Биография Тютчев Федор Иванович

— известный поэт, один из самых выдающихся представителей философской и политической лирики.
Родился 23 ноября 1803 года в селе Овстуг Брянского уезда Орловской губ., в родовитой дворянской семье, зимою жившей в Москве открыто и богато.
В доме, «совершенно чуждом интересам литературы и в особенности русской литературы», исключительное господство французского языка уживалось с приверженностью ко всем особенностям русского стародворянского и православного уклада.
Когда Т. шел десятый год, в воспитатели к нему был приглашен С. Е. Раич (см.), пробывший в доме Т. семь лет и оказавший большое влияние на умственное и нравственное развитие своего воспитанника, в котором он развил живой интерес к литературе.
Превосходно овладев классиками, Т. не замедлил испытать себя в поэтическом переводе.
Послание Горация к Меценату, представленное Раичем Обществу любителей российской словесности, было прочтено в заседании и одобрено значительнейшим в то время московским критическим авторитетом — Мерзляковым; вслед за тем произведение четырнадцатилетнего переводчика, удостоенного звания «сотрудника», было напечатано в XIV части «Трудов» Общества.
В том же году Т. поступил в Московский университет, то есть стал ездить на лекции с воспитателем, а профессора сделались обычными гостями его родителей.
Получив в 1821 году кандидатскую степень, Т. в 1822 г. был отправлен в Петербург на службу в государственную коллегию иностранных дел и в том же году уехал за границу с своим родственником, графом фон Остерманом-Толстым (см.), который пристроил его сверхштатным чиновником русской миссии в Мюнхене.
За границей он прожил с незначительными перерывами двадцать два года. Пребывание в живом культурном центре оказало значительное воздействие на его духовный склад. В 1826 г. он женился на баварской аристократке, графине Ботмер, и их салон сделался средоточием интеллигенции; к многочисленным представителям немецкой науки и литературы, бывавшим здесь, принадлежал Гейне, стихотворения которого Т. тогда же стал переводить на русский язык; перевод «Сосны» («С чужой стороны») напечатан в «Аонидах» за 1827 г. Сохранился также рассказ о горячих спорах Т. с философом Шеллингом.
В 1826 г. в альманахе Погодина «Урания» напечатаны три стихотворения Т., а в следующем году в альманахе Раича «Северная лира» — несколько переводов из Гейне и Шиллера («Песнь радости»), Байрона и несколько оригинальных стихотворений.
В 1833 г. Т. по собственному желанию был отправлен «курьером» с дипломатическим поручением на Ионические острова, а в конце 1837 г. — уже камергер и статский советник — он, несмотря на свои надежды получить место в Вене, был назначен старшим секретарем посольства в Турин. В конце следующего года скончалась его жена. В 1839 г. Т. вступил во второй брак, с баронессой Дернгейм; подобно первой, и вторая жена его не знала ни слова по-русски и лишь впоследствии изучила родной язык мужа, чтобы понимать его произведения.
За самовольную отлучку в Швейцарию — да еще в то время, как на него были возложены обязанности посланника, — Т. был отставлен от службы и лишен звания камергера.
Т. вновь поселился в любимом Мюнхене, где прожил еще четыре года. За все это время его поэтическая деятельность не прекращалась.
Он напечатал в 1829-1830 гг. несколько превосходных стихотворений в «Галатее» Раича, а в «Молве» 1833 г. (а не в 1835, как сказано у Аксакова) появилось его завещательное «Silentium», лишь много позже оцененное по достоинству.
В лице Ив. Сер. («иезуита») Гагарина (см.) он нашел в Мюнхене ценителя, который не только собрал и извлек из-под спуда заброшенные автором стихотворения, но и сообщил их Пушкину для напечатания в «Современнике»; здесь в течение 1836-1840 гг. появилось около сорока стихотворений Т. под общим заглавием «Стихотворения, присланные из Германии» и за подписью О. Т. Затем в течение четырнадцати лет произведения Т. не появляются в печати, хотя за это время он написал более пятидесяти стихотворений.
Летом 1844 г. была напечатана первая политическая статья Т. — «Lettre a M. le Dr. Gustave Kolh, redacteur de la «Gazette Umverseile» (d Augshurg)». Тогда же он, предварительно съездив в Россию и уладив дела по службе, переселился с семьей в Петербург.
Ему были возвращены его служебные права и почетные звания и дано назначение состоять по особым поручениям при государственной канцелярии; эту должность он сохранил и тогда, когда (в 1848 г.) был назначен старшим цензором при Особой канцелярии министерства иностранных дел. В петербургском обществе он имел большой успех; его образование, уменье быть одновременно блестящим и глубоким, способность дать теоретическое обоснование принятым воззрениям создали ему выдающееся положение.
В начале 1849 года он написал статью «La Russie et la Revolution», a в январской книжке «Revue des Deux Mondes» за 1850 г. напечатана — без подписи — другая его статья: «La Question Romaine et la Papaute». По сообщению Аксакова, обе статьи произвели за границей сильное впечатление; в России о них знали очень немногие.
Весьма невелико было также число ценителей его поэзии.
В том же 1850 г. он нашел выдающегося и благосклонного критика в лице Некрасова, который (в «Современнике»), не зная лично поэта и делая догадки о его личности, высоко ставил его произведения.
И. С. Тургенев, собрав при помощи семьи Т., но — по мнению И. С. Аксакова — без всякого участия самого поэта около ста его стихотворений, передал их редакции «Современника», где они были перепечатаны, а затем вышли отдельным изданием (1854). Собрание это вызвало восторженный отзыв (в «Современнике») Тургенева.
С этих пор поэтическая слава Т. — не переходя, однако, известных пределов — была упрочена, журналы обращались к нему с просьбою о сотрудничестве, стихотворения его печатались в «Русской беседе», «Дне», «Москвитянине», «Русском вестнике» и других изданиях; некоторые из них благодаря хрестоматиям становятся известными всякому русскому читателю в раннем детстве («Весенняя гроза», «Весенние воды», «Тихой ночью поздним летом» и др.). Изменилось и служебное положение Т. В 1857 г. он обратился к князю Горчакову с запиской о цензуре, которая ходила по рукам в правительственных кругах.
Тогда же он был назначен на место председателя комитета иностранной цензуры — преемником печальной памяти Красовского.
Его личный взгляд на эту должность хорошо определен в экспромте, записанном им в альбом его сослуживца Вакара: «Веленью высшему покорны, у мысли стоя на часах, не очень были мы задорны… — Грозили редко и скорей не арестантский, а почетный держали караул при ней». Дневник Никитенко — сослуживца Т. — не раз останавливается на его стараниях оградить свободу слова. В 1858 г. он возражал против проектированной двойной цензуры — наблюдательной и последовательной; в ноябре 1866 г. «Т. в заседании совета по делам печати справедливо заметил, что литература существует не для гимназистов и школьников и что нельзя же ей давать детское направление». По словам Аксакова, «просвещенное, разумно-либеральное председательство в комитете, нередко расходившееся с нашим административным мировоззрением, а потому под конец и ограниченное в своих правах, памятно всем, кому было дорого живое общение с европейской литературой». «Ограничение в правах», о котором говорит Аксаков, совпадает с переходом цензуры из ведомства министерства народного просвещения в министерство внутренних дел. В начале семидесятых годов Т. испытал подряд несколько ударов судьбы, слишком тяжелых для семидесятилетнего старика; вслед за единственным братом, с которым его связывала интимная дружба, он потерял старшего сына и замужнюю дочь. Он стал слабеть, его ясный ум тускнел, поэтический дар стал изменять ему. После первого удара паралича (1 янв. 1873 г.) он уже почти не поднимался с постели, после второго прожил несколько недель в мучительных страданиях — и скончался 15 июля 1873 года. Как человек, он оставил по себе лучшие воспоминания в том круге, к которому принадлежал.
Блестящий собеседник, яркие, меткие и остроумные замечания которого передавались из уст в уста (вызывая в князе Вяземском желание, чтобы по ним была составлена Тютчевиана, «прелестная, свежая, живая современная антология»), тонкий и проницательный мыслитель, с равной уверенностью разбиравшийся в высших вопросах бытия и в подробностях текущей исторической жизни, самостоятельный даже там, где он не выходил за пределы установившихся воззрений, человек, проникнутый культурностью во всем, от внешнего обращения до приемов мышления, он производил обаятельное впечатление особою — отмеченною Никитенком — «любезностью сердца, состоявшей не в соблюдении светских приличий (которых он никогда и не нарушал), но в деликатном человечественном внимании к личному достоинству каждого». Впечатление нераздельного господства мысли — таково было преобладающее впечатление, которое производил этот хилый и хворый старик, всегда оживленный неустанной творческой работой мысли. Поэта-мыслителя чтит в нем, прежде всего, и русская литература.
Литературное наследие его невелико: несколько публицистических статей и около пятидесяти переводных и двухсот пятидесяти оригинальных стихотворений, среди которых довольно много неудачных.
Среди остальных зато есть ряд перлов философской лирики, бессмертных и недосягаемых по глубине мысли, силе и сжатости выражения, размаху вдохновения.
Дарование Т., столь охотно обращавшегося к стихийным основам бытия, само имело нечто стихийное; в высшей степени характерно, что поэт, по его собственному признанию, выражавший свою мысль тверже по-французски, чем по-русски, все свои письма и статьи писавший только на французском языке и всю свою жизнь говоривший почти исключительно по-французски, самым сокровенным порывам своей творческой мысли мог давать выражение только в русском стихе; несколько французских стихотворений его совершенно незначительны.
Автор «Silentium», он творил почти исключительно «для себя», под давлением необходимости высказаться перед собой и тем уяснить себе самому свое состояние.
В связи с этим он исключительно лирик, чуждый всяких эпических элементов.
С этой непосредственностью творчества Аксаков пытался привести в связь ту небрежность, с которой Т. относился к своим произведениям: он терял лоскутки бумаги, на которых они были набросаны, оставлял нетронутой первоначальную — иногда небрежную — концепцию, никогда не отделывал своих стихов и т. д. Последнее указание опровергнуто новыми исследованиями; стихотворные и стилистические небрежности действительно встречаются у Т., но есть ряд стихотворений, которые он переделывал, даже после того как они были в печати.
Бесспорным, однако, остается указание на «соответственность таланта Т. с жизнью автора», сделанное еще Тургеневым: «от его стихов не веет сочинением; они все кажутся написанными на известный случай, как того хотел Гете, т. е. они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве». Идейное содержание философской лирики Т. значительно не столько своим разнообразием, сколько глубиной.
Наименьшее место занимает здесь лирика сострадания, представленная, однако, такими захватывающими произведениями, как «Слезы людские» и «Пошли, Господь, свою отраду». Невыразимость мысли в слове («Silentium») и пределы, поставленные человеческому познанию («Фонтан»), ограниченность значения «человеческого я» («Смотри, как на речном просторе»), пантеистическое настроение слияния с безличной жизнью природы («Сумерки», «Так, в жизни есть мгновения», «Весна», «Еще шумел весенний день», «Листья», «Полдень». «Когда, что в жизни звали мы своим», «Весеннее успокоение» — из Уланда), одухотворенные описания природы, немногочисленные и краткие, но по охвату настроения почти не знающие равных в нашей литературе («Утихла буря», «Весенняя гроза», «Летний вечер», «Весна», «Песок сыпучий», «Не остывшая от зноя», «Осенний вечер», «Тихой ночью», «Есть в осени первоначальной» и др.), связанные с великолепным провозглашением самобытной духовной жизни природы («Не то, что мните вы, природа»), нежное и безотрадное признание ограниченности человеческой любви («Последняя любовь», «О, как убийственно мы любим», «Она сидела на полу», «Предопределение» и др.) — таковы господствующие мотивы философской поэзии Т. Но есть еще один мотив, быть может, наиболее могучий и определяющий все остальные; это — с большой ясностью и силой формулированный покойным В. С. Соловьевым мотив хаотической, мистической первоосновы жизни. «И сам Гете не захватывал, быть может, так глубоко, как наш поэт, темный корень мирового бытия, не чувствовал так сильно и не сознавал так ясно ту таинственную основу всякой жизни, — природной и человеческой, — основу, на которой зиждется и смысл космического процесса, и судьба человеческой души, и вся история человечества». Здесь Т. действительно является вполне своеобразным и если не единственным, то наверное самым сильным во всей поэтической литературе.
В этом мотиве критик видит ключ ко всей поэзии Т., источник ее содержательности и оригинальной прелести.
Стихотворения «Святая ночь», «О чем ты воешь, ветр ночной», «На мир таинственный духов», «О, вещая душа моя», «Как океан объемлет шар земной», «Ночные голоса», «Ночное небо», «День и ночь», «Безумие», «Mall aria» и др. представляют собою единственную в своем роде лирическую философию хаоса, стихийного безобразия и безумия как «глубочайшей сущности мировой души и основы всего мироздания». И описания природы, и отзвуки любви проникнуты у Т. этим всепоглощающим сознанием: за видимой оболочкой явлений с ее кажущейся ясностью скрывается их роковая сущность, таинственная, с точки зрения нашей земной жизни, отрицательная и страшная.
Ночь с особенной силой раскрывала перед поэтом эту ничтожность и призрачность нашей сознательной жизни сравнительно с «пылающею бездной» стихии непознаваемого, но чувствуемого хаоса. Быть может, с этим безотрадным мировоззрением должно быть связано особое настроение, отличающее Т.: его философское раздумье всегда подернуто грустью, тоскливым сознанием своей ограниченности и преклонением перед неустранимым роком. Лишь политическая поэзия Т. — как и следовало ожидать от националиста и сторонника реальной политики — запечатлена бодростью, силой и надеждами, которые иногда обманывали поэта. О политических убеждениях Т., нашедших выражение в немногих и небольших статьях его, см. Славянофильство.
Оригинального в них не много: с незначительными модификациями это политическое мировоззрение совпадает с учением и идеалами первых славянофилов.
И на разнообразные явления исторической жизни, нашедшие отклик в политических воззрениях Т., он отозвался лирическими произведениями, сила и яркость которых способна увлечь даже того, кто бесконечно далек от политических идеалов поэта. Собственно политические стихотворения Т. уступают его философской лирике.
Даже такой благосклонный судья, как Аксаков, в письмах, не предназначенных для публики, находил возможным говорить, что эти произведения Т. «дороги только по имени автора, а не сами по себе; это не настоящие Тютчевские стихи с оригинальностью мысли и оборотов, с поразительностью картин» и т. д. В них — как и в публицистике Т. — есть нечто рассудочное — искреннее, но не от сердца идущее, а от головы.
Чтобы быть настоящим поэтом того направления, в котором писал Т., надо было любить непосредственно Россию, знать ее, верить ее верой. Этого — по собственным признаниям Т. — у него не было. Пробыв с восемнадцатилетнего до сорокалетнего возраста за границей, поэт не знал родины и в целом ряде стихотворений («На возвратном пути», «Вновь твои я вижу очи», «Итак, опять увидел я», «Глядел я, стоя над Невой») признавался, что родина ему не мила и не была «для души его родимым краем». Наконец, отношение его к народной вере хорошо характеризуется отрывком из письма к жене (1843), приведенным у Аксакова (речь идет о том, как перед отъездом Т. в его семье молились, а затем ездили к Иверской Божией Матери): «Одним словом. все произошло согласно с порядками самого взыскательного православия… Ну что же? Для человека, который приобщается к ним только мимоходом и в меру своего удобства, есть в этих формах, так глубоко исторических, в этом мире русско-византийском, где жизнь и верослужение составляют одно, … есть во всем этом для человека, снабженного чутьем для подобных явлений, величие поэзии необычайное, такое великое, что оно преодолевает самую ярую враждебность…. Ибо к ощущению прошлого — и такого уже старого прошлого — присоединяется фатальное предчувствие несоизмеримого будущего». Это признание бросает свет на религиозные убеждения Т., имевшие в основе, очевидно, совсем не простую веру, но прежде всего теоретические политические воззрения в связи с некоторым эстетическим элементом.
Рассудочная по происхождению, политическая поэзия Т. имеет, однако, свой пафос — пафос убежденной мысли. Отсюда сила некоторых его поэтических обличений («Прочь, прочь австрийского Иуду от гробовой его доски», или о Римском Папе: «Его погубит роковое слово: «Свобода совести есть бред»). Он умел также давать выдающееся по силе и сжатости выражение своей вере в Россию (знаменитое четверостишие «Умом Россию не понять», «Эти бедные селенья»), в ее политическое призвание («Рассвет», «Пророчество», «Восход солнца», «Русская география» и др.). Значение Т. в развитии русской лирической поэзии определяется его историческим положением: младший сверстник и ученик Пушкина, он был старшим товарищем и учителем лириков послепушкинского периода; не лишено значения и то, что большинство их принадлежит к числу его политических единомышленников; но его оценили раньше других Некрасов и Тургенев — и последующие изучения лишь углубили, но не повысили его значение.
Как и предсказывал Тургенев, он остался до сих пор поэтом немногих ценителей; волна общественной реакции лишь временно расширяла его известность, представляя его певцом своих настроений.
По существу, он остался все тем же «неопошлимым», могучим в лучших, бессмертных образцах своей философской лирики учителем жизни для читателя, учителем поэзии для поэтов.
Частности в его форме бывают небезукоризненны; в общем она бессмертна — и трудно представить себе тот момент, когда, напр., «Сумерки» или «Фонтан» потеряют свою поэтическую свежесть и обаяние.
Наиболее полное собрание сочинений Т. (СПб., 1900) заключает его оригинальные (246) и переводные (37) стихотворения и четыре политические статьи.
Главным биографическим источником служит книга зятя поэта, И. С. Аксакова: «Биография Федора Ивановича Т.» (М., 1886). Ср. еще некрологи Мещерского («Гражданин», 1873, 31), Погодина («Моск. вед.», 1873, № 195), M. С. («Вестн. Европы», 1873, № 8), Никитенко («Русская старина», 1873, № 8), анонимный — «Русск. вестник» (1873, № 8); оценки и характеристики — Тургенева (в «Современнике» 1854, № 4), Некрасова («Соврем.», 1850), Фета («Русское слово», 1859, № 2), Плетнева («Отчет Акад. наук», 1852-65 г. — записка о Ф. И. Т., который в 1857 г. баллотировался, но неудачно, в члены Академии), Страхова («Заметки о Пушкине, СПб., 1888 и Киев, 1897), Чуйко («Современ. русская поэзия», СПб., 1885), Вл. Соловьева (перепеч. в сборнике «Философские течения русской поэзии», СПб., 1896 г., из «Вестн. Евр.», 1895, № 4). Интересные частности биографические и критические в «Воспоминаниях» кн. Мещерского (СПб., 1897), «Дневнике» Никитенка (СПб., 1893), «Воспоминаниях» Фета (М., 1890, ч. II), статьях У-ва («Т. и Гейне», в «Русск. арх.», 1875, № 1), А. («Русском вестн.», 1874, № 11), «Несколько слов о Ф. И. Т.» («Правосл. обозр.», 1875, № 9), Потебни («Язык и народность» в «Вестнике Европы», 1895, № 9), «Жизнь и труды Погодина», Барсукова, «Т. и Некрасов» и «О новом издании сочинений Т.», В. Брюсова («Русский архив», 1900, № 3). Письма Т., очень интересные, до сих пор не собраны; кое-что напечатано в «Русск. арх.» (к Чаадаеву — 1900, № 11), где вообще рассеяны сведения о Т. — его знаменитые остроты и т. п. А. Горнфельд. {Брокгауз} Тютчев, Федор Иванович [1803-1873] — один из крупнейших русских поэтов.
Происходил из родовитой, но небогатой дворянской семьи. Получил уже в юности широкое гуманитарное, в частности литературное, образование (домашнее — под руководством Раича, затем в Московском ун-те), которое неустанно пополнял, живя за границей.
В 1822 получил назначение чиновником русского посольства в Мюнхене.
За границей, (в Германии, Италии и др.) прожил 22 года, лишь изредка наезжая в Россию.
Не будучи усердным чиновником, Т. медленно продвигался по службе, а в 1839 был отставлен от должности за проступок против дисциплины.
В качестве очень образованного, умного и остроумного человека Т. пользовался большим успехом (как позднее в России) в среде мюнхенской интеллигенции и аристократии, был дружен с Шеллингом, Гейне (Т. стал первым переводчиком Гейне на русский язык). В 1844 Т. возвратился в Россию, был восстановлен в правах и званиях и до конца жизни служил в цензурном ведомстве.
Т. не был плодовит как поэт (его наследие — около 300 стихотворений).
Начав печататься рано (с 16 лет), он печатался редко, в малоизвестных альманахах, в период 1837-1847 почти не писал стихов и, вообще, мало заботился о своей репутации поэта. Впервые поэзия Т. обратила на себя внимание после публикации ряда его стихов в пушкинском «Современнике» в 1836-1837. В дальнейшем ознакомлению с Т. значительно помогли статья Некрасова (в «Современнике», 1850) и первое собрание стихов, выпущенное в 1854 Тургеневым.
Однако прижизненная известность Т. ограничивалась кругом литераторов и знатоков; широкую популярность его поэзия приобрела лишь с конца XIX в. Как в России, так и в бытность за границей, Т. был связан с тем лит-ым направлением, которое, с одной стороны, ориентировалось на «архаистику», традиции XVIII в., с другой стороны, чуждаясь радикально-оппозиционного (французского, английского) романтизма, осваивало воздействия немецкой романтической поэзии и философии (кружок Раича, «любомудров», Погодин, Шевырев, И. Киреевский, В. Одоевский, Веневитинов и др.). Параллельно с русскими «консервативными романтиками», шеллингианцами, от умеренного либерализма 20-х гг. Т. к 40-м гг. эволюционировал в сторону славянофильства, панславизма, к православию, к «просвещенному консерватизму». Крушение полуфеодального порядка в Европе остро переживалось Т. Он живо чувствовал грозовые заряды революции в атмосфере капиталистического Запада, жил в напряженном ожидании «банкрутства целой цивилизации», ее «самоубийственного» конца в грядущем социальном катаклизме.
Катастрофическое мироощущение свойственно и Т.-поэту и Т.-политику.
Но у политика-Т. решительно перевешивал страх перед революцией, поиски спасения в реакционных утопиях об особом пути России, в «византийско-русской» неподвижности, в славянофильстве, стремившемся затормозить капиталистическое развитие в России и во всей славянской Европе.
Романтические искания «народной души» привели Т. к утверждению христианского смирения, терпения и самоотвержения, как основы «русской души». Эти «русские устои» Т. противополагал тому «апофеозу человеческого Я», «самовластию человеческого Я, возведенному в политическое и общественное право», которые составляли для Т. принцип буржуазных революций Запада.
Идеи охранительной и панславянской «миссии» России, отвечавшие международной политике Николая I, Т. излагал как в статьях «Россия и революция», «Папство и римский вопрос» [1848-1849], так и в художественно-слабых политических стихотворениях на случай.
С классово-ограниченными реакционными утопиями Т. перекликались в дальнейшем подобные же построения Данилевского, Достоевского, Вл. Соловьева, славянофилов.
Но не этот круг политических идей определял значимость Т.-поэта. Значительность поэзии Т. коренилась в том, что он живо и чутко ощущал бурление подспудных взрывчатых сил под «блистательным покровом» буржуазной государственности и культуры Запада, что он жил в предвидении грандиозного социального переворота, «страшного суда» над современным ему миром. Свои социальные переживания Т. переключал гл. обр. в план натурфилософских умозрений, навеянных романтической философией Шеллинга (особенно «Разысканиями о сущности человеческой свободы», 1809). В некоторых стихах сам Т. приоткрывал связь между своими космическими и социальными темами («Как птичка раннею зарей», «Бессонница»); в замечательном стихотворении «Цицерон» он слагает гимн критическим эпохам истории, когда в грозе и буре решаются и прозреваются судьбы человечества («Блажен, кто посетил сей мир/ В его минуты роковые»). Поэзия Т. впитала в себя и то лучшее, прогрессивное, что заключалось в догегелевской философии объективного идеализма.
Лаконические стихи Тютчева заключают в себе необычайно концентрированное выражение глубокой философской мысли, выступающей не в виде голой рефлексии и сухих понятий, но растворенной в животрепещущих образах и эмоциях.
Поэзия Т. содержит субъективистские элементы, свойственные романтикам.
Таковы напр. мотивы замкнутости, изолированности личности, невыразимости внутренней жизни индивидуума («Silentium») или же выдвижение субъективных элементов в процессе восприятия («Вчера в мечтах обвороженных»). Однако не эти моменты определяют основную направленность и своеобразие поэзии Т. Поэт стремится передать не свои особенные, индивидуальные переживания или произвольные фантазии, но постичь глубины объективного бытия, положение человека в мире, взаимоотношения субъекта и объекта и т. д. Психологические состояния, личные душевные движения Т. дает как проявления жизни мирового целого.
В духе романтизма Т. изображает постижение поэтом сущности бытия за призрачными явлениями как «пророческое» сверхрассудочное озарение — интуицию («Проблеск», «Видение»). Также в соответствии с поэтикой романтизма Т. излагает свои «прозрения» на языке нового мифотворчества, устраняя старую, чисто декоративную мифологию классицизма.
Вместо метонимического (сжатого) описания, господствовавшего в ампирной поэзии «пушкинской плеяды», у Тютчева основа поэтического языка — сгущенная метафора.
Космос, «дневной» мир ограниченных, твердых форм сознания, оформленного индивидуального бытия, у Т. — лишь остров, окруженный безликой, хаотической стихией «ночи», бессознательного, беспредельного, из которого все возникло и которое угрожает все поглотить.
Эта постоянная угроза бытию вызывает у Т. острое ощущение хрупкости, неповторимости, мимолетности всех форм, сочувствие всему увядающему, закатывающемуся.
Но Т. не ограничивается пониманием «хаоса» как зла, небытия; в нем сказывается то «тайное тяготение к хаосу, борющемуся всегда за новые поражающие формы», которое Ф. Шлегель считал отличительным свойством романтизма.
У Т. нет статики, отрешенности от борьбы, нет христианской идиллии, как у иных романтиков вроде позднего Жуковского.
Мировая жизнь видится Т. «Среди громов, среди огней,/ Среди клокочущих зыбей,/ В стихийном, пламенном раздоре», в напряженной борьбе противоположных сил, в единстве противоположностей «как бы двойного бытия», в непрерывной смене. И Т. слагает пламенные, неистовые гимны «животворному океану», неустанным превращениям бурной стихии, все созидающей, все поглощающей.
Хаос, отрицание вводится Тютчевым как необходимая, действенная сила мирового процесса.
Вместо эстетики прекрасного, гармонического, завершенного, у Т. — эстетика возвышенного, динамического, грандиозного, даже ужасающего, эстетика борьбы, мятежных порывов, гигантских стихийных сил. Наличие «хаотического», «отрицания» в изображении Т. придает явлениям особую жизненность, свободу и силу. Противоположности переходят друг в друга, перекрещиваются в различных измерениях.
Добро переходит в зло; любовь раскрывается как «поединок роковой» и приводит к гибели любящего; «жизни преизбыток» порождает влечение к самоуничтожению; личность, страшащаяся хаоса в мире, в то же время носит хаос в себе как «наследье родовое»; индивидуум страстно самоутверждается, но одновременно хочет «вкусить уничтоженья» и с «беспредельным жаждет слиться»; первооснова бытия — это и мрачная «всепоглощающая бездна», и «животворный океан». В особенности обостряется диалектика Т. на проблеме отношений индивидуума, «я», и мирового целого.
В борьбе с индивидуализмом буржуазной культуры Т. развенчивает личность, которая есть лишь «игра и жертва жизни частной»; индивидуальное бытие иллюзорно, в нем дисгармония и зло; поэтому Т. призывает индивидуум к самоотречению, растворению в целом. В условиях русской жизни эти мотивы звучали реакционно.
Но в то же время в самом Т. был жив тот «принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства», против которого он восставал; с крайней силой и сочувствием Т. раскрывает трагизм индивидуального бытия, субъективно законные претензии индивидуума (чей «неправый праведен упрек»), «души отчаянный протест», мятежный голос человеческой личности в согласном «общем хоре» равнодушной природы.
Диалектика Т. сокрушает часто те самые идеалистические «ценности», метафизические основы, на которые он хочет опереться.
Лозунг христианского смирения уничтожается всем духом его бурно мятущейся поэзии.
Христианскому теизму противостоит его пантеизм или панпсихизм, который оказывается лишь одеянием «стыдливого атеиста». Т. полон неверия в бессмертие души («По дороге во Вщиж» и др.), в бога («И нет в творении творца,/ И смысла нет в мольбе» и т. д.), он иронически относится к религии («И гроб опущен уж в могилу», «Я лютеран люблю богослуженье», письма), с самоуничтожающей иронией говорит Шеллингу о необходимости «преклониться перед безумием креста или все отрицать». Сверхчувственная интуиция оказывается немощной («Анненковой» и др.), безумием, а пророк — юродивым («Безумие»). Т. внес в поэзию элементы диалектического постижения действительности, но он оставался в кругу идей шеллингианской, догегелевской философии; его поэзия не знает «снятия» противоречий в высшем единстве, ей чужда идея развития; вскрываемые Т. противоречия (космоса и хаоса, макрокосма и микрокосма, субъекта и объекта и т. д.) остаются неразрешенными во всем их трагизме.
В поэзии Т. заключается переход от барокковой поэзии XVIII в. к романтизму, диалектическому идеализму.
Направленность поэзии Т. решительно отлична от пушкинского движения к реализму.
Наиболее близкие аналогии Т. дает философская поэзия Шевырева, отчасти Хомякова, Вяземского.
Т. ориентировался на Державина, с которым его сближает натурфилософская тематика, мотивы ночи, угрожающие блистательному дню, установка на всеобщность, барокковая роскошь образов и метафор, грандиозность, возвышенная патетика ораторской проповеди, «витийственной» оды, пышная звукопись и т. д. Но Т. отбрасывает все эпические элементы оды XVIII в., дает лишь сгусток многозначительных образов, насыщенных философской мыслью и отлитых в форму сжатого, блещущего афоризмами, стихотворения.
В то же время ораторские построения и интонации Т. соединяет с музыкальностью Жуковского, создает стих, одновременно величавый, стремительный и плавный, ритмически необычайно богатый и утонченный.
Т. широко применяет архаистическую лексику и вообще стилистику XVIII в., но последняя становится для него в значительной мере способом романтической свободы выражения: свободная расстановка ударений (Зефир, порхай), слов (трудные инверсии вроде «в пророческих тревожат боги снах»), свободные согласования («сквозь слез», «свидетель быв»), переосмысления («колесница мироздания открыто катится»), опущение гласных (стебль).
Та же романтическая вольность индивидуального выражения проявляется в построении стиха у Т.: асимметрия нетождественных строф, свободное чередование стихов с разным числом стоп, с различными метрами, введение дольников в духе Гейне и т. д. Композиция стихотворений Т. отражает также характер их содержания.
Она является обычно двухчастной, развертывается в два параллельных плана; при этом обнаруживается или тождество обоих рядов («В душном воздухе молчанье», «Фонтан»), или противоположность («День и ночь», «Яркий снег сиял в долине»), или происходит метаморфоза явлений, переживания, переход в противоположность («Венеция», «Твой милый взор»). Влияние поэзии Т. на русскую литературу в XIX в. было невелико.
Большое воздействие как своим содержанием, так и своей формой она оказала на философскую лирику позднего Фета и особенно на символистов — Брюсова, Вяч. Иванова, Сологуба и др. Библиография: I. Стихотворения, СПб, 1854 [в журн. «Современник», СПб, 1854, т. XLIV, кн. 3, и т. XLV, кн. 5 и отдельно; первое прижизненное собр. стихов поэта; ред. издания был И. С. Тургенев]; Стихотворения, М., 1868 [второе прижизненное изд.; ред. И. С. Аксакова при участии П. И. Бартенева]; Стихотворения.
Новое издание… [Изд. «Русск. архива»], М., 1883; то же, М., 1886; Стихотворения.
Изд. «Русск. архива», М., 1899; Сочинения.
Стихотворения и политические статьи, СПб, 1886; то же, 2 изд., испр. и доп., СПб, 1900; Полное собрание сочинений.
Под ред. П. В. Быкова, изд. А. Ф. Маркс, кн. 1-3, «СПб, 1913 [прилож. к журн. «Нива»; с критико-биографическим очерком, написанным В. Я. Брюсовым]; Тютчевиана.
Эпиграммы, афоризмы и остроты Ф. И. Тютчева.
Предисловие Г. Чулкова, издание «Костры», М., 1922; Избранные стихотворения.
Ред., биография и примеч.
Г. Чулкова, Гиз, М. — П., 1923; Новые стихотворения.
Ред. и примеч.
Г. Чулкова, изд. «Круг», М. — Л., 1926; Полное собрание стихотворений.
Ред. и комментарии Г. Чулкова.
Вступ. статья Д. Д. Благого.
Тт. I — II. Изд. «Academia», M. — Л., 1933-1934; Стихотворения.
Ред., биографич. очерк и примеч.
Г. Чулкова.
ГИХЛ, М., 1935; Стихотворения.
Общ. ред. и вступ, ст. В. Гиппиуса, изд. «Советский писатель» [Л.], 1936 (в серии: Библиотека поэта, малая серия, № 37); Письма Т. ко второй жене, «Старина и новизна», 1914, XVIII, 1915, XIX, 1916, XXI, 1917, XXII. II. Некрасов, Русские второстепенные поэты, «Современник», 1850, XIX; Т[ургенев] И., Несколько слов о стихотворениях Тютчева, «Современник», СПб, 1854, т. XLIV, кн. 4; Фет А., О стихотворениях Ф. Тютчева, «Русское слово», СПб, 1859, февр.; Аксаков И. С., Биография Федора Ивановича Тютчева, М., 1886 (первонач. в журн. «Русский архив», М., 1874, кн. 2); Брюсов В., Ф. И. Тютчев, Летопись его жизни, «Русский архив», М., 1903, №№ 11 и 12; 1906, № 10; Его же, Легенда о Тютчеве, «Новый путь», СПб, 1903, ноябрь; Mельшин Л. (П. Ф. Гриневич), Очерки русской поэзии, СПб, 1904 (ст. «На высоте»); Брандт Р. Ф., Материалы для исследования «Федор Иванович Тютчев и его поэзия», «Известия Отделения русск. яз. и слов. Акад. наук», СПб, 1911, т. XVI, кн. 2 и 3; Эйхенбаум Б., Мелодика русского лирического стиха, П., 1922; Тынянов Ю., Архаисты и новаторы, [Л.], 1929 [ст. «Пушкин и Тютчев», «Вопрос о Тютчеве»]; Тютчев, Сборник статей.
Сост. А. Тиняков.
Под ред. А. Волынского, СПб, 1922 [статьи Некрасова, Тургенева, Фета, И. Аксакова, В. Соловьева, А. Волынского, Горнфельда, Саводника, Брюсова, Дарского]; Тютчевский сборник (1873-1923), П., 1923 [статьи Г. Чулкова, П. Быкова, Б. Томашевского, Ю. Тынянова, Д. Благого]; Благой Д. Д., Тургенев — редактор Тютчева, в кн.: Тургенев и его время, Первый сб. под ред. Н. Л. Бродского, М. — П., 1923; Ф. И. Тютчев в письмах к Е. К. Богдановой и С. П. Фролову (1866-1871). С предисл. и примеч.
Е. П. Казанович, Л., 1926; Урания.
Тютчевский альманах.
Под ред. Е. П. Казанович, Л., 1928 [ст. Л. Пумпянского, Г. Чулкова, К. Пигарева, Е. Казанович, Д. Благого, С. Дурылина и ряд новых публикаций писем поэта]; Мурановский сборник.
Вып. 1, [М.], 1928 [статьи Г. Чулкова, К. Пигарева, Д. Благого и ряд публикаций писем Т.]; Чулков Г., Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева, изд. «Academia», M. — Л., 1933; Сб. «Звенья», I, II, III — IV, М. — Л., 1932-1934 [статьи, материалы и публикации новых текстов поэта К. Пигарева, Г. Чулкова, Е. Казанович]; Бриксман М., Ф. И. Тютчев в Комитете цензуры иностранной, в сб.: Литературное наследство, кн. 19-21, М., 1935; Пигарев К., Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России, там же; Его же, Судьба литературного наследства Ф. И. Тютчева, там же; Благой Д., Три века, 1933; «Русские поэты — современники Пушкина», 1937 (очерк Вольпе). III. Благой Д., Библиография о Ф. И. Тютчеве [1819-1923 гг.], в кн.: Тютчевский сборник, П., 1923; Б[лагой] Д., Тютчевиана за 1923-1928 гг. — в кн. «Урания», Тютчевский альманах, Л., 1928. Новейшую библиографию см. в кн.: Стихотворения Т., ГИХЛ, 1935. Б. Михайловский. {Лит. энц.}