевне он не оставил ничего, но поручил их жене своей, сделав ее пожизненной владетельницей имений.
Здесь уместно отметить характерный штрих для обрисовки личности М. Г. Буниной: она свято выполнила волю мужа и до конца дней заботилась о В. А. Ж. и Елизавете Дементьевне.
Учение ребенка шло малоуспешно, на что много оказывало влияния то обстоятельство, что семья Буниных постоянно перемещалась из деревни в Тулу, из Тулы в деревню, нисколько не сообразуясь с учебными занятиями.
Скоро М. Г. Бунина сознала, что постоянные переезды из Тулы в деревню и обратно плохо сказываются на школьных успехах ребенка и что пора более серьезно подумать о его образовании.
Как мы уже отметили, дочь Марии Григорьевны Буниной, Варвара Афанасьевна,. вышедшая замуж за Петра Николаевича Юшкова, постоянно жила в Туле, где служил ее муж. Мария Григорьевна решила поселиться в деревне и ребенка оставить у Юшковых.
Так как в 1793 г. пансион Роде прекратил свою деятельность, то Ж. отдали в Главное народное училище, представлявшее собою в то время тип будущей гимназии.
Обращаясь к характеристике дома Юшковых, мы прежде всего видим, что общество, окружавшее Ж., составляли по-прежнему женщины всех возрастов, начиная с маленьких девочек, кончая взрослыми девицами лет по 17. Всех женщин было 15, и только один мальчик.
Атмосферу, царившую в доме Юшковых, К. К. Зейдлиц, хорошо знавший этот дом, характеризует так: «В доме Юшковых собирались все обыватели города и окрестностей, имевшие притязания на высшую образованность.
Варвара Афанасьевна была женщина по природе очень изящная, с необыкновенным дарованием к музыке.
Она устроила у себя литературные вечера, где новейшие произведения школы Карамзина и Дмитриева, тотчас же после появления своего в свет, делались предметом чтения и суждений.
Романами русская словесность не могла в то время похвалиться.
Потребность в произведениях этого рода удовлетворялась лишь сочинениями французскими.
Романсы Нелидинского повторялись с восторгом.
Музыкальные вечера у Юшковых превращались в концерты;
Варвара Афанасьевна занималась даже управлением тульского театра.
Такая обстановка рано пробудила в ребенке литературные интересы, которые всецело его поглотили в то время. В своем дневнике за 1806 г. Ж. набрасывает схему автобиографии, в которой между прочим мы находим: «Учение у Роде. Первые сочинения…». Таким образом первые литературные опыты Ж. относятся к самому раннему детству, когда ему не было 10 лет. В той же схеме для автобиографии мы читаем далее: «Выход из Родева пансиона.
Отъезд в Мишенское… Отъезд в Тулу… Учение в училище… Сочинения… выход из училища…». Зимой 1795 г., когда Ж. шел 12 год, он написал целую трагедию: «Камилл, или Освобождение Рима» и поставил ее на сцене. Он был сам режиссером, сам устроил театр, приготовил костюмы и руководил представлением.
Тут, конечно, сказалось влияние Варвары Афанасьевны Юшковой, которая, как мы уже знаем, была большой любительницей театра и руководила им в Туле. О трагедии и представлении ее мы имеем сведения в воспоминаниях А. П. Зонтаг, которая сама принимала в нем участие.
Роль Камилла выполнял сам Ж., консула Люция Мнестора — Анна Петровна Зонтаг, вестника Лентула — Евдокия Петровна Елагина, остальные дети были сенаторами. «О сюжете трагедии говорить нечего, — рассказывает А. П. Зонтаг, — и я не очень помню ее ход, но памятно мне только, что я сидела в большом курульном кресле, на президентском месте, окруженная сенаторами, сидевшими на стульях… Сцена была устроена в зале; вместо кулис была поставлена ширма и стулья.
Я, консул Люций Мнестор, сказала какую-то речь сенаторам о жалком состоянии Рима и о необходимости заплатить Бренну дань; но, прежде чем почтенные сенаторы успели промолвить свое мнение, влетел Камилл с обнаженным мечом и в гневе объявил, что не соглашается ни на какие постыдные условия и сейчас идет сражаться с галлами, обещая прогнать их… Тотчас по его уходе явился вестник Лентул с известием, что галлы разбиты и бегут. Не успели мы, отцы Рима, изъявить своего восторга, как вбежал победитель и красноречиво описал нам свое торжество…». Трагедия заканчивается появлением смертельно раненой ардейской царицы Олимпии, которая способствовала победе римлян.
Олимпия умирает на сцене. Говоря о детской трагедии Ж., очень важно остановиться на вопросе, каков был ее источник.
Разрешить этот вопрос вполне категорично весьма трудно.
Сам Ж. не указал этого источника.
Сведения о репертуаре тульского театра, которым руководила В. А. Юшкова и который, вполне вероятно, посещал Ж., могли бы открыть источник, так как можно предположить, что ребенок написал трагедию под влиянием и по примеру виденной в театре, — но познакомиться с этим репертуаром едва ли есть надежда, так как архива театра не сохранилось.
Этот сложный вопрос об источнике детской трагедии Ж. и ранних на него литературных влияний рассматривает новейший исследователь биографии Ж., профессор В. И. Резанов.
Хотя ему не удалось определенно решить этот вопрос, но тем не менее исследователь сделал ряд довольно удачных и заслуживающих внимания догадок.
Проф. Резанов указывает, что в основе этой трагедии лежит легенда о Камилле, который, по преданию, спас Рим во время нашествия галлов, при помощи жителей Ардеи, которая была древней столицей рутулов.
Что же касается источника, из которого сделалась известна легенда Ж., то проф. Резанов делает догадку, что не из плутарховской ли биографии Камилла, с которой Ж. мог познакомиться, как по-французски (например «Oeuvres de Plutarque traduites du grec par Jacques Amyot», Paris, 1784), так и в русском переводе Глебова («Жития славных в древности мужей, писанные Плутархом». Перевод с французского, 2 ч., СПб., 1765). Проф. Резанов высказывает еще одно заслуживающее также внимания предположение.»Но повлияли ли на выбор Ж. сюжета — говорит исследователь — и не доставили ли ему отчасти материал сцены «Публий Сципион после сражения при Каннах» Мейснера, напечатанные в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» за 1795 г. ч. 5-я. Мейснер (Август Готлиб, 1753-1807), как известно, был автором драм, в которых он отчасти подражает французам.
В его сценах «Публий Сципион» взят момент, аналогичный «Камиллу»: Рим после поражения, нанесенного при Каннах римскому войску Ганнибалом; первая сцена открывается совещанием военных трибунов и офицеров: речь идет о тяжких обстоятельствах, постигших Рим; Лентул рассказывает о подробностях битвы. Военный трибун Публий Сципион обращается к окружающим с горячим призывом спасать отечество; читаем между прочим следующее: Сципион. … Называйте Канны Аллией, именуйте Ганнибала Бренном! Пусть он свирепствует до стен римских, до гробов галльских; ну разве нет у отечества нашего Камиллов? Разве мы не внуки оных героев? Не равны с ними в мужестве, добродетели и патриотизме? Все. Равны, равны! Один голос. Будь ты Камиллом.
Все. Будь нашим Камиллом! Повелевай! Предписывай! Веди нас куда тебе угодно! … Это место и могло обратить внимание Ж. на Камилла и побудить обработать легенду о нем в подражание пьесам, виденным на сцене тульского театра.
Пылкие речи Сципиона очень удобно могли быть перефразированы Ж. и вложены в уста Камилла». По словам А. П. Зонтаг, «Камилл» прошел на сцене домашнего театра с большим успехом.
Это ободрило маленького трагика, и вскоре он уже написал другую пьесу: «Г-жа де ла Тур», заимствовав одержание из пользующейся тогда большим успехом сентиментально-идиллической повести Бернарда де Сен-Пьера — «Павел и Виргиния». Пьеса была поставлена на домашней сцене, но, по словам А. П. Зонтаг, не имела успеха, что сильно подействовало на юного драматурга. «Первая литературная неудача — говорит К. К. Зейдлиц — подействовала на Ж. решительно.
Он сохранил долго после того какую-то робость и не спешил предавать свои сочинения гласности, представляя их наперед на строгое обсуждение избранному кругу своих подруг и друзей». Таким образом, мы видим, что атмосфера, царившая в доме Юшковых, оказала сильное влияние на ребенка: он горячо увлекся литературой и театром, пренебрегая классным учением.
Кроме двух пьес Ж., по словам А. П. Зонтаг, написал ряд мелких произведений.
Конечно, при таких условиях учение мальчика в народном училище не могло быть успешно, и он скоро был удален из него «по неспособности». Главным наставником Тульского народного училища в эпоху пребывания в нем Жуковского, был Феофилакт Гаврилович Покровский, который был домашним учителем Юшковых и репетировал Жуковского, когда он учился в пансионе Роде. По выходе Жуковского из училища Ф. Г. Покровский продолжал учить его дома, но учение по-прежнему шло очень плохо. Так как Покровский был долгое время наставником Жуковского и оказывал на него влияние, то биограф поэта обязан выяснить, что представлял собою Покровский, чтобы сделалось ясно, под каким воздействием слагался нравственный и интеллектуальный облик поэта. Особенно важно выяснить этот вопрос еще потому, что Покровский был деятельным членом кружка Юшковой, влиял на направление происходящих в доме литературных вечеров, оказавших, как мы видели, громадное влияние на Жуковского.
Две наиболее обстоятельные биографии Жуковского — П. Загарина и К. К. Зейдлица — затронули этот вопрос мимоходом.
Характеристика Покровского, сделанная Загариным, ограничилась лишь замечанием, что Покровский был «образованным человеком своего времени». Очень мало говорит о нем и К. К. Зейдлиц.
Один только Н. С. Тихонравов понял необходимость обратить самое серьезное внимание на личность Ф. Г. Покровского.
В своей известной рецензии на книгу П. Загарина, указывая, как на один из крупных недостатков его книги, то, что он прошел мимо личности Ф. Г. Покровского, Н. С. Тихонравов дает обстоятельную характеристику Ф. Г. Покровского.
Н. С. Тихонравов ознакомился с формулярным списком педагога, хранящимся в архиве Московского Университета, и изучил его литературные труды, которые печатались в журнале «Приятное и полезное препровождение времени», под псевдонимом «Философ горы Алаунской, живущий при подошве горы Утлы». Это был типичный гуманист XVIII века, солидно по тому времени образованный.
Основой всей жизни он считал нравственность; умственное развитие имеет ценность лишь тогда, когда она связана с нравственностью.
Природа — лучшая воспитательница человека: ничто не может сравниться с тем счастьем, которое дает природа, жизнь на ее лоне — вот идеал Покровского.
Города, на его взгляд, — тюрьмы: они уродуют нравственный мир человека.
Ф. Г. Покровский, держась просвещенных воззрений, влияя в этом направлении на своего ученика, крайне отрицательно относился к крепостному праву. Мы уже сказали, что занятия Жуковского по выходе из училища, несмотря на то, что их вел опытный педагог, каким был Покровский, шли очень плохо. Единственно в чем он преуспевал, был французский язык, немецкий ему не давался.
Со дня рождения Жуковский, как это практиковалось в то время, был записан в армию. П. Загарин указывает, что Жуковский был записан в Нарвский пехотный полк, в котором служил его отец и который стоял в Кексгольме.
А. П. Дитмар в биографии Жуковского, одобренной сыном поэта, говорит, что при рождении Жуковский был записан в гусарский полк, в 1789 году произведен в прапорщики и назначен номинально младшим адъютантом к генералу Кречетникову, но по каким-то обстоятельствам ребенок был «уволен в отставку по прошению и без награждения чином». В 1795 г. майор Дмитрий Гаврилович Посников предложил свезти Жуковского в Кексгольм в Нарвский полк (К. К. Зейдлиц называет Рязанский).
М. Г. Бунина выразила согласие, и Жуковский был снаряжен в путь. О жизни поэта в Кексгольме дают сведения его письма к матери, довольно интересные для характеристики Жуковского и отношений его к матери.
Судя по письмам, Жуковский в Кексгольме не занимался ничем серьезно.
Вот перечисление занятий Жуковского на основании разных его писем: «Я со многими офицерами свел знакомство и много обязан их ласками.
Всякую субботу я смотрю развод, за которым следую в крепость… Еще скажу вам, что я перевожу с немецкого и учусь ружьем…», «Недавно у нас был граф Суворов, которого встречали пушечной пальбой со всех бастионов крепости.
Сегодня у нас маскарад и я также пойду, ежели позволит Дмитрий Гаврилович (т. е. Посников)…», «У нас здесь, правду сказать, очень весело: в Крещенье был у нас Иордан, куда ходили с образами, и была пушечная пальба и солдаты палили из ружей». Вот те немногие факты из жизни Жуковского в Кексгольме, которые отмечаются им в письмах к матери.
В Кексгольме Жуковский попал в совершенно новую среду: из общества девочек он попал сразу в компанию холостых офицеров.
Такая резкая перемена могла сказаться на Жуковском, но не сказалась: он остался таким же чистым и целомудренным ребенком, как и был раньше.
Что же касается отношения к матери, то, судя по письмам, Жуковский очень любил ее. К. К. Зейдлиц говорит, что Жуковский прожил в Кексгольме несколько недель, Загарин утверждает, что «не менее двух месяцев». Второй биограф вернее определил время пребывания Жуковского в Кексгольме: из сохранившихся писем к матери первое помечено 20 ноябрем, второе — 20 декабрем и третье относится к началу января 1796 года. Вступивший на престол в 1796 году Павел I запретил зачислять в армию номинально детей, но еще ранее Жуковский вместе с Посниковым вернулся в Тулу. Касаясь 1796 года, биограф не может не остановиться на следующем факте. Некоторые относят к этому году появление Жуковского в печати. «В 1796 году, — говорит H. И. Греч, — И. И. Мартынов издавал в Санкт-Петербурге журнал «Муза», в котором… между прочим напечатаны прекрасные стихи двенадцатилетнего поэта на рождение ныне благополучно царствующего Государя: этот отрок поэт был Жуковский». Н. И. Греч указывает здесь на следующие «Стихи на случай рождения Его Императорского Высочества Великого Князя Николая Павловича», подписанные буквами В. P.: Грозам ли древо всколебать, Корнями в Норде укрепленно? Для вечных отраслей рождено — Дерзнуть ли громы устрашать.
К этим стихам редакция сделала такое примечание: «Сочинитель сей аллегории маленький крошечный стихотворец.
Какой луч надежды блестит на заре его?». Н. С. Тихонравов и А. Н. Неустроев также категорически считают это стихотворение написанным Жуковским.
П. А. Ефремов в редактируемом им издании сочинений Жуковского поместил это стихотворение лишь как приписываемое Жуковскому, удивляясь, что он никогда не вспоминал об этом стихотворении.
Новейший исследователь биографии Жуковского, проф. Резанов, также с осторожностью отнесся к этому стихотворению. «По тону, стилю, по от звуку нашей громкозвучной лирики ХVІII в. четверостишие, — говорит исследователь, — пожалуй, похоже на строфы торжественных од юноши Жуковского, но это еще слабое основание для того, чтобы можно было приписывать ему четверостишие категорически, с уверенностью». Таким образом, вопрос остается открытым, но во всяком случае, на наш взгляд, нельзя так категорически приписывать стихотворение Жуковскому, как это сделали Н. И. Греч, Н. С. Тихонравов и А. Н. Неустроев.
Гораздо осторожнее поступили П. А. Ефремов и проф. Резанов.
В Туле Жуковскому пришлось жить недолго: в январе 1797 года Мария Григорьевна отвезла Жуковского в Москву и определила в Университетский благородный пансион.
С этого времени начинается новый период его жизни. Закончив обрисовку первого периода жизни Жуковского, подведем итоги, ответим на вопрос, какое оказала влияние окружающая в детстве обстановка на формирование нравственного и интеллектуального облика нашего поэта. По вопросу о том, была ли окружающая Жуковского в детстве обстановка благоприятной в каком либо отношении или нет, и каково было детство поэта — светлым или темным, — исследователи распадаются на две группы.
Одна склоняется к положительному, другая к отрицательному ответу.
По мнению П. Загарина, если ребенок иногда и чувствовал свое особое положение, то это покрывалось любовью, которой пользовался он у всех. По мнению биографа, детство Жуковского было в общем светлым и счастливым.
В. В. Огарков разделяет этот взгляд, отмечая, что, несмотря на особое положение ребенка в семье, его детство было светлым и счастливым.
Приводя примеры того, что детство оставило в Жуковском прекрасные воспоминания, А. Д. Алферов говорит: «Но несмотря на эти справедливые воспоминания самого Жуковского, нельзя не указать, что в этом счастливом на вид детстве были и свои терны: мальчик, по незаконности своего происхождения, едва ли во всем мог быть сравнен с остальными членами семьи. Он жил одно время с Андреем Григорьевичем, которого считал своим отцом, на «чердачке флигеля» и, может быть, уже в это время начинал чувствовать то зависимое положение, которое занимала его мать». Замечая далее, что в душу ребенка могли закрадываться мучительные мысли о происхождении, о положении его матери, А. Д. Алферов говорит: «но трудно думать, чтобы они не ослаблялись обстановкой дружбы и баловства». Наряду с такими отзывами биографов о детстве Жуковского, мы встречаем противоположные.
Говоря много о хороших качествах лиц, окружающих ребенка, о том, что его все очень любили и баловали, К. К. Зейдлиц, однако, замечает: «положение его в свете, и отношения к семейству Буниных тяжело ложились на его душу… Мария Григорьевна любила его, как собственного сына, а девицам Юшковым и Вельяминовым он был самый дорогой брат. Но родная его мать — как она ни была любима своею госпожою — все же должна была стоя выслушивать приказания господ и не могла почитать себя равноправной с прочими членами семейства». Рассказывая о детстве Жуковского, профессор Н. Н. Булич замечает: «Он рано должен был почувствовать горечь своего положения». «Нет сомнения, — говорит профессор П. А. Висковатый, — что несмотря на окружающую ласку семейства Буниных, чувствительный мальчик ощущал ложность положения». Проф. Н. С. Тихонравов полагает также, что положение ребенка чувствовалось им и делало его детство вовсе не таким радостным, как думает П. Загарин.
Наконец, академик А. Н. Веселовский прямо считает, что печальное настроение поэта имело источник в семейной обстановке. «Отрочество протекло нерадостно для чувствительного мальчика, — говорит А. Н. Веселовский. — Отца своего, Бунина, он видел, но не знал; отношения к нему М. Г. Буниной были, по-видимому, прекрасные, но прекратились рано. Е? атерина Афанасьевна Протасова, которую он звал «матушкой», приходилась ему сводной сестрой; настоящая мать, крещеная турчанка Сальха, являлась в семье в неопределенном положении полубарыни: ее письма к сыну говорили о «благодетелях». Это его смущало.
Его не отделяли от других детей, окружали теми же попечениями и лаской, он был как свой, но чувствовал, что не свой; он жаждал родственных симпатий, семьи, любви, дружбы и не находил; ему казалось, что не находил.
Это настраивало его печально». Познакомившись со взглядами биографов на детство Жуковского, посмотрим, что говорил он сам о своем детстве.
Иногда он хорошо отзывался о нем. Так, например, он говорит: … Поля, холмы родные, Родного неба милый свет, Знакомые потоки, Златые игры первых лет И первых лет уроки, — Что вашу прелесть заменит? В одном из стихотворений 1816 года мы находим: О, родина, все дни твои прекрасны.
Где бы ни был я, но все с тобой душой… Но наряду с такими воспоминаниями мы встречаем отзывы и другого характера. «Вот мне тридцать лет, — пишет Жуковский в своем дневнике 25-26 февраля 1814 года, — а то, что называется истинною жизнью, мне еще незнакомо.
Я не успел быть сыном моей матери — в то время, когда начал чувствовать счастье сыновнего достоинства: она меня оставила; я думал отдать права ее другой матери, но эта другая дала мне угол в своем доме, а отделена была от меня вечным подозрением; семейственного счастья для меня не было; всякое чувство надобно было стеснять в глубине души; несмотря на некоторые признаки дружбы я сомневался часто, существует ли эта дружба, и всегда оставался в нерешительности, чрезмерно тягостной; сказать себе: дружбы нет, я не мог решительно, этому противилось мое сердце; сказать себе, что она есть, этому многое, слишком многое противилось». В одном стихотворении поэт восклицает: К младенчеству ль душа прискорбная летит, Считаю ль радости минувшего?.. Как мало! Таким образом, вопрос о том, каково было влияние обстановки детства на поэта, не выясняется, если мы даже и обратимся и к его собственным произведениям.
Обратимся к характеристике среды, в которой рос ребенок, и лиц, с которыми он соприкасался.
Что дает она в наше распоряжение? По словам знавших отца Жуковского, Бунина, он был слабохарактерная, увлекающаяся натура; по отзыву К. К. Зейдлица, он был «честнейший, благороднейший и весьма деятельный человек». Мария Григорьевна Бунина, по отзывам лиц, ее знавших, «соединяла с редкой добротой души и кротостью необыкновенный ум… Была женщина значительной для своего века образованности и читала все, что печаталось на русском языке». Крестный отец поэта, Андрей Григорьевич Жуковский, был мягким человеком, имел поэтическую душу и очень любил музыку.
К своему приемному сыну он был очень привязан.
Мать поэта была натура страстная, живая, поэтичная, как все южанки.
Она страстно любила своего сына. Любящие люди окружали Жуковского и тогда, когда он жил у Юшковой в Туле. Таким образом, среду, окружающую поэта в детстве, далеко нельзя признать столь неблагоприятной, как это выставляют некоторые биографы и казалось иногда самому Жуковскому.
Если и можно допустить, что иногда Жуковский чувствовал свое особое положение, то трудно допустить, чтобы это сознание было слишком остро, оказывало решительное влияние на развитие печальных чувств поэта: он слишком был мал для того, чтобы ясно сознавать особенность своего положения.
Без сомнения, общая любовь, ласки, что отмечают все биографы, покрывали собою те сомнения, если они и возникали у Жуковского, о своем положении и чувство особенности этого положения.
Если, таким образом, окружающую Жуковского в детстве обстановку нельзя признать неблагоприятной в полном смысле слова, то в чем выразилось влияние ее на формирование душевного облика поэта, на направление его симпатий и взглядов, каковы же были воздействия, влиявшие на поэта? Биографы устанавливают факт всеобщей любви и баловства ребенка.
Вот первое воздействие.
Вторым было воздействие природы.
Село Мишенское окружала прекрасная живописная природа.
Она была настолько поэтична, что ее воспевали даже поэты. Например, князь И. М. Долгорукий воспевает природу Мишенского в одном из своих стихотворений.
Наконец, третьим воздействием было влияние женского общества.
Мы отметили три главных воздействия на поэта до его переселения в дом Юшковых.
Во второй период его детства остаются первое и третье воздействия: всеобщей любви и баловства и женского общества.
К ним присоединяются еще следующие.
Прежде всего, воздействие общества, собиравшегося у Юшковых.
Как мы уже отмечали, обстановка, царившая в доме Юшковых, влияла на развитие литературных наклонностей ребенка.
Насколько сильно было влияние на детей, живших в доме Юшковых, царившей в нем литературной обстановки, красноречиво свидетельствует тот факт, что дочери Юшковой: Анна, вышедшая замуж за Зонтага, и Евдокия, вышедшая замуж за Елагина, сделались писательницами.
Совершенно верно отмечает Я. Е. Грот, что «все окружающее Жуковского в детстве способствовало к развитию в нем литературного направления и страсти к авторству». Каковы были литературные влияния, обнаружившиеся в детских его произведениях? Этот вопрос, как мы уже отметили, рассмотрел проф. В. И. Резанов.
Он отмечает два влияния: псевдоклассицизма, который держался тогда на сцене, и нового сентиментального течения. «То, что мы знаем о детском спектакле Жуковского, — говорит исследователь, — совершенно определенно указывает на ту область литературы, под влиянием которой находился в то время наш поэт… «Камилл», насколько можно о нем составить представление по воспоминаниям А. П. Зонтаг, носит на себе типические внешние признаки псевдоклассической пьесы: действующими лицами выведены легендарный герой, героиня-царица, высшие сановники; играет роль вестник, сообщающий об исходе главного события — битвы, которое совершается за сценой; местом действия избран Рим; в основу пьесы положено quasi-историческое предание, осложненное однако введением вымышленных лиц, ход событий произвольно видоизменен; происшествия так быстро следуют одно за другим, что нарушения закона пресловутых единств не заметно, хотя юный драматург едва ли думал и о соблюдении его». Влияние нового литературного течения сказалось на второй пьесе: «Г-жа де ла Тур», содержание которой, как мы уже отметили, заимствовано из сентиментально-идиллической повести Бернарда де Сен-Пьера «Павел и Виргиния». Обстановка в доме Юшковой способствовала развитию в нем любви к театру: Юшкова, как мы знаем, увлекалась театром.
Это было второе воздействие, присоединившееся к тем, которым подвергался Жуковский в родительском доме. Любовь к театру была одной из важнейших черт личности Жуковского, он всю жизнь увлекался театром, написал несколько комедий для домашнего театра Плещеевых.
Наконец, нельзя пройти мимо воздействия Ф. Г. Покровского, о котором мы говорили выше. Мы определили его влияние, как гуманизирующее, развивающее нежную душевную организацию.
Итак, вот важнейшие воздействия на Жуковского в детстве: 1) природы, 2) любви и всеобщего баловства, 3) женского общества, 4) литературы, 5) театра и 6) Ф. Г. Покровского.
Читателю теперь ясно, что эта обстановка не может быть признанной в общем неблагоприятной: детство много дало ребенку.
Обстановка детства определила уже душевный склад и наклонности ребенка: природа, любовь окружающих, женское общество развивало нежную, поэтическую, сентиментально настроенную натуру, которой был наделен поэт от природы, в чем можно видеть наследственность от матери.
Женское общество, окружающее поэта, имело громадное значение в направлении его литературного творчества.
Это прекрасно подметил К. К. Зейдлиц.
Упоминая, что первая литературная неудача сильно подействовала на Жуковского и что он с тех пор прежде, чем предать свои литературные произведения гласности, отдавал их на обсуждение окружавшим его друзьям — девочкам, К. К. Зейдлиц говорит: «Нежная критика самого содержания его произведений и природное чутье изящной формы со стороны девственного ареопага, который окружал поэта, направили его на путь целомудренной и задумчивой лирики… Сочинения, не получившие одобрения от… приятельниц, были изменяемы или устраняемы вовсе. Вот почему муза Жуковского являлась нам всегда облеченною в идеальную красоту, а его требования относительно личной непорочности сделались весьма строгими». Ф. Г. Покровский, как мы отмечали, влиял на выработку в Жуковском гуманного миросозерцания.
Далее мы увидим, что он воспринял все основные воззрения Ф. Г. Покровского.
Наконец, детство способствовало возникновению в ребенке литературных наклонностей.
Источником печальной настроенности Жуковского, по нашему мнению, было не то обстоятельство, что ребенок остро чувствовал особенность своего положения, а те воздействия, которым подвергался в детстве поэт. Поэтичность была унаследована от матери, меланхоличность натуры была в природе Жуковского, условия детства еще более развили все это. Детство играло видную роль в формировании нравственного и интеллектуального облика ребенка. II. ПАНСИОНСКИЙ ПЕРИОД. (1797-1800) П. Загарин и К. К. Зейдлиц, написавшие наиболее обстоятельные биографии Жуковского, пансионскому периоду, имевшему важное значение в жизни поэта, уделили мало внимания.
К. К. Зейдлиц ограничился по этому вопросу несколькими замечаниями, несмотря на то, что сознавал большое значение в жизни Жуковского этого периода, окружающей его в то время среды, что видно из замечания биографа, что среда наложила печать на его литературные произведения.
П. Загарин, хотя и говорит о пансионском периоде больше К. К. Зейдлица, но очертил все-таки эту эпоху очень поверхностно, не понял ее значения, оставил в стороне литературные произведения поэта этого периода, не коснулся ряда важных вопросов, сделал ряд крупных ошибок.
Н. С. Тихонравов в своей прекрасной рецензии на книгу П. Загарина блестяще вскрыл ее недостатки.
Делая замечания П. Загарину, Н. С. Тихонравов попутно высказал ряд замечательно ценных мыслей, набросал схему жизни Жуковского, отметил все главнейшие вопросы, которые необходимо разработать биографу, дав таким образом программу.
Статья Н. С. Тихонравова легла в основу дальнейших исследований.
Некоторые страницы книги академика А. Н. Веселовского представляют развитие мыслей Н. С. Тихонравова.
Новейшее исследование проф. В. И. Резанова ценно не новизной мыслей, а именно тем, что исследователь подробно разработал замечания Н. С. Тихонравова.
Особенно ценные мысли высказал Н. С. Тихонравов по поводу пансионского периода; он первый вполне оценил громадное значение его, заявив, что «время учения Жуковского в Университетском Благородном Пансионе составляет бесспорно важнейшую эпоху в его жизни… С особенным вниманием должен остановиться на изучении этой эпохи биограф Жуковского». H. С. Тихонравов наметил схему этого периода, проф. В. И. Резанов весьма обстоятельно разработал замечания Н. С. Тихонравова, и в результате можно сказать, что этот период в настоящее время оценен и достаточно разработан.
Рассматривая пансионский период жизни Жуковского, новейший биограф таким образом должен положить в основу статью Н. С. Тихонравова и книгу проф. В. И. Резанова.
Чтобы обрисовать пансионский период жизни Жуковского, выяснить, какое значение имел он, необходимо дать характеристику прежде всего самого пансиона, а затем той среды, которая окружала в это время Жуковского.
Московский университет, как известно, был учрежден в 1755 г. Для подготовки к университету были основаны при нем две гимназии: дворянская и разночинная.
В то время сословные соображения играли видную роль в жизни школы. И объем курса в обеих гимназиях не был тождественен: в дворянской он был намного шире, чем в разночинной.
Возникновение при дворянской гимназии Благородного Пансиона было обусловлено следующими обстоятельствами.
Некоторые дворяне выразили желание отдать детей в гимназию за собственные средства на полное содержание.
Университет согласился.
Когда же таких пансионеров стало очень много, то университет в 1779 году выделил их из дворянской гимназии в особый Благородный пансион. «На первое время, — говорит Н. С. Тихонравов, — воспитанники университетского вольного пансиона были вместе и учениками дворянской гимназии университета, — т. е. занимали в последней такое же положение, как и пансионеры теперешних гимназий: от программы преподавания, от учебного плана, до личностей преподавателей.
С течением времени число воспитанников университетского благородного пансиона увеличилось; классы университетской гимназии стали для них тесны. Чувствовалась необходимость выделить пансионеров из классов гимназии, дать им особых преподавателей, словом — создать новое учебное заведение, вполне независимое от университетской гимназии». В 1790 году пансион был перемещен в особое здание, в 1791 году во главе его был поставлен А. А. Прокопович-Антонский.
Им вводится новая программа, отличающаяся от программы дворянской гимназии.
Гимназия при университете была классической и имела целью подготовлять к университету.
Эта задача отпадает совершенно от задач Благородного пансиона, древние языки уничтожались, а выдвигались естественная история, затем «знания физические и математические», родной и иностранные языки. Круг предметов расширялся постепенно, и наконец, отличительной чертой пансиона явилась многопредметность.
Таким образом, мы видим, что именно представлял собою в смысле программы Московский Благородный пансион, когда туда поступил Жуковский.
Теперь посмотрим, какая царила в пансионе атмосфера. H. C. Тихонравов совершенно верно отметил, что «реакция философским идеям и литературному движению, которые предварили французскую революцию, дала известную окраску направлению преподавания в Университетском пансионе». Н. С. Тихонравов дает лишь общую характеристику атмосферы, царящей в пансионе.
Чтобы ознакомиться с ней подробнее, остановимся на обрисовке личности А. А. Прокоповича-Антонского, стоявшего во главе пансиона и дававшего ему тон. Антон Антонович Прокопович-Антонский представлял довольно интересную личность.
В 1779 году знаменитый профессор Московского университета И. Г. Шварц основал при университете «педагогическую семинарию», имевшую целью подготовлять хороших педагогов.
В 1782 году И. Г. Шварцем была основана «филологическая переводческая семинария», ставившая задачу выработать хороших переводчиков.
В этом же году инициаторы учреждения этих семинарий образовали «Дружеское ученое общество», в которое вошли такие личности, как И. В. Лопухин, Гамалей, И. П. Тургенев, Херасков, Чулков, Майков, князья Трубецкие, Черкасские и другие.
Большинство членов общества были масоны. «Дружеское ученое общество» на свой счет содержало несколько студентов.
Между прочим общество снеслось с духовными семинариями и академиями и предложило им рекомендовать лучших воспитанников, которые и поступили в университет, как стипендиаты «Дружеского ученого общества». В числе этих лиц и был Антон Антонович Прокопович-Антонский, рекомендованный в 1782 году Киевской духовной академией.
Прокопович-Антонский сразу же сделался горячим приверженцем И. С. Шварца и уже в 1784 году был председателем учрежденного им в 1781 году «Собрания университетских питомцев», представлявшего литературное общество.
Окончив курс медицинского и философского факультетов, А. А. Прокопович-Антонский занял в 1788 году в Московском университете кафедру энциклопедии и натуральной истории, а в 1791 году, как мы уже сказали, стал во главе Благородного пансиона.
Краткие биографические данные об А. А. Прокоповиче-Антонском нам были важны для того, чтобы указать, под чьим влиянием сложилось его миросозерцание.
Влияние Шварца и его единомышленников было весьма значительно на А. А. Прокоповича-Антонского.
Его воззрения всего ярче выразились в речи: «О воспитании», произнесенной на университетском акте в 1798 году. Педагог придавал громадное значение воспитанию.
Дурные и добрые свойства человека зависят от воспитания, — говорит он, — судьба целых народов зависит от воспитания молодых людей». Предметом воспитания, по мнению педагога, должно быть «образование телесных и душевных способностей человека». Школа обязана внимательно относиться к личности ребенка, давать возможность проявлять ей наклонности.
На первый план А. А. Прокопович-Антонский, как мы уже знаем, выдвигал историю, физические и математические науки и языки. Изучение иностранных языков важно, по его мнению, оттого, что они «обогащают нас многими высокими, тонкими, прекрасными мыслями, кои в переводах или обезображиваются, или совсем пропадают». Придавая большое значение изучению языков, A. A. Прокопович-Антонский считал особенно важным изучение родного языка. «Преимущественно же, — говорит он, — должно заниматься отечественным языком и употреблять все старания и средства для достижения в нем правильного, твердого, основательного знания». «Как таланты самые превосходные, так и все знания, самые обширные и глубокие, — говорит А. А. Прокопович-Антонский, — не только не достигают благой своей цели, но более зловредны, пагубны, если не освящает их чистота нравов, невинность сердца.
Просвещение без чистой нравственности и утончение ума без образования сердца есть злейшая язва. Христианство — вот основание, на котором должно утверждаться все нравственное учение, преподаваемое детям. Должно внушать детям чувства благодарности, соболезнования, благотворительности; должно стремиться сделать их правдивыми, честными, бескорыстными.
Мудрость! Добродетели! но что оне, если религия не озарит их, религия, освящающая все наши дела, желания, мысли; религия, преобразующая, обновляющая человека, возносящая его над всем бренным, ничтожным, и отверзающая пред ним врата неба! Ею, сладким и спасительным ее учением да напоится жаждущее сердце юноши; да внидет в душу его тот страх Господен, тот священный страх, который есть начало премудрости, основание и утверждение всякой добродетели; да проникнет все существо его благость, могущество, всеведение и правота Существа Высочайшего! Не фанатизм, не суеверие и мрачную лжесвятость должно внушать ему; но благоговение, сыновнюю преданность и чистейшую веру в Зиждителя миров». Мы остановились на речи А. А. Прокоповича-Антонского потому, что она дает представление о характере Благородного пансиона: то, что выражено в речи, проводилось Прокоповичем-Антонским в жизни. Главнейшей заботой его было развить в питомцах нравственное чувство, религиозность; усвоение наук стояло на втором плане. Вместе с этим, в пансионе не было нивелирующей дисциплины: личности ребенка давалась возможность проявить себя, следовать наклонностям.
Придавая громадное значение изучению языков, особенно родного, и умению выражать свои мысли на бумаге, А. А. Прокопович-Антонский обратил на это громадное внимание, поощрял и культивировал литературные занятия.
Они стояли на первом плане, им уделялось очень много внимания.
По речи А. А. Прокоповича-Антонского мы можем составить представление, в каком направлении шло нравственное развитие воспитанников Благородного пансиона. H. С. Тихонравов совершенно верно определил это направление, как «реакцию философским идеям и литературному движению, которые предварили французскую революцию». Действительно, в воззрениях А. А. Прокоповича-Антонского это выступает ярко. Главнейшей идеей, внушаемой воспитанникам, была та, что образования ума недостаточно, что ум вовсе не имеет абсолютной ценности, что без нравственности умственное развитие не благо, а зло. Вместе с этим, дискредитировался скептицизм и атеизм; ученикам усиленно внушалось, что религия есть основа жизни, что без религии немыслимо жить. Чтение для воспитанников выбиралось в том же направлении.
Главным чтением для воспитанников были два сочинения, без сомнения, оказавшие громадное влияние на Жуковского.
Первое сочинение представляло издание, выпущенное в Москве в 1787-89 гг. Типографической компанией, которая являлась продолжением «Дружеского ученого общества». Издание носило такое заглавие: 1) «Беседы с Богом или размышления в утренние часы на каждый день года»; 2) «Беседы с Богом или размышления в вечерние часы на каждый день года» и 3) «Размышления о делах Божиих в царстве натуры и Провидения на каждый день года». Каждое сочинение заключалось в 4 частях. — Первые три части каждого сочинения появились в 1787 году, в 1788-89 гг. вышли четвертые части всех трех сочинений.
Вопрос об этом издании до сих пор мало выяснен, хотя Н. С. Тихонравов и В. И. Резанов, много способствовали освещению этого вопроса, особенно проф. В. И. Резанов, который подробно ознакомился с сочинением по полному экземпляру, сохранившемуся в библиотеке Киевской духовной академии.
В своем официальном показании Н. И. Новиков заявил, что «помянутое периодическое издание (Беседы с Богом) есть перевод с немецкого языка, одна сочинение Штурма, другая сочинение Тиде и третья без имени автора». Проф. В. И. Резанов так характеризует это издание: «Восемь частей «Бесед с Богом», — говорит исследователь, — однородны, довольно однообразны по своему тону; это — пиэтическое сочинение, представляющее покаянные размышления автора о собственных грехах и несовершенстве, выражение преданности к Богу, особенно И. Христу, стремления к благочестию, добродетели, желанию исправить свои недостатки, бороться со страстями, совершенствоваться; такое содержание и объясняет то уважение, каким сочинение пользовалось y московских мистиков: эти последние находили здесь немало точек соприкосновения с духовно-нравственной стороной своих воззрений и немало страниц, которыми они могли прямо воспользоваться в своей борьбе против легкомысленного отношения тогдашнего русского общества к религии, знанию, против распущенности нравов и т. д., — в своих стремлениях к глубокому самоанализу, самоусовершенствованию, строгой нравственности». «Размышления о делах Божьих в царстве натуры и Провидения на каждый день» также проникнуты религиозным чувством.
Н. С. Тихонравов характеризует эту часть издания, как «популярную естественно-историческую энциклопедию, проникнутую от начала до конца религиозной мыслью». Религиозное чувство тесно связано с мистицизмом, которым проникнута почти каждая страница.
Кроме того, сочинение одушевлено любовью к природе, наполнено поэтическими картинами природы.
Второй книгой, особенно пользовавшейся расположением А. А. Прокоповича-Антонского и составлявшей одно из главных чтений воспитанников, был перевод книги англичанина Роберта Додсли: «The Economy of human life, translated from an Indian manuscript, written by an ancient Bramin». Эта книга, приписываемая долго лорду Честерфилду и выданная за извлечения из древнеиндийской рукописи, переводилась частями у нас в России не раз; первая часть книги была переведена еще в 1762 году. В 1786 она была переведена деятельным членом «Собрания университетских питомцев» В. С. Подшиваловым полностью под заглавием: «Книга Премудрости и Добродетели или состояние человеческой жизни» и издана Типографической компанией.
Эта книга также проникнута убеждением в высоком значении нравственности, проповедует, что развитие ума стоит на втором плане, что прежде всего необходимо сделаться «добродетельным». Как мы уже отметили, эти книги были изданы Типографической компанией («Дружеским ученым обществом») и по своему общему направлению вполне соответствовали идеям масонства.
Введение их в пансион А. А. Прокоповичем-Антонским, без сомнения, является выражением влияния на него И. Г. Шварца и масонства.
С этими книгами Жуковский особенно хорошо должен был ознакомиться, как видно из сохранившихся документов.
В 1798 году Жуковский и С. Костомаров были признаны заслуживающими «титла первых во благонравии и прилежании». Ввиду этого, их обязанностью делалось помогать воспитателям и влиять на нравственное развитие своих товарищей.
В «Наставлении», данном А. А. Прокоповичем-Антонским Костомарову и Жуковскому, мы читаем: «Вечерние молитвы давайте лучшим из старшего возраста.
Избранные места из Священного Писания и из других хороших нравственных книг, каковы: «Утренние и вечерние размышления на каждый день года»; «Книга премудрости и добродетели» и пр., читайте сами или поручайте чтение сие отличнейшим большим питомцам.
Все сие послужит к величайшей вашей пользе, к назиданию вашего сердца». Упомянутые нами книги, с которыми должен был, как мы видели сейчас, быть хорошо знаком Жуковский, без сомнения, оказали на него влияние.
Первым из исследователей биографии Жуковского ясно понял это Н. С. Тихонравов, который заявил, что эти сочинения, проникнутые мистицизмом, согретые религиозным чувством и богатые поэтическими страницами — «должны были оставить свой след в душе Жуковского». Н. С. Тихонравов отметил этим очень важный факт, что «религиозный мистицизм коснулся Жуковского уже в школе». Как мы уже говорили, А. А. Прокопович-Антонский придавал большое педагогическое значение литературным занятиям воспитанников.
Кроме задачи приучить их литературно выражать свои мысли, А. А. Прокопович-Антонский думал путем литературных занятий влиять на нравственное развитие воспитанников.
С этою целью им давались темы такого характера, как «На благость», «Гимн истине», «На невинность» и т. п. Преподаватель русского языка Михаил Никитич Баккаревич разделял воззрения своего начальника на важное педагогическое значение литературных занятий — он горячо их поощрял.
М. Н. Баккаревич был довольно талантливым человеком, увлекался литературой и напечатал ряд литературных трудов.
Воспитавшись на старых литературных вкусах, М. Н. Баккаревич преклонялся пред ложноклассицизмом и с восторгом относился к Ломоносову и Державину.
Они были его главными авторитетами при преподавании предмета, и ученики воспитывались им на ложноклассических образцах.
Но увлекаясь ложноклассицизмом, М. Н. Баккаревич не менее горячо увлекался новым литературным направлением — сентиментализмом, восторгаясь Карамзиным.
Центром сосредоточия литературного интереса было учрежденное воспитанниками пансиона под руководством А. А. Прокоповича-Антонского и М. Н. Баккаревича литературное общество под названием «Собрание воспитанников Благородного пансиона». Принимая деятельное участие в нем, А. А. Прокопович-Антонский имел в виду путем его влиять на нравственную сторону учащихся. «Это общество, — говорит в своих воспоминаниях М. А. Дмитриев, — собиралось раз в неделю, по средам, там читались сочинения и переводы юношей и разбирались критически, со всею строгостью и вежливостью.
Там очередной оратор читал речь, по большей части о предметах нравственности.
Там в каждом заседании один из членов предлагал на разрешение других вопрос из нравственной философии или из литературы, который обсуживался членами в скромных, но иногда жарких прениях.
Там читали вслух произведения известных уже русских поэтов и разбирали их по правилам здравой критики». M. A. Дмитриев совершенно верно обрисовал общий характер заседаний общества.
В уставе общества, утвержденном 9 февраля 1799 года, цель общества формулируется так: «исправление сердца, очищение ума и вообще обрабатывание вкуса». Литературные задачи соединялись с чисто нравственными.
В § 14 главы I мы читаем: «Польза и честь места, где члены воспитываются, есть такой предмет, которого никогда не должны они выпускать из виду. Итак, они непременным и святым долгом своим поставят непрестанно возбуждать всех вообще товарищей своих, как примером, так и дружескими советами к надлежащему исполнению их обязанностей, то есть, чтобы все они хранили как драгоценное сокровище чистоту нравов; чтобы они были прилежны, кротки, послушны, учтивы не только к высшим, но и к равным и низшим себя; словом, чтобы благородные воспитанники были прямо благородны и сердцем и умом. Сверх того каждый из членов возьмет особенно в свои руки одного, а если можно и двух из младших воспитанников и будет руководствовать их, уделяя им некоторую часть своего времени и вспомоществуя всеми знаниями своими в классических их упражнениях, наблюдая при том и за нравственными их поступками». § 4 главы II указывает, что «всякий член должен внимательно слушать и стараться не упустить без замечаний, если какие найдутся погрешности против здравого рассудка, против святой религии, против чистоты нравов, благопристойности или против свойства русского языка». Таким образом мы видим, что характер «Собрания воспитанников Благородного пансиона» вполне гармонировал с общим направлением педагогической системы А. А. Прокоповича-Антонского: чисто нравственные задачи занимали одинаковое место с литературными.
Распространение литературных произведений воспитанников не ограничивалось стенами пансиона, а они предавались гласности.
А. А. Прокопович-Антонский любил устраивать торжественные акты, на которых воспитанники произносили речи, читали свои произведения и переводы.
Литературные произведения воспитанников Благородного пансиона печатались в журналах, а также выпускались сборниками.
Так в 1787 г. появился «Распускающийся Цветок», выпущенный под редакцией преподавателя пансиона В. С. Подшивалова, впоследствии редактора журнала «Полезное и приятное препровождение времени», в 1789 году был выпущен сборник «Полезное упражнение юношества». В 90-х годах сборников не выходило, литературные труды воспитанников Благородного пансиона печатались в журналах, главным образом, в «Приятном и полезном препровожедении времени», редактируемом Подшиваловым.
С 1800 года стали выходить сборники под названием «Утренняя Заря». Царившая в пансионе литературная атмосфера сразу же захватила Ж., дала сильный толчок развитию его литературных наклонностей, которые проявились уже, как мы видели, в детстве.
Ж. принял самое деятельное участие в литературных увлечениях пансиона.
В период пребывания в пансионе Ж. были написаны следующие произведения: в 1797 г. 19 декабря на акте Ж. прочитал оду — «Благоденствие России, устрояемое великим ее самодержцем Павлом Первым». В этом же году написаны — «Майское утро» и «Мысли при гробнице»; к 1798 г. относятся два стихотворения под заглавием «Добродетель», одно из которых было произнесено на акте 22 декабря 1798 г., «Мир и Война», «Жизнь и источник» и речь на акте 14 ноября 1798 г. В 1799 году написаны «М. М. Хераскову», ода «Могущество, слава и благоденствие России», произнесенная на акте 21 декабря.
Наконец, к 1800 г. относятся — «Стихи на новый 1800 г.», «К Тибуллу», «Мир», произнесенный на акте 1800 г., «Платону неподражаемому», «Герой», «К надежде», «Мысли на кладбище» в «Приятном и полезном препровождении времени», «Утренней Заре» и в отчетах об актах пансиона, выпускаемых отдельными брошюрами.
Во всех этих произведениях выразилось влияние окружающей в то время поэта среды, тех воздействий, которым он подвергался.
Ввиду этого, прежде чем обратиться к рассмотрению литературных произведений Ж. пансионского периода, остановимся на чрезвычайно важном воздействии, которому в то время подвергался поэт. Как мы уже отметили, в том направлении воспитания в Благородном пансионе, которое придал ему А. А. Прокопович-Антонский, отразились идеи кружка, группировавшегося около проф. И. Г. Шварца, Н. И. Новикова и созданного ими «Дружеского ученого общества». Это влияние на Ж. усиливалось еще тем обстоятельством, что он тесно сблизился с семьей Ивана Петровича Тургенева, с которой были дружны Бунины и Юшкова.
Это обстоятельство имело громадное значение в жизни Ж., в его духовном развитии, что впервые замечательно ясно сознал Н. С. Тихонравов.
Ввиду этого остановимся на характеристике семьи И. П. Тургенева.
Тесно примыкая к московскому масонскому кружку, группировавшемуся около «Дружеского ученого общества», И. П. Тургенев подвергся тем гонениям, которые были открыты против «мартинистов» в 1792 г., и был выслан в свое симбирское поместье.
Возвращенный Павлом I, он 15 ноября 1794 г. был назначен директором Московского университета.
И. П. Тургенев был весьма религиозным и высоконравственным человеком; кроме этого, он отличался общительностью, любовью к детям и горячей преданностью просвещению и литературе.
Дом Тургенева являлся таким же литературным центром в Москве, каким был дом Юшковых в Туле. В доме Тургенева собиралось лучшее общество, представители литературы и искусства.
Сыновья Тургенева, Александр и Николай, учились в пансионе.
Ж. особенно подружился с Александром и Андреем, который был в 1799 году уже студентом университета.
И. П. Тургенев горячо привязался к товарищу своих сыновей, в котором сразу почувствовал литературный талант.
Отец имел сильное влияние в формировании духовного склада своих детей и его сыновья были также проникнуты нравственными идеями.
Вспоминая время учения в пансионе, Ж. в 1818 г. в послании к «Ал. И. Тургеневу» говорит: Где время то, когда наш милый брат Был с нами, был всех радостей душою? Не он ли нас приятной остротою И нежностью сердечной привлекал? Не он ли нас тесней соединял? Сколь был он прост, не скрытен в разговоре! Как для друзей всю душу обнажал! Как взор его в глубь сердец вникал.
Высокий дух пылал в сем быстром взоре. Бывало, он, с отцом рука с рукой, Входил в наш круг — и радость с ним являлась: Старик при нем был юноша живой; Его седин свобода не чуждалась… О нет! он был милейший нам собрат;
Оп отдыхал от жизни между нами, От сердца дар его был каждый взгляд, И он друзей не рознил с сыновьями… В примечании к этому стихотворению Ж. пишет о И. П. Тургеневе: «Любовь его к детям была товариществом зрелого опытного мужа с юношами, привязанными к нему свободною доверенностью, сходством мыслей и чувств и самою нежною благодарностью… Он был живой юноша в кругу молодых людей, из которых каждый готов был сказать ему все, что имел в сердце, будучи привлечен его прямодушием, отеческим участием, веселостью, кротостью…». Об Андрее Ивановиче Тургеневе Ж. в этом же примечании говорит: «Он умер в полном цвете жизни. Ум необыкновенно проницательный, острый и ясный; чистое, исполненное любви к прекрасному сердце… Жизнь его можно назвать прекрасною не исполнившеюся надеждою: в нем созревало все, что составляет прямое достоинство человека». Замечательные душевные качества, отзывчивость, гуманность отмечает Погодин и в другом сыне И. П. Тургенева, Александре Ивановиче Тургеневе.
Семья Тургеневых сильно повлияла на развитие в Ж. гуманности, религиозности тех воззрений и настроений, которые прививал ребенку в Туле Феофилакт Гаврилович Покровский.
О характере влияния на Ж. Андрея И. Тургенева яркое понятие дает лирическое предисловие к повести «Вадим Новгородский», написанной в 1803 г. «Я не зрел твоей могилы, — говорит Ж., — в отдаленном краю осыпает ее весна цветами, но тень твоя надо мною; она собеседница безмолвных часов моих, незримый хранитель моего сердца! — Так! в ее священном присутствии, прахом твоим любезным, драгоценным остатком милой жизни клянусь быть другом добродетели.
Грозным и разъяренным да узрю тебя пред собою, если порок услышит хвалу мою и гордый возвеличится моим унижением.
Тихая муза моя непорочна, как сама природа: не бросит цветов на стезю недостойного; в венце из роз и ветвей дубовых она скитается по тихим дубравам и с томным журчанием потоков соединяет свои песни простые, нестройные». В этих словах очень выпукло выступает характер влияния А. И. Тургенева на Ж. и важность этого влияния.
Влияние семьи Тургеневых на Ж. еще более усиливалось влиянием знаменитого масона И. В. Лопухина, который был очень дружен с семьей Тургеневых и постоянно бывал у них, и с которым сблизился Жуковский.
И. В. Лопухин был также высоконравственным человеком, глубоко проникнутым любовью к человечеству, в своих сочинениях старавшимся всеми силами подействовать на общественную нравственность.
Влияние тех воздействий, которым подвергался Ж. в пансионский период его жизни, обнаружилось и в его литературных произведениях этой эпохи. Прежде всего, произведения Ж. проникнуты теми нравственными идеями, которые проводились в педагогической системе А. А. Прокоповича-Антонского, которыми были проникнуты семья Тургеневых и И. В. Лопухин.
Миросозерцание Ж. того времени очень ярко выразилось в его речи на акте 14 ноября 1798 г. Отметим наиболее характерные мысли поэта. Прежде всего для Ж. на первом плане в жизни стоит «добродетель», нравственность. «Священная добродетель! — восклицает Ж., — не ты ли основание прямого нашего счастья? Не ты ли блюститель нашего спокойствия? не ты ли тот чистый неиссякаемый источник, из коего почерпаем мы все истинные свои наслаждения, все радости, восторги, удовольствия? И блажен тот, кто исполняет священные твои уставы! Блажен тот, кто воинствует под победительным знаменем твоим! Блажен! ибо никакие сопротивные силы не поколеблют его, никакие действия и страдания не одолеют его. Душа его светла и безмятежна, как покоящаяся при вечере нива. Любезные товарищи! мы все ищем пути к счастью: он в добродетели». Затем, рисуя «добродетельных» людей, Ж. хочет показать, что нравственные поступки дают глубокое моральное удовлетворение.
Бедный человек, по мнению Ж., глубоко счастлив, если он «добродетелен»; счастье — не во внешних условиях жизни, а в душевном состоянии.
Нарисовав душевное счастье бедняка, лишенного одежды, пищи, пристанища, но богатого «добрым сердцем», Ж. рисует образ «невинно заключенного узника». Он не испытывает страданий, а наоборот, сердце его полно душевной радости, дух бодр; и это происходит потому, что совесть его спокойна, что он знает, что не сделал ничего противонравственного.
И это сознание дает ему бодрость и душевное спокойствие.
Счастье, таким образом, не зависит от внешнего положения человека.
Затем рисуется образ «доброго честного поселянина». Опять-таки он счастлив, хотя жизнь его — сплошная работа, тяжелый физический труд, счастлив потому, что он «добродетелен». Здесь ярко выступает идеализация жизни крестьянина на лоне природы.
Речь заканчивается весьма характерными строками: «Что просвещение без добродетели? Медь звенящая, кимвал бряцаяй, нечистый, заразительный источник.
Просвещение и добродетель! — соединим их неразрывным союзом; да царствуют они совокупно в душах наших. К сему должны стремиться все мысли и дела наши. Сего ожидает от нас отечество, ожидают благотворные наши попечители, которые в награду за всю свою к нам нежность, за всю любовь, за все труды о нас прилагаемые, ничего больше не желают, как только видеть нас просвещенными, добрыми и прямо счастливыми». По этой речи нетрудно видеть, что миросозерцание Ж. в пансионский период находилось всецело под влиянием идей А. А. Прокоповича-Антонского, И. П. Тургенева, И. В. Лопухина и тех книг, которые составляли чтение воспитанников.
Проф. В. И. Резанов приводит ряд аналогий между мыслями Ж. и теми книгами, которые составляли чтение воспитанников, наконец, между взглядами Ж. и И. В. Лопухина.
Влияние книг и проводимых А. А. Прокоповичем-Антонским идей сказывалось не только на одном Жуковском, но, как можно судить по исследованию проф. В. И. Резанова, и на большинстве учеников пансиона.
Мысли, отмечаемые нами сейчас у Жуковского, можно найти и в произведениях других питомцев пансиона.
Мысли, ярко проявившиеся в рассматриваемой нами речи Жуковского, высказываются им и в других произведениях пансионского периода, например, в двух стихотворениях 1708 года, носящих заглавие «Добродетель», и в статье этого же года «Жизнь и источник». Описывая кладбище в стихотворении «Добродетель», поэт говорит, что прекрасные надгробные памятники разрушатся, что жизнь их уничтожит. «Увы! несчастен, — восклицает поэт, — кто оставил лишь их — и более ничего!» Замечая, что памятники погибнут, Жуковский говорит: …… останутся нетленны Одни лишь добрые дела. Ничто не может их разрушить, Ничто не может их затмить.
Пред Богом вас они прославят, В одежду правды облекут;
Тогда мы с радостью явимся Пред трон всемощного Творца.
О сколь священна, добродетель, Должна ты быть для смертных всех! Рабы, как и владыки мира, Должны тебя боготворить… На что мне памятники горды? И скиптр, и посох — все равно: Равно под мрамором в могиле Равно под дерном прах лежит. Те же идеи выступают и в другом стихотворении под тем же заглавием: Кто правды, честности уставы, В течении дней своих блюдет, Тот к счастью обретет путь правый, Корабль свой в пристань приведет, Среди он бедствий не погибнет, В гонении рока он возникнет, Его перун не устрашит! Когда и смерть к нему явится, То дух его возвеселится, К блаженству спешно полетит.
В статье «Жизнь и источник» Жуковский также высказывает, что счастье человека — в нравственности и добродетели.
Кроме отмеченной уже нами основной идеи, в произведениях Жуковского ярко выступают религиозность и патриотизм, особенно последний.
А. А. Прокопович-Антонский был восторженный патриот, не видевший темных сторон тогдашней русской действительности.
Свои патриотические настроения он стремился передать воспитанникам, которые и прониклись этими идеями, о чем вполне определенно можно судить по их литературным произведениям.
Воспитанниками был написан ряд произведений, проникнутых тем патриотическим оптимизмом, которым был проникнут и А. А. Прокопович-Антонский.
Особенно это ярко сказалось в оде Семена Родзянки «Любовь к отечеству». Влияние в этом отношении А. А. Прокоповича-Антонского обнаружилось довольно сильно и на Жуковском: им были написаны две большие оды: «Благоденствие России, устрояемое великим ее самодержцем Павлом Первым» (1797) и «Могущество, слава и благоденствие России» (1799), проникнутые в высшей степени патриотическим оптимизмом.
В них Россия выставляется страной, полной всяческих естественных богатств, высококультурной, вызывающей зависть у иностранцев, находящейся на вершине военного могущества.
Патриотическое чувство, воспитываемое пансионом, поддерживалось в Жуковском влиянием И. В. Лопухина, который горячо проповедовал повиновение и покорность царской власти.
В восторженном поклонении пред Павлом также нельзя не видеть воздействия И. П. Тургенева и И. В. Лопухина.
Как известно, Павел I ознаменовал свое царствование смягчением участи мартинистов: с И. В. Лопухина был снят полицейский надзор, и он был назначен сенатором;
И. П. Тургеневу, как мы уже сказали, было разрешено покинуть свое имение, куда он был сослан, и вскоре он был назначен на пост директора Московского университета.
И. В. Лопухин и И. П. Тургенев остались на всю жизнь благодарны Павлу І, и их отношение к императору, без сомнения, сказалось на Жуковском.
Если на содержании и идеях пансионских произведений Жуковского проявилось воздействие окружающей обстановки и людей, то это сказалось и на чисто литературной стороне этих произведений, на их стиле и форме. Прежде всего в них обнаружилось влияние тех литературных авторитетов, которые господствовали в школе. В ней в эту эпоху в полной мере господствовал ложноклассицизм; преподаватель русского языка M. H. Баккаревич, как мы уже отметили, был горячим поклонником Ломоносова и Державина.
Воспитанный в эпоху господства ложноклассицизма, M. H. Баккаревич был горячо проникнут им, произведения Ломоносова и Державина были образцами, которым должны были подражать ученики.
Естественно, что в произведениях Жуковского этого времени, представляющих в большинстве случаев школьные сочинения на заданные темы, сильно обнаруживается влияние Ломоносова и Державина.
Проф. В. И. Резанов выполнил весьма ценную работу, подробно указав в ранних произведениях Жуковского влияние Ломоносова и Державина.
Исследование установило большую зависимость произведений Жуковского от Ломоносова и Державина; молодой поэт заимствовал от них образы, выражения, иногда целые пассажи.
Влияние классицизма, исходящее из школьной системы преподавания, сказалось на сочинениях всех воспитанников Благородного пансиона.
Увлечение воспитанников пансиона ложноклассицизмом ярко обнаружилось в том факте, что Жуковский в сотрудничестве с С. Родзянкой перевели в 1799 году оду Державина «Бог» на французский язык и преподнесли Державину.
В письме к нему они между прочим писали: «Читая с восхищением «Фелицу», «Памятник герою», «Водопад» и проч., сколь часто обращаемся мы в мыслях к бессмертному творцу их… Плененные редкими, неподражаемыми красотами вашей оды «Бог», мы осмелились перевести ее на французский язык». Но наряду с влиянием ложноклассицизма, в пансионских произведениях Жуковского проявилось влияние нового течения — сентиментализма.
Этому влиянию, как мы уже отметили, подвергся Жуковский еще во время жизни у Юшковых.
Мы знаем уже, что литературный кружок Юшковых внимательно следил за всеми новейшими произведениями школы Карамзина и Дмитриева.
Сентиментализм, как мы уже упоминали, сказался в пьесе «Г-жа де ла Тур». Влияние сентиментализма, обнаружившееся еще в детстве, сильно проявилось в пансионских произведениях.
Мы знаем, что M. H. Баккаревич, наряду с преклонением пред Ломоносовым и Державиным, не остался чужд новому литературному движению, он с восторгом относился к Карамзину и сам писал кое-что в сентиментальном духе. Новое течение оказывало сильное влияние на воспитанников пансиона через журнал, который составлял любимое чтение воспитанников и в котором они печатали свои произведения.
Это было «Приятное и полезное препровождение времени», издававшееся с 1794 по 1798 год, и составляющая его продолжение «Ипокрена, или Утехи любословия», выходившая с 1799 по 1801 год. Журналы эти были всецело проникнуты новым литературным течением.
Воздействие журналов было столь сильно, что, как показал проф. В. И. Резанов, можно даже указать прямые влияния отдельных статей на произведения Жуковского.
Сильно обнаруживается влияние на поэта Оссиана и Юнга. Всего полнее выразилось влияние сентиментализма в «Мыслях при гробнице». Жуковский называл своим первым учителем в литературе И. И. Дмитриева, например в письме к нему от 11 декабря 1823 г., в стихотворении «К И. И. Дмитриеву» (1831 г.), и некоторые биографы, основываясь на показаниях самого поэта, говорят о влиянии на его раннее творчество И. И. Дмитриева, но проф. В. И. Резанов, специально изучивший вопрос о ранних литературных влияниях на Жуковского, пришел в выводу, что непосредственного влияния И. И. Дмитриев на Жуковского в первый период его литературной деятельности не оказал.
Для А. А. Прокоповича-Антонского на первом плане, как мы знаем, стояло воспитание, образование же отодвигалось на второй.
Увлеченный «насаждением добродетели» А. А. Прокопович-Антонский очень мало обращал внимания на образовательную сторону пансиона.
Жуковский учился в пансионе очень хорошо: в 1797 году он получил серебряную медаль, в 1798 — золотую, в 1799 — был по словам официального документа «признан первым воспитанником»; окончил пансион Жуковский блестяще.
Но несмотря на это обстоятельство, Жуковский почти не вынес из пансиона никаких знаний.
Об этом он сам свидетельствует в своих письмах.
Обрисовав пансионский период жизни Жуковского, подведем итоги — каково было значение этого периода, что он дал поэту. Если пансион не дал Жуковскому знаний, то он дал ему очень много в иных отношениях: он оказал самое благотворное влияние на развитие нравственных воззрений поэта и развитие его литературных наклонностей.
В пансионский период развилось многое из того, чему было положено основание еще в детстве и определились основные идеи и умонастроение Жуковского.
Что же касается его литературной деятельности, то за этот период поэт еще не создал ничего оригинального и замечательного; его творчество представляло подражание и было лишено оригинальности.
Но уже в творчестве пансионского периода обнаружились задатки крупного таланта. III. ТРЕТИЙ ПЕРИОД ЖИЗНИ ЖУКОВСКОГО (1802-1810). Как мы уже отметили, одна из дочерей Бунина, Наталья Афанасьевна, вышла замуж за Николая Ивановича Вельяминова.
Он служил в Московской Соляной конторе, и при его посредстве туда определился и Жуковский по выходе из пансиона в 1802 году. Мы знаем, что поэт вынес очень мало из пансиона.
Это сразу же почувствовалось Жуковским, и он усиленно стал заботиться о своем самообразовании. «В списке книг его, — говорит биограф, — мы видим, кроме большой французской Энциклопедии Дидро, множество французских, немецких и английских исторических сочинений, переводы греческих и латинских классиков, стихотворения и другие произведения изящной словесности на иностранных языках, полные издания Шиллера, Гердера, Лессинга и прочих.
Наряду с самообразованием, Жуковский усиленно занимался переводами, которые еще в пансионе служили ему материальной подпорой.
В 1801 году Жуковский перевел сентиментальную повесть Коцебу «Geprufte Liebe», которую назвал «Мальчик у ручья». Мы уже знаем, что Жуковский в пансионскую эпоху был дружен с семьей Тургеневых, особенно с Андреем Ивановичем.
Эта дружба продолжается и после выхода из пансиона.
Андрей Иванович Тургенев являлся самым доверенным другом поэта. Служа в Соляной конторе, Жуковский принимает деятельное участие в «Дружеском литературном обществе». Учредителями этого общества, кроме Жуковского, были М. Кайсаров, Андрей и Александр Тургеневы, Александр Воейков, Семен Родзянка, A. Мерзляков, А. Кайсаров и А. Офросимов.
Устав общества был утвержден 12 января 1801 года. О характере общества дают представление его «Законы», напечатанные И. С. Тихонравовым в «Сборнике Общества любителей Российской Словесности на 1891 год». Общество, по «Законам», должно было представлять товарищеский кружок, членов которого должен соединять «дух благий дружества, сердечная привязанность к своему брату, нежное доброжелательство к пользам другого». Целью общества было — служить «Добродетели и Истине», развивать способность, трогать и убеждать других словесностью». Предмет занятий общества составляли «философские и политические сочинения и переводы, беллетристические сочинения и переводы, критика и опровержение философских и беллетристических пьес», а также «чтение лучших иностранных и национальных авторов». Ал. И. Тургенев в своих воспоминаниях так характеризует «Дружеское литературное общество». «Несколько молодых людей, большей частью университетских воспитанников, получали почти все, что в изящной словесности выходило в Германии, переводили повести и драматические произведения Коцебу, пересаживали, как умели, на русскую почву цветы поэзии Вилланда, Шиллера, Гете, и почти весь тогдашний новейший немецкий театр был переведен ими». Личная жизнь Жуковского во время службы в Соляной конторе ознаменовалась любовным увлечением.
Долгое время считали, что предметом первой любви Жуковского была М. А. Протасова.
Академик А. Н. Веселовский в своей книжке о Жуковском указал, что первые любовные увлечения поэта относятся еще ко времени его службы в Соляной конторе.
Предметом увлечения были одновременно две женщины.
Первой была дочь Натальи Афанасьевны Буниной, в замужестве Вельяминовой, Мария Николаевна, бывшая замужем за Свечиным.
Вторым предметом увлечения являлась Анна Михайловна Соковнина, сестра Сергея Михайловича Соковнина, хорошего знакомого Тургеневых и Жуковского и члена Дружеского литературного общества.
Во время службы поэта в Соляной конторе Александр и Андрей Тургеневы не жили в Москве, — Александр учился в Геттингене, Андрей жил в Петербурге.
Роман Жуковского был тесно связан с романами братьев Тургеневых;
Александр был влюблен в Анну Михайловну Соковнину, а Андрей в ее сестру Екатерину Михайловну.
Предмет любви Жуковского, M. H. Свечина, жила в Петербурге, Екатерина Михайловна Соковнина жила в Москве.
Жуковский, живший в Москве, вел сердечные дела Андрея Тургенева, тот же в свою очередь был поверенным Жуковского в Петербурге.
Увлечения как Жуковского, так и Андрея Тургенева носили сентиментальный характер.
Очень метко их называет А. Н. Веселовский «романами в письмах». Идеалистическая сентиментальная окраска увлечений и давала возможность Жуковскому иметь два предмета мечтаний.
Отношение Жуковского к М. Н. Свечиной и А. М. Соковниной не было любовью в полном смысле слова; это была, как удачно выразился А. Н. Веселовский, — «сентиментальная amitie amoureuse». Хорошо характеризует увлечение Жуковского M. H. Свечиной знавший об этом увлечении Алек. И. Тургенев, который в 1803 году, живя за границей, записал в своем дневнике под 13-25 января: «Сегодня Бутервек на лекции описывал характер Петрарки и платоническую любовь его к Лауре. Какое разительное сходство с характером Жуковского! Кажется, что если б мне надобно было изобразить характер Жуковского, то бы я то же повторил, что Бутервек говорил о Петрарке.
И Жуковский точно в таком же отношении к Свечиной, в каком Петрарка был к его Лауре или к М-mе de Sade». M. H. Свечина, A. M. и Е. M. Соковнины были всецело во власти сентиментальных настроений, прониклись ими и в этом отношении они вполне гармонировали с Жуковским и братьями Тургеневыми.
Служба в Соляной конторе, конечно, была в тягость сентиментально-идеалистически настроенному юноше-поэту. Весной 1802 года Жуковский покинул службу и вскоре переселился из Москвы в Мишенское.
Еще в 1801 году Жуковский перевел элегию Грея «Сельское кладбище». В 1802 году он перевел ее вторично и передал Карамзину.
Она очень понравилась последнему, и он напечатал ее в редактируемом им тогда «Вестнике Европы». «Сельское кладбище» произвело впечатление в обществе и сразу же выдвинуло Жуковского. 1802-1804 годы он живет то в Мишенском, то у Карамзина, в Кунцове. 8 мая 1803 года скончался Андрей Тургенев, что сильно огорчило Жуковского.
В это время им написано прекрасное стихотворение: «На смерть Андрея Тургенева». За 1802-1804 гг. Жуковский пишет мало. В 1804 году он переводил переделку «Дон Кихота» Ж. П. Флориана.
В 1805 году произошла перемена в жизни Жуковского.
Одна из дочерей Буниных, Екатерина Афанасьевна, вышла замуж за Андрея Ивановича Протасова.
Картежная игра разорила его. В 1805 году он умер, оставив большие долги. Жена с большим трудом расплатилась с ними и, потеряв имения, поселилась в Белеве, недалеко от Мишенского, с двумя дочерьми: Марией (род. 1793 г.) и Александрой (род. 1795 г.). Видя стесненное положение Протасовой и трудность при ее средствах нанять хорошего учителя, Жуковский предложил заниматься с ее дочерьми.
Протасова согласилась.
Жуковский горячо увлекся этим делом, составил обширный план занятий, имеющий целью не только сообщить ученицам знания, но и развить их нравственные качества.
Конечно, идеалом воспитания было то самое, которое являлось идеалом самого Жуковского, проникнутого сентиментализмом.
Как мы видели, потребность любви, женской ласки была сильна в сентиментально настроенном Жуковском уже по выходе из пансиона.
Если Анна Михайловна Соковнина и Мария Николаевна Свечина гармонировали с сентиментальным настроением Жуковского, то еще более соответствовали настроению его ученицы, девочки, нежной души которых не успела еще коснуться жизнь. И Жуковский горячо привязался к девочкам, особенно к старшей, Марии. Любовь поэта к девочке носила идеально-сентиментальный характер, Жуковский думал сформировать из неразвитой еще духовно и умственно девочки жену, такую, как она рисовалась в его воззрениях.
И Жуковский глубоко был уверен в удаче задуманного, воображая, что он сам создаст себе счастье.
Любовь к Марии Андреевне окрасила весь дальнейший период жизни Жуковского, имела чрезвычайно важное влияние на его психическое состояние и творчество.
О любви Жуковского к Марии Андреевне, характере их отношений, наконец о настроениях и миросозерцании поэта в рассматриваемый нами теперь период его жизни, дают ценный материал его дневник и произведения.
По дневникам можно составить себе ясное представление о душевном облике, настроении и взглядах Жуковского в эту эпоху. Прежде всего в дневниках 1805-1807 годов ярко выступает отчужденность Жуковского от всего того, что не касается непосредственно его личности.
Он всецело занят собою, вся его душевная работа направлена на самоанализ: поэт с величайшим вниманием анализирует свое душевное настроение, стремится этим путем выработать в себе твердые нравственные принципы, осмыслить свое отношение к жизни, религии, выработать свое этическое credo. Душевный мир Жуковского, судя по дневникам, представлял в то время лабораторию, в которой лихорадочно кипела сложная работа самоопределения.
Все те воздействия, которые до сих пор влияли на Жуковского, собрались теперь как бы в фокусе, систематизировались; происходила окончательная формулировка его душевного облика.
Идеал Жуковского — тихая семейная жизнь. «Я не требую слишком многого, — пишет он в дневнике в июне 1805 г. — Хочу спокойной, невинной жизни. Желаю не нуждаться.
Желаю, чтобы я и матушка были не несчастны, имели все нужное.
Хочу иметь некоторые удовольствия, возможные всякому человеку, бедному и богатому, удовольствия от занятий, от умеренной, но постоянной деятельности, от спокойной, порядочной семейственной жизни. Почему бы этому не исполниться? Проведя три года в путешествии, в свободе самой неограниченной, возвращусь домой, начну трудиться, трудом получать свое пропитание и вместе удовольствие; чтение, садоводство и если бы дал Бог — общество верного друга или верной жены будут моим отдохновением.
Иногда, в положенное время, буду ездить в Москву, если не переселюсь в нее совершенно, для свидания с знакомыми или для дел своих и проч. Избави меня Боже, от больших несчастий, и я не буду искать большого счастья! Спокойная, невинная жизнь, занятия, для меня и для других полезные или приятные, дружба, искренняя привязанность к моим близким друзьям и, наконец, если бы было можно, удовольствие некоторых умеренных благодеяний — вот все мои требования от Провидения!». Это счастье, думает Жуковский, вполне может дать ему Мария Андреевна Протасова. «Я был бы с нею счастлив, конечно! — говорит в дневнике поэт. — Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейственного счастья и не захотела бы светской рассеянности». В дневнике от 9 июля 1805 года Жуковский верит, что родные М. А. Протасовой не воспрепятствуют его счастью и Мария Андреевна будет его женой, но вскоре выяснилось обратное.
Настроение поэта под влиянием этого обстоятельства делается пессимистическим.
Перемена настроения уже определенно обнаруживается в дневнике за 26 августа 1805 года. «Теперь я в очень дурном расположении, — пишет Жуковский, — голова тяжела: в уме такая пустота и недеятельность; прошедшее мне кажется очень дурным, а настоящее скучным; от будущего не ожидаю ничего; все мои планы исчезли; даже нет во мне желания делаться лучше, образовать и ум, и характер». К влиянию на настроение Жуковского отношения к нему матери М. А. Протасовой присоединялись и другие обстоятельства личной жизни поэта. Выше мы говорили о том, что некоторые исследователи указывают, что особенность положения в семье Буниных и Юшковых больно чувствовалась Жуковским, была источником его душевных мук. Мы думаем, что это справедливо лишь в отношении к рассматриваемому нами теперь времени.
В детстве эта особенность положения не чувствовалась остро ребенком, а если и чувствовалась иногда, то растворялась во всеобщей любви и баловстве, наконец, ребенок по своему развитию не мог еще ясно сознавать эту особенность своего положения.
Лишь только по окончании пансиона Жуковский остро стал чувствовать особенность своего положения, и это обстоятельство в данное время, а не в детстве, усиливало пессимистическое настроение, обусловленное отношением Е. А. Протасовой.
Жуковский чувствует себя одиноким;
Мария Андреевна, горячо любимая им, была еще мала, чтобы быть другом поэта в полном смысле слова, т. е. понимать вполне его искания и мысли. «Одиночество, — пишет Жуковский в дневнике на 26 августа 1805 года, — совершенный недостаток в приятных связях, отдаление тех людей, которые бы могли меня оживлять и ободрять в искании всего хорошего, совершенное бессилие души, ненадеянность на самого себя — вот что меня теперь мучит. Я один; в самом себе не нахожу довольно прибежища; чувствую, что один мало могу для себя сделать; мне не достает ободрения.
Все мои теперешние работы кажутся мне цепью, которой я к одному месту прикован.
Один не могу ни о чем думать, потому что не имею никакой материи для мыслей; переводы не всякий день идут удачно, от этого и расстройка моя делается большею, и все будущее становится неудачным.
К тому же не умею мыслить в связи, это для меня утомительно, и в теперешнем моем расположении не чувствую даже и нужды мыслить: такие минуты очень похожи на ничтожество и еще хуже ничтожества, потому что чувствуешь неприятное.
Самое добро, самое желание быть добрым не имеет в эту минуту ничего для меня привлекательного.
Сам с собой я недоволен и скучен, потому что не могу ни о чем порядочно думать и не имею еще этой привычки; с теми, кто вокруг меня, я не связан (что этому причиной не знаю, но должен узнать), следовательно, не приятно занят; самое общество матушки, по несчастию, не может меня делать счастливым; я не таков с нею, каков должен быть сын с матерью; это самое меня мучит, и, мне кажется, я люблю ее гораздо больше заочно, нежели вблизи.
Я не был счастлив в моей жизни, кажется, и не буду счастливым». В 1805 г. Ж. написано было очень мало; в следующем году он работает продуктивно.
К этому году относится много стихотворений самого разнообразного характера — элегии, эпиграммы, переводы басен Лафонтена.
Из крупных произведений можно назвать «Вечер» и «Песнь Барда над гробом славян победителей». Последнее произведение было откликом военных событий — войны с Наполеоном.
Ж. горел желанием быть полезным отечеству. «Теперь всякий обязан идти на службу, — пишет он в письме к Ал. Тургеневу и Блудову в половине декабря 1806 года, — и я чувствую свою обязанность; но служить надобно для того, чтобы принести пользу.
Вы знаете мои способности; скажите, что мне делать? А я не желал бы оставаться в бездействии тогда, когда всякой должен действовать, но желал бы действовать так, чтобы принести пользу…». «Отвечай мне скорее: что я должен делать и что могу сделать? — обращается Ж. к Ал. И. Тургеневу. — Об этом ты можешь сказать что-нибудь решительное.
Если надобно будет идти, то нельзя ли будет получить такое место, где бы я мог употребить в большую пользу свои способности, а именно, нельзя ли будет найти случай втереться в штат которого-нибудь из главнокомандующих областных для письменных дел, и не можешь ли ты для меня это сделать? Я стал бы работать и душой, и телом. Впрочем и во фрунт идти не откажусь, если нужно будет идти, хотя за способности свои в этом случае не отвечаю.
Подумай за меня хорошенько, любезный друг; сообщи мне свои мысли немедленно… Теперь всякий желающий может быть хотя несколько полезен, но чем больше, тем лучше; итак, надобно искать места по способностям». Выражением патриотического настроения Ж. и была «Песнь Барда над гробом славян победителей», напечатанная в конце 1806 г. в «Вестнике Европы». Это стихотворение произвело сильное впечатление на общество. «После этой песни Ж. полюбили», говорит Вигель.
В 1807 г. Ж. работал опять мало. На поэзию времени 1805-1807 гг., как мы уже сказали, наложило печать личное настроение Ж. В его поэзии можно найти отголоски личного чувства поэта к M. A. Протасовой.
Характерно для обрисовки идеалов Ж. следующее стихотворение: Младенцем быть душой; Рассудком созревать;
Не тела красотою, Любезностью пленять… Быть в дружбе неизменной;
Любя, душой любить;
Супруга сан священной Как дар небес хранить… Вот счастье, друг бесценный, Другого счастья нет. В 1807 г. в стихотворении «Маше на Новый год при подарке книги» Ж. пишет: На Новый год в воспоминанье О том, кто всякий час мечтает о тебе! Кто счастье дней своих, кто радостей исканье В твоей лишь заключил, бесценный друг, судьбе! Яркое представление о душевном состоянии Ж. дают два стихотворения — «Вечер», написанное в июле 1806, и «К Филалету» (Блудову), написанное в 1807 г., но напечатанное в 1809 г. Нарисовав картину природы Мишенского вечером, поэт говорит в «Вечере»: Сижу, задумавшись; в душе моей мечты; К протекшим временам лечу воспоминаньем… О, дней моих весна, как быстро скрылась ты, С твоим блаженством и страданьем! Где вы, мои друзья, вы, спутники мои? Ужели никогда не зреть соединенья? Ужель иссякнули всех радостей струи? О, вы, погибши наслажденья! В стихотворении «К Филалету» мы находим такие мотивы: Как часто о часах минувших я мечтаю! Но чаще с сладостью конец воображаю, Конец всему — души покой, Конец желаньям, конец воспоминаньям, Конец боренью и с жизнью, и собой… Ах! время, Филалет, свершиться ожиданьям! Не знаю… но мой друг, кончины сладкий час Моей любимою мечтою становится… И сердце с горестным желаньем ожидает, Чтоб Промысла рука обратно то взяла, Чем я безрадостно в сем мире бременился, Ту жизнь, в которой я так мало насладился, Которую давно надежда не златит.
Весной 1807 г. Ж. решил отправиться путешествовать по России.
Его друг Блудов отправлялся в Казанскую губернию в свое имение;
Ж. собрался его сопровождать, но в 20 верстах от Москвы опрокинулась коляска, Ж. ушиб руку и принужден был возвратиться.
В конце 1807 г. Ж. уезжает в Москву: с 1808 г. он принял на себя редактирование «Вестника Европы». «Вестник Европы», перейдя в 1804 г. от Карамзина к П. П. Сумарокову, стал терять значение, приобретенное при Карамзине.
М. Т. Каченовский, приобретя журнал от П. П. Сумарокова, несколько поднял значение журнала.
Ж., начавший уже пользоваться известностью, был приглашен с целью поднять журнал на ту высоту, на которой он находился при Карамзине.
До сих пор все для Ж. сосредоточивалось на своей личности.
Мы познакомились с идеями и настроениями его, как человека.
Теперь он выступает пред нами, как редактор, как общественный деятель.
Каковы же были его воззрения в этой области, что представлял он собою, как редактор, как общественный деятель? О credo Ж. в этой области дает наиболее определенное представление «Письмо из уезда к издателю», напечатанное в ХХХVІІ томе «Вестника Европы» за 1808 г. Эта статья, написанная Ж., представляет будто бы письмо к издателю «Вестника Европы», излагающее воззрения некоего «Стародума». Прежде всего устанавливается тот факт, что современное общество ищет в литературе лишь занимательного, а потому все свое внимание сосредоточивает на чтении романов, не дающих никакой здоровой пищи ни уму, ни сердцу.
Это явление очень печально, и журналистика должна бороться с ним. Она обязана привить обществу высокие идеи, приучить его искать в книге не одно развлечение. «В России, — читаем мы в статье, — при такой сильной охоте читать и таком нестрогом выборе чтения — хороший журнал мог бы иметь самые благодетельные действия.
Обязанность журналиста под маскою занимательного и приятного скрывать полезное и наставительное». Журнал, по мнению Ж., имеет громадное общественное значение». Без некоторой особенной готовности, без некоторого приобретенного навыка размышлять и пленяться изящным, не можем пользоваться дарами ума и искусства; в таком случае хороший журнал может служить приготовлением.
Нередко полезная книга или совсем, или очень долго не выходит из лавки книгопродавца: ее не читают, потому что не ищут; она действует исподволь, на некоторых частных людей, и очень медленно; напротив, хороший журнал действует вдруг и на многих; одним ударом приводит тысячи голов в движение.
Прочесть толстую книгу от доски до доски, не упуская ни на минуту продолжительной нити идей, и так, чтобы, закрыв ее, можно было дать самому себе отчет, какою дорогою дошел до последней мысли писателя, есть важный подвиг, на который, по мнению моему, не всякий, привыкший к легким или приятным трудам, способен решиться.
Сочинения, обыкновенно помещаемые в журналах, не требуют такой утомительной работы внимания; они вообще кратки, привлекательны своею формою; трудишься, не чувствуя труда, следуешь за автором без всякой усталости, не замечая неволи, с приятностью, потому что видишь вблизи конец своего поприща; такие легкие, часто возобновляемые усилия открывают дорогу к труднейшим и более продолжительным: ум в движении, любопытство возбуждено, воображение и чувства пылают.
Таким образом, на журнал Ж. смотрит как на проводник в общество гуманности и нравственности.
В этом воззрении ярко обнаруживаются те влияния, под воздействием которых формировались воззрения поэта — влияние Пансиона, Тургеневых, Лопухина.
Идея высокой общественной роли журналиста, лежащая в основе «Письма к издателю», проводится и в других журнальных статьях Ж., особенно в статье «О нравственной пользе поэзии», напечатанной в «Вестнике Европы» в XLIII томе за 1809 год. Таким образом, мы видим, что Ж. очень серьезно относился к задачам журналиста, не ушел совершенно в свою личность, а обнаружил понимание потребности времени, ясно сознал общественную роль журналистики.
В этом направлении Ж. и вел журнал, горячо проводя в своих статьях идеи гуманности, общественной солидарности и прогресса.
Конечно, характер этих идей зависел от того общего сентиментального и идеалистического миросозерцания и настроения, которые были выработаны разными воздействиями на поэта, отмеченными нами выше. Ж. удалось поднять значение журнала, расширить его программу, сделать довольно живым. О поднятии значения и интереса в обществе к «Вестнику Европы» во время редактирования его Ж,. свидетельствует такой современник, как П. А. Плетнев.
Время редактирования Ж. «Вестника Европы» ознаменовалось большой литературной продуктивностью.
Перечислим лишь наиболее крупные произведения — поэтические, здесь напечатанные: 1808 — «Стихи, сочиненные для альбома М. В. П.», «Песня», «К Нине»; 1809 — «К Филалету», «На смерть фельдмаршала графа Каменского»; 1810 — «К Блудову». К этому времени относится ряд переводов из Шиллера — «Тоска по милом», «Кассандра», «Счастие», «Путешественник», из Томпсона — «Гимн», из Гете — «Моя богиня», из Мильвуа — «Песнь араба над могилой коня» и, наконец, несколько подражаний, из которых особенно надо отметить «Людмилу», подражание Бюргеровой «Леноре». В «Вестнике Европы» Ж. поместил ряд прозаических статей, критических заметок: в 1808 г. «Письмо из уезда к издателю», «Три сестры», «Кто истинно добрый и счастливый человек?», «О новой книге», «Училище бедных» Ле пренс де Бомона, «Писатель в обществе», «Три пояса» (русская сказка), в 1809 — «Марьина роща», «Два слова от издателя», «Печальное происшествие», «О басне и баснях Крылова», «Московские записки», «О критике», «О сатире и сатирах Кантемира». В этих произведениях, конечно, отразилось личное настроение поэта, его любовь к М. А. Протасовой.
Мы видим, что общественная деятельность Ж. не уменьшила в нем потребности к личному счастью: идеалом его остается тихая семейная жизнь. Наиболее яркое представление об идеалах Ж. дает статья «Кто истинно Добрый и счастливый человек?» (1808 г.). Эта статья представляет панегирик семейной жизни: Ж. говорит, что высшее счастье человека в семье: только она дает истинно моральные наслаждения.
Семья, по мнению Ж., не только не отвлекает человека от его общественных обязанностей, а способствует их интенсивности, дает бодрость, поддерживает дух. На поставленный Ж. вопрос, — «Кто истинно добрый и счастливый человек?», он дает категорический ответ — «один тот, кто способен наслаждаться семейственной жизнью». Эта статья очень важна для обрисовки настроения Ж., она есть своего рода психологический документ.
Марию Андреевну Ж. считает женщиной, которая даст ему семейное счастье.
Ряд произведений тесно связан с любимой поэтом женщиной: аллегорическая повесть «Три сестры», «Видение Минваны», «Песня» и др. Даже на переводах лежит отпечаток личных чувств.
Говоря о прозаических переводах Ж. периода 1807-1810 гг., Н. С. Тихонравов отмечает, что они «представляют любопытный комментарий к его прозаическим оригинальным произведениям и стихотворениям, в одно время с этими переводами написанным: Ж. выбирал для перевода статьи, которые так или иначе стояли в связи с вопросами, его занимавшими, с его мечтами, с его настроением.
Даже в переводные прозаические статьи Ж. вставлял нередко по несколько строк, выражающих его собственные мысли, чувства, впечатления.
В подтверждение слов Н. С. Тихонравова, укажем на сказку «Три пояса». Она — перевод. «Ж., — замечает академик A. H. Веселовский, — не только приладил ее к русской древности, как он понимал ее, но и к своему психологическому настроению». Особенно сильно высказалось чувство Ж. к М. А. Протасовой в стихотворении «Песня». Чтобы получить представление о силе чувства поэта, приведем несколько стихов: Мой друг, хранитель-ангел мой, О ты, с которой нет сравненья, Люблю тебя, дышу тобой; Но где для страсти выраженья? Во всех природы красотах Твой образ милый я встречаю;
Прелестных вижу — в их чертах Одну тебя воображаю.
Беру перо — им начертать Могу лишь имя незабвенной;
Одну тебя лишь прославлять Могу на лире восхищенной: С тобой, один, вблизи, вдали, Тебя любить одна мне радость;
Ты мне все блага на земли: Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость… IV. ЧЕТВЕРТЫЙ ПЕРИОД ЖИЗНИ ЖУКОВСКОГО (1811-1815). Оставив редактирование «Вестника Европы», Ж. возвратился в 1811 г. в Мишенское.
В этом году умерли Мария Григорьевна Бунина и мать поэта Елизавета Дементьевна.
Екатерина Афанасьевна Протасова предприняла постройку дома в своем имении Муратове, Орловской губернии.
Ж. составил смету, руководил постройкой.
Чувствуя потребность быть близко к предмету своей любви, Ж. на доставшиеся после смерти М. Г. Буниной 10000 рублей купил недалеко от Муратова небольшое имение.
Он сблизился на новом месте с жившей в 40 верстах от Муратова в Черни, Тульской губернии, семьей Плещеевых.
А. А. Плещеев был очень живым человеком, прекрасным музыкантом и страстным театралом, любил общество, и в его доме постоянно кипела жизнь. Жена А. А. Плещеева, Анна Ивановна, обладала прекрасным голосом.
Ж. очень подружился с этой поэтической семьей: А. А. Плещеев сочинял музыку на романсы Ж., Анна Ивановна пела их. Это знакомство несколько оживило Ж., он принял горячее участие в домашних спектаклях в доме Плещеевых.
Об оживлении Ж. свидетельствуют его произведения, особенно одна пьеса, написанная для домашнего театра.
О том, что Ж. писал пьесы для домашнего театра, было известно лишь из слов князя Вяземского, который упоминает две пьесы. Одна из них была впервые напечатана проф. А. С. Архангельским в 1902 г. в редактируемых им сочинениях Ж. Пьеса проникнута юмором и носит заглавие — «Коловратно-курьезная сцена между господином Леандром, Пальясом и важным господином доктором». Эта пьеса интересна как показатель, что настроение поэта оживилось: он пишет юмористические произведения.
Творчество Ж. в 1811 г. по-прежнему отражает его личное настроение.
Любовь к Марии Андреевне Протасовой наложила свою печать на «Жалобу», «К Батюшкову», «Пловца» и другие.
Из крупных произведений в 1811 г. написаны большой критический разбор трагедий A. Грузинцева — «Электра и Орест» и первая часть «Двенадцати спящих дев» — баллада «Громобой». Наконец, в этом году было закончено издание «Сборника лучших русских стихотворений», над которым Ж. работал давно. Первые намеки Жуковского Е. А. Протасовой на желание жениться на Марии Андреевне относятся еще к 1806 г., но решительно поэт потребовал от матери руки дочери в 1811 г. Е. А. Протасова наотрез отказала Ж., и биографы говорят, что на это повлияло строгое соблюдение Е. А. Протасовой церковных уставов.
Ж. указывал на то, что по церковным книгам он не значится братом E. A. Протасовой и, значит, нет формальных препятствий для брака, но она твердо стояла на своей точке зрения.
Е. А. Протасова не только отказала Ж. в руке дочери в настоящий момент, но отняла у него всякую надежду когда-либо получить согласие; она требовала, чтобы поэт никогда даже не заговаривал с кем-либо об этом. Но Ж. не потерял надежды.
Один случай привел к крупному разладу с Е. А. Протасовой. 3 августа 1812 г. у Плещеевых праздновался день рождения хозяина дома. Ж. спел своего «Пловца», положенного на музыку Плещеевым.
Это стихотворение исполнено надеждой, что так страстно ожидаемое счастье придет.
Е. А. Протасова ужасно рассердилась на то, что поэт не оставил своей надежды, которую она требовала, чтобы он оставил совершенно.
Произошел острый конфликт и поэт был принужден покинуть деревню.
Как мы уже отметили, Ж. еще при начале военных действий русских войск хотел поступить в действующую армию; указанные личные обстоятельства ускорили решение: 12 августа поэт уже числился в рядах московского ополчения в чине поручика. 26 августа в Бородинскую битву Ж. в рядах Мамоновского полка находился в тылу главной армии. Впоследствии в письме к великой княгине Марии Николаевне от 5 сентября 1839 г. Ж. так описывает свое участие в Бородинской битве: «Мы стояли в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; все вокруг нас страшно гремело; огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями.
Во все продолжение боя нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты, сражение, до тех пор не прерывавшееся ни на минуту, умолкло.
Мы двинулись вперед и очутились на возвышении посреди армии… Но мы не долго остались на месте: армия тронулась и в глубоком молчании пошла к Москве». Вскоре через своего товарища по пансиону, Андрея Сергеевича Кайсарова, директора полковой типографии в главной квартире, и его брата, полковника Паисия Сергеевича, Ж. был причислен к штабу Кутузова, при канцелярии.
В начале октября 1812 г. в лагере перед Тарутином Ж. написал «Певца в стане русских воинов». В этом стихотворении поэт прекрасно схватил настроение русского образованного общества и народа.
Ввиду этого стихотворение было принято с энтузиазмом, популярность поэта достигла больших размеров.
Громадное впечатление «Певец» произвел на Императрицу Марию Феодоровну.
Она выразила желание получить от поэта автограф этого стихотворения и приглашала Ж. в Петербург.
Поэтом был послан Государыне автограф и специально написанное стихотворение «Государыне Императрице Марии Феодоровне». «Певец» был напечатан в последней книжке «Вестника Европы» за 1812 г.; в начале 1813 г. стихотворение вышло отдельным изданием.
После сражения под Красным 6 ноября 1812 г. Ж. написал «Вождю-победителю» и вскоре заболел горячкой; в декабре он покинул Красное и с чином штабс-капитана и с орденом Анны 2 степени вернулся на родину в начале января 1813 г. Здесь Ж. опять охватило пессимистическое настроение.
В 1813 г. из крупных произведений написаны: «Государыне Императрице Марии Феодоровне», «Тургеневу», «К И. И. Дмитриеву», «К доктору Фору», «Уединение». Переводит Ж. из Местра — «Узник к мотыльку, влетевшему в его темницу», из Саути — «Адельстан», из Маттиссона — «К Филону», из Шиллера — «Ивиковы журавли», из Парни — «Эпимесид», из Беркеня — «Песня матери над колыбелью сына». В конце 1813 г. к Ж. приехал погостить товарищ по Дружескому литературному обществу А. Ф. Воейков, в марте месяце напечатавший в «Вестнике Европы» послание к Ж. А. Ф. Воейков сыграл видную роль в дальнейшей жизни поэта. Академик А. Н. Веселовский, посвятивший Воейкову целую главу своего исследования, характеризует его так: «Воейков был тип своеобразный, в котором порою трудно различить долю прирожденности от влияния условий, в которые поставил его перебой общественных настроений… Это был страстный эгоист с громадным самомнением, поддержанным случайным успехом, воспитанный на классиках и философах XVIII века; он был чуток к новым литературным веяниям, не проникаясь ими, понимая их и не признавая того, что было в них шагом к новой жизни. Несмотря на свою внешнюю уродливость, благодаря умению держать себя, снискивать расположение, Воейков скоро сделался одним из друзей дома Протасовых, в который его ввел Ж., стал ухаживать за Александрою Андреевной, к которой был привязан Ж. и которая принимала близко к сердцу его литературную деятельность.
Воейков снискал расположение Е. А. Протасовой своим умением прилаживаться, угождать.
В конце января 1814 г. он уехал из Муратова.
В это время Ж. все еще не терял надежды на брак и пытался устроить его. В Воейкове поэт видит своего друга и союзника. «Приезжай, приезжай, — пишет Ж. Воейкову 13 февраля, — наши дела идут сильно к развязке, ничто не испорчено, хотя и могло бы испортиться, струны только более натянуты: или они лопнут, или будет совершенная гармония.
При всей трусости, верю более последнему… Твои дела идут хорошо: говорят о тебе, как о своем, списывают твои стихи в несколько рук». В середине февраля Ж. посетил И. В. Лопухина с намерением посоветоваться с ним, «открыть все обстоятельства». Лопухин ободрил поэта и обещал свое содействие.
В письме к Воейкову от 20 февраля Ж. рисует картину идеальной жизни: они с Воейковым будут жить вместе, вести тихую жизнь, «обращенную на внутреннее наслаждение собою, наслаждение верное, для других невидимое, но тем более драгоценное». Яркое представление о душевном состоянии Ж. дает запись в дневнике 25 февраля. «Смотря на прошедшее вообще (частные, мелкие недостатки и проступки в сторону), я не имею причины упрекать себя ни в чем таком, чтобы оставило на всю жизнь раскаяние… Совесть моя спокойна: я не желаю ни невозможного, ни непозволенного.
В этом никто не переуверит меня; исполнится ли то, что одно может дать мне счастье, это к несчастию зависит не от меня, а от других; но для меня останется по крайней мере уверение, что я искал его не в низком, не в том, что противно Творцу и человеческому достоинству, а в лучшем и благороднейшем; я привязывал к нему все лучшее в жизни — не будет его, не будет и прочего; не моя вина. Останется дожить как-нибудь положенный срок, который, вероятно, будет не долог. Жаль жизни — такой, как я ее представляю, тихой, ясной, деятельной, посвященной истинному добру; но того, что обыкновенно называют жизнью, того совсем не жаль — и чем скорее, тем лучше. Тогда бы мог я упрекать себя за прошедшее, когда бы употреблял непозволенные средства исполнить свои надежды — нет! я хотел и хочу счастья чистого.
Я берег одну надежду.
Покорностью и терпением думал купить себе исполнение.
И это исполнение было бы не дорого куплено, хотя во все последние года не помню дня истинно-счастливого; сколько же печального! — а все вместе — удел незавидный…». Далее поэт отмечает громадное влияние на него неблагоприятных обстоятельств. «Другим, — говорит Ж., — нужно несчастие, чтобы привести в силу их душевные качества.
Мне, напротив, нужно счастье, которое может быть моим, ибо нет общего для всех счастья.
В нем одном вижу свое преобразование». Еще до знакомства с Протасовыми Воейков задумал получить профессорскую кафедру в университете; остановился же он на Дерптском, где после смерти А. С. Кайсарова была вакантна кафедра.
Хлопоты Воейкова о профессорстве шли успешно; не менее успешно шли его любовные дела. Любовные дела Ж. наоборот шли плохо. Воейков сделался горячим пособником Екатерины Афанасьевны Протасовой, стал на ее сторону, начал с надменностью относиться к Ж. Поэту было тяжело, он уехал в Чернь к Плещеевым.
Известие, полученное от Тургенева, что известный проповедник и духовный писатель, ректор Петербургской духовной академии, архимандрит Филарет, не видит препятствий к женитьбе Ж. на Марии Андреевне, несколько подняло дух Ж.: он думал, что этот факт поколеблет Е. А. Протасову, которая в своем отказе Ж. ссылалась на церковные уставы.
Ж. решил еще раз попытать счастье и вместе с Плещеевым приехал в Муратово.
К нему отнеслись надменно и холодно.
В апреле Ж. опять объяснился с Е. А. Протасовой, она вновь категорически отказала.
Это сильно повлияло на поэта. «Я посматривал исподлобья, — пишет Ж. к А. П. Киреевской в апреле 1814 года, — не найду ли где в углу христианской любви, внушающей сожаление, пощады, кротости.
Нет! Одно холодное жестокосердие в монашеской рясе с кровавою надписью на лбу: должность (выправленное весьма неискусно из слова суеверие) сидело против меня и страшно сверкало на меня глазами». В мае Ж. вернулся в Чернь к Плещеевым.
Е. А. Протасова потребовала, чтобы Ж. не показывался в Муратове до возвращения Воейкова, который уехал из Муратова.
Состояние поэта было самое печальное.
О нем мы можем судить по письмам к Ал. И. Тургеневу и А. П. Киреевской.
Прежде всего личное настроение самым неблагоприятным образом отразилось на творчестве Ж. В письме к Ал. И. Тургеневу во второй половине мая, замечая, что политические события, деятельность Александра I дают богатый материал для поэзии, Ж. говорит, что он переживает «засуху в воображении», «мысли пробуждаются в голове, но, взявшись за перо, чувствую, что в нем паралич». «Как же, — восклицает поэт, — велеть душе летать, когда она вязнет в тине? Поэзия есть счастье, то есть тина души, надежда в будущем, наслаждение в настоящем.
Как иметь стихотворные мысли, когда все погибло?» О душевном настроении Ж. в июне и июле дают представление его письма-дневники того времени.
Ими пользовался в рукописи академик А. Н. Веселовский; в 1907 году они вышли в издании Академии Наук. Первая пометка дневника относится к 21 июня. Говоря о душевном состоянии в мае, поэт сообщает М. А. Протасовой, что его настроение в это время было столь тягостно, что «самое живое и приятное желание и надежда мои были в то время на смерть». Но к тому времени, к которому относится запись в дневнике, т. е. к 21 июня, Ж. почувствовал, что нельзя желать смерти, когда существует M. A. Протасова.
В его настроении происходит перелом.
Поэт говорит, что если судьба и не соединит его с М. А. Протасовой, то душою они будут всегда вместе.
Они поставят своей целью следовать идеям добра и нравственности, их душевные чувства постоянно будут вместе, и одно уже то сделает их счастливыми.
Не унывать решает теперь Ж., а работать, стремиться — как можно ближе пододвинуться к нравственному идеалу.
Поэт говорит, что хотя ему грустно, но его состояние далеко от беспросветного пессимизма. «Даю тебе слово, что убийственная безнадежность ко мне уже не возвратится.
Нет, друг милой! Я знаю, где и в чем искать счастие.
По крайней мере, теперь я с одной стороны спокойнее, — я ничего не жду от маменьки; я поставил себя выше несправедливости и пренебрежения и доволен мыслию, что она уже у меня ничего отнять не может». «Для меня теперь одно занятие, — пишет Ж. дальше. — И это занятие будет троякое: читать — собирать хорошие мысли и чувства; писать — для славы и для пользы; делать все то добро, которое будет в моей власти.
Милый ангел, еще жить можно! Хорошо мыслить и чувствовать не есть ли быть всегда с моей Машей, становиться для нее лучшим? О! Я это часто, часто испытывал: при всякой высокой мысли, при всяком высоком чувстве, воспоминание о тебе оживляется в моем сердце! Я становлюсь как будто с тобою знакомее и дружнее.
Где же разлука? Разве не от меня зависит всегда быть с тобою вместе? Слава имеет теперь для меня необыкновенную и особенную прелесть — какой может быть не имела прежде.
Ты будешь обо мне слышать! Честь моего имени, купленная ценою чистою, будет принадлежать тебе! Ты будешь радоваться ею, и обещаю возвысить свое имя. Эта надежда меня радует.
Приобрести общее уважение для меня теперь дорого.
О! как мне сладко думать, что сердце твое будет трогаться тем уважением, которое будут мне показывать… Быть добрым на деле значит для меня любить Машу. Я мало, слишком мало добра сделал.
Теперь много имею быть причины сделаться добрее.
Всякое доброе дело будет новою с тобою связью». Таким образом, Ж. нарисовал картину самой идеальной возвышенной любви. 28 июня мы видим Ж. уже в дороге: он поехал в Орловскую губернию, к Павлу Ивановичу Протасову, покойный брат которого был женат на Екатерине Афанасьевне Протасовой.
Ж. опять говорит в дневнике, что он будет грустить всегда. «Могу ли, — замечает поэт, — когда-нибудь не чувствовать, что я лучшего не имею в жизни и иметь не буду?» Но в то же время поэт замечает: «Но верь мне! Убийственная безнадежность никогда ко мне не возвратится». За короткое время пребывания у П. И. Протасова Ж. сблизился с ним, его женою, Марией Николаевной, с их сыном, Александром Павловичем.
Семья Протасовых обещала поддержку Ж. Судя по его записке в дневнике 9 июля, поэт хотя и не потерял надежды на благоприятное разрешение романа, тем не менее был проникнут полнейшим смирением пред судьбою. «Надежда моя, — пишет он, — не пропала, но от нее отделилось беспокойное нетерпение, которого место заступила беззаботная доверенность к Промыслу.
Пускай он все устраивает сам, и все будет устроено к лучшему.
Будущее все еще наше, не будем мешаться в распоряжение отеческой власти, а будем только думать о том, как бы заслужить от нее награду.
Такая мысль, мой друг, не дает ли душе утешительное спокойствие: что перед этой надеждою случаи жизни?» Ж. прибыл в Муратово 10 июля. 14 июля состоялась свадьба Воейкова.
Ж. продал за 11000 руб. свое имение и отдал деньги в приданое за Александрой Андреевной.
В конце июля Ж. уехал из Муратова в Чернь, к Плещеевым.
Поэт все еще не мог понять испорченности натуры Воейкова; уезжая верил в его благородство и расположение, что видно по записке в дневнике. «Я просил Воейкова, как друга, как брата, быть твоим утешителем, — пишет Ж. в дневнике Марии Андреевне. — Нет, он не обманет меня. Он это завещание верно исполнит.
Сохраняя твое спокойствие, он будет моим благотворителем». Таким образом, Ж. поручал любимое существо человеку, который не был расположен к поэту. К этому времени относится следующий факт. Находясь, вероятно, под влиянием жестокого отношения Е. А. Протасовой, Ж. написал ей не дошедшее до нас резкое письмо и передал Воейкову.
Как только письмо было послано, Ж. оно показалось слишком резким, и он вдогонку послал примиряющее письмо.
В сентябре Ж. жил уже в Долбине, Калужской губернии, Лихвинского уезда, у своих подруг детства: Анны Петровны Киреевской и Авдотьи Петровны Елагиной, урожденных Юшковых.
Выше мы видели, что Ж. строил отвлеченный идеал счастья: оно — в сознании, что живешь нравственно, стремишься к добру. Этими идеями вполне прониклась и Мария Андреевна Протасова, что видно по ее письму, приводимому Ж. в его дневнике за сентябрь 1814 г. «Цель моя есть, — пишет M. A. Протасова, — делаться лучше и достойнее тебя. Это разве не то же, что жить вместе? Счастье впереди! Вопреки всему, будь его достоин, и оно будет твое. Одного только я бы желала: большую доверенность на Бога и беспечность младенца: тот, кому все поверишь — все и сделает». Мы видели, что Ж. всецело отдался воле судьбы, то же самое мы видим теперь в письме Марии Андреевны.
Это письмо очень важно в том отношении, что обнаруживает, что Мария Андреевна Протасова вполне была проникнута настроениями и воззрениями Ж., в чем выражалось его влияние.
В этом письме Мария Андреевна просит поэта работать, его слава, известность — ее величайшее счастье.
В своем дневнике 15 сентября по поводу этого письма Ж. набрасывает план своей жизни, хочет много работать над самоусовершенствованием, много писать.
Вот его идеал: «Жить для Маши, для всего доброго, быть ее достойным и этим заслужить счастье, которое верно». По дневнику видно, что Ж. не питал никакой надежды отправиться с Протасовыми и Воейковым в Дерпт, куда они собирались ехать, так как Воейков получил там профессуру.
Следующая запись в дневнике от 26 сентября показывает, что положение Ж. и Марии Андреевны изменилось. «Поняла ли Екатерина Афанасьевна чистоту чувства Ж., роль друга, которую он был готов принять на себя, — говорит A. H. Веееловский, — но она изъявила согласие на его поездку в Дерпт, и он счастлив, ему уже грезится утопия, возможная лишь в атмосфере сентиментализма, утопия совместной жизни с Машей в ее семье, в распределении общих трудов и симпатий». Вот что пишет в дневнике Ж.: «Милой ангел, кто бы мог ожидать такой перемены! Ein einziges Augenblick kann alles umgestalten. Маша, дай руку на счастье.
Мы будем вместе! как мило это слово после двух месяцев горькой мысли, что мы расстались». Это обстоятельство, весьма благотворно подействовавшее на состояние духа Ж., благоприятно отразилось и на его творчестве.
В Долбине им было написано множество стихотворений и переводов.
Есть ряд произведений в шутливом тоне, что является, без сомнения, показателем перемены настроения поэта. А. Н. Веселовский отмечает интересный факт. «Любопытно психологически, — говорит исследователь, — что в это время Ж. возвращается к темам баллад не только страшных или печальных («Старушка», «Варвик», «Ахилл»), но и к темам расставанья: баллады «Эльвина и Эдвин» (Из Маллета), «Алина и Альсим» (из Монкрифа), затеянные или написанные 28-30 октября, «Эолова арфа», помеченная 9 и 13 ноября… — все говорят о двух любящих, разлученных отцом или матерью». В Долбине было написано «Послание к Императору Александру І». Судя по письму Ж. к Ал. И. Тургеневу во второй половине мая, послание было задумано уже в мае. Благодаря условиям личной жизни Ж., он никак не мог выполнить свое намерение: не было спокойствия и вдохновения. 20 октября Ж. пишет Ал. И. Тургеневу: «Хочу приниматься за послание к Государю; план сделан, кажется, хорошо, а это для меня всего важнее.
Он написан, следовательно, не могу бояться, чтобы мысли, записанные в минуту горячую, пропали из головы в минуту холодную». 1 декабря «Послание» было доставлено Ал. И. Тургеневу с просьбой прочитать с Батюшковым, Д. Н. Блудовым, С. С. Уваровым и Д. В. Дашковым, и если что они найдут нужным исправить, то сделать это. «Признаюсь,- пишет Ж., — я боюсь, чтобы не вздумалось меня за это послание подарить чем-нибудь.
Старайся, чтобы этого не было. Пошлины с любви и выражения любви к нашему славному Царю сбирать не должно.
Я многое писал с восхищением, и это счастливое чувство нечем наградить». «Послание» было поднесено Императрице Марии Феодоровне Ал. И. Тургеневым и прочитано им 30 декабря в присутствии великой княжны Анны Павловны и великих князей Николая и Михаила Павловичей, а также других лиц. «Послание» произвело очень сильное впечатление.
Императрица приказала выпустить в пользу Ж. роскошное издание этого произведения и выразила желание лично познакомиться с поэтом.
Поездка Ж. в Дерпт с Протасовыми была решена окончательно.
К этому времени сохранился любопытный отрывок, в котором поэт набрасывает план своей жизни у Протасовых и Воейковых; здесь предусмотрена всякая мелочь, Ж. в полном смысле слова хочет жить по плану, забывая, что план и жизнь — далеко не совместимы.
В начале января Ж. уехал из Долбина в Муратово.
В январе 1815 г. или самом начале февраля был опять разговор между Ж. и Е. А. Протасовой, что видно из письма Ж. к M. A. Протасовой.
Он заботился о том, чтобы его предложение дружбы Е. А. Протасовой не осталось лишь на словах, а было бы в действительности, чтобы «не по одной наружности исполнять данное слово, а в сердце быть ему верными». «Иначе не будет покоя, иначе никакого согласия в чувствах между мною и маменькою быть не может, — пишет поэт М. А. Протасовой. — Сказав ей решительно, что я ей брат, мне должно быть им не на одних словах, не для того единственно, чтобы получить этим именем право быть вместе.
Если я ей говорил искренно о моей к тебе привязанности, если об этом и писал, то для того, чтобы не носить маски — я хотел только свободы и доверенности.
Это нас рознило с нею. Теперь, когда все, и самое чувство пожертвовано, когда оно переменилось в другое лучшее и нежнейшее, нас с нею ничто не будет рознить… Чего я желал? Быть счастливым с тобою. Из этого теперь должно выбросить только одно слово, чтобы все заменить.
Пусть буду счастлив тобою. Право, для меня все равно твое счастье или наше счастье.
Поставь себе за правило все ограничивать одной собою, поверь, что будешь тогда все делать и для меня. Моя привязанность к тебе теперь точно без примеси собственного и от этого она живее и лучше». Вслед за письмом к Марии Андреевне Ж. сделана приписка, показывающая, что мечты о дружбе с Е. А. Протасовой — были мечтами.
Это обнаружило объяснение с ней. Об этом Ж. пишет: «Мы говорили — этот разговор можно назвать холодным толкованием в прозе того, что написано с жаром в стихах.
Смысл тот же, да чувства нет. Она мне сказала, чтобы я до июля остался в Петербурге — потом увидит.
Одним словом той сестры нет для меня, которой я желаю, и которая сделала бы мое счастие». В феврале Протасовы и Воейковы выехали в Дерпт, 15 февраля они уже были там. Ж. настоял на своем и отправился в Дерпт не в июле, как этого требовала Е. А. Протасова, а в марте, и, не заезжая в Петербург, как предполагалось раньше, прибыл в Дерпт в половине марта. Судя по письмам к Ал. И. Тургеневу, Ж. не спокоен, сомневается в счастливой жизни в Дерпте, так как между ним и Е. А. Протасовой «бездна недоверчивости». Относясь так к Ж., который искренно был привязан к семье, Е. А. Протасова очень подружилась с двуличным и не отличающимся твердостью нравственных принципов Воейковым.
Ж., несмотря на очевидную двойную игру Воейкова, все еще верит в его расположение, искренность и честность (письмо к Тургеневу 1 февраля 1815 г.). В 1814 г. Ж. написал следующие крупные произведения: «К Воейкову», «К кн. Вяземскому», «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», «К кн. Вяземскому.
Ответ на его «Послание к друзьям», «Балладу», в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем» (подражание Саути), «Варвик» (из Саути), «Алина и Альсим» (из Монкрифа), «Эльвина и Эдвин», «Ахилл», «Эолова арфа», «Аббадона» (из Клопштока), «Императору Александру», «Теон и Эсхин», «К Воейкову», «Любовную карусель». Подъем творческой деятельности поэта, как мы уже упомянули, относится к последней четверти года, когда Ж. жил в Долбине у Анны Петровны Киреевской и Авдотьи Петровны Елагиной, урожденных Юшковых.
ПЯТЫЙ ПЕРИОД ЖИЗНИ ЖУКОВСКОГО (1815-1841). Прибыв в Дерпт в половине марта 1815 г., Ж. в мае ездил в Петербург для представления Императрице Марии Феодоровне.
В Петербурге поэт пробыл короткое время. Уже вскоре после приезда в Дерпт в марте 1815 г. Ж. сблизился с Дерптским университетом, профессорами, студентами и местной интеллигенцией.
Культурные кружки Дерпта приняли радушно знаменитого тогда уже поэта, университет выбрал его своим почетным членом.
Ж. уже был дорогим другом университета; в августе, когда 14 числа он присутствовал на торжественном студенческом фукс-коммерше, Ж. был до глубины души тронут оказанным ему в этот день вниманием со стороны профессоров и студентов, особенно тем, что знаменитый профессор Эверс пожелал «пить с ним братство». Памятником этого события явилось стихотворение «К старцу Эверсу». В это время друзья Ж. усиленно заботились о том, чтобы приблизить поэта ко двору. В конце июля С. С. Уваров позвал Ж. в Петербург для вторичного свидания с Императрицей.
Поэт выехал из Дерпта 24 августа и 4 сентября представился Императрице.
Она очень ласково отнеслась к Ж. Поэт так описывает свое пребывание во дворце: «Я отправился туда один, 4 числа поутру, и пробыл там три дня, обедал и ужинал у царицы, и возвратился с сердечною к ней привязанностью, с самым приятным воспоминанием ласки необыкновенной.
В эти три дня не было ни одной минуты, для меня неловкой.
Простота ее в ее обхождении так велика, что я никогда не думал, где я и с кем я. Одним словом, было весело, потому что сердце было довольно.
В первый день было чтение моих баллад в ее кабинете в приватном обществе, составленном из великих княгинь, двух или трех дам, Нелединского, Вилламова и меня. Читал Нелединский сперва «Эолову арфу», потом «Людмилу», потом опять «Эолову арфу», которая особенно понравилась; потом «Варвика», потом «Ивика». На следующем чтении, которое происходило уже в большом кругу, читал я сам «Певца во стане русских воинов», потом Нелединский — «Старушку» и «Светлану» и, наконец, «Послание к Царю». Эти минуты были для меня приятны, но не самые приятные: здесь вмешивалось беспокойное самолюбие автора.
Но то, что было для меня особенно приятно, есть чувство благодарности за самое трогательное внимание, за добродушную ласку, которая некоторым образом уничтожила расстояние между мною и Государыней.
Эта благодарность навсегда останется в душе моей». Во время краткого пребывания Ж. в Павловске, у Императрицы, под влиянием вечернего гуляния с ней по парку, поэт написал элегию «Славянка». Ж. снискал расположение Государыни и был назначен ею своим чтецом.
К 1815 г. новое сентиментальное и романтическое направление завоевало в русской литературе почетное место, все молодое, свежее было приверженцами новых течений, но могикане ложноклассицизма не хотели сдаваться и вели упорную борьбу с новыми течениями.
Ж. был наиболее ярким представителем нового течения в литературе, почти все главные представители этого течения были дружны с ним и группировались около него, и естественно, что против Ж. и направили свои стрелы адепты ложноклассицизма.
Для борьбы с новым течением они организовали особые «Беседы любителей русского слова» и издавали журнал «Чтение любителей русского слова». Один из наиболее деятельных членов «Беседы», князь А. А. Шаховской, вывел Ж. в комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды», представляющей подражание французской пьесы «La coquette», под именем балладника Фиалкина.
Первое представление этой комедии, на котором присутствовали Ж. и все его друзья, состоялось в Малом театре 23 сентября 1815 г. На этом спектакле и возникла у них мысль организовать кружок для борьбы с «Беседой». Друзья собирались у Д. Н. Блудова и собрания получили название «Собраний Арзамасской Академии». «Беседа» была официально утвержденным обществом; «Арзамас» представлял частный дружеский кружок.
Собрания носили шуточный характер. «Арзамас» повел деятельную борьбу с представителями «Беседы»: орудиями борьбы были шутка и эпиграмма.
Наиболее деятельно вели эту борьбу князь Вяземский, В. Л. Пушкин, Н. И. Тургенев, К. Н. Батюшков, Д. Н. Блудов, Воейков, А. С. Пушкин.
Деятельным членом «Арзамаса» был и Ж. Хотя Ж. пользовался истинной дружбой во дворце, принимал оживленное участие в литературных спорах, был окружен преданными друзьями, он испытывал тоску, часто впадал в пессимизм. 8 ноября обрушился на поэта страшный удар: он получил из Дерпта письмо от М. А. Протасовой, в котором она сообщала, что хочет выйти замуж за профессора хирургии Мойера, и спрашивала совета.
Между Ж. и M. A. Протасовой начинается оживленная переписка, дающая богатый материал для обрисовки личности поэта. В первом письме от 8 ноября 1815 г. М. А. Протасова просит совета у поэта, как у отца. Она убеждена, что Мойер даст ей счастье. «Я имела случай, — пишет M. A. Протасова, — видеть его благородство и возвышенность его чувств и надеюсь, что найду с ним совершенное успокоение.
Я не закрываю глаза на то, чем я жертвую, поступая таким образом; но я вижу и все то, что выигрываю.
Прежде всего я уверена, что доставлю счастье моей доброй маменьке, доставив ей двух друзей.
Милый друг, то, что тебя с нею разлучает, не будет более существовать.
В тебе она найдет утешителя, друга, брата. Милый Базиль! Ты будешь жить с ней, а я получу право иметь и показывать тебе самую святую, нежную дружбу и мы будем такими друзьями, какими теперь все быть мешает.
Не думай, ради Бога, чтобы меня кто-нибудь принуждал на это решиться… Я потеряю свободу только по имени; но я приобрету право пользоваться искреннею дружбою твоею и оказывать тебе ее. Мой добрый друг, я в самом деле верю, что найду счастье и успокоение с Мойером; я очень уважаю его; у него возвышенная душа и благородный характер». Письмо, как мы уже упомянули, произвело на поэта потрясающее впечатление; когда он уезжал из Дерпта, то не заметил никакой привязанности M. А. Протасовой к Мойеру.
И Ж. кажется, что здесь не обошлось без воздействия Екатерины Афанасьевны Протасовой, которая вынудила от М. А. согласие на брак с Мойером, чтобы не допустить брака с Ж. «Послушай, мой милый друг, — пишет Жуковский М. А. Протасовой 27 ноября, — если бы твое письмо написано было хотя полгода позже, я бы подумал, что время что-нибудь сделало над твоим сердцем и что привязанность к Мойеру, произведенная свычкой, помогла времени; я бы поверил тебе и подумал бы, что ты действуешь по собственному, свободному побуждению; я бы поверил твоему счастью.
Но давно ли мы расстались?.. Ты знаешь то, что я чувствовал к тебе, а я знаю, что ты ко мне чувствовала — могла ли, скажи мне, произойти в тебе та перемена, которая необходимо нужна для того, чтобы ты имела право перед собою решиться на такой важный шаг?.. Нет, милой друг, не ты сама на это решилась! Тебя решили с одной стороны требования и упреки, с другой грубости и жестокое притеснение!.. Ты бросаешься в руки Мойеру потому, что тебе другого нечего делать!.. Я знаю настоящее расположение твоего сердца, и маменька знает его (знает перед своею совестью и перед Богом — что бы ни думали люди) — как же могу поверить, чтобы с таким расположением, писанное тобою было язык твой, свободной, непринужденной? Нет! Это язык маменьки!.. Боже мой! религия запретила ей согласиться на наше счастье; а та же религия не может ей запретить принудить тебя к нарушению всего святого: таинства и клятвы?» И Ж. горячо просит Марию Андреевну подождать, а не решаться на такой серьезный шаг так необдуманно.
Это письмо показывает как хрустально чист был Ж.: он отказывается от своего счастья, забывает себя и в принципе считает, что брак возможен, находя Мойера честным, благородным человеком, но поэт, все-таки, горячо просит Марию Андреевну подождать давать ответ Мойеру, узнать, подходит ли он к ней, будут ли они счастливы. 25 декабря Ж. пишет M. A. Протасовой длиннейшее письмо, в котором опять просит ее подождать решаться на такой серьезный шаг. «Я в совершенном недоумении! Куда ни обратись, все нет никакого спасения.
Я не могу решиться сказать тебе: выдь замуж! Этому противоречит мое собственное убеждение, ибо никак не могу думать, чтобы это замужество было для тебя теперь счастьем, ибо вижу, что тебя решает на это какая-то непонятная для меня необходимость.
Я решить тебя на это не могу! Не могу так смело расположить твоею судьбою на всю жизнь! Пока не уверюсь, что в этом твое счастье, по тех пор же не могу дать своего согласия, и ты не можешь в этом случае его от меня требовать.
Но я также не имею духу сказать тебе: останься в своей семье; вижу, что ты в ней несчастна, хотя уверен, что ты легко могла бы быть в ней и счастлива и спокойна!.. Могу сделать одно: сказать тебе, что ты совершенно свободна сделать для самой себя, что найдешь теперь лучшим.
Чтобы выйти из этого несносного недоумения, одно средство: с тобою увидеться, узнать настоящий образ твоих мыслей от тебя самой». Ж. решается поехать в Дерпт. В январе 1816 г. он был там. Поэт объяснился с M. A. Протасовой и после этого решил забыть окончательно себя и согласился на брак ее с Мойером.
В письме в Долбино 19 февраля 1816 г. Ж. подробно говорит о своей поездке в Дерпт. Это письмо имеет важное биографическое значение, а потому приведем из него наиболее существенное. «Я слишком жестоко обвинял Екатерину Афанасьевну, — пишет Ж.; — по крайней мере, теперь не она, а их ужасное положение всему причиной.
Слава Богу, что теперь из этого хаоса выходит свет! По-настоящему, мне бы надобно было тотчас ехать, получив первое письмо Маши, но я сам был обманут и не мог не обмануться.
Я думал, что мое посещение будет не только бесполезно, но и вредно; что мне не дадут говорить с Машей свободно, что я буду принужден только безусловно согласиться или уехать, не согласясь ни на что и только прибавив своим присутствием к общему их страданию.
Вышло напротив.
Не знаю, совершенно ль уверена во мне тетушка; по крайней мере, из моего обхождения с Машей я имею право так думать: я имел с нею полную свободу, и каждый день проводили мы по часу вместе, одни, с глазу на глаз. Что если бы не было этого гибельного подозрения, которое так рознило меня с нею? Давно бы все было в порядке! Ни от кого не может она слышать того, что от меня, и никто не может так меня успокоить, как она. Все так случилось, как я располагал пред своим отъездом.
Из разговоров с Машей я увидел, что она не обманывает меня, что она действует теперь не по принуждению, а из уверенности, что все будет лучше, что она надеется этого лучшего.
И не одни ее слова, но и собственные замечания убедили меня в этом. С Мойером говорил я откровенно, и он не только понял, но угадал и предупредил мои мысли. Мы теперь с ним верные товарищи; цель наша прекрасная — общее счастье, и это счастье называется Машей. Маша будет действовать свободно, все отдано на ее волю; она знает, что я не теряю ничего, если она только найдет свое счастье, и она дала слово его найти, ничему собою не жертвовать.
Это сделать она обязана, и в этом случае меня не обманет.
Приехав к ним, я нашел их совершенно несчастными.
Воейков был точно как бешеный! По сию пору не могу его излечить.
Маша думает, что причиной его поступков была ненависть к ней; я этого не могу понять.
Думаю, что все прежние обстоятельства раздражали его; об этом говорить больно, да и не нужно. Прежде своего отъезда в Москву, во время болезни Машиной, чтобы ее мучить, он давал надежду Мойеру; но как скоро она на это решилась, он начал всему противоречить.
Узнав, что она ко мне написала, он поскакал в Петербург и обманул меня и Кавелина рассказами об ужасных притеснениях, которые ей делали, и я не мог не поверить этим рассказам: все старое подтверждало их. Возвратясь в Дерпт, он начал мучить их своими бешеными противоречиями, давая чувствовать, что так действует для меня, пугал их беспрестанно самоубийством, то дуэлью с Мойером, то пьянством; каждый день были ужасные истории.
Мой приезд положил всему конец; они увидели, что мои намерения были совершенно противные тому, что он говорил обо мне, да и письма мои, как ни огорчительны были для Екатерины Афанасьевны, в том же могли уверить.
Я был только маскою для Воейкова: он боялся не моего несчастья, а только того, чтобы в семье своей не потерять той неограниченной власти, какую имел, благодаря слабости Екатерины Афанасьевны.
Во мне он увидел человека, который имел уже власть и возможность защитить.
Это его усмирило». Согласие на брак M. A. Протасовой далось Ж. с большой внутренней борьбой, но он твердо решает заглушить в себе личные чувства и думать лишь о счастьи Марии Андреевны.
В Дерпте Ж. пробыл недолго и возвратился в Петербург.
В апреле он опять поехал в Дерпт. В июне поэт посетил Ливонскую Швейцарию и морские купания в Ревеле, после чего возвратился в Дерпт. В конце 1815 г. Ж. предпринял издание своих сочинений в двух томах; летом 1816 г. оно закончилось.
В это время поэта звали в Петербург его друзья А. И. Тургенев. и Кавелин, которые задумали поднести Государю сочинения поэта и отдельно изданного «Певца в Кремле». Друзья просили поэта прибавить к «Певцу» приветствие Государю.
Но Ж. не нравилась мысль друзей.
Очень характерно для обрисовки личности поэта письмо его по этому поводу к А. И. Тургеневу. «Неужели должно просить внимания? Довольно того, чтобы его стоить.
Внимание Государя есть святое дело! Иметь на него право могу и я, если буду русским поэтом, в благородном смысле сего имени. А я буду! Поэзия час от часу становится для меня чем-то возвышенным… Не надобно думать, что она только забава воображения! Этим она может быть только для Петербургского света. Но она должна иметь влияние на душу всего народа и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свой дар к этой цели. Поэзия принадлежит к народному воспитанию.
И дай Бог, в течение жизни сделать хоть шаг к этой прекрасной цели. Иметь ее позволено, а стремиться к ней значит заслуживать одобрение Государя.
Это стремление всегда будет в душе моей. Работать с такою целью есть счастье, а друзья будут знать, что я имею эту цель — вот награда». В 1816 г. Ж. были написаны: переводы из Уланда — «Сон», «Песня бедняка», «Счастье во сне», «Мщение», «Гаральд», «Три песни», из Гебеля — «Овсяный кисель», «Красный карбункул», «Деревенский сторож в полночь», «Тленность» и оригинальные стихотворения — «Песня» («Минувших дней очарованье»), «Весеннее чувство», «Там небеса и воды ясны», «Стихи на случай первого отречения Бонапарта», «Воспоминание» («Прошли, прошли вы, дни очарованья»), «Кто слез на хлеб свой не ронял», «Песня» («Кольцо души девицы я в море уронил») и «Явление богов». В поэзии Ж. этого рода отразилось, по обыкновению, личное настроение поэта. Яркое представление о его душевном настроении дает стихотворение » Воспоминание «. Прошли, прошли вы, дни очарованья! Подобных вам уж сердцу не нажить! Ваш след в одной тоске воспоминанья! Ах! лучше бы вас совсем мне позабыть! К вам часто мчит привычное желанье — И слез любви нет сил остановить! Несчастие — о вас воспоминанье! Но более несчастье — вас забыть.
О! будь, же грусть, заменой упованья! Отрада нам — о счастье слезы лить! Мне умереть с тоски воспоминанья! Но можно ль жить, — увы! — и позабыть! К концу 1816 г. Ж. возвратился в Петербург.
Министр народного просвещения, князь А. Н. Голицын, поднес только что изданный экземпляр стихотворений Ж. Государю, который пожаловал поэту пожизненный пансион в 4000 руб. ассигнациями.
В начале 1817 г. Ж. опять поехал в Дерпт; 14 января состоялась свадьба М. А. Протасовой с Мойером.
О душевном состоянии Ж. в апреле 1817 г. дает представление его письмо к А. И. Тургеневу от 25 апреля. «Мое теперешнее положение, — пишет поэт, — есть усталость человека, который долго боролся с сильным противником, но, боровшись, имел некоторую деятельность; борьба кончилась, но вместе с ней и деятельность… Но не бойся! Я не упаду. По крайней мере, я надеюсь воскреснуть… Я не могу читать стихов своих: они кажутся мне гробовыми памятниками самого меня: они говорят мне о той жизни, которой для меня нет! Я смотрю на них, как потерявший веру смотрит на церковь, в которой когда-то он с теплою, утешительною верою молился.
Это пройдет.
Я смотрю на счастье, которое не мне принадлежит, спокойно: в те минуты, в которые более способен я живо чувствовать, оно только радует меня и никакое другое чувство не смешано с этою радостью.
Но вообще нахожу в себе равнодушие, для меня тяжелое, и это равнодушие — во мне самом: внешних причин искать не надобно, Оно похоже на сон, который производит иногда прекрасная музыка.
Музыка моя молчит и я сплю! Из этого-то сна должно непременно выйти, и кажется, что теперь представляется мне для этого средство». Здесь Ж. указывает на предложение Г. А. Глинки, который проезжал 22 апреля через Дерпт. Г. А. Глинке было предложено давать уроки русского языка дочери короля прусского Фридриха-Вильгельма III Шарлотте, которая была выбрана великим князем Николаем Павловичем, впоследствии императором Николаем I, в невесты и прибыла в Россию в 1817 г. По личным обстоятельствам Г. А. Глинка не мог взять урока и предложил его Ж. Жуковский серьезно отнесся к предложению, много думает о том, будет ли он в состоянии быть хорошим педагогом.
И поэт советуется с А. И. Тургеневым, просит его откровенно сообщить, считает ли он его способным. занимать этот пост. В конце концов Ж. решился выступить в этой роли. 1 июля состоялась свадьба принцессы Шарлотты, нареченной Александрой Феодоровной. 4 октября Ж. отправился из Петербурга в Москву, где жили новобрачные. 21 октября поэт представился Императрице, Марии Феодоровне и великому князя Николаю Павловичу а на другой день приступил к занятиям.
Сохранился подробный дневник Ж. за октябрь и ноябрь месяцы, дающий полное и ясное представление о жизни Ж. в это время. Поэт знакомится с высокими административными и придворными чинами, входит в их круг. Уже с первых же уроков он сближается со своей ученицей, начинает питать к ней симпатию, занятия идут хорошо, поэт доволен своею жизнью.
Как и в отношении М. А. и А. А. Протасовых, Ж. хочет влиять на нравственный облик своей новой ученицы, великой княгини Александры Феодоровны.
В этом сказалась природная наклонность поэта поучать. «Моей лекции не было: великая княгиня нездорова, — записывает поэт в дневнике 27 октября. — Я люблю свою должность и мне совсем не кажется отдыхом тот день, в которой не могу ею заняться.
Тем лучше. Не последнее счастье быть привязанным к тому, что должно.
Я надеюсь со временем сделать свои уроки весьма интересными, Они будут не только со стороны языка ей полезны, но дадут пищу размышлению и подействуют благодетельным образом на сердце.
Одним словом, до сих пор чувствую себя совершенно счастливым в своей должности и счастливым особенно потому, что чувствую себя со всех сторон независимым: извне и внутри души. Честолюбие молчит, в душе одно желание доброго.
Без всякого беспокойства желания смотрю на будущее и весь отдан настоящему.
Милая привлекательная должность! Поэзия! Свобода! Заслуженное уважение по чистоте намерений и дел, желание добра всем и сердечная уверенность, что не буду ни с кем соперником и не огорчусь потерею выгод, ибо не ищу их — вот теперь мое положение.
Да сохранит Бог его неизменным». 6 ноября Ж. записывает: «В моей ученице час от часу открываю более милых, непорочных прелестей сердца.
Душа откровенна до младенчества: ум прекрасный, но еще не напуганный опытом.
Я говорил с ней о высокой ее цели и о прекрасном образце, который она имеет в своей матери.
Я имел удовольствие слышать от нее и кажется, это было искренно, что мои уроки ей нравятся. «Aucun de mes maitres n а ete si clair que vous!»… Мое положение прекрасное.
Душа жива. Могу действовать без принуждения; могу действовать для добра; чувствую, что буду действовать бескорыстно… Да сохранит мне Бог всегда чистоту сердца и да пошлет успех добрым желаниям и способность их исполнить». В это время весь двор во главе с императором жил в Москве.
Ж. пользовался всеобщей любовью и скоро сделался в царской семье своим человеком.
В 1817 г. Ж. писал очень мало — им окончена начатая еще в конце 1814 г. вторая часть «Двенадцати спящих дев» — «Вадим», переведены из Гете «Утешение в слезах» и «К месяцу» и написаны — «В альбом княжны Щербатовой» и «К портрету великой княгини Александры Феодоровны». 17 апреля 1818 г. у великой княгини Александры Феодоровны родился сын, будущий император Александр II. Ж. приветствовал его появление на свет знаменитым посланием.
Весной этого года Ж. посетил Белев. Спокойная жизнь при дворе благотворно повлияла на поэта. Он писал много, подарив русской поэзии ряд прекрасных переводов, сделанных для великой княгини Александры Феодоровны.
Для нее же Ж. составил русскую грамматику, напечатанную на французском языке только в десяти экземплярах.
Кроме упомянутого нами Послания к «Государыне, вел. кн. Александре Феодоровне.
На рождение вел. кн. Александра Николаевича», Ж. в 1818 г. написаны: «Листок», «Мечта», «Невыразимое», «Рыбак», «Жалоба пастуха», «Новая любовь — новая жизнь», «В альбом Е. Н. Карамзиной», «Надгробие И. П. и А. И. Тургеневым»; и переведено: из Шиллера — «Граф Габсбургский», «Рыцарь Тогенбург» и «Горная дорога», из Гебеля — «Утренняя звезда» и «Летний вечер», из Гете — «Лесной царь» и «Мина», из Кернера — «Верность до гроба», из Уланда — «Утешение», и наконец кантата Рамлера — «Смерть Иисуса». К 1819 г. относится любовное увлечение Ж. графиней Софией Александровной Самойловой, фрейлиной Императрицы Марии Феодоровны.
Князь Вяземский дает такую характеристику графини Самойловой. «Она была женщина редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности… Ей равно покорялись мужчины и женщины.
Она была кроткой, миловидной, пленительной наружности.
В глазах и улыбке ее были чувства, мысль и доброжелательная приветливость.
Ясный, совершенно женский ум ее был развит и освещен необыкновенною образованностью.
Европейские литературы были ей знакомы, не исключая и русской». Умная привлекательная женщина произвела впечатление на поэта, он увлекся ею. Но увлечение не было сильным, оно было увлечением, но не любовью в полном смысле этого слова. Графиней С. А. Самойловой увлекался также друг Ж., Василий Алексеевич Перовский, бывший в то время адъютантом Николая Павловича.
Он признался в своей любви к графине С. А. Самойловой Ж., и тот великодушно уступил право на счастье Перовскому. «Ж. самоотверженно склонился к платоническому участию в чужом счастьи, как то было в судьбе Маши и Мойера», — замечает А. Н. Веселовский.
Ж. пишет В. А. Перовскому послание, начатое 10 июля и оконченное 2 августа.
Поэт говорит о себе: К любви душа была близка: Уже в ней пламень загорался, Животворитель бытия, И жизнь отцветшая моя Надеждой снова зацвела! Опять о счастье мне шептала Мечта, знакомец старины… Но поэт уступает графиню С. А. Самойлову Перовскому, видя, что чувства друга сильнее: Товарищ! мной ты не забыт! Любовь друзей не раздражит Сим несозревшим упованьем, Едва отведанным душой, Подорожу ль перед тобой? Сравню ль его с твоим страданьем? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Люби! любовь и жизнь — одно! Отдайся ей, забудь сомненье, И жребий жизни соверши… Сентиментальная натура Ж. сказалась в увлечении графиней С. А. Самойловой очень ярко. Любовь он обращает в дружбу: он думает радоваться счастью графини С. А. Самойловой, отрешившись от своей личности. 17 сентября, в день ангела графини С. А. Самойловой, Ж. посвящает ей стихотворение, в котором рисует идеал дружбы с графиней.
Я вам благ земных желаю, Как верный, вшедший в храм святой, На жертвеннике Провиденья Приносит теплые моленья Не для небес, а для себя; Моляся душу возвышает, И все в молитве заключает.
И мысль награды истребя! И кто же запретит мне сладость Жить с вашим благом, как с мечтой, Души сопутницей родной, Желать, чтобы все, что ваша младость Так обещает вам, сбылось, Чтоб счастье жизни вам далось Достойным вас и неизменным?.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О, ваше сердце верно встретит Прямую прелесть жизни сей, И ряд веселых фонарей Дорогу вашу всю осветит! Пусть друга-ангела рука Их зажигает перед вами! И я, хотя издалека За вами следуя глазами, Вас буду сердцем провожать И благодарно их считать! И в отношении к графине С. А. Самойловой, как и в отношении к М. А. Протасовой, Ж. не может удержаться от назидания, что ярко выступает в записях поэта в альбом графини С. А. Самойловой.
Увлечение графиней С. А. Самойловой отразилось довольно сильно на поэзии Ж. в 1819 г. Этим отражением являются следующие стихотворения: «Графиня, признаюсь», «Больной, покинутый поэт», «Уж думал я, что я забыт», «Напрасно я мечтою льстился», «Вчера я вас не убедил», «Графиня! Будьте вы спокойны». Увлекаясь в 1819 г. графиней Самойловой, Ж. продолжает питать самые нежные чувства к М. А. Протасовой.
Кроме упомянутых уже нами произведений, в 1819 г. Ж. написал следующие крупные стихотворения: «На кончину Ее Величества королевы Виртембергской», «Государыне Императрице Марии Феодоровне», «Цвет завета», «К графине Шуваловой», «К мимо пролетевшему знакомому гению», «Жизнь», «К Столыпину», «Праматерь внуке». В этом году поэтом переведено: из Шиллера «К Эмме»; из Гете — «Путешественник и поселянка»; из Овидия «Цеикс и Гальциона». Летом 1820 г. великая княгиня Александра Феодоровна серьезно заболела, занятия Ж. должны были прекратиться, но царская семья так полюбила поэта, что ему было предложено быть спутником великой княгини, которую доктора отправляли для поправления здоровья за границу.
В сентябре Ж. поехал в Дерпт, 3 октября он уже выехал оттуда и отправился через Ригу за границу.
Ж. был в восторге, что ему удастся посетить Западную Европу, что было его заветной мечтой еще в юности, по выходе из пансиона. «Порадуйтесь за меня, и благословите меня дружескою рукою, — пишет поэт из Дерпта 2 октября Авдотье Петровне Елагиной. — Наконец, некоторые желания сбываются: увижу прекрасные страны, в которые иногда бегало воображение; но, признаюсь, не думаю увидеть их в том очаровании, какое дала бы им первая молодость, товарищ еще не образумившейся надежды.
Жизнь изменилась, и все, что теперь ни увидишь, представится ограниченным в тесном круге. Но все путешествие оживит и расширит душу. Надеюсь, что оно пробудит и давно заснувшую поэзию». 14 октября Ж. был в Берлине.
Здесь жизнь его проходит в придворных торжествах, он с большим интересом знакомится с достопримечательностями города.
Жизнь Ж. в Берлине можно проследить по его дневнику до мелочей: поэт отмечает каждый свой шаг. Особенно увлекся Ж. театром.
Наиболее сильное впечатление произвело на него представление «Орлеанской девы» Шиллера. «Действие этой трагедии, — пишет Ж. в своем дневнике 26 ноября, — имеет что-то магическое, отличное от всякого другого действия». Находясь под обаянием «Орлеанской девы», Ж. сейчас же принялся за ее перевод.
О душевном настроении поэта в это время дает ясное понятие запись в дневнике 8 (20) января 1821 г. «Я совершенно предал себя лени, лени во всех отношениях, и она все силы душевные убивает.
И чем далее, тем хуже. Недеятельность производит неспособность быть деятельным, а чувство этой неспособности, с которым нельзя ужиться, производит в одно время и уныние душевное и истребляет бодрость.
Можно ли жить с таким унынием? Надобно или истребить его (а истребить его иначе нельзя, как уничтожив его причину, следовательно лень), или не жить. То, что более всего меня лишает бодрости, есть мысль о моем теперешнем несовершенстве; вместо того, чтобы сколько возможно заменить утраченное, я только горюю об утрате и стою на развалинах, поджав руки, вместо того, чтобы ободриться, и построить столько, сколько можно. Надобно отказаться от потерянности и сказать себе, что настоящее и будущее — мое. Я мог бы быть более того, что я есть, но я далек от того, чем бы мог и должен бы быть: я никогда не дойду к тому, к чему мог бы дойти, если бы пустился ранее в дорогу и не потерял времени.
Но разве от этого должно остановиться и отказаться от той дороги, которую еще теперь можешь сделать? Откажись от того, чем бы ты мог быть, если бы не истратил безумно полжизни на ничто; решись искать того, что еще может быть твоим, если начнешь теперь к нему стремиться и не будешь отчаиваться от неудач, Достоинство человека в искреннем желании добра и в постоянном к нему стремлении: достижение не от него зависит.
Я могу еще иметь религию, могу иметь чистую нравственность, могу исполнить свято ближайший долг. Вот главное.
Ты имеешь мало, но именно потому и не отказывайся от приобретения.
Положить себе за правило: в обществе не искать никакого успеха: думать только о том, чтобы приобретать хорошее от других, а не о том, как бы казаться им хорошим; лучше казаться ничтожным и приобретать, нежели казаться чем-нибудь и быть ничтожным». В 1820 г. в октябре родилась дочь у M. A. Мойер, что было встречено Ж. с радостью.
В начале апреля 1821 г. Ж. покинул Берлин и отправился путешествовать по Европе. 4 апреля поэт уехал вместе с великой княгиней Александрой Феодоровной в Потсдам.
Из Потсдама она отправилась лечиться в Эмс, а Ж. поехал в Дрезден, куда прибыл 2 июня нового стиля. Из Дрездена поэт отбыл в Карлсбад.
Ж. подробно описывает свое путешествие в письмах из Дрездена, Праги и Карлсбада к великой княгине Александре Феодоровне.
Затем поэт посетил Мерзебург, Констанц, Цюрих, С.-Готард, Милан, Женеву, Лозанну, Берн, Люцерн, Штутгард, Франкфурт-на-Майне. В начале ноября нового стиля через Дрезден Ж. возвратился в Берлин.
Дневник восстановляет пред нами во всех подробностях путешествие Ж.: он отмечает подробно, что видел, с кем встречался.
О впечатлениях, вынесенных поэтом из путешествия по Швейцарии, дает живое представление его письмо к великой княгине Александре Феодоровне из Штутгарта 2 (14) октября 1821 г. Судя по письмам и дневникам, Ж. был очень доволен своим путешествием и радушным приемом, который был оказан ему берлинским двором.
Очень хорошие отношения были у Ж. с братом великой княгини Александры Феодоровны герцогом Карлом-Фридрихом-Августом.
В Берлине поэт окончил перевод «Орлеанской Девы». В Петербург Ж. возвратился 6 февраля 1822 г., пробыв по дороге несколько дней в Дерпте; великая же княгиня Александра Феодоровна уже давно вернулась в Петербург.
В 1820 г. Ж. написаны следующие наиболее крупные произведения: «К графине Шуваловой» («Уж одиннадцатый час»), «Подробный отчет о луне. Послание к Государыне Императрице Марии Феодоровне», «Письмо к А. Г. Хомутовой», «К К. Ф. Голицыну» («Я слова, князь, не позабыл»), два стихотворения «К княжне А. Ю. Оболенской», «Письмо к А. Л. Нарышкину», «Песня» («Отымает наши радости»), «В комитет, учрежденный по случаю похорон Павловской векши, или белки, от депутата Жуковского», «Прощальная песнь воспитанниц института при выпуске», в 1821 — «Лалла Рук», «Явление поэзии в виде Лалла Рук»; переведено в 1820 и 1821 гг. Ж. из Шиллера — «Орлеанская дева», из Уланда — «Три путника», из Мура — «Пери и ангел» и из Байрона — «Шильонский узник». Возвратившись из Берлина, Ж. отпустил на волю крепостных людей, купленных на его имя книгопродавцем И. В. Поповым, и семейство своего слуги. По возвращении из-за границы Ж. поселился вместе с Воейковым, который в 1820 г. покинул профессорство в Дерпте.
Летом Воейковы и Ж. жили в Царском Селе. Е. А. Протасова жила также с ними: она приехала из Дерпта на родины дочери.
Александра Андреевна родила сына. В начале октября Ж., вместе с Протасовой, поехал в Дерпт, где пробыл недолго.
О впечатлениях, вынесенных из поездки, Ж. пишет Авдотье Петровне Елагиной: «Я был в Дерпте и рад тому, что был там. Видел Машу, говорил с ней о ней и доволен: это поэзия.
Мы говорили о нашей утопии.
Она непременно должна сгромаздиться, но когда? Будем ждать и надеяться перед затворенною дверью.
Пока то пускай будет нашей радостью, что мы все сбережены друг для друга. Судьба погремела мимо нас, поколотив нас мимоходом, но не разбив нашего лучшего: любви к добру, уважения к жизни и веры в прекрасное.
Все остальное — шелуха. A propos de прекрасное.
Я никогда не говорил вам о великой княгине: это прекрасное в живом образе передо мной. Мне верить ему легко, потому, что я вижу его лицом к лицу: милый хранитель поэзии!.. Я привязан к своему месту не одними узами выгод, о которых не так-то много забочусь, но узами лучшими: чистого уважения, благодарности всему этому и тою поэзией, которая (несмотря на свет и его холодную грязь и его душную атмосферу, в которой я долго бродил в бездействии) все еще копошится и вспыхивает.
Теперь мы вместе с Сашей, хотим кое-как строить спокойное деятельное (если уж нельзя счастливого) chez-soi». В Петербурге дом Воейковых и Ж. в это время сделался центром, куда собиралось блестящее общество, все литературные звезды, живописцы и музыканты.
Душой этого общества была Александра Андреевна, которая пользовалась всеобщей любовью и преклонением.
Здесь бывали Козлов, Батюшков, Крылов, Блудов, князь Вяземский, Дашков, Карамзин и другие.
В 1822 г. Ж. переведено: отрывок «Разрушение Трои» из «Энеиды» Виргилия, «Замок Смальгольм» из Вальтер Скотта, «Победитель» из Уланда и написаны: «Привидение» и «Море». А. А. Воейкова была слабого здоровья.
В феврале 1823 г. она отправилась для поправления в Дерпт, с ней вместе поехал и Ж. В начале марта он уже покинул Дерпт, а 19 марта поэта постиг величайший удар: умерла в родах Мария Андреевна Мойер. Это страшно на него подействовало.
Памятником этого печального события явилось стихотворение «19 марта 1823 г.». В 1823 г. Ж. было поручено давать уроки русского языка помолвленной за великого князя Михаила Павловича и приехавшей в Россию принцессе Виртембергской Фредерике-Шарлотте-Марии, принявшей имя великой княгини Елены Павловны.
Кроме этого, Ж. было предложено подготовлять себя к ответственному посту — наставника великого князя Александра Николаевича.
Время 1824-1825 гг. ничем особенным не ознаменовалось в жизни Ж. Им написано за этот период мало: в 1823 — «19 марта 1823 года», «Ангел и певец», «К В. П. Ушаковой и кн. П. А. Хилковой» и «Я музу юную бывало встречал в подлунной стороне»; в 1824 — «Прощальная песнь, петая воспитанницами Общества благородных девиц при выпуске 1842 г.», «Таинственный посетитель», «Мотылек и цветы», «Поездка на маневры». В 1824 г. вышло 3-е издание стихотворений поэта в 3 частях с посвящением великой княгине Александре Феодоровне.
После вступления на престол Императора Николая Павловича Ж. было поручено приступить к занятиям с наследником Александром Николаевичем.
Ж. назначался наставником, К. К. Мердер воспитателем.
Но здоровье поэта было очень плохо: он сделался слаб, стал страдать сильной одышкой, завалами в печени и водянистой опухолью ног. Врачи нашли необходимым немедленную поездку на Эмские минеральные воды. Ж. отправился морским путем, 12 мая он покинул Кронштадт. 22 мая Ж. был в Копенгагене.
Затем он поехал через Любек, Гамбург, Геттинген в Эмс, куда и прибыл 10 июня. Поэта сопровождал его друг К. К. Зейдлиц.
В Эмсе Ж. подружился с художником Гердгардом Вильгельмом фон Рейтерн, будущим его тестем. 14 июля произошел с поэтом случай, который К. К. Зейдлиц описывает так: «Ж. занимал квартиру в нижнем этаже углового дома у крутого переулка, через который протекал маленький ручеек, струившийся с горы, от так называемой Mooshutte. 4 августа после обеда, в ту минуту, когда Ж. отдыхал, сделался вдруг ужасный ливень, и в несколько минут дождевая вода смыла с гор так много земли и камней, что совершенно запрудила переулок и проникла в комнату спящего, который с трудом мог выбраться благополучно». Пребывание в Эмсе благотворно подействовало на Ж., о чем он сообщает Императрице Александре Феодоровне в письме от 15 (27) июня 1826 г. 24 июля Ж. покинул Эмс и отправился путешествовать по Европе.
Сначала он поехал осматривать Рейн, посетил Кобленц, Бонн, откуда вновь возвратился в Кобленц.
Затем Ж. посетил Висбаден, Франкфурт, Ганнау, Мариенбад, Карлсбад и 29 (10) августа прибыл в Дрезден, где решил провести всю зиму. На пути в Дрезден из Франценсбруна 18 (30) августа Ж. пишет письмо Императрице Александре Феодоровне: «Пользование водами Эмса укрепило меня внутренне, — говорит поэт, — бледность, бывшая самым выдающимся признаком моей болезни, почти совсем исчезла, но осталась такая слабость в ногах, что всякое более или менее продолжительное движение утомляет меня, хотя и не в такой степени, как во время моего отъезда из Петербурга, но во всяком случае еще весьма чувствительно.
Итак, в состоянии моего здоровья есть улучшение, но оно не полное и не прочное». Говоря это, Ж. просит Императрицу разрешить ему прожить в Германии до осени 1827 г. В это время поэт намеревался серьезно подготовиться к занятиям с наследником престола. «Не имея времени подготовиться заранее, — пишет Ж., — я принужден был заниматься этим тогда, когда уроки уже шли своим чередом.
Они не прекращались, но мне пришлось преодолеть много затруднений за неимением необходимого свободного времени.
Теперь наш горизонт расширился, потребуется большая подготовка, а так как свободного времени будет недостаточно, то затруднения будут по необходимости накопляться.
Вот именно с этой стороны, Всемилостивейшая Государыня, пребывание мое в продолжении нынешней зимы в Германии, вызванное необходимостью восстановить здоровье, могло бы быть действительно полезно для выполнения моей обязанности в качестве наставника Его Высочества.
Я приготовил бы на целые полгода вперед уроки, которые буду давать Его Высочеству по возвращении, и приобрел бы очень много для всего курса предварительного обучения.
Я был бы постоянно впереди и, занимая Великого Князя тем, что было приготовлено заблаговременно, имел бы достаточно свободного времени в течение уроков приготовить спокойно и с большей основательностью следующие.
Все это дало бы мне большую свободу действий, предохраняя меня от того беспокойного состояния духа, которое вместе с другими причинами вызвало мою болезнь: это облегчило бы и самое обучение, которое пошло бы тогда с большой уверенностью и без всяких перерывов.
Подготовительные работы, которыми я занялся бы во время моего пребывания, в качестве выздоравливающего, в Германии, довольно значительны: надо составить записки по истории, исторические картины и карты и генеалогические таблицы.
Эта работа, сообразно с моим планом, должна обнять и соединить много различных предметов, потребует больших чтений и особенно много механического труда». Императрица разрешила Ж. пробыть зиму в Дрездене.
За это время он вел энергичную трудовую жизнь, много работал, с благоговением готовясь к той должности, которая была ему предоставлена.
О жизни Ж. в Дрездене дает представление его письмо к Ав. П. Елагиной от 7 (19) февраля 1827 г. «Работы у меня много, — пишет он, — на руках моих важное дело! Мне не только надобно учить, но и самому учиться, так что не имею права и возможности употреблять ни минуты на что-нибудь другое.
Если бы вы видели, чем я занят, и как много объемлет круг моих занятий, и как он должен будет беспрестанно расширяться — то иногда и простили бы мне мою эпистолярную лень. Скажу вам несколько слов о том, что теперь со мною делается.
Во-первых, мое здоровье поправилось, благодаря водам Эмским и спокойной, порядочной дрезденской жизни. Я в Дрездене с сентября месяца и пробуду здесь до конца марта. Не вообразите себе, чтоб я здесь жил для рассеяния и только чтобы пользоваться far niente. Напротив, здесь я был беспрестанно занят своими приготовлениями к будущему.
По плану учения великого князя, мною сделанному, все главное лежит на мне. Все его лекции должны сходиться с моей, которая есть для всех пункт соединения: другие учителя должны быть только дополнителями и репетиторами.
Можете из этого заключить, сколько мне нужно приготовиться, чтобы лекции могли идти без всякой остановки.
С этой стороны, болезнь моя есть для меня благодеяние: она дала мне целых шесть месяцев свободных, и я провел их в совершенном уединении, забыв, что я в чужой земле, где много любопытного можно видеть, и посвятив свои мысли одной главной, около которой вся деятельность моя вертелась.
И теперь это решено на весь остаток жизни. У меня в душе одна мысль, все остальное — только в отношении к этой царствующей.
Могу сказать, что настоящая, положительная моя деятельность считается только с той минуты, в которую я вошел в тот круг, в котором теперь заключен.
Прежде моя жизнь была dans la vague. Теперь я знаю, к чему ведет она. Поэзия мною не покинута, хотя я и перестал писать стихи, хотя мои занятия и могут со стороны показаться механическими.
Есть в душе какая-то полнота, которая животворит ее. Я мог бы назвать себя счастливым (ибо никакого положения в свете не предпочту моему теперешнему и нахожу его достойным меня). Но для счастья нужно не одно свое; но и счастью я давно дал другое имя. Я называю его должность.
Под этим именем оно всегда сильно против судьбы». В Дрездене Ж. пробыл до 14/26 апреля 1827 г. Отсюда поэт отправился в Лейпциг, где у Брокгауза приобрел книг для Наследника Цесаревича Александра Николаевича на четыре тысячи талеров.
Затем поэт посетил Альтенбург, Бамберг, Вюрцбург, Гейдельберг, Карлсруэ, Страсбург, переехал во Францию, посетил Нанси, Шалонь, Реймс, Париж, где покупал книги для Наследника. 2/14 июля Ж. прибыл в Эмс. В этот раз курс лечения продолжался до 16/28 августа.
Из Эмса Ж. поехал в Майнц, Готу, Эрфурт, Веймар, где посетил Гете, Лейпциг, и через Берлин в октябре 1827 года возвратился в Петербург.
Ж. деятельно принялся за занятия с Наследником престола.
Кроме того, ему было поручено организовать образование великих княжон Марии Николаевны и Ольги Николаевны.
Мы не будем уклоняться от темы и подробно знакомить читателей с воспитанием и образованием Наследника Цесаревича Александра Николаевича, давать характеристики всех наставников.
Отсылаем читателя к 30 и 31 т. «Сборнику Императорского Русского Исторического Общества» (СПб., 1881 г.), в которых собран богатый материал по этому вопросу, приведены планы занятий, даны характеристики наставников.
Остановимся же лишь на самом Ж., посмотрим в каком направлении он вел образование Наследника.
Прежде всего нужно признать, что выбор Государем и Государыней сыну в наставники Ж. являлся замечательно удачным.
В воспитании, в формировании нравственного облика человека, играет громадное значение окружающая среда. Эту среду составляют прежде всего педагоги; чем чище их нравственные облики, тем возвышеннее их души, тем прекраснее плоды воспитания и образования.
Из изложенного уже нами можно видеть, какой высоконравственной личностью являлся Ж., сколько благородства, сколько прекрасного таилось в его душе. И вот ввиду этого мы и назвали выбор Государем и Государыней Ж. в наставники Наследника престола замечательно удачным.
И не подлежит сомнению, что влияние Ж. глубоко сказалось в личности Александра II, сказалось самым благотворным образом.
Царь-Освободитель, как известно, обладал нежным душевным строем, был исполнен лучших стремлений.
И все наши историки согласно говорят, что в формировании личности Александра II влияние высоконравственной личности Ж. играло видную роль. О том, в каком направлении шло наставничество Ж., наиболее яркое представление дает составленный им в 1826 г. «План учения». В этом труде выразилась замечательно полно личность поэта, как в фокусе собрались все его идеи, умонастроения; ввиду чего «План» имеет важное биографическое значение.
Уже в основном положении педагогической системы Ж. выразились те влияния, под воздействием которых складывался его духовный облик, те идеи, которыми он был проникнут, которые срослись с его личностью.
Мы знаем, что для высоконравственного Ж. на первом плане стояло нравственное развитие, на втором — развитие умственное.
На такой идее, как мы знаем, воспитывался и сам поэт в Благородном пансионе.
И вот эта-то идея, представляющая выражение всей духовной сущности Ж., и лежит в основе его педагогической системы.
В первом же § своего плана он заявляет: «Цель воспитания вообще и учения в особенности есть образование для добродетели». Основное воззрение Ж., что развитие умственное без нравственного — не имеет ценности, что еще проповедовалось в собраниях воспитанников Благородного пансиона, определенно высказано им в конце «Плана». «Его Высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным, — говорит Ж. — Просвещение должно познакомить его только со всем тем, что в его время необходимо для общего блага, и в благе общем для его собственного.
Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью.
Человек знающий, но не нравственный — будет вредить, ибо худо употребит известные ему способы действия.
Человек нравственный, невежда — будет вредить, ибо и с добрым намерением не будете знать способов действия.
Просвещение соединит знание с правилами.
Оно необходимо для частного человека, ибо каждый на своем месте должен знать, что делать и как поступать.
Оно необходимо для народа, ибо народ просвещенный более привязан к закону, в котором заключается его нравственность и к порядку, в котором заключается его благоденствие и безопасность.
Оно необходимо для правителя, ибо одно дает способы властвовать благотворно». Познакомившись с основным положением «Плана», обратимся к деталям.
Формулировав свое основное положение, что «цель воспитания вообще и учения в особенности, есть образование для добродетели», Ж. говорит: «Воспитание образует для добродетели: 1) пробуждением, развитием и сбережением добрых качеств, данных природою, действуя на ум и сердце, и заставляя их действовать; 2) образованием из сих качеств характера нравственного, обращая добро в привычку и подкрепляя привычку правилами разума, воспитанием сердца и силою религии; 3) предохранением от зла, устраняя все вредное, могущее ослабить естественную склонность к добру, и содержа душу, сколько возможно, в спасительной неприкосновенности к злу и 4) искоренением злых побуждений и наклонностей, препятствуя им обратиться в привычку и побеждая вредные привычки привычками добрыми.
Учение образует для добродетели, знакомя питомца: 1) с тем, что окружает его, 2) с тем, что он есть, 3) с тем, что он быть должен, как существо нравственное и 4) с тем, для чего он предназначен, как существо бессмертное». В этих положениях заключается основа педагогической системы Ж. Формулировав эти основы, он в «Плане» касается далее лишь учения, которое поручено было ему, оставляя в стороне воспитание.
Воспитание, по системе Ж., должно начинаться с самого раннего детства, учение с 8 лет; то и другое должно продолжаться до 20 лет,. когда воспитателем и учителем делается окружающая жизнь. Учение Ж. делит на три периода: первый — отрочество (от 8- 13 лет), второй — юношество (от 13- 18 лет) и третий — первые годы молодости (от 18-20 лет). Первый период Ж. называет «приготовлением к путешествию». Ученику надо: 1) дать компас, 2) познакомить с картой и 3) снабдить орудиями, нужными для приобретения сведений и для открытий.
Под компасом Ж. понимает: 1) «предварительное образование ума: практическую логику» и 2) «образование сердца: развитие нравственного чувства посредством первых понятий религии». Картою поэт называет — знания.
Нужно дать путем предварительных сведений ответ на четыре вопроса: где я?, что я?, что я быть должен? и к чему предназначен? Под орудиями Ж. понимает языки. В первом периоде не нужно насыщать голову ученика многими предметами: это произведет в ней сумбур.
Предметы должны преподаваться постепенно в их соответственной связи, располагая их по степени трудности.
Учение в первом периоде делится на 4 класса.
Предметы учения в первом классе составляют: 1) «для образования ума: практическая логика» и 2) «для образования сердца: начало нравственности христианской». В курс этого периода входят: 1) упражнение внимания: основания геометрии — объяснение линий, фигур и тел; 2) упражнение ума: первоначальные теоремы геометрии, счет, задачи на счет, грамматика — анализ слов и фраз, составление фраз, выражение мыслей, словесное и письменное, декламация и 3) извлечение правил из упражнений практических.
Затем в этот класс входят — начала нравственности христианской: избранные библейские повести, главные факты священной истории древнего и нового завета.
Необходим простой рассказ без всяких посторонних рассуждений, в связи хронологической, извлечение из фактов правил нравственности, основанной на учении Спасителя.
Нить, связывающая сообщение знаний во втором классе, составляет четыре вопроса: где я и что меня окружает?, что я?, что быть должен? и чему предназначен? Для ответа на первый вопрос — где я и что меня окружает? нужно познакомить: 1) с общими понятиями о телах, 2) с телами небесными, 3) с землей в отношении к другим телам небесным, 4) с землей отдельно и главными ее частями и 5) с произведениями земли (Природа и ее главные законы.
Общие понятия о физике и химии. Произведения природы.
Общие понятия о минералогии и геологии, ботанике и зоологии).
Для разъяснения второго вопроса: что я? нужны сведения: 1) о человеке отдельно — с физической стороны (общие понятия о строении человеческого тела) и с нравственной (общие понятия психологии); 2) о человеке в отношении к окружающей его природе (нужды человека и употребление произведений природы для их удовлетворения; технология); 3) о человеке в отношениях к человеку (потребность общежития, язык, семейство, народ в естественном состоянии, естественное право, постепенное образование общества политического, начало политики); 4) о ходе изменения человеческого Общества (история и география); 5) о нынешнем состоянии человеческого общества (география и статистика).
Для ответа на третий вопрос: что я быть должен? необходимо дать сведения: 1) о человеке, как о существе нравственном, его обязанностях в этом отношении (нравственность и общественная политика).
Наконец, для четвертого вопроса: — к чему я предназначен? нужны знания: 1) о человеке, как существе духовном и бессмертном (метафизика) и 2) о человеке, как существе, постигающем Бога (Богопознание.
Религия).
В методических указаниях к обучению, обнаруживается, что Ж. хорошо обдумал свой план, воспринял прогрессивные идеи современной ему педагогии.
Так, он указывает, что ученик не должен быть пассивным аппаратом при обучении, заучивая то, что ему говорит учитель, а играть активную роль, не только запоминать, но и продумывать, проникать в изучаемое.
Ж. выступает горячим противником того метода, чтобы все основывалось на памяти, чтобы все внимание сосредоточивать на ней. Если мы вспомним, что в то время в школах на памяти сосредоточивалось все, то увидим, как далеко за собою оставлял Ж. в своих воззрениях современную школу. Очень живую и благотворную идею высказывает Ж., замечая, что игры по возможности должны быть соединены с «некоторою учебною целью». К классу третьему отнесены Ж. языки: французский и немецкий, английский и польский.
Изучение языков должно состоять: 1) в утверждении правописания, 2) правильном произношении, 3) практическом приобретении навыка говорить и понимать, что говорят и 4) легких упражнениях в слоге. Класс четвертый отведен Ж. искусству, музыке, гимнастике и ручной работе (токарному и столярному ремеслу).
Введение этих элементов в жизнь ученика опять-таки доказывает, что Ж., как педагог, стоял высоко: он сознавал важность того, что только за последнее время признано окончательно педагогией за один из важных элементов воспитания и обучения.
Первый период обучения 8-13 лет являлся по терминологии Ж. «приготовлением к путешествию»; второй период обучения — юношество (от 13-18 лет) Ж. называет «путешествием». Предварительные сведения уже получены; теперь наступает время подробно ознакомиться с науками.
Этому и должен быть посвящен второй период обучения.
Третий период обучения — первые годы молодости (от 18-20 лет) Ж. называет «окончанием путешествия». Здесь уже выступает на первый план личность самого ученика.
Он получил сведения, и ему остается теперь все это применить к жизни, отдать себе строгий отчет в том, как он будет жить, каких принципов держаться, чему следовать.
Этот период необходимо посвятить чтению лучших книг. Вот в общих чертах главные положения педагогической системы Ж. И если подойти к ней с точки зрения педагогической, то надо признать, что поэт оправдал доверие Царской семьи; в педагогическом отношении «План» Ж. для своего времени должен быть поставлен высоко: все лучшие идеи педагогии отразились на «Плане», он далеко оставлял за собой господствующие системы и методы.
В конце своего «Плана» Ж. высказал несколько мыслей, очень важных для характеристики его личности и воззрений.
Вот как понимал Ж., по своим воззрениям чистый монархист, человек, далекий от всяких политических мечтаний, признающий божественное происхождение царской власти, назначение и задачи Царя. «Уважай закон и научи уважать его своим примером, — говорит Ж.: закон, пренебрегаемый Царем, не будет храним и народом.
Люби и распространяй просвещение: оно — сильнейшая подпора благонамеренной власти; народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти — но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов.
Уважай общее мнение: оно часто бывает просветителем Монарха; оно вернейший помощник его, ибо строжайший и беспристрастный судия исполнителей его воли; мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудного Государя.
Люби свободу, то есть правосудие, ибо в нем и милосердие Царей и свобода народов; свобода и порядок — одно и то же; любовь Царя к свободе утверждает любовь к повиновению в подданных.
Владычествуй не силою, а порядком: истинное могущество Государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа.
Будь верен слову: без доверенности нет уважения, неуважаемый — бессилен.
Окружай себя достойными тебя помощниками: слепое самолюбие Царя, удаляющее от него людей превосходных, предает его на жертву корыстолюбивым рабам, губителям его чести и народного блага. Уважай народ свой: тогда он сделается достойным уважения.
Люби народ свой: без любви Царя к народу нет любви к Царю. Не обманывайся насчет людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного — верь добродетели.
Сия вера есть вера в Бога. Она защитит твою душу от презрения к человечеству, столь пагубного в правителе людей». Время от ноября 1827 г. по май 1832 г. Ж. провел в усиленных занятиях с Наследником Цесаревичем.
Но усиленные занятия, сидячая жизнь опять расшатали здоровье поэта, и в июне он по предписанию врачей вновь поехал в Эмс на воды. За период 1827-1832 гг. никаких особенных событий в жизни поэта не произошло, отметим лишь наиболее замечательные факты. В феврале 1829 г. скончалась А. А. Воейкова в Пизе, что сильно огорчило поэта и повергло его в уныние.
В мае этого же года Ж. сопровождал в Варшаву Государя и Государыню, которые отправились туда на коронование польской короной, состоявшееся 12 мая. В конце мая Ж. посетил Берлин, Потсдам, а 23 июня возвратился в Петербург.
В октябре 1831 г. Ж. сопровождал Цесаревича Александра Николаевича в Москву.
За время 1827-1831 гг. Ж. написаны следующие наиболее крупные стихотворения: в 1827 г. — «Прощальная песнь воспитанниц Общества благородных девиц при Государыне Императрице Александре Феодоровне», «У гроба Государыни Императрицы Марии Феодоровны», «Видение», «Солнце и Борей»; в 1829 — «Смертный и Боги», в 1831 — «Покаяние», «Исповедь батистового платка», «Две были и еще одна», «Пери», «Сказка о царе Берендее», «Спящая царевна», «Русская песнь на взятие Варшавы», «Русская слава», «Война мышей и лягушек», «К И. И. Дмитриеву» («Нет, не прошла»). Из переводов в 1828 г. переведено лишь «Торжество победителей» Шиллера; 1831 г. богат переводами.
Ж. перевел из Шиллера — «Кубок», «Перчатку», «Поликратов перстень», «Жалобу Цереры», «Сражение с змеем», «Суд Божий»; из Гердера — «Сида», из Гебеля — «Воскресное утро в деревне», «Неожиданное свидание»; из Саути — «Донику», «Суд Божий над епископом», «Королеву Ураку и пять мучеников»; из Уланда — «Замок на берегу моря», «Алонзо»; из Бюргера — «Ленору». Ж. покинул Петербург 18 июня 1832 г. и направился в Любек, откуда через Ганновер поехал в Эмс, куда прибыл 4 (16) июля. Эмс поэт оставил 3 (15) августа, направившись в Швейцарию.
Посетив Висбаден, Франкфурт, Штутгарт, 5 (17) сентября Ж. прибыл в Цюрих. Затем поэт направился в Люцерн, Интерлакен, Берн, Веве, откуда в конце сентября прибыл в Монтре.
В окрестностях Монтре в Верне Ж. провел всю зиму, живя с семейством Рейтерна, с которым он очень подружился.
В Швейцарии поэт довольно энергично занялся переводами и работал над «Илиадой» и начал «Ундину». Пребывание всю зиму в Швейцарии благотворно повлияло на здоровье Ж. В апреле он задумал отправиться в Италию.
Через Лион Ж. проехал в Марсель, откуда морем отправился в Италию.
Поэт посетил Геную, Ливорно, Неаполь, Рим, Флоренцию и через Геную, Марсель, 5 (17) июня возвратился в Верне, оставшись в восторге от путешествия.
Из Верне поэт направился на Базель, Баден, Франкфурт, Веймар, Потсдам, и 18 (30) августа был в Берлине, откуда через Ригу 10 сентября вернулся в Петербург.
За 1832 и 1833 гг. Ж. занимался исключительно переводами.
Им переведено из Вальтер Скотта — «Суд в подземелье» (отрывок), из Уланда — «Роланд оруженосец», «Плавание Карла Великого», «Нормандский обычай», «Братоубийца», «Рыцарь Роллон»; из Шиллера» — «Элевзинский праздник», из Гете — басня «Орел и голубка». В 1834 г., когда Наследнику исполнилось 16 лет и он принял присягу, Ж. написал по этому случаю ряд патриотических стихотворений: «Песнь на присягу Наследника», «Слава на небе солнцу великому», «Многолетие» и, наконец, народный гимн — «Боже Царя храни». В 1835 г. Ж. написал лишь одно стихотворение «Д. В. Давыдову», а в 1836 перевел лишь «Ночной смотр» Цейдлица. !!В 1837 г. исполнилось совершеннолетие Наследника великого князя Александра Николаевича.
Этот год предполагалось посвятить путешествию по России для ознакомления с ее природой, достопримечательностями, населением, его бытом. Маршрут был разработан Ж. и К. И. Арсеньевым.
Сопровождать Наследника была назначена целая свита во главе с Ж. Цесаревич выехал из Царского Села 2 мая 1837 г., 3 он был в Новгороде, 4 мая посетил Иверский монастырь, 11 мая Ростов, 12 мая Суздаль.
С 13 по 15 мая Наследник со свитой пробыл в Костроме, затем посетил Вятку, Ижевский завод, Пермь, Екатеринбург, Тобольск, Златоуст, Верхнеуральск, Оренбург, Уральск, 20 июня Казань, где пробыл 3 дня, Симбирск, Саратов, Пензу. В июле путешественники объехали следующие города: Тамбов, Воронеж, Тулу, Калугу.
Находясь в Калужской губернии, Ж. посетил Белев, свою родину Мишенское, Долбино. 23 июля Наследник Цесаревич прибыл в Москву, где пробыл до 9 августа, откуда последовал во Владимир, Нижний Новгород, Рязань, Тулу, Курск, Харьков, Полтаву, Елизаветград.
Последние числа августа Наследник Цесаревич пробыл в Одессе, откуда проследовал в Крым. Путешествие по Крыму продолжалось почти месяц. 5 октября путешественники прибыли в Киев, откуда 8 октября направились в Полтаву, посетив в октябре Харьков, Екатеринослав, Таганрог, Новочеркасск.
Из Новочеркасска через Тулу Наследник со свитой в конце октября прибыл в Москву.
В половине декабря Наследник вместе с Государем и двором возвратился в Петербург.
В 1837 г. вышел перевод «Ундины» де ла Мотт Фуке, в роскошном издании, с прекрасными иллюстрациями Майделя.
Над этим переводом Ж. работал давно; первые опыты перевода относятся еще к 1817 г. В начале мая 1838 года Наследник со свитой, во главе которой находился Ж., направился в Германию, 9 мая путешественники прибыли в Берлин, где пробыли до 24 мая (5 июня). Выехав из Берлина, Наследник посетил следующие места: Штеттин, Стокгольм, Копенгаген, Люнебург, Ганновер, Марбург, Франкфурт, Висбаден, Эмс, Веймар, Мюнхен.
Затем Цесаревич направился в Австрию, через Инсбрук проследовал в Швейцарию, посетив Комо. Из Швейцарии Наследник поехал в Италию, посетив Милан, Венецию, Флоренцию и Рим. В Риме путешественники пробыли с 5 (17) декабря 1838 года до начала февраля 1839 года. В Риме Ж. встретился с Гоголем, с которым провел все время. Из Рима через Пизу, Геную, Турин, Милан, Верону, Цесаревич направился на Австрию, где провел в Вене конец февраля.
Затем были посещены следующие города: Мюнхен, Штутгарт, Карлсруэ, Гейдельберг, Дармштадт, Майнц, Кобленц, откуда Наследник направился в Голландию, посетив Гаагу, Амстердам затем отправился в Англию, прибыв 21 апреля (3 мая) в Лондон.
В мае через Германию Наследник направился в Россию, приехав в Петербург 23 июня 1839 года. 17 августа Ж. поехал из Петербурга в Москву на празднование годовщины Бородинской битвы 26 августа.
Из Москвы в сентябре поэт отправился в Калужскую губернию, посетил Чернь, Муратово, Белев, — места с которыми был связан дорогими воспоминаниями.
В октябре Ж. через Москву возвратился в Петербург (13 октября).
В 1840 году Цесаревич был помолвлен с принцессой Максимилианой-Вильгельминой-Августой-Марией Гессен-Дармштадтской.
Ж. было поручено сопровождать Наследника в Дармштадт для уроков русского языка его невесте.
В начале марта Ж. покинул Петербург.
Он посетил Бреславль, Дрезден, Берлин, Веймар, Франкфурт. 1 апреля Ж. прибыл в Дармштадт.
Уроки Ж. с принцессой продолжались до 10 мая, когда были получены сведения в Дармштадте о болезни короля Прусского.
Наследник отправился в Берлин, принцесса Мария на это время поехала в Мюнхен к своей тетке королеве Баварской.
Ж. мог свободно располагать двумя неделями.
Он решил это время пробыть у своего друга Рейтерна в Дюссельдорфе.
Здесь он оставался до 2 июня. 4 июня Ж. приехал в Франкфурт, куда прибыли наши Император и Императрица, следовавшие в Эмс. С ними отправился в Эмс Наследник с невестой и Ж. В Эмс также прибыл и Рейтерн.
В начале июля принцесса Мария в сопровождении Ж. вернулась в Дармштадт.
В августе она поехала в Россию, Ж. направился в Дюссельдорф с Рейтерном.
Уже давно Ж. был расположен к дочери Рейтерна Елизавете.
В 1840 году расположение обратилось в любовь.
Дочь Рейтерна тоже питала чувство к поэту, и в августе она была помолвлена с Ж. Невесте было 19 лет. Несмотря на то, что жизнь Ж. с 1818 г. была очень деятельная, разнообразная, его душевное настроение, все-таки, было подавленным, особенно после смерти горячо любимых М. А. Мойер и А. А. Воейковой.
Любовь к Рейтерн оживила поэта, окрылила его и вообще благотворно повлияла на состояние духа. Как мы не раз отмечали, всю жизнь идеалом Ж. была тихая семейная жизнь. Но устроить свое семейное гнездо все не удавалось поэту. Рейтерн казалась ему женщиной, с которой он вполне успешно создаст семейное гнездо, которая даст ему то счастье, которого он так давно искал. И оттого так благотворно повлияла на поэта любовь к Рейтерн.
В письме в Муратово ко всем родным из Дюссельдорфа от 5 сентября Ж. подробно рассказывает о своем романе, рисуя план своей дальнейшей жизни. Идеалом поэта является тихая семейная жизнь. «Я гонюсь, — пишет он, — не за многим: жизнь спокойная, посвященная труду, для которой я был назначен, и от которой отвлекли обстоятельства; жизнь смиренная, посреди домашнего круга, без забот о завтрашнем дне, с некоторым, весьма умеренным, если можно, избытком; деятельность, более обращенная на то, чтобы всему, что есть во мне доброго, дать большую твердость; чтобы все дурное или испорченное жизнью поправить или привести в порядок, чтобы, наконец, расстаться как должно со всем здешним, подвести под жизнь итог и собрать как можно более на дорогу в другую жизнь, — вот идеал моего земного счастья, которое стало мне гораздо возможнее, теперь, нежели прежде.
Для достижения к этому смиренному идеалу у меня теперь есть верный товарищ, и пустота, доныне окружающая дорогу мою, от чего я шел по ней с перевалкой и как будто нехотя, вдруг исчезла». В конце 1840 г. Ж. вернулся в Петербург.
В январе он съездил в Москву повидаться со своими друзьями, 16 апреля 1841 г. состоялась свадьба Наследника Цесаревича Александра Николаевича с принцессой Дармштадтской, нареченной при крещении Марией Александровной.
По этому случаю Государь, желая отблагодарить Ж. за его труды по обучению сына, даровал поэту чин тайного советника и приказал оставить за Ж. все получаемое им содержание 28000 руб. ассигнациями, и, кроме того, повелел выдать на первое обзаведение 10000 руб. Сначала Ж. намеревался поселиться с женой около Дерпта в своем имении Мейерсгоф, вместе с Протасовой и Мойером, но потом раздумал: Мойер оставил профессуру в Дерпте и отправился в имение Бунино.
Ж. решил продать Мейерсгоф и прожить некоторое время за границей, а потом поселиться с женою в Москве.
Мейерсгоф был продан за 115000 К. К. Зейдлицу.
Все полученные деньги поэт разделил между тремя дочерьми А. А. Воейковой.
Совершенно правильно замечает К. К. Зейдлиц по этому поводу: «Подарить этот капитал своим внучкам в ту именно пору, когда он сам надеялся иметь детей, было поступком вполне изображающим доброе сердце нашего друга». Ж. позаботился и о сыне А. А. Воейковой.
Он был слабоумным вследствие перенесенной болезни — скарлатины и находился в одном из пансионов в Дерпте.
Ж. распорядился отправить его в Бунино к Мойеру и Е. А. Протасовой.
В середине мая 1841 г. Ж. покинул пределы России.
Во время 1838-1840 гг. Ж. написано: в 1838 г. — «Stabat mater», «Предсказание», в 1839 — «Поэту Лонепсу», «Бородинская годовщина» и «Молитвой нашей Бог смягчился». В 1839 г. поэт вновь перевел элегию Грея — «Сельское кладбище»; первый раз она была переведена в 1802 г. и напечатана в «Вестнике Европы». В 1839 г. вышел перевод драматической поэмы Гальма «Камоэнс». ШЕСТОЙ ПЕРИОД ЖИЗНИ ЖУКОВСКОГО (1841-1852). Свадьба.
Ж. состоялась 21 мая 1841 г. в Ротенберге, близ Штутгарта, в греческой церкви Екатерины.
Поселился Ж. с женой в Дюссельдорфе.
О царившей в семье Рейтерн атмосфере в высшей степени ценное для биографа указание делает К. К. Зейдлиц, говоря, что жена Рейтерна «была знакома с некоторыми представителями мрачно пиэтистического круга католической пропаганды в Касселе, и вообще в тридцатых и сороковых годах сентиментальный пиэтизм был очень распространен преимущественно в женском обществе многих прирейнских городов и в том числе — Дюссельдорфа». Жена Ж. Е. А. Рейтерн еще с самого раннего детства под влиянием матери прониклась пиэтическим настроением.
Атмосфера дома Рейтернов сразу же коснулась Ж. Он всегда был глубоко проникнут религиозной идеей; теперь это настроение стало развиваться в сторону пиэтизма.
Первые месяца женитьбы прошли счастливо для поэта: он был спокоен от уверенности, что, наконец, нашел счастье, которое так мучительно искал. 7 (19) августа 1841 года поэт пишет Императрице Александре Феодоровне из Дюссельдорфа: «При отъезде моем из Петербурга, когда я имел счастье прощаться с Вашим Императорским Величеством, Вам угодно было позволить мне написать к Вам о том, что будет со мною; но Вы тогда же приказали, чтобы я написал не иначе, как по прошествии некоторого времени, дабы мне можно было говорить с Вами о новой жизни своей не с горяча, а познакомившись с нею коротко и осмотревшись около себя без всякого предубеждения.
Вот уже более двух месяцев как я женат; я знаю коротко судьбу свою и теперь с большим убеждением, нежели в первые минуты, благодарю Бога, который ее сам, без моего ведома, для меня устроил и мне устроил и мне даровал без моего ожидания и искания.
Не могу придумать ничего, чтобы я теперь пожелал прибавить к моему смиренному ясному счастью: оно полное». В 1841 году Ж. написаны три сказки, заимствованные из собрания Гримм — «Кот в сапогах», «Сказка о Иване-Царевиче и сером волке» и «Тюльпанное дерево». «Ясное» счастье Ж. продолжалось недолго: уже вскоре после женитьбы оно стало омрачаться.
Это было вызвано с одной стороны болезнью жены, с другой — ее пессимистическим, подавленным на строением, созданным под влиянием пиэтизма.
Вот что пишет Ж. Императрице Александре Феодоровне в марте 1842 года: «Провел я мирно и однообразно десять месяцев, совершенно отличных от всей прошлой моей жизни. В это время, будучи предан исключительно жизни семейной, я познакомился с нею коротко.
Знаю теперь, что только в ней можно найти то, что на земле можно назвать счастьем; но также знаю, что это счастье покупается дорогою ценой. Я не выбирал;
Бог за меня выбрал и дал мне жену по сердцу, устроив все наперед без моего ведома и участия.
Я должен верить, что данное им счастье верно, но не мое, а Его дело; и эта мысль должна бы успокаивать мою душу насчет прочности того, что имею. Не смотря на то, часто душа в тревоге.
Причиной этого непреодолимого, виновного беспокойства есть то, что в течение последних месяцев, имев такие радости, каких не бывало в прежней моей жизни, я в то же время испытал и такие тревоги, о каких не имел понятия прежде.
Они продолжаются и теперь; они меня напугали, портят настоящее и делают робким при мысли о будущем.
Чувствую, что это так не должно быть, что я не прав; знаю теперь более, нежели когда-нибудь, что мы не должны смущаться сердцем; что мы должны верить, верить и верить; что мы на земле только для веры; что все другое обман и тревога; что в вере только заключается тот единственно возможный покой души, который озаряет счастье и дает ему постоянство, который преобразует несчастие и творит из судорожных страданий мирную и смиренную покорность.
Я это знаю (и нигде этого не узнаешь, как в жизни семейной); но знать одним убеждением мысли и быть на деле тем, что ясно постигает мысль, — великая разница! И я еще не достиг до этой высоты.
Но благодать семейной жизни именно в том, что она предлагает душе эту науку и дает ей сильно чувствовать ее необходимость». Это письмо важно потому, что во-первых, знакомит с настроением и жизнью поэта в первое время после женитьбы, а во-вторых потому, что показывает, что поэт уже в это время всецело был охвачен пиэтистическими идеями. 11 ноября 1842 г. у Ж. родилась дочь, названная Александрой.
Это событие было встречено им с большой радостью.
По этому поводу Ж. написал в дневнике строки, ценные для характеристики его воззрений и настроения в то время и показывающие сильное влияние на поэта пиэтизма. «Теперь, — пишет Ж., — хотя я не нахожу в себе живого, пламенного чувства, которое мне несвойственно и по натуре моей и по моим летам, но чувствую, что нечто прибавилось к существу моему и дало ему большее значение; привязанность к милой моей жене стала сильнее, нежнее, для меня самого трогательнее.
А на дочь не могу смотреть без особенного движения, мне доселе неизвестного: как будто душа подымается от радости.
В ребенке для отца и матери выражаются на деле слова апостола Павла: и будете два в плоть едину. Нет собственности столь милой, столь решительно принадлежащей нам и в то же время столь с нами тесно соединенной и нас как будто самих увеличивающей, как наше дитя: чувствуешь всю сладость и силу слова мое, которое выше и значительнее, нежели я… Я знаю, что нет ничего выше веры и молитвы, знаю, что это высшее сокровище души человеческой, за которое должно отдать всякое другое, — знаю — и во мне нет того, что я считаю лучшим, желаннейшим, святейшим.
Но будет ли когда? В святилище семейной жизни стоит сосуд причащения жизни вечной.
Дети мои и жена его мне подадут, и да позволит мне Бог их жизнь устроить по воле Его». Весь конец 1842 г. поэт и его жена были больны; то же продолжалось и в начале 1843 г. Только в мае Ж. немного оправились и поехали лечиться в Эмс. Эмские воды благоприятно подействовали на здоровье Ж., и в начале августа они возвратились в Дюссельдорф.
В сентябре поэт посетил Берлин, где виделся с Государем Николаем Павловичем.
В 1841 г. Ж. заинтересовался древнеиндийскими произведениями в переводе Рюккерта и задумал познакомить русского читателя с одним из них: «Наль и Дамаянти». В 1842 году поэт работал над этим произведением.
В 1848 году «Наль и Дамаянти» было послано великой княжне Александре Николаевне с посвящением очень характерным для обрисовки настроений Ж. Он поэтизирует свою семейную жизнь, говоря: И ныне тихо, без волненья, льется Поток моей уединенной жизни. Смотря в лицо подруги, данной Богом На освященье сердца моего, Смотря, как спит сном ангела на лоне Матери младенец мой прекрасный, Я чувствую глубоко тот покой, Которого так жадно здесь мы ищем, Не находя нигде… Говоря о своем семейном счастье, поэт, все-таки, настроен грустно, думает о смерти, называет свою жизнь «обвечеревшей». В январе 1842 г. Ж. принялся за перевод «Одиссеи» Гомера.
В октябре им было переведено уже 8 песен. «Перевожу Одиссею», — пишет Ж. Императрице Александре Феодоровне 12 (24) октября 1843 года из Дюссельдорфа, — хочется перевести ее так, чтобы в моем переводе сохранена была ее дедовская простота древнего поэта, и чтобы чтение «Одиссеи» сделалось доступно всем возрастам.
Этот труд красит мое уединение.
И в нем бы жило со мною полное счастье, если бы этой радостной, тихой жизни не тревожила забота о жене: она опять начала страдать тем же, чем страдала до своей поездки в Эмс; воды сначала ей помогли; теперь опять все по старому, и думаю, что на будущий год ей опять надобно будет прибегнуть к Эмсу». В 1843 году Ж. не работал над «Одиссеей»: он перевел лишь из Мериме «Маттео Фальконе». В этом году был напечатан «Капитан Бопп». Ж. еще во время пребывания в Риме сошелся с Гоголем; осень и зиму 1843 г. Гоголь провел у Ж. в Дюссельдорфе.
В это время Гоголь всецело был захвачен пиэтистическим настроением.
На этой почве он сошелся с Ж., усилил в нем это настроение, повлиял на еще большее развитие религиозной мечтательности.
Ж. считал Гоголя очень полезным человеком, благотворно влиявшим на его умонастроение и идеи. В дневнике за 1843 год Ж. пишет: «Пребывание Гоголя было мне полезно». В 1844 году Ж. переселился из Дюссельдорфа во Франкфурт-на-Майне, что было вызвано новыми приступами болезни жены. В этом году Ж. Чувствовал себя сравнительно хорошо, работал довольно продуктивно: перевел 9, 10, 11 и 12 песни «Одиссеи», «Выбор креста» из Шамиссо и написал «Две повести», которые прислал И. В. Киреевскому, который в это время приобрел «Москвитянин». Первая повесть заимствована из Шамиссо, который заимствовал ее из «Талмуда», вторая — из Рюккерта.
В январе 1844 года умерла Екатерина Александровна Воейкова, дочь А. А. Воейковой, что сильно подействовало на поэта. В 1844 году у Ж., гостил Гоголь и навестил его А. И. Тургенев. 1 января 1845 года у Ж. родился сын Павел. Это очень обрадовало поэта. «Благодарю тебя за братское дружеское поздравление,-пишет он К. К. Зейдлицу 7 (19) февраля 1845 г., — правда твоя, сын есть продолжение жизни отца и, глядя на колыбель сына, не с такими мрачными глазами глядишь на свой гроб. Но это более идеи суетные, мирские, что нам до продолжения нашего настоящего бытия в здешнем свете! В детях видим мы для нас нечто высшее: собственных товарищей на жизнь вечную, новые души, от нас исходящие, нами образуемые для общей нам будущей жизни. Это не исключает счастья здешней жизни, но дает этому счастью высший неизменный характер.
Помоги мне Бог дать детям, или, лучше сказать, приготовить детей моих к такому счастью.
Пускай научатся желать его; а даст его им Бог!» После родин сына жена Ж. заболела.
В апреле поэт чувствовал себя хорошо.
Он начал писать ряд заметок о жизни, религии, философии, воспитании.
Но затем снова заболел, жена была также больна.
Врачи посоветовали отправиться на лето в Швальбах.
Здесь в июле посетил Ж. Гоголь.
Живя в Швальбахе, поэт узнал, что Императрица Александра Феодоровна на пути в Италию для лечения посетит Нюрнберг.
Поэт с семьей отправился в Нюренберг на свидание с Государыней, но выяснилось, что она не будет останавливаться в Нюрнберге, а проживет некоторое время в Берлине.
Поэт, оставив семью в Гофе, отправился в Берлин, где и виделся с Государыней, что его оживило.
Также оживило поэта полученное в это время известие о помолвке Е. И. Мойер, дочери M. A. Мойер, за В. А. Елагина, сына Ав. П. Елагиной.
Ж. имел намерение летом возвратиться в Россию, но дурное состояние здоровья заставило его остаться за границей.
В конце 1845 г. Ж. заболел.
В декабре его потрясла новая утрата друга, А. И. Тургенева, который умер в Москве 3 декабря.
Болезнь Ж. продолжалась и в 1846 году. Жена Ж. тоже была больна расстройством нервов.
О душевном настроении поэта в марте 1846 г. дает яркое представление запись в дневнике за этот месяц: «Когда смотрю на свое прошедшее, ничего утешительного не представляется моему сердцу.
Одно только в нем вижу, Твою спасительную руку, которая отвела меня от бедствий земных и провела меня до настоящей минуты, предохранив меня от бедствий внешних.
Но что я сделал сам? На дороге жизни я не собрал истинного сокровища для неба: душа моя без веры, без любви и без надежды; и при этом бедствии нет в ней той скорби, которая должна была бы наполнять ее и возбуждать к покаянию.
Окаменелость и рассеяние мною владеют.
Воля моя бессильна.
Вместо веры одно только знание, что вера есть благо верховное и что я не имею сего блага. Молитва моя одно мертвое рассеянное слово. Ум без мысли. Сердце без любви. Одна рука Твоя, Господь-Спаситель, примиривши нас с самим собою, она отечески, действием Твоего Святого Духа, может извлечь меня из сей бездны; простри ко мне Твою руку, посети мою душу Твоим Святым Духом. Мое настоящее подобно моему прошедшему». В 1847 г. Ж, поехал летом лечиться с женой в Эмс. Здесь Ж. встретил A. C. Хомякова, сюда же прибыл Гоголь.
В Эмсе поэт несколько оживился, стал работать над подготовлением нового издания своих произведений.
К зиме Ж. с женой возвратился во Франкфурт.
В этом году поэт отослал в Россию первые двенадцать песен «Одиссеи» и возобновил работу над «Рустемом и Зорабом», переложенным Рюккертом из «Шах-Намэ». Революционное движение, охватившее Европу в 1848 г., захватило и окрестности Франкфурта.
Жена поэта продолжала болеть, сам Ж. заболел глазами.
Волнение около Франкфурта и болезнь заставили Ж. отправиться в Ганау для совета с известным тогда доктором Коппом.
Волнение в Ганау было еще сильнее, чем в Франкфурте, и Ж. отправился с женой в Эмс, откуда он думал направиться в Россию.
Это было решено категорически: Ж. распродал даже часть своих вещей. Но бывшая в России тогда холера повлияла на то, что поэт изменил свое решение и переехал из Эмса в Баден. Эмс благотворно повлиял на здоровье жены Ж. Его зрение также поправилось, и в конце 1848 г. он усиленно работал над «Одиссеей». Во второй половине 1848 г. вышел первый ее том. Ж. смотрел на свою работу, как на одно из самых больших дел жизни. «Этот перевод, — пишет Ж. Ал. Мих. Тургеневу в ноябре 1847 г. — почитаю своим лучшим, главным поэтическим произведением». Смотря так на свой перевод, Ж. с нетерпением ожидал мнения друзей и критики.
Хотя некоторые лица, например Стурдза, Гоголь, Великий Князь Константин Николаевич, К. К. Зейдлиц приветствовали появление «Одиссеи», но она не произвела в общем особенного впечатления на русское общество.
В 1848 г. Ж. написано стихотворение «К русскому великану». Революционное движение заставило Ж. покинуть в мае 1849 г. Баден и переселиться в Швейцарию. 1 (13) мая в Бадене Ж. написал «Четыре сына Франции». В Швейцарии Ж. поселился между озерами Бриенским и Тунским в Интерлакене.
В конце июля поэт возвратился в Баден. В августе Ж. съездил в Варшаву, где виделся с Императором Николаем Павловичем и Наследником Цесаревичем Александром Николаевичем.
В этом году в январе князь Вяземский устроил в Петербурге празднование 50-летия литературной деятельности Ж. По этому случаю Государь Император, в бытность Ж. в Варшаве, пожаловал ему орден Белого Орла. В высочайшей грамоте было сказано: «В ознаменование особенного Нашего уважения к трудам вашим на поприще отечественной литературы, с такою славою в продолжении пятидесяти лет подъемлемым, и в изъявление душевной Нашей признательности за услуги Нашему Семейству, вами оказанные, Всемилостивейше жалуем вас кавалером Императорского и Царского ордена Нашего Белого Орла». В начале сентября 1849 г. поэт возвратился в Баден. Летом 1849 г. вышла вторая часть «Одиссеи». Как мы уже отмечали, особенного впечатления на общество появление первой части «Одиссеи» не произвело.
То же самое нужно сказать и о появлении второй части. Хотя надо заметить, что критика в общем сочувственно отнеслась к переводу, Ж. ожидал, что «Одиссея» произведет громадное впечатление, явится в России целым событием.
Но ожидания его, как мы видели, не оправдались, что сильно на него подействовало.
Но это, все-таки, не поколебало убеждения Ж., что «Одиссея» — «лучшее, главное поэтическое произведение», как назвал ее сам поэт в письме к Ал. Мих. Тургеневу.
О душевном состоянии поэта и о здоровье его жены в 1849 г. дает представление письмо к П. A. Плетневу 29 сентября (11 октября) 1849 г. из Бадена. «Теперь я опять, — пишет поэт, — на неопределенное время должен отложить свидание с отечеством и с вами, добрые друзья мои; велит ли Бог вам меня увидеть? Думал ли я, покидая Россию для своей женитьбы, что не прежде возвращусь в нее, как через десять лет? И дозволит ли Бог возвратиться? Моя заграничная жизнь совсем не веселая уже и потому, что непроизвольная; причина, здесь меня удерживающая, самая печальная: она портит всю жизнь, отымает настоящее, пугает за будущее — болезнь жены (а нервическая болезнь самая бедственная из всех возможных болезней), болезнь матери семейства и хозяйки дома уничтожает в корне семейное счастье.
Да и сам я не в порядке.
Швейцарский воздух мне был не в прок: там начали немного шалить и мои нервы, пропал мой всегдашний верный товарищ сон, и сделалось у меня что-то похожее на одышку; поездка в Варшаву меня поправила; сон возвратился; одышка не так сильна; но есть какой-то беспорядок в кровообращении, от чего биение сердца и нервы продолжают пошаливать.
Доктор изъясняет все это геморроем и утверждает, что скоро все придет в порядок.
Я и сам не нахожу в себе решительной болезни». Из этого письма видно, как сильно стремился Ж. возвратиться в Россию.
В конце 1849 г. и начале 1850 г. Ж. чувствовал себя сравнительно хорошо и весной намеревался поехать в Россию на празднование 25-летия царствования Императора Николая Павловича.
Празднование было назначено на ноябрь 1850 г., в ознаменование вступления на престол Государя, и на август 1851 г., в ознаменование коронации.
Сначала поэт думал поехать в Россию в 1850 г., но потом отложил поездку до весны 1851 г., так как врачи находили вредным поездку больной жены поэта на север. Как мы уже знаем, жена Ж. находилась под влиянием пиэтизма и давно думала перейти в католицизм; но этому с присущей ему решительностью воспрепятствовал Ж. В 1850 г. она переменила свое намерение и решила перейти в православие.
Поэт стал подготовлять ее к этому и погрузился в чтение церковных и богословских книг. Тот пиэтизм, которым была охвачена жена Ж., и который стал развиваться в нем после женитьбы, все прогрессировал: к 1850 г. Ж. совершенно был проникнут этими идеями.
Это ярко выразилось в небольших заметках о различных вопросах жизни, религии, философии, воспитании, которые поэт писал за время 1845-1850 гг. Эти заметки были посланы Ж. П. А. Плетневу, но в марте 1851 г. поэт потребовал их обратно, и заметки были напечатаны лишь после его смерти.
Кроме этих заметок за период времени 1845-1850 гг. Ж. написаны: «Нечто о привидениях», «О меланхолии в жизни и поэзии», «Две сцены из Фауста», «О внутренней христианской жизни», «Самоотвержение власти», «Энтузиазм и энтузиасты», «Что будет» и «О смертной жизни». За время 1848-1851 гг. Ж. написал четыре стихотворения для своих детей, которых он очень любил и много заботился об их воспитании: «Птичка», «Котик и козлик», «Жаворонок» и «Мальчик с пальчик». Весной 1851 г. Ж. твердо решился отправиться в Россию, поручил К. К. Зейдлицу приготовить ему дом в Дерпте.
В это время поэт работал над «Илиадой». Совершиться поездке Ж. было не суждено: он заболел воспалением глаз. Несмотря на слепоту, поэт работал, диктуя приближенным.
Ж. с большим жаром писал тогда «Странствующего жида». Эта тема была задумана 10 лет тому назад; в 1849 г. он снова принялся за нее. На это произведение поэт смотрел, как на дело величайшей важности, как на завещание потомству, думая высказать в поэме все свои религиозно-моральные воззрения, которые вырабатывались всю жизнь. Поэтому Ж. отнесся к произведению с величайшим вниманием и серьезностью.
Так, он просил Гоголя, который посетил Палестину, описать подробно ее природу, постоянно спрашивал указаний и советов отца Базарова, священника в Штутгарте.
Кроме «Странствующего жида», Ж. написано в 1851 г. «Ее Императорскому Высочеству великой княгине Марии Николаевне приветствие от русских при встрече ее в Бадене» и «Царскосельский лебедь», в 1852 г. — «Розы». Окончить «Странствующего жида» Ж. не удалось: здоровье его делалось все хуже и хуже, и 12 (24) апреля 1852 г. он скончался.
Пред кончиной поэт всецело был охвачен религиозным настроением, примирился со всеми жизненными невзгодами, даже с фактом смерти.
Прекрасное представление о душевном настроении поэта в последние дни жизни дает его письмо к жене, написанное за несколько дней до смерти. «В мысли, что мой последний час, может быть близок, — говорит жене поэт, — я пишу тебе и хочу сказать несколько слов утешения.
Прежде всего, из глубины моей души благодарю тебя за то, что ты пожелала стать моей женою; время, которое я провел в нашем союзе, было счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на многие грустные минуты, происшедшие от внешних причин или от нас самих, — и от которых не может быть свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее благодетельными испытаниями, — я с тобою наслаждался жизнью, в полном смысле этого слова; я лучше понял ее цену и становился все тверже в стремлении к ее цели, которая состоит не в чем ином, как в том, чтобы научиться повиноваться воле Господней.
Этим я обязан тебе, прими же мою благодарность и вместе с тем уверение, что я любил тебя, как лучшее сокровище души моей. Ты будешь плакать, что лишилась меня, но не приходи в отчаяние: «любовь также сильна, как и смерть». Нет разлуки в царстве Божьем.
Я верю, что буду связан с тобою теснее, чем до смерти.
В этой уверенности, дабы не смутить мира моей души, не тревожься, сохраняй мир в душе своей, и ее радости, и горе будут принадлежать мне более, чем в земной жизни. Полагайся на Бога и заботься о наших детях; в их сердцах я завещаю тебе свое, — прочее же в руке Божьей.
Благословляю тебя, думай обо мне без печали, и в разлуке со мною, утешай себя мыслью, что я с тобой ежеминутно и делю с тобою все, что происходит в твоей душе». Тело Ж. было перевезено через Любек на пароходе в Петербург и предано земле в Александро-Невской Лавре. После смерти поэта жена его в июне 1853 г. приехала в Петербург с обоими детьми, поселилась в Москве, приняла православие и скончалась в 1856 г., пережив поэта на четыре года. Ограничивая свою работу биографическими рамками, мы не будем подробно рассматривать литературные произведения Ж. и давать им подробную оценку, а дадим характеристику творчества поэта и оценку его историко-литературного значения в самых общих чертах.
Условия личной жизни Ж. оказали громадное влияние на его творчество: оно явилось в полном смысле слова отражением личных переживаний поэта. Ж. — поэт личного чувства, субъективист чистой воды. Он говорил: «Жизнь и поэзия одно», и эта идея в полной мере сказалась на его творчестве.
Характеристика Ж., как поэта-субъективиста, на первый взгляд кажется не вяжущейся с тем фактом, что большинство его произведений — переводы и переделки западных образцов.
Но если вдаться в подробный их анализ, то обнаруживается, что здесь, как и в оригинальных произведениях, отразилась в полной мере личность поэта. Это сказывается уже в выборе оригиналов для перевода и переделки.
Внимание Ж. всегда останавливалось лишь на том, что соответствовало его личному настроению, воззрениям, психологии.
Ж., работая над переводами, задавался задачей не столько точно передать оригинал, сколько уловить основной тон и передать общий дух оригинала.
Ввиду этого, поэт свободно относился к оригиналу.
Если он вполне соответствовал его субъективному настроению, то перевод стоит близко к подлиннику, но если в нем встречались места, становившиеся в противоречие с субъективным настроением, то Ж. делал отступления, применял эти места к своим воззрениям и психологии.
Таким образом, печать субъективизма лежит и на переводах и переделках.
Ввиду этого, получается тот интересный факт, что не смотря на то, что громадное место в литературном богатстве Ж. занимают переводы из разных авторов, — вся его поэзия в целом связана внутренним единством и цельностью, Этим связывающим звеном является субъективизм.
Вполне правильно определил характер своего творчества сам поэт, сказав в одном письме к Гоголю: «у меня почти все чужое, или по поводу чужого, — и все однако мое». Творчество Ж. не было продуктом какой-либо теории, простым усвоением данной литературной манеры: в основе его лежало личное настроение.
Мы отмечали влияние на поэта ложноклассицизма.
Эта полоса должна была неминуемо пройти, и именно пройти потому, что с самых первых шагов Ж. непреодолимо влекло выражать в поэзии свои личные чувства и настроения.
Поэт стал на сторону сентиментализма, увлекся им не как теорией, а потому, что по своему внутреннему содержанию, по душевному складу, он был чистой воды сентименталист.
Он остался им и тогда, когда стал переводить романтиков.
Сам Ж. на звал себя «родителем на Руси немецкого романтизма». Белинский выставил Ж. как главного представителя романтизма в нашей литературе.
Взгляд великого критика прочно утвердился в нашей научной литературе до самого последнего времени.
Так, академик А. Н. Пыпин до конца своей жизни (1904 г.) смотрел на Ж., как на романтика.
С совершенно новым взглядом выступил академик Веселовский в своей известной книге: «В. А. Жуковский». Поэзия чувства и «сердечного воображения» (СПб. 1904 г.). Были у нас и ранее попытки, правда робкие, разрушить воззрения на Ж., как на типичного романтика.
Так академик Жданов заявил, что «вся совокупность образов, мыслей, мотивов, любимых Ж., встречается и у Карамзина». Но A. H. Веселовский решительно выступил против традиционного воззрения.
В своей книге он подверг подробному анализу чувства, настроения, религиозно-нравственные и общественно-политические взгляды Ж. Изучив богатый и обширный материал, A. H. Веселовский пришел к выводу, что воззрение на поэта, как на романтика, должно быть оставлено: «он не выходил из идей и представлений сентиментализма». Поэт обращался к романтикам, переводил их, но по существу, по внутреннему содержанию не был романтиком в полном смысле слова, а остался «в преддверии романтизма». По своему душевному складу он всю жизнь был сентименталист Карамзинской эпохи: он не воспринял миросозерцание романтиков в целом, брал лишь то, что подходило к его сентиментальному настроению, оставаясь чуждым мощным порывам романтиков в сфере социальных и политических мечтаний. «Поэзия Sturm und Drang а, бурных стремлений и гениальничанья, с ее энергическими заявлениями личности и протестом против всяких условностей, — говорит А. Н. Веселовский, — коснулась Ж. не своей психологией, а литературной стороной: интересом к народной старине (Бюргер), мировой литературе и поэтическому экзотизму (Гердер, Фосс)». Даже обращение поэта к народности, народной поэзии было вызвано, по мнению А. Н. Веселовского, не непосредственным интересом к народу, что мы видим у романтиков, а явилось лишь одним из средств выразить свое личное настроение.
Критика указала, что А. Н. Веселовский расширил понятие сентиментализма и сузил понятие романтизма, и ввиду этого пришел к изложенным нами выводам.
Но, как бы ни относиться к исследованию А. Н. Веселовского, необходимо признать, что после его работы нужно оставить взгляд на Ж., как на типичного представителя романтизма в русской литературе.
Обстоятельства личной жизни Ж. накладывали печать на его творчество.
Это-то и придало поэзии Ж. ценность: он явился у нас первым русским лириком.
В поэзии ни одного из поэтов до Ж. не отразилась так полно личная жизнь и настроение, как в его творчестве.
Выразив в своей поэзии свой внутренний мир, свои переживания Ж. сблизил поэзию с жизнью, подготовил дорогу для Пушкина.
Вместе с тем Ж. оказал громадное влияние на развитие нашего поэтического языка: стих его достиг небывалой до тех пор музыкальности, гибкости, звучности и простоты.
Свою роль Ж. сыграл до появления и расцвета дарования Пушкина.
Этот последний затмил Ж., но это не уменьшает громадного историко-литературного значения Ж., как поэта, расчистившего дорогу Пушкину.
Центр тяжести значения Ж. не в том, что он познакомил русскую литературу с романтизмом, а его главная заслуга в том, что он явился у нас первым поэтом непосредственного чувства, первым поэтом лириком в полном смысле этого слова. Литература о Жуковском достигла в настоящее время громадных размеров.
Укажем лишь наиболее важные книги, оставив в стороне журнальные статьи.
Богатый материал заключается в письмах поэта. Ввиду того, что ни одно из существующих изданий сочинений Жуковского не дало сколько-нибудь полного собрания его писем, также перечислим и их. Базаров, «Воспоминания о Жуковском», СПб. 1852; 2) Плетнев, «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского», СПб. 1853; 3) Шевырев, «О значении Жуковского в русской жизни и поэзии», M. 1853; 4) Белинский, Сочинения, VIII; 5) M. A. Дмитриев, «Мелочи из запаса моей памяти», М. 1869; 6) М. Глинка, «Записки», СПб. 1871; 7) «Сборник Имп. Русск. Историч.
Общества», т. 30 и 31. СПб. 1881; 8) К. К. Зейдлиц, «Жизнь и поэзия В. А. Жуковского», СПб. 1883; 9) Загарин (Поливанов), «Жуковский и его произведения». Изд. 2. М. 1883; 10) Я. Грот, «Очерк жизни и поэзии В. А. Жуковского», СПб. 1883; 11) А. Архангельский, «Первые годы жизни Жуковского», Казань. 1883;12) «Жуковский.
Чествование его памяти в Петербурге в 1883 году». Изд. H. И. Стояновского.
СПб. 1883; 13) О. О. Миллер, «В. А. Жуковский, как человек и наставник Императора Александра II, СПб. 1883; 14) П. А. Плетнев, «Сочинения», т. І, II и III, СПб. 1885; 15) И. Бычков, «Бумаги В. А. Жуковского, поступившие в Публ. Библ. в 1884 г.» СПб. 1887. 16) К. Полевой, «Записки». (1888); 17) Жихарев, «Записки». М. 1890. 18) «Сборник Общ. любит. росс. слов.» 1891. («Законы Дружеского Литературного Общества, основанного Жуковским)»; 19) Ф. Ф. Вигель, «Записки», СПб. 1891-1893; 20) Никитенко, «Дневник». СПб. 1893; 21) В. Огарков, «В. А. Жуковский, его жизнь и литературная деятельность», СПб. 1894; 22) С. Н. Глинка, «Записки», СПб. 1895; 23) Смирнова, «Записки» ч. І. СПб. 1895; 24) В. Чешихин, «Жуковский, как переводчик Шиллера», Рига, 1895; 25) Л. Майков, «Историко-литературные очерки», СПб. 1895; 26) «Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу». М. 1895; 27) Алексей Веселовский, «Западное влияние в русской литературе», 2-е изд. М. 1896. 28) Тихонравов, «Сочинения», т. III ч, І и II. М. 1898; 29) «Остафьевский Архив», 30) Н. Кульман, «Рукописи В. А. Жуковского, хранящиеся в библиотеке гр. Бобринских»; СПб. 1901; 31) Каллаш, «Жуковско-Гоголевская юбилейная литература». М. 1902; 32) П. Сакулин, «Взгляд Жуковского на поэзию», 1902; 33) Н. Сумцов, «В. А. Жуковский и Н. В. Гоголь», Харьков, 1902; 34) А. Маркевич, «Отношение В. А. Жуковского к писателям и артистам», Одесса, 1902; 35) И. Созонович, «В. А. Жуковский, как писатель и человек», Варшава, 1902; 36) А. Пономарев, «В. А. Жуковский, как писатель-романтик и в отношениях к Царю-Освободителю». СПб. 1902; 37) Л. Сиземский, «Поэт-Христианин В. А. Жуковский», СПб. 1902; 38) А. Троицкий, «Идеалы и заветы поэта-христианина и христианина-философа В. А. Жуковского», Киев, 1902; 39) И. Евсеев, «Отношения Гоголя и Жуковского к искусству и к художникам», СПб. 1902; 40) С. П. Шестаков, «Жуковский, как переводчик Гомера», Казань, 1902; 41) С. П. Шестаков, «Заметки к переводам В. А. Жуковского из немецких и английских поэтов», Казань 1902; 42) Тимошенко, «Жуковский, как переводчик «Одиссеи» и современная ему критика». Киев, 1902; 43) Н. Степанов, «В. А. Жуковский, как наставник Царя-Освободителя», СПб. 1902; 44) Б. Глинский, «Царские дети и их наставники», СПб. 1899; 45) А. фон Дитмар, «Биография В. А. Жуковского», М. 1902; 46) А. Алферов, «В. А. Жуковский», М. 1902; 47) «Дневники В. А. Жуковского с примечаниями И. A. Бычкова», СПб. 1903;48) А. Пыпин, «История русской литературы» т. IV, изд. 2-е; СПб. 1903; 49) А. Бороздин, «Литературные характеристики», т. І, СПб. 1903; 50) А. Веселовский, «В. А. Жуковский.
Поэзия чувства и «сердечного воображения». СПб. 1904; 51) «Уткинский сборник.
Письма B. А. Жуковского, М. А. Мойер и Е. А. Протасовой». М. 1904; 52) А. Пыпин, «Характеристики литературных мнений от 20-х до 50-х годов». Изд. 3-е; СПб. 1906; 53) В. Резанов, «Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского», СПб. 1906; 54) Иванов-Разумник, «История русской общественной мысли», т. І, СПб. 1907; 55) Н. А. Котляревский, «Литературные направления Александровской эпохи», СПб. 1907; 56) «Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя», вып. І. Изд. Академии Наук. СПб. 1907; 57) Жданов, «Сочинения» т. II, СПб. 1908. Письма: 1) «Москвитянин», 1844, ч. VI, № 11; 2) «Современник», 1844, т. 36; 3) «Москвитянин» 1845, ч. І, № 1, стр. 37; 4) Там же ч. V, № 17, стр. 40; 5) «Одесск.
Вестн.» 1855 г., № 1-3 (Переписка Жуковского с А. С. Стурдзою); 6) «Москвитянин» 1856 г. т. IV, стр. 308. (Письмо к Ф. Покровскому); 7) «Библиогр.
Запис.» 1858, т. 1, № 18, стр. 547-551 (Письмо Жуковского к А. Я. Булгакову); 8) Там же, 1858, т. І, № 22, столб. 675-687 (Письмо Жуковского к H. H. Шереметевой); 9) «Русская Беседа» 1859, кн. 15, № 3, отд. І, стр. 17-42 (Письмо Жуковского к Е. А. Протасовой). 10) П. И. Бартенев, «Библиогр.
Зап.», 1861, т. III, № 13, столб. 386-387. (Письма Жуковского к C. М. Соковнину); 11) «Русск. Арх.», 1863, № 8-9, стр. 708-709 (Письмо Жуковского об его крепост. людях); 12) Там же, 1864, № 4, стр. 448-469; 13) Там же, 1804, стр. 884-903 (Переписка с А. И. Тургеневым и письма к родным). 14) Там же, 1865, стр. 1299-1302 (Письмо к И. В. Попову); 15) Там же, 1865, стр. 1297-1300 (Отрывок, из письма к родным); 16) В. С. Барыков, Там же, 1866, № 3, стр. 329-346 (Из письма Жуковского к принцессе Луизе Прусской); 17) Там же, 1866, № 4, стр. 651-652. (Письмо к А. И. Тургеневу). 18) Там же, 1866, № 6, ст. 863-873; 19) Там же, 1866, № 7, ст. 1070-1077 (Письмо Жуковского к Вяземскому); 20) Там же, 1866, № 11- 12, ст. 1628-1642. (Письма Жуковского к И. И. Дмитриеву); 21) «Утро». Литерат. и полит. сборник», 1866, стр. 192-199. (Письмо Жуковского к Карамзиной); 22) «Русск. Арх.» 1867, № 5-6. стр. 789-819. (Письма Жуковского к А. И. Тургеневу); 23) Там же, 1867, № 5-6, стр. 820-842 (Письма Жуковского к И. И. Козлову); 24) Там же, 1867, № 5-6, стр. 843- 862. (Письма Жуковского к А. Ф. фон дер Бриггену); 25) Там же, 1867, № 11, стр. 1385-1439. (Письма Жуковского к в. кн. Константину Николаевичу); 26) Там же, 1868, № 1, стр. 156-160. (Письма Ж. к кн. A. H. Голицыну); 27) Там же, 1868, № 3, стр. 440-444. (Письмо Жуковского к кн. Вяземскому); 28) Там же, 1868, № 4-5, стр. 837-843. (Письма Жуковского к Д. В. Дашкову); 29) Там же, 1868, № 6, стр. 973-975. (Письма Жуковского к M. H. Загоскину); 30) Там же, 1868, № 9, стр. 1445-1483. (Письма Жуковского к А. Я. Булгакову); 31) Там же, 1869, № 1, стр. 81-100. (Письма Жуковского к И. И. Базарову); 32) Там же, 1869, № 4, стр. 644-647. (Письма Жуковского к гр. Виельгорскому); 33) Там же, 1869, № б, стр. 958-964. (Письмо Жуковского к гр. С. М. Соллогуб); 34) Там же, 1870, № 8-9, стр. 1703-1711. (Письма Жуковского к И. И. Дмитриеву); 35) Там же, 1870, № 10, стр. 1817- 1822. (Письмо Жуковского к Гете); 36) Там же, 1870, № 11, стр. 2127-2129. (Письмо Жуковского к Г. П. Павскому); 37) Там же, 1871, № 1, стр. 255-257. (Письмо Жуковского к ген. Жомини); 38) Там же, 1871, № 11, стр. 1856-1869. (Письма Жуковского к А. О. Смирновой); 39) «Девятнадцатый Век», Истор. Сборн. 1872, т. І, стр. 406-425. (Письма Жуковского к Ел. Григ. Пушкиной); 40) «Русск. Арх.» 1872, № 3-4, стр. 853-855. (Письмо Жуковского к Ю. А. Нелединскому-Мелецкому); 41) Там же, 1872, № 12, стр. 2363-2366. (Письма Жуковского к матери); 42) Там же,1872, №11, стр. 2367-2369, (Письмо Жуковского к неизвестному лицу); 43) Там же, 1873, № 1, стр. 1 (Письма Жуковского к Императрице Александре Феодоровне); 44) Там же, 1874, № 1, стр. 6-94. (Письма Жуковского к Императрице Александре Феодоровне); 45) «Русская Старина»·, 1875, т. XIII, стр. 354, 365, 381. (Письма Жуковского к Кюхельбекеру); 46) Там же, 1875, № 11, стр. 317- 365. (Из бумаг Жуковского); 47) Там же, 1876, № 3, стр. 356-361. (Письма Жуковского к Л. К. Виельгорской); 48) Там же, 1876, № 8, стр. 453. (Записочка Жуковского А. С. Пушкину); 49) Там же, 1877, № 6, стр. 228-229. (Письмо Жуковского к Веневитиновой); 50) «Русская Старина», 1878, № 5, (Письма к Н. И. Гнедичу); 51) «Русск. Арх.» 1878, № 3, стр. 377-378. (Письмо к Перовскому); 52) «Русская Старина»», 1880, № 3, стр. 618; 53) Там же, 1883, №№ 1-10 (Письма Жуковского к разным лицам); 54) Там же, 1883, № 10, стр. 79-88. (Письма Жуковского к А. П. Елагиной); 55) Там же, 1883, № 12, стр. 711-713; 56) «Русск. Арх.» 1883, № 1 и 2. (Письма Жуковского к государю императору Александру Николаевичу); 57) Там же,1883, № 1 и № 2; 58) «Русская Старина»,1884, № 6, стр. 531-532. (Письмо Жуковского к Ковалевскому); 59) «Русск. Арх.», 1884, № 1, стр. 232. (Записка Жуковского к Дашкову), 60) Там же, 1884, № 5, стр. 118-119. (Письмо Жуковского к неизвестному лицу); 61) Там же, 1884, № 5, стр. 223-229. (Письмо Жуковского к А. С. Хомякову); 62) Там же,1885, т. І, стр. 1-19, 242-272, 526-540; т. II, стр. 337-370. (Письма Жуковского к императору Александру Николаевичу); 63) Там же, 1887, т. II, № 7, стр. 310-323. (Переписка Жуковского с Г. П. Павским); 64) Там же, 1887, ?. П, № 7, стр. 327-340. (Письма Жуковского к гр. О. П. Литке); .65) «Русская Старина», 1888, т. 60, № 11, стр. 311. (Письмо Жуковского к А. А. Бестужеву); 66) «Русск. Вестн.» 1888, №№ 5 и 11. (Неизданные письма Гоголя и Жуковского); 67) «Русская Старина», 1889, т. 61, № 1, стр. 147-148; 68) «Русск. Арх.» 1889, т. III, № 9, стр. 121-124. (Письма Жуковского к Пушкину); 69) Там же, 1889, № 9, стр. 131-132. (Письмо Жуковского к Викинскому). 70) «Русская Старина», 1890, т. 68, № 11; стр. 479-480. (Письмо Жуковского к Моргенштету), 71) «Русск. Арх.», 1891, т. 11, № 7, стр. 364. (Письма Жуковского к бар. Дельвигу), 72) «Сборник Общ. любит. росс. словесн.» 1891 г. (Письма к Гоголю); 73) «Русская Старина», 1892, т. 76, № 11, стр. 361-396. (Письма Жуковского к А. М. Тургеневу); 74) Там же, 1893, т. 77, № 1, стр. 249-253. (Переписка Жуковского с А. М. Тургеневым); 75) Там же, 1895, т. 83, № 4, стр. 220-222; 76) «Русск. Арх.», 1895, №№ 1, 2, 3, 4, 5, 6, 8, 9, 10, 11 и 12, (Письма Жуковского к А. И. Тургеневу); 77) Там же, 1895, № 8, (Письмо Жуковского к императору Николаю Павловичу); 78) «Книжки Недели», 1896, № 1; 79) «Русская Старина», 1896, т. 87, № 7, (Письма Жуковского к Северину; 80) «Русская Старина», 1898, № 11. (Переписка Жуковского с императрицей Марией Феодоровной и Вилламовым); 81) «Русск. Арх.», 1900, № 9, (Письма Жуковского к Государыне Императрице Александре Феодоровне); 82) «Русская Старина», 1901, № 2. (Письмо Жуковского к П. В. Хатову); 83) Там же, 1901, № 4, (Письма Жуковского к А. И. Тургеневу). 84) Там же, 1901, №№ 10 и 11; 1902, № 5. (Письма к Государыне Императрице Александре Феодоровне); 85) Там же, 1902, № 4 и 6 (Письма Жуковского к Императору Николаю I). При подборе библиографии предмета, как равно при составлении всего очерка о В. А. Жуковском деятельную помощь автору оказал молодой сотрудник «Исторического Вестника» А. Г. Фомин. Б. Глинский. {Половцов} Жуковский, Василий Андреевич — знаменитый поэт. Родился 29 янв. 1783 г., в селе Мишенском, в 3 вер. от гор. Белева Тульской губ. Отцом его был старик-помещик этой деревни, Аф. Ив. Бунин, а матерью — пленная турецкая девушка.
От восприемника своего, бедного дворянина Андрея Григорьевича Жуковского, друга Буниных, новорожденный получил свое отчество и фамилию.
Как раз перед рождением будущего поэта семью Бунина постигло страшное горе: из одиннадцати человек детей в короткое время умерло шестеро и между ними единственный сын, студент Лейпцигского университета.
Убитая горем Мария Григорьевна Бунина в память об умершем сыне решила взять в свою семью новорожденного ребенка и воспитать его как родного сына. Мальчик вскоре сделался любимцем всей семьи. Первоначальное ученье мальчика шло очень туго; 11-ти лет его исключили из Тульского народн. училища «за неспособность». После этого мальчик поселяется в Туле, в семье своей крестной матери Юшковой, одной из дочерей Бунина.
Общество маленького Ж. теперь составили исключительно девочки, что не могло не иметь влияния на еще большее развитие природной мягкости его характера.
Дом Юшковой был центром всей умственной жизни города.
Вокруг образованной и любезной хозяйки был целый кружок лиц, всецело преданных литературным и музыкальным интересам. 14 лет Ж. поступил в Московский благородный университетский пансион и учился в нем четыре года. Обширных познаний пансион не давал, но ученики под руководством преподавателей нередко собирались читать свои литературные опыты. Лучшие из этих опытов немедленно печатались в современных периодических изданиях.
На втором году пребывания Ж. в пансионе среди товарищей его, в числе которых были Блудов, Дашков, Уваров, Александр и Андрей Тургеневы, возникает даже особое литературное общество — «Собрание», с официально утвержденным уставом.
Первым председателем был Ж. В печати Ж. дебютирует «Мыслями при гробнице» (1797), написанными под впечатлением известия о смерти В. А. Юшковой. «Живо почувствовал я, — говорит 14-летний автор, — ничтожность всего подлунного; вселенная представилась мне гробом… Смерть! лютая смерть! когда утомится рука твоя, когда притупится лезвие страшной косы твоей?..». С 1797 по 1801 г., в продолжение четырехлетней пансионской жизни, Ж. напечатаны: «Майское утро» (1797), «Добродетель (1798), «Мир» (1800). «К Тибуллу» (1800), «К человеку» (1801) и мн. др. Во всем этом преобладает меланхолическая нота. Юношу-поэта поражает непрочность жизни, быстротечность всего земного, жизнь кажется ему бездной слез и страданий. «Счастлив, — говорит он, — тот, кто достигнув мирного брега, вечным спит сном…» Меланхолическое настроение поэта зависело, прежде всего, от литературных вкусов времени.
Первые произведения Ж. явились в то время, когда русских читателей приводила в восторг Бедная Лиза (1792) Карамзина и ее бесчисленные подражания.
Но модой объяснялось не все. Обстоятельства, сопровождавшие рождение Ж., не были забыты ни им самим, ни другими. «Положение его в свете, — говорит один из друзей поэта, — и отношения к семейству Буниных тяжело ложились на его душу… Его мать, как ни была любима в семье, все же должна была стоя выслушивать приказания». Детство и первые годы юности поэта далеко не были так счастливы, как казалось.
В 24 года поэт с грустью вспоминает о прошедшем: «К младенчеству ль душа прискорбная летит, — говорит он в Послании к Филалету (1807), — Считаю ль радости минувшего — как мало! Нет! счастье к бытию меня не приучало;
Мой юношеский цвет без запаха отцвел!..» Несколько позднее (1810) Ж. пишет А. И. Тургеневу: «не думай, чтобы моя мысль о действии любви была общею мыслью (общим местом), а не моею; нет, она справедлива и неоспорима, но только тогда, когда будешь предполагать некоторые особые обстоятельства; она справедлива в отношении ко мне. Надобно сообразить мои обстоятельства: воспитание, семейственные связи и двух тех (отца и мать), которые так много и так мало на меня действовали». В своей матери ему тяжело было видеть что-то среднее между госпожою и служанкой.
Отца своего Ж. почти совсем не знал и никогда не говорил о нем. Ко времени пребывания Ж. в пансионе относится и первый перевод его — романа Коцебу «Мальчик у ручья» (М., 1801). По окончании курса в пансионе Ж. начал было служить, но вскоре бросил службу и поселился на житье в Мишенском с целью продолжать свое образование.
Уезжая из Москвы, он захватил с собою целую библиотеку — кроме большой французской энциклопедии, множество французских, немецких и английских исторических сочинений, переводы греческих и латинских классиков, полные издания Шиллера, Гердера, Лессинга и др. Повесть «Вадим Новгородский», написанная и напечатанная в 1803 г., показывает, что около этого же времени поэт занимается изучением древнерусской истории.
За все время своей деревенской жизни (1802-1808) он печатает очень мало. В 1802 г. в «Вестнике Евр.» было помещено им «Сельское кладбище» — перевод или, скорее, переделка из Грея (см.). Стихотворение обратило на себя всеобщее внимание.
Простота и естественность его были новым откровением в эпоху еще не поколебленного высокопарного псевдоклассицизма.
Около этого же времени Жуковский в подражание «Бедной Лизе» пишет повесть «Марьина Роща». В 1806 г. Ж. отозвался на патриотич. настроение общества известной Песнью барда над гробом славян-победителей.
В 1808 г. явилась «Людмила» Ж., переделка «Леноры» Бюргера.
С этой балладой в русскую литературу входило новое, совершенно особое содержание — романтизм (см.). Жуковского захватила та сторона романтизма, где он является стремлением в даль Средних веков, в давно исчезнувший мир средневековых сказаний и преданий.
Успех «Людмилы» воодушевил Ж. Переводы и переделки непрерывно следуют с этого времени одни за другими.
Преимущественно он переводит немецких поэтов; лучшие переводы сделаны им из Шиллера.
Из оригинальных поэтических произведений Ж. к этому времени относится «Громобой», первая часть большой поэмы «Двенадцать спящих дев», а также несколько прозаических статей, напр. «Кто истинно добрый и счастливый человек?», «Три сестры», «Писатель в обществе». К этому же времени относится редактирование Ж. журнала «Вестник Европы», заставившее его переехать в Москву.
Редакторство продолжалось два года — 1809 и 1810, сначала единолично, потом вместе с проф. Каченовским, к которому журнал и перешел окончательно.
Затем Ж. вернулся в деревню и здесь пережил тяжелую сердечную драму. Уже за несколько лет до того начались педагогические занятия Ж. с его племянницами, двумя дочерьми Екатерины Афанасьевны Протасовой (младшей дочери Аф. Ив. Бунина), незадолго перед тем овдовевшей и поселившейся в Белеве.
Поэт страстно полюбил свою старшую ученицу, Марию Протасову.
Мечты о взаимной любви и счастии семейной жизни становятся любимыми мотивами его поэзии, но чувству поэта суждено было вскоре принять меланхолический оттенок. «Тесные связи родства усиливали чувство всею близостью родственной привязанности — и в то же время эти самые связи делали любовь невозможною в глазах людей, от которых зависело решение вопроса». Поэту приходилось скрывать свою любовь; она находила себе выход только в поэтических излияниях, не мешая, впрочем, научным его занятиям.
От 1810 г. до нас дошло письмо Ж. к А. И. Тургеневу, показывающее, что поэт продолжал серьезно работать над своим самообразованием.
С особенным усердием он занимается теперь изучением истории, всеобщей и русской, и приобретает в них знания серьезные и основательные.
В 1812 г. Ж. решился просить у Е. А. Протасовой руки старшей дочери, но получил решительный отказ, мотивированный родственными отношениями.
Вскоре после того Ж. уехал в Москву и поступил в ополчение.
В лагере под Тарутиным, увлеченный всеобщим патриотическим воодушевлением, Ж. написал своего знаменитого «Певца во стане русских воинов». Новое произведение сразу доставило поэту несравненно большую известность, чем вся предшествовавшая его поэтическая деятельность.
В тысячах списков оно разошлось по армии и России.
К 1812 г. относится и знаменитая баллада «Светлана», — несмотря на свое чисто русское вступление, тоже разрабатывающая основные мотивы Бюргеровской «Леноры». Военная жизнь Ж. продолжалась недолго.
В конце 1812 г. он заболел тифом и в январе 1813 г. вышел в отставку.
По возвращении в деревню он еще раз пытался смягчить сердце Е. А. Протасовой, но напрасно.
Между тем Мария Протасова, по-видимому, разделяла чувства Ж. Суровые отказы матери сильно на нее действовали и отражались на ее здоровье, и без того довольно слабом.
Еще больше страдал Ж. Его дневник этого времени отчасти открывает перед нами его душевные муки. Скоро, однако, его любовь начинает принимать характер какого-то мистического поклонения.
Позднее, в борьбе с препятствиями, которых поэт не мог да и не желал разрушить насильственно, любовь его становится все более и более платоническою. «Разве мы с Машей, — пишет он в 1814 г., — не на одной земле?.. Разве не можем друг для друга жить и иметь всегда в виду друг друга? Один дом — один свет; одна кровля — одно небо. Не все ли равно?..» «Послание императору Александру», написанное Ж. в 1814 г., навсегда решило его судьбу.
Императрица Мария Федоровна выразила желание, чтобы поэт приехал в Петербург.
Перед своим отъездом Ж., по-видимому, вполне уже примирившийся с своею судьбою (незадолго до того он еще раз говорил с Протасовой и так же неуспешно), писал своему «другу Маше»: «Я никогда не забуду, что всем тем счастием, какое имею в жизни, — обязан тебе, что ты давала лучшие намерения, что все лучшее во мне было соединено с привязанностью к тебе, — что, наконец, тебе же я обязан самым прекрасным движением сердца, — которое решилось на пожертвование тобой… В мыслях и чувствах постараюсь быть тебя достойным! Все в жизни — к прекрасному средство!.» В 1817 г. Мария Протасова вышла за профессора Майера.
Мечты любви — грустной, меланхолической — и позже продолжают звучать в поэзии Ж. С любовью Ж. совершилось отчасти то же, что некогда произошло и с любовью Данта: подобно тому, как Беатриче из флорентийской девушки мало-помалу превратилась в высокое олицетворение католической теологии, предмет любви Ж. сделался для него символом всего высокого, идеального.
После смерти Марии (1823) Ж. пишет ее матери: «ее могила — наш алтарь веры… Мысль о ней — религия… Теперь знаю, что такое смерть, но бессмертие стало понятнее.
Жизнь не для счастия; жизнь — для души, и следственно, Маша не потеряна.
Кто возьмете ее у души? Ее здешнею можно было увидеть глазами, можно было слышать — но ее тамошнею можно видеть душой, ее достойною». «Скорбь о неизвестном, стремленье вдаль, любви тоска, томление разлуки» остались существенными нотами поэзии Ж. Характер ее почти исключительно зависел от идеально-мистического настроения поэта, вызванного неосуществившимися мечтами о счастливой любви. Обстоятельства времени, сентиментально-меланхолические литерат. вкусы, развившиеся в нашем обществе к этому времени, как нельзя лучше пришлись к субъективному, личному чувству Ж. Внесением романтического содержания в свою поэзию Ж. значительно расширил утвердившийся до него сентиментализм нашей литературы; но, развивая романтические мотивы, Ж. опять следовал больше всего указаниям того же чувства.
Из содержания средневекового романтизма он брал только то, что отвечало его собственным идеально-мистическим стремлениям и мечтам.
Значение Ж. состояло в том, что поэзия его, будучи субъективною, в то же время служила общим интересам нашего умственного развития.
Субъективизм Ж. был важным шагом вперед по пути отрешения русской литературы от холода псевдоклассицизма.
Она внесла в русскую литературу малоизвестный ей дотоле мир внутренней жизни; она развивала идеи человечности и своим неподдельным, задушевным чувством возвышала нравственные требования и идеалы.
Общий характер поэзии Ж. вполне выразился в первый период поэтической деятельности его, к 1815-16 гг.: позднее его оригинальное творчество почти иссякает, и воздействие его на русскую литературу выражается почти исключительно в переводах, принадлежащих к крупнейшим фактам истории нашей литературы.
Помимо высокого совершенства формы, мягкого, плавного и изящного стиха, они важны тем, что ознакомили русского читателя с лучшими явлениями европейского литературного творчества. «Благодаря Жуковскому, — говорил Белинский, — немецкая поэзия — нам родная». По тому времени это была высокая задача, открывавшая русскому читателю совершенно новые и широкие горизонты.
Годы 1817-41 обнимают собою период придворной жизни Ж., сначала в качестве преподавателя русск. языка вел. княгинь Александры Федоровны и Елены Павловны, а с 1825 г. — в качестве воспитателя наследника престола, Александра Николаевича.
К этому периоду относятся нередкие поездки Ж. за границу, отчасти вследствие его служебных обязанностей, отчасти для леченья.
Поэтические произведения его появляются теперь как бы случайно.
Так, отправившись осенью 1820 г. в Германию и Швейцарию, Ж. в Берлине принимается за перевод «Орлеанской Девы» Шиллера, который и оканчивает к концу 1821 г.; под живым впечатлением осмотра Шильонского замка в Швейцарии он переводит «Шильонского узника» (1822), Байрона.
К тому же времени относятся переводы из Мура «Пери и Ангел» и некоторых других пьес. Тяжелые утраты, понесенные поэтом в 1828-29 гг., — смерть императрицы Марии Федоровны и близкого друга, А. Ф. Воейкова, — вызывают перевод баллад Шиллера: «Поликратов перстень» и «Жалоба Цереры». Под влиянием Пушкина Ж. пишет «Спящую царевну», «Войну мышей и лягушек» и «Сказку о царе Берендее» (1831). Зиму 1832-3 г. Ж. проводит на берегах Женевского озера. К этому времени относится целый ряд переводов из Уланда, Шиллера, Гердера, отрывков «Илиады», а также продолжение перевода «Ундины» Ламотт-Фуке, начатого еще в 1817 г. и вполне оконченного лишь в 1836 г. В 1837 г. Ж. объездил с наследником цесаревичем Россию и часть Сибири, годы 1838-1839 Ж. проводит с ним в путешествии по Западной Европе.
В Риме он особенно сближается с Гоголем; обстоятельство это не осталось, по-видимому, без влияния на развитие мистического настроения в последнем периоде жизни Ж. Весной 1841 г. окончились педагогические занятия Ж. с наследником цесаревичем.
Влияние, которое он оказал на него, было благотворное.
Еще в 1817 г., приветствуя в послании к импер. Александре Федоровне рождение своего будущего питомца, Ж. выражал желание: Да на чреде высокой не забудет Святейшего из звания: человек.
В этом истинно гуманном направлении Жуковский и вел воспитание наследника. 21 апреля 1841 г. в Дюссельдорфе состоялось бракосочетание 58-летнего поэта с 18-летней дочерью его давнишнего приятеля, живописца Рейтерна.
Последние 12 лет жизни Ж. провел в Германии, в кругу своих новых родных — сначала в Дюссельдорфе, позднее во Франкфурте-на-Майне — чуть не ежегодно собираясь побывать в России, но по болезненному состоянию своей жены так и не успев осуществить этого желания.
К первому году брачной жизни Ж. относятся сказки «Об Иване царевиче и сером волке», «Кот в сапогах» и «Тюльпанное дерево». В начале 1842 г. он оканчивает перевод поэмы «Наль и Дамаянти», начатой еще в предыдущем году по немецким переводам Рюккерта и Боппа, и приступает к переводу «Одиссеи». В печати первый том «Одиссеи» вышел в 1848 г., второй — в 1849 г. Почти одновременно был окончен Ж. и другой обширный труд — перев. «Рустема и Зораба» (1848). Уже давно начата была Ж. поэма, к созданию которой он подготовлял себя продолжительным и усердным чтением.
Она называлась «Странствующий Жид». Первая мысль о ней относилась еще к 1831 г.; в конце 40-х годов Ж. написал первые 30 стихов и снова принялся за поэму лишь за год до своей смерти, но окончить поэму почти совершенно ослепшему поэту не пришлось.
Он умер в Баден-Бадене 7-го апреля 1852 г., оставив жену, сына и дочь. Тело его было перевезено в Петербург и с большими почестями предано земле в Александро-Невской лавре, подле Карамзина.
В 1883 г. повсеместно в России праздновался столетний юбилей его рождения, а в 1887 г. в Александровском саду на средства СПб. думы поставлен небольшой памятник-бюст из бронзы.
А. Архангельский.
Не считая отдельных произведений и переводов, соч. Ж. выдержали 8 изданий (1815, 1818, 1824, 1835-44, 1849-57, 1869, 1879, 1885); последние два — под ред. П. А. Ефремова).
Ж. любил рисовать виды, о чем свидетельствуют его швейцарские виды и «Шесть видов г. Павловска» (СПб., 1824, скопированы в книжке Шторха «Путеводитель по саду и по городу Павловску»). «Письма» Ж. к имп. Александре Федоровне (1874), к вел. кн. Константину Николаевичу (1867) и имп. Александру Николаевичу, к А. И. Тургеневу, И. Козлову, А. О. Смирновой и др. и письма к нему вел. кн. Александры Николаевны, Карамзина, Гоголя, И. И. Дмитриева, К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, П. А. Плетнева, А. С. Пушкина и др. помещены в «Русск. арх.» разных годов (см. в указат. «Русск. арх.», 1884 г., отдел «Русские писатели»). О Ж. сведения разбросаны в воспоминаниях и записках Ф. Вигеля, С. Глинки, Жихарева, «Мелочах» М. Дмитриева и др. Ср. также свящ. И. Базарова, «Последние дни жизни Ж.» (СПб., 1852, из «Ж. М. Н. Пр.», перепеч. в «Русск. арх.», 1869 г., № 1); И. Давыдова, «Памяти Ж. от 11-го отд. Акд. наук» («Изв. Акд. Н.», т. I); «Очерк жизни и поэзии Ж.» (речь Я. К. Грота на акад. собр. 30-го янв. 1883 г. по случаю празднования столетия рождения Ж.); П. Загарин, «Ж. и его произведения» (М., 1883); ценнейшая биография Жуковского принадлежит другу его доктору К. К. Зейдлицу (первоначально по-немецки, Митава, 1870; по-русски СПб., 1883); Лучшая критическая оценка Ж. сделана Белинским.
Ср. также «О стихотворениях Ж.» П. Плетнева (СПб., 1852); «Ж. и романтизм» М. Достоевского («Пантеон» 1852, № 6); А. Никитенко, «Ж. со стороны его поэтического характера и деятельности » (СПб., 1863); С. Шевырева, «О значении Ж. в русской жизни и поэзии» («Москвитянин», № 1, и в «Акте Моск. унив. 1853»); Пономарева, «Странствующий жид. Предсмертное произведение Ж.» (СПб., 1885); И. А. Бычков: «Бумаги Ж., поступившие в Импер. Публ. библиотеку в 1884 г.» (СПб., 1887) и в «Русском вестнике» (1888, № 5) — «Из неизданных сочинений Ж.». {Брокгауз} Жуковский, Василий Андреевич (Joucovski); знаменитый поэт-романтик.
Род. 29 янв. 1783 г. в селе Мишенском, под Белевом, ум. 1852 г. Учился в Московском университетском пансионе. 1812 г. участвовал в народном ополчении; учил русскому языку императрицу Александру Феодоровну, в. кн. Елену Павловну и дочерей императора Николая; был наставником при покойном имп. Александре II до 1840 и имел большое влияние на его убеждения.
Человек высокочестный и добрый; поддерживал Гоголя, Пушкина и художника Иванова; не раз выручал из беды своим заступничеством Шевченку и декабристов и вообще делал много добра. Жуковский много рисовал пером и карандашом и гравировал крепкой водкой.
Н. И. Уткин говорил мне, что все контурные пейзажи, описанные ниже, рисованы иглой по лаку самим Жуковским и после травлены и окончены сухой иголкой Уткиным [В моей книге «Н. И. Уткин и его произведения» напечатаны письма Жуковского, при которых он посылал для травления свои граверные доски.]. На одной из картинок (где Жуковский рисует), на экземпляре Акад. художеств, помечено рукою Уткина: «Fac Simile, dessine d apres nature et grave par S. E. Wassili And. Joukowsky» [Это написано мною со слов самого Уткина.
В брошюре В. Т…ва ошибочно сказано, что все они гравированы Уткиным с рисунков Жуковского.
В Академии художеств, в книге Уткина, есть отличный кальк Жуковского пером, с рисунка, сделанного прусским королем для стола, в греческом вкусе.]. Работы Жуковскаго 63 вида, гравированные в одних контурах; a именно: 23 вида Швейцарии, 4 неконченных вида Рейна, 2 вида Кульма, 18 видов Павловска и 9 видов Царского Села и других загородных петербургских местностей.
Все гравированы без теней; из них первые 29 видов с подписями, a все прочие без подписей; на каждой картинке монограмма В. А. Жуковского.
Представляю полный перечень всех поименованных 63-х видов. 23 вида Швейцарии, на 8 досках Доски 1 и 2: 1-4. Четыре вида (по два на одной доске), с подписью под каждым; виды эти изображают: 1. Веве; 2. Церковь в Веве; 3. Ту же церковь с площади и 4. Вид с церковной площади (террасы).
Доска 3: 5. Вид Монблана и Шамуни с вершины Коль-де-Бальма и 6. Шамуни.
Оба на одной доске. Доска 4: 7. Женева; 8. Вид Монблана от С. Мартеня и 9. Деревня Ассан; все три на одной доске. Доска 5: 10. Вершина Симплонской дороги; 11. Сион; 12. Утесы Дьяблере; 13. Коль-де-Бальм; все четыре на одной доске. Доска 6: 14. Остров Мейнау; 15. Рютли; 16. Альторф; все три на одной доске. Доска 7: 17. С. Готард; 18. Вершина С. Готардской дороги. — 19. Луганское озеро; 20. Lago Maggiore; все четыре на одной доске. Доска 8: 21. Борромейские острова; 22. Они же, еще раз, без подписи; 23. Домо д Оссоло; все три на одной доске. Все эти доски находятся в Академии художеств.
Четыре неконченные вида Рейна 24-27. В библиотеке Академии художеств, в одной из книг Уткина, находятся пробные отпечатки с двух досок, на каждой из которых награвировано очень плохо и слепо по два вида несомненно работы самого Жуковского, с подписями внизу на 1-й: Пфальц на Рейне и Обер-Везель, a на 2-й: Кенигштейн и еще вид, подпись под которым трудно разобрать.
В оконченном виде мне не доводилось видеть эти доски. 28 и 29. Две картинки, гравированные на одной доске, тоже в контурах: 1. Кульм 18 июня (последние слова затерты) и монограмма: «ВЖ». 2.8? х 3.6?. — 2. Кульмский памятник 18… (последние слова тоже затерты); монограмма «ВЖ». 2.9 х 3.6?.- В Акад. худож. Кн. Уткина. 30-47. 18 видов Павловска; без подписей; мера каждого = 2.10 х 3.7. На картинках моего экземпляра сделаны пером следующие надписи: 30. La pforte du Jardin; 31. Le pavillon des roses; 32. Les ruines du temple d Apollon; 33. La maison de M-lie Nelidoff; 34. La ferme; 35. Le bois de famille [Эти 6 видов были награвированы гравером Кларою акватинтой и изданы в 1824 г. Они же были литографированы и изданы с заголовком: «Six vues de Pawlovsk…» Bce 18 видов были выгравированы, как кажется, на трех досках, по 6 видов на каждой; полного неразрезанного экземп. их мне не приходилось видеть; но в Академии художеств (книга Уткина) есть один неразрезанный лист, на котором находятся 6 видов; a именно: № 33, 34, 40, 42, 43 и 30.]. 36. Le monument de l Empereur Paul; 37. Idem; 38. La Forteresse; 39. Le Pavillon Elisabeth; 40. La Colonnade; 41. La laiterie; 42. Le vieux chalet; 43. L interieur de la voliere; 44. Vue prise du pavillon des roses; 45. Le Vallon; 46. La maison du Prince Gagarine; 47. La maison de Madame Plescheyeff [12 этих видов были приложены в литографиях при книге: «Шторх, Путеводитель по саду и городу Павловску, с 12 видами, рисов. с натуры В. А. Жуковским, СПб. 1843. 12°. — Они же приложены и к немецкому изданию той же книги: «Storch, Platon; Wegweiser durch den Garten… St. Pbg. 1844». 12°.]. 48-56. 9 видов Царского Села, Петергофа и др. мест, на пяти досках; все без подписей, с одной монограммой Жуковского; на них изображены следующие виды: Доска 1: 48. Ростральная колонна; 49. Павильон для лам. 3 х 4.4 (каждый).
Доска 2: 50. Вид руины и башни; 51. Ферма; впереди стоит сам Жуковский (с дамой) и рисует. 3 х 44. Доска 3: 52. Башня, та же, что на № 50; 53. Вид с высоты башни на ферму (мера та же). Доска 4: 54. Арка-спуск из верхнего садика. 2.5 х 3.6?; и 55. Башня-руина y Орловских ворот — 3.6? х 2.4. — Все виды Царского Села. Доска 5: 56. Вид на море с площадки в Монплезире; — 3.10? х 6.1?. — Все 5 досок находятся в Академии художеств. 57-62. Шесть офортов той же величины, представляющих виды Гатчинских дворца и парка, все с монограммою Жуковского, именно: 57. Вид дворца со стороны сада. 58. В Арсенальной зале, во время представления театральной пьесы на сцене; y стола сидит имп. Александр I и рядом с ним Жуковский; против них и далее сидят другие.
Внизу сверх монограммы Жуковского — другая *** (Оленин). 59. Эхо; — 60. Приорат; — 61. Обелиск-Комендор и 62. Ванна на озере. 63. Большая доска с разными этюдами; вверху два швейцарских пейзажа в очерках: внизу, слева такой же пейзаж, с подписью: Лилиенштейн 5 июня, два раза, — на самом пейзаже и под рамкой его. Справа монограмма «Ж». На правой нижней части доски награвирован вожак, заставляющий танцевать медвежонка; слева сидит обезьяна, — неконченная группа, скопированная с ориг. Ле-Пренса; под медвежонком подпись: 1822 — Василий Жуковский | имин — Ст — василий — Ура! — 7.9 х 9.7 (вся доска). В Акад. художеств. {Ровинский} Жуковский, Василий Андреевич [1783-1852] — поэт и переводчик.
Незаконный сын помещика Бунина и пленной турчанки, Жуковский получил свою фамилию от обедневшего помещика Андрея Григорьевича Жуковского, проживавшего в сельце Мишеиском, имении Буниных, и воспитывался в семье последних.
Первоначальное образование Жуковский получил в Тульском пансионе и позднее в семье Юшковой, старшей сестры его по отцу. Дом Юшковой был главным средоточием всех литературных и музыкальных сил Тулы. Здесь Ж. часто мог слышать имена Карамзина и др. модных тогда писателей-сентименталистов, здесь в нем впервые пробудились литературные вкусы и симпатии.
Но решающее влияние на личность и поэзию Ж. оказало четырехлетнее пребывание в московском университетском пансионе, куда он был в 1797 помещен.
В семье директора этого пансиона, масона И. П. Тургенева, Ж. стал чувствовать себя в своей подлинно родной стихии.
Кружок, куда попал Ж., составляли братья Тургеневы, Кайсаровы, Мерзляков и др. Это была наиболее передовая и демократически настроенная среднепоместная интеллигенция.
В отличие от аристократических светских кругов, в ней всецело господствовали масонские идеи нравственного самоусовершенствования и западно-европейского сентиментализма.
Ж. начал чрезвычайно интенсивно заниматься переводами с немецкого, на которые существовал тогда небывалый спрос. В эту пору напечатаны юношеские опыты Ж., проникнутые уже теми настроениями, которые не оставляли его в течение всего первого периода деятельности.
Таковы: «Мысли при гробнице» [1797], «Жизнь и источник» [1798], «Майское утро» [1798] и «Мысли на кладбище» [1800], где изображаются — серебристая луна, полуразвалившиеся гробницы, «вещие совы» и т. п. Меланхолически-настроенный юноша с увлечением воспевает «сладкое уныние», мечтательность, «добродетель», наконец смерть как путь в страну вечного блаженства.
До окончании пансиона и после неудачной попытки служить Ж. поселился в Мишенском, куда перевез с собой целую библиотеку и где жил отдельно от Буниных вместе с А. Г. Жуковским в скромной мансарде, «на чердачке флигеля». Здесь с 1802 по 1808 в полном уединении, посреди исключительно живописной природы, Ж. интенсивно занимается самообразованием, стремясь развить свой ум и характер и воспитать в себе «добродетель» и истинно-гуманные чувства.
Лишенный, по собственному характерному для данной группы признанию, «способностей публичного человека», юный чувствительный мечтатель открывает в себе зато приятные наклонности «быть человеком, как надобно», тем, что в эпоху сентиментализма любили называть die schone Seele — прекраснодушием.
Начинается серьезная литературная деятельность.
Первым произведением, сразу обратившим на него всеобщее внимание, было «Сельское кладбище» [1802] — вольный перевод элегии английского сентименталиста Грея. В следующем году появляется повесть «Вадим Новгородский», написанная в подражание историческим повестям Карамзина.
С 1805-1806 поэтическая продукция Ж. быстро возрастает, достигая своего высшего расцвета в 1808-1812. В 1815 Ж. становится одним из главных участников литературного кружка «Арзамас», в шуточной форме ведшего упорную борьбу с консерватизмом классической поэзии (см. «Арзамас»). Влияние Ж. в эту пору достигает своего апогея.
В тот период, когда складывался поэтический стиль молодого Ж., русское поместно-дворянское общество особенно остро стало переживать неизбежные последствия того экономического кризиса натурального хозяйства, который был вызван быстрым ростом городской торговли и промышленности, Старые феодально-крепостнические формы натурального хозяйства все более и более теряют свое значение.
И если крупные помещики и так называемые «екатерининские орлы» все еще продолжают беспечно прожигать свою жизнь и расточать в столицах веками накопленные богатства, то наиболее просвещенные слои среднего дворянства первые осознают всю ту социальную опасность, какая грозовой тучей нависла над безраздельно господствовавшим еще классом.
Умножаются попытки поднять свое благосостояние новыми буржуазными методами, приобретает огромную популярность экономическое учение Адама Смита и т. д. Эти условия русской действительности конца XVIII и начала XIX вв. и вызвали новые психоидеологические настроения наиболее просвещенной части поместно-дворянского общества.
Тяга в свои заброшенные поместья быстро становится всеобщим явлением в этой социальной среде. Все стремятся на лоне природы отдохнуть от шума и блеска столиц и пытаются в сельской тиши, в непосредственной близости к «поселянам» оформить свое гуманное мировоззрение.
Так возникает русский сентиментализм, зародившийся не в среде молодой буржуазии, как на Западе, а в среде буржуазирующегося поместного дворянства.
Этим объясняется то, что сентиментальная школа Карамзина — Жуковского оказалась течением, лишенным глубоко прогрессивных элементов, которые характеризовали жизнь и миросозерцание на Западе.
Этим же наконец объясняется то, что в условиях феодально-крепостнической действительности русский сентиментализм, имея в числе своих адептов кн. Шаликова, с одной стороны, и гр. Аракчеева — с другой, объективно был социально-реакционным явлением.
На этой социальной базе и вырастает поэтическое творчество Ж. Оно питается той же усадебной действительностью, на почве которой выросла почти вся русская литератуpa 10-х и 20-х гг. Однако в настроенности Ж. нет ничего от эротики или пессимизма аристократической лирики (Батюшков, Баратынский).
Точно так же чужды ему и выросшая на мелкопоместном корню политическая патетика рылеевской поэзии и напыщенная торжественность эпигонов придворного стиля. Группа, на к-рую опирался в своем творчестве Ж., это среднепоместное дворянство, культурное и независимое, тесно связанное со своей усадьбой и на лоне ее погрузившееся в утонченную созерцательность. «Мне рок сулил брести неведомой стезей, Быть другом мирных сел, любить красы природы, Дышать под сумраком дубравной тишины И, взор склонив на пенны воды, Творца, друзей, любовь и счастье воспевать». В своей поэзии Ж. выражает весь комплекс психических переживаний этой среднепоместной группировки.
Уединенная, идиллически-созерцательная жизнь на лоне девственной природы, вблизи сельского кладбища, и трогательный образ безвременно погибшего юного поэта; счастливая жизнь «богатых здравием и чистых душою» простых «поселян» и «презренное счастье вельмож и князей»; суровое осуждение той новой жизни, «где злато множится и вянет цвет людей»; гуманное сочувствие обездоленным «поселянам», среди которых немало великих дарований гибнет от нужды и горя, так как их «гений строгою нуждой был умерщвлен»; культ нежной дружбы («Прощание», «Тургеневу») и настойчивые советы «хранить с огнем души нетленность братских уз» — таково в общем содержание этой поэзии.
Для чисто любовной лирики Ж. особенно характерны при этом мотивы печальной разлуки с любимым существом и вера в грядущее свиданье с ним: «Любовь, ты погибла;
Ты, радость, умчалась;
Одна о минувшем Тоска мне осталась» («Тоска по милой»). «Сей гроб — затворенная к счастию дверь, Отворится… жду и надеюсь.
За ним ожидает сопутник меня, На миг мне явившийся в жизни» («Теон и Эсхин»). Сентиментальная устремленность этого творчества приобретала в ту эпоху «страшной литературной войны» между старым и новым направлениями значение могучего протеста против напыщенно-торжественного стиля псевдоклассиков и литературных вкусов светских и бюрократических кругов.
Начиная с 1817, когда Ж. был назначен при дворе чтецом, а затем и преподавателем великих княжен и воспитателем цесаревича Александра Николаевича, в творчестве его обнаруживается заметное тяготение к переводам.
Приближенный к придворным кругам, поэт постепенно порывает свои связи с прежними друзьями, для которых «не хватает времени», и со всей интеллигентной средой среднепоместного дворянства.
Дворцовая же среда, глубоко чуждая социальной настроенности Ж., скоро превратила его в «смирного болтливого сказочника», в «припудренного Оссиана» и «гробового прелестника» для развлекающихся фрейлин царского двора. Посвященные последним стихи Ж. даже не опубликовывались, а издавались исключительно «для немногих». Только изредка появлялись его переводы (преимущественно баллады) из Шиллера, Соути, Уланда и др. К этому периоду относятся и переводы таких популярных у нас баллад, как «Кубок», «Перчатка», «Поликратов перстень», «Жалоба Цереры», «Элевзинские празднества» и т. п. Заметное оживление переводческой деятельности Ж. наступило в самый последний, четвертый период его жизни, когда после двадцатипятилетней службы при дворе [1817-1841] Ж. наконец освобождается от этих обязанностей.
В ту пору и появились двухтомный перевод «Одиссеи» Гомера [1848-1849], поэма «Рустем и Зораб» [1848] и др., наконец последняя поэма Ж., носившая автобиографический характер и оставшаяся незаконченной — «Странствующий жид». Переводы Ж., составляющие большую часть всей его литературной продукции, сыграли в истории русской литературы огромную роль и дали Пушкину основание называть своего учителя таким «гением перевода», который «в бореньях с трудностью силач необычайный», и утверждать, что «никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его». По мнению же Ал-дра Веселовского, «из такой-то борьбы с языком, в поисках за новыми средствами выражения вышел стиль Ж., сложились его любимые сравнения, поэтические образы: сходит «ночная росистая тень», «ветер улегся на спящих листах», звук арфы «тише дыханья играющей на листьях прохлады», лес полон «душой весны», слышен «шум теплых облаков» и т. д.». Деятельность Ж.-переводчика тесно связана с его поэзией: по большей части, проходя мимо образцов неистового зап.-европейского романтизма, он с особенной любовью популяризировал для русского читателя идиллии Гебеля, меланхолические баллады Уланда, кладбищенскую элегию Грея. Одним из главных достижений Ж. был его стих, с которым по звучности, мелодичности, певучести и разнообразию ритмики и метрики не может сравниться ни один из поэтов допушкинской поры, исключая разве Батюшкова.
Уже Н. Полевой восторгался Ж. как самым гармоническим поэтом русской литературы: «Отличие от всех других поэтов — гармонический язык, так сказать, музыка языка, — навсегда запечатлело стихи Ж. Ж. играет на арфе: продолжительные переходы звуков предшествуют словам его и сопровождают его слова, тихо припеваемые поэтом только для пояснения того, что хочет он выразить звуками». Эти впечатления современников подтверждены анализом современных нам литературоведов, обнаруживших у Ж. небывалую сложность мелодических ходов, богатство интонаций — «стройные, архитектонически обдуманные формы интимной лирики» (Эйхенбаум).
В истории русской литературы Ж. сыграл огромную роль как лучший у нас представитель определенного, так наз. сентиментального стиля (см. «Сентиментализм»), как «гений переводов», составлявших почти три четверти его лит-ой продукции и включивших в обиход русской литературы лучшие произведения английской и немецкой романтической поэзии.
Последнее давало в свое время многим основание называть Жуковского «балладником», а стиль его творчества квалифицировать как «сентиментальный романтизм» (П. Н. Сакулин).
Общественное значение поэзии Ж. было невелико.
Уже в нач. 20-х гг. прогрессивная молодежь перестала ощущать всю «сладость его стихов» — этих меланхолических звуков «эоловой арфы в лунную ночь», и «стала искать поэзию в действительности», не в уединенной личности, а «в широких движениях общественного организма» (Веселовский).
Эти новые литературные вкусы и общественные запросы вполне удовлетворяют Пушкин, Грибоедов, Лермонтов и Гоголь.
Поэтические же традиции «Лебединого пращура» продолжили впоследствии такие поэты, как Фет, Тютчев и плеяда символистов.
Библиография: I. Лучшее собр. сочин. Ж. вышло под ред. и с биографическим очерком проф. А. Архангельского в прилож. к журналу «Нива» за 1902 (переиздано Наркомпросом в 1918 в трех томах). До этого наиболее полным было издание под ред. П. Ефремова (несколько изд.). II. Полевой Н., Повести и баллады Жуковского, Очерки по истории русск. литературы, ч. 1, СПб., 1839; Плетнев П., О жизни и сочинениях Жуковского, СПб., 1853 (также в Собр. сочин., т. III, СПб., 1885); Грот Я., Очерки жизни и поэзии Жуковского, СПб., 1883; Невзоров Н., Жуковский и его воспитательное значение для русск. общества, Казань, 1883; Загарин П., Жуковский и его произведения, изд. 2-е, М., 1883; Зейдлиц К., Жизнь и поэзия Жуковского, СПб., 1888; Тихонравов Н., Собр. сочин., т. III, ч. 1 и 2, М., 1898; Чешихин Вс., Жуковский как переводчик Шиллера, Рига, 1895; Лазурский В., Зап.-европейский романтизм и романтизм Жуковского, Одесса, 1901; Сакулин П., Взгляд Жуковского на поэзию, «Вестник воспитания», 1902, V; Веселовский Ал-др, Жуковский, Поэзия чувства и сердечного воображения, СПб., 1904 (изд. 2-е, П., 1918); Его же, Жуковский и А. И. Тургенев в литературных кружках Дрездена, «ЖМНП», 1905, V; Беайнский В., Собр. оочин., т. VIII, под ред. С. Венгерова, СПб., 1907; Резанов И. И., Из разысканий о сочин. Жуковского, вып. I, СПб., 1906, вып. II, П., 1916; Котляревский Н., Литературные направления Александровской эпохи, СПб., 1907 (изд. 3-е, СПб., 1917); Грузинский А., Литературные очерки, М., 1908; Пыпин А., Характеристики литературных мнений от 20-х до 50-х гг., изд. 4-е, СПб., 1909; Веселовский Ал-ей, Западное влияние в новой русской литературе, изд. 5-е, М., 1916; Эйхенбаум Б., Мелодика русского лирич. стиха, П., 1922; Сакулин П. Н., Русская литература, ч. 2, М., 1929. Наиболее ценны работы Александра Веселовского, Резанова и Эйхенбаума. III. Mезьеp А. В., Русск. словесность с XI по XIX ст. включит., ч. 2, СПб., 1902; Владиславлев И. В., Русск. писатели, изд. 4-е, Гиз, Л., 1924; Его же, Литература великого десятилетия, т. I, М., 1928. Л. Якобсон. {Лит. энц.}