Биография Преображенский Евгений Алексеевич

Преображенский Е. А. (1886-1937; автобиография). — Родился я в гор. Болхове Орловской губ., в семье священника.
Очень рано научился читать и уже в 4 года читал рассказы в азбуке Толстого.
В детстве был очень религиозен.
Много времени проводил на колокольне тех двух церквей, где служил отец: ловил голубей, разорял гнезда ворон и недурно звонил в маленькие колокола.
Из социальных чувств, пробудившихся у меня очень рано, было отвращение к материальному неравенству.
Когда мне было лет 8, я, помню, демонстративно выбросил матери купленные для пасхи новые сапоги на том основании, что мой приятель детских игр, Мишка Успенский, сын сапожника, должен был из бедности надеть на пасху рваные сапоги.
Сначала я учился в частной школе моего отца; потом перед поступлением в гимназию прошел два класса болховского городского училища.
Первые два-три года в орловской гимназии учился хорошо, был вторым учеником, но потом потерял интерес к гимназическим наукам, потому что увлекался чтением газет, журналов либерально-народнического направления, романов наших классиков и учебников истории.
На четырнадцатому году самостоятельно пришел к убеждению, что бога не существует, и с этого момента началась у меня упорная борьба внутри семьи против посещения церкви и прочих религиозных обрядов.
Это отвращение к религии еще более укреплялось благодаря тому, что я наблюдал всю религиозную кухню с ее закулисной стороны собственными глазами.
Мои атеистические воззрения еще более укрепились, когда я прочитал два тома «Истории культуры» Кольба.
Это поверхностное произведение оказало на меня столь сильное влияние именно потому, что автор последовательно разоблачает все религиозные суеверия и религиозное невежество, не умея, впрочем, понять их исторической закономерности.
Последнее, однако, было для моего тогдашнего развития скорей плюсом, а не минусом.
Меня интересовало тогда не столько объяснение религии, сколько ее абсолютное отрицание.
Прежде чем в мои руки попало первое подпольное произведение, я был уже достаточно радикально настроен под влиянием чтения «Русского Богатства», «Русских Ведомостей», «Отечественных Записок», Салтыкова-Щедрина и особенно Добролюбова и Писарева.
С другой стороны, во время каникул я постоянно наблюдал в деревнях Болховского, Мценского и Брянского уездов, где часто проводил каникулы, бедственное положение, нищету и забитость крестьянства.
Когда я был в пятом классе гимназии, мне впервые попала в руки кое-какая нелегальная литература.
Из этих первых произведений вспоминаю отпечатанный на гектографе фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы», перед этим напечатанный в газете «Россия», прокламацию революционного комитета студентов Екатериносл.
Горного института, описание избиения студентов казаками и несколько революционных стихотворений, как «Марсельеза», «Дубинушка», «Смело, друзья, не теряйте» и т. д. Как сейчас, вспоминаю один очень важный момент из своей биографии.
Дело было летом, когда я приехал на каникулы домой в Болхово, забрался в самый темный угол нашего сада, где за баней была расположена маленькая лавочка в кустах сирени, и начал перечитывать все мое нелегальное достояние как старое, так и вновь полученное, в том числе рукописную тетрадь с различными студенческими прокламациями, юмористическими и лирическими стихами, а также с некоторыми фактами из революционной хроники.
В определенный момент передо мной встал во всем объеме чисто практический вопрос: что же делать.
Согласен ли я стать в ряды революционеров, со всеми вытекающими отсюда последствиями, как исключение из гимназии, разрыв с семьей, тюрьма, ссылка и т. д. И вот здесь-то я принял решение и твердо сказал себе: да, я перехожу в ряды революционеров, чтобы ни случилось.
В нашем городе этим летом единственная революционная «ячейка» состояла, по-видимому, из меня и моего товарища детства, сына местного купца — Ивана Анисимова, впоследствии ставшего меньшевиком и, кажется, эмигрировавшего вместе с белыми.
Мы отправлялись с ним вдвоем за город в наиболее глухие места и выражали наш протест против самодержавия пением «Марсельезы», но так, чтобы никто, кроме нас, не слышал.
Когда мы проходили мимо болховской городской тюрьмы — жалкого старомодного зданьица, где обычно содержалось десятка два мелких воришек и конокрадов, наши мысли уходили к Крестам и Бутыркам, где томились дорогие нам борцы против самодержавного режима.
Вернувшись после каникул в гимназию, я решил употреблять на гимназические предметы минимум времени, чтобы не спускаться только ниже тройки, а центр тяжести своей деятельности перенес на жадное чтение по ночам заграничных произведений на папиросной бумаге, посвящая все время днем чтению книг по истории культуры, по общей истории, особенно по истории революции, а также первым начаткам политической экономии.
Кроме того, мы с Иваном Анисимовым начали расширять свою пропаганду среди учащихся, завели пару кружков, вступили в сношения с поднадзорными города Орла. В этот период у меня появляется мистическая страсть к размножению нелегальной литературы.
Рукописный журнал «Школьные досуги», журнал, который я основал и вел вместе со свихнувшимся потом поэтом Александром Тиняковым, я к этому времени забросил ввиду его политической бесполезности.
Печатание на гектографе некоторых небольших вещей точно так же меня не удовлетворяло, хотя с одной и той же массы гектографа мы получали сто экземпляров.
Я мечтал о типографии и для осуществления своей мечты к следующим каникулам подготовил «повышение уровня техники». В числе прочей революционной молодежи того времени в нашем кругу в Орле были дети владельца местной типографии Алексина.
По моему настоянию Саша Алексин украл из касс типографии своего отца пять фунтов шрифта, который я предполагал употребить для более усовершенствованного печатания «Сборника революционных песен», «Марсельезы» и других.
С этим шрифтом я приехал домой на каникулы и «открыл» типографию в бане своего отца в саду. Сделал кассы, разложил по ним шрифт и начал набирать «Отречемся от старого мира». Чтобы мои уединенные занятия в бане не были подозрительны для семейства, я убедил отца в том, что мне физически полезно вставать на рассвете и ходить купаться в местную реку Нугрь. Купаться я, конечно, не ходил, а все время проводил в бане, пытаясь овладеть типографским ремеслом.
Из моего набора ничего не выходило: буквы рассыпались, некоторых букв не хватало, а когда с огромными усилиями я набрал первый куплет и с душевным трепетом попытался получить первый оттиск, то все буквы вышли вверх ногами.
Когда, наконец, я добился правильного набора, то букв не хватило на два куплета.
Промучившись две недели над своим предприятием, я решил «закрыть» типографию, закопал шрифт в землю, а осенью отвез его обратно в типографию Алексина.
Пришлось по-прежнему остаться на уровне гектографской техники, с тем чтобы потом перейти к мимеографу, на котором мы по поручению орловского комитета печатали те или другие воззвания.
Когда я перешел в седьмой класс гимназии, я уже не мог долго оставаться в состоянии неопределенной и неоформленной революционности.
Надо было выбирать между социалистами-революционерами и социал-демократами.
Решающее влияние на выработку моего мировоззрения имели в это время два произведения: «Коммунистический манифест» и «Развитие научного социализма» Энгельса.
Долго размышляя над этими произведениями, я решил, что народническое мировоззрение является несостоятельным и ненаучным и что только марксизм может указать мне правильную дорогу.
Этот перелом в моем мировоззрении имел также и известные практические последствия.
До этого момента я распространял среди учащейся молодежи не только социал-демократическую литературу, которая к нам шла от членов орловского комитета с.-д. партии — Валерьяна Шмидта, Петра Семеновича Бобровского (впоследствии ставших меньшевиками), но и с.-р. литературу, которой нас снабжала поднадзорная эсэрка Никкелева.
Вспоминаю, как я с мрачной решимостью заявил однажды Никкелевой, что я уже не могу помогать ей в распространении эсеровской литературы, потому что я теперь стал социал-демократом.
Из товарищей, которые в это время участвовали в нашей ученической революционной организации, я вспоминаю особенно отчетливо Александра и Евграфа Литкенсов, которые оба трагически погибли (Евграф был впоследствии замнаркомпросом), Д. Кузовкова, Н. Михеева, Ледовского, E. М. Котину.
Из семинаристов — Романова, М. Феноменова и др. Вспоминаю один весьма курьезный инцидент, участниками которого были упомянутый Анисимов старший Литкенс и я. Мы составляли с.-д. тройку в гимназии и должны были хранить постоянно довольно большое количество нелегальной литературы.
Чтобы не пользоваться кустарными методами — закапыванием литературы в землю, затыканием в дупло деревьев и т. д., мы решили на квартире поднадзорного Баринова организовать маленький склад. Для этого в подгрубке русской печки мы решили проложить вторую стену из кирпичей и за этой двойной стеной хранить наши нелегальные сокровища, имея один слегка замазываемый сверху выдвижной кирпич.
В одно из воскресений мы осуществили с огромными усилиями и предосторожностями всю эту конструкцию и торжественно поместили в этом новом хранилище все наши нелегальные резервы.
Но тут случилось маленькое несчастье.
Хозяйка дома, которая приходила время от времени топить печь в квартиру Баринова, занимавшего отдельную половину дома, протопивши печь, захотела всунуть под грубку кочергу, которая вдруг теперь не входила туда целиком.
Перепуганная хозяйка пошла сказать об этом хозяину, они вместе с фонарем явились обследовать отверстие, но ничего там не нашли, стена была как стена, но кочерга все-таки не входила.
Вокруг этой печки пошли разговоры среди соседей, и в следующее воскресенье мы благоразумно решились ликвидировать наш склад с такими же предосторожностями, с какими он был построен.
Кирпичи ночью унесли и потопили в реке Орлике.
Но когда в следующий раз хозяйка снова пришла топить печь, кочерга уже теперь опять входила, как и прежде, нормально в грубку до самого конца. Снова появился хозяин, снова обследовали с фонарем подгрубку и опять ничего не нашли. На этот раз они были испуганы еще более, чем в первый раз, и хозяйка начала говорить о действии какой-то нечистой силы, связывая это с поднадзорностью своего квартиранта Баринова.
В общем, этот инцидент кончился для нас без особых последствий.
Осенью этого же 1903 г. мы развернули более интенсивную работу среди учебных заведений и действовали в качестве с.-д. ячейки орловского комитета партии.
Собственно с конца 1903 г. я считаю себя членом партии, хотя формальный торжественный прием меня, Литкенса и Анисимова в партию состоялся месяца на два-три позже. В начале 1904 г., когда началась русско-японская война, орловский комитет партии выпустил прокламацию против войны и поручил нам трем распространить ее в большом количестве в гимназии.
Мы осуществили это следующим образом.
Во время одного урока мы одновременно все трое из разных классов вышли в раздевальню, где висели пальто всех гимназистов, и, улучив удобный момент, разложили полторы или две сотни прокламаций в карманы пальто всех гимназистов старших классов.
Операция прошла благополучно, и когда гимназисты одевались и расходились по домам, они все с удивлением находили в карманах произведение орловского комитета.
Получился громадный скандал, администрация металась в поисках виновников, жандармы учинили следствие, но виновников не нашли. После этого первого нашего организационного выступления орловский комитет счел возможным принять нас формально в группу пропагандистов при комитете, что после некоторого легкого коллоквиума было сделано в феврале 1904 г. Весной этого года я получил маленький кружок из двух человек рабочих с Хрущевского механического завода и довольно длинно, но не очень убедительно разъяснял им программу партии.
Летом того же года, перейдя в восьмой класс гимназии, я, посоветовавшись с комитетом, взял летний урок в центре Мальцевских заводов, на Дядьковской фабрике Брянского уезда, у сына местного станового пристава Золотова.
Своего ученика, Николая Михайловича Золотова, ныне живущего во Франции, я обратил в с.-д. веру. Занимаясь с ним официально латынью, мы главные наши усилия употребляли на пропаганду среди рабочих Дядькова, Ивота и др. Мальцевских заводов.
Здесь впервые я познакомился с Фокиным, который играл впоследствии большую роль в строительстве наших организаций советской власти в Брянском районе.
Становой пристав Золотов, отец моего ученика, прилагал много усилий, чтобы выловить дядьковскую ячейку нашей организации, которая распространяла нелегальную литературу и выпускала прокламации на мимеографе.
Хранение этого мимеографа и нелегальной литературы мы осуществили довольно своеобразным способом.
Мой ученик жаловался отцу, что ему негде хранить свои книги и тетради, и попросил дать ему один ящик в столе отца, который запирался на ключ. Отец охотно дал ему этот ящик с ключом, и в этом ящике мы хранили и мимеограф, и нелегальную литературу, в то время как отец Золотова устраивал обыски по Дядькову, разыскивая зловредный аппарат распространения.
Точно так же, когда нам нужно было устраивать массовки в лесах на отдельных фабриках, мы просили у станового пристава его пару лошадей, чтобы съездить на охоту, и ничего не подозревавший становой пристав охотно давал нам своих лошадей с бубенчиками, на которых мы объезжали организации нашего района.
Вся эта история раскрылась только год спустя.
В 1905 г. наша группа провела всеобщую забастовку учебных заведений города Орла в апреле и мае и, несмотря на все это, несмотря на открытые выступления на митингах учащихся, где мы принимали наши академические требования, я не был арестован и даже получил аттестат зрелости.
Летом 1905 г. я отправился на партийную работу в Брянск и там руководил вместе с двумя другими товарищами работой брянского комитета партии.
Жил я на ст. Брянск, за отсутствием кровати в моей комнате спал на подостланных на полу двух газетах, питался одной колбасой с хлебом, расходуя не свыше 20 коп. в день, и каждый вечер ходил пешком туда и обратно в Бежицу, т. е. проделывал 18 верст, чтобы вести рабочие кружки на Брянском паровозостроительном заводе.
В октябре того же 1905 г. по предложению Олимпия Квиткина был кооптирован в орловский комитет.
Орловский комитет был тогда организацией примиренческой.
Лидер комитета Пономарев, когда Олимпий Квиткин уехал, смеясь, говорил другим членам комитета: «У нас имеется два солидных большевика: Михаил Екатеринославский 20-ти лет и Евгений Преображенский 19-ти лет». Несмотря на эти шутки, я держался твердо своей линии и защищал позицию третьего съезда нашей партии.
С орловским комитетом перед этим произошел один курьез.
Он послал своим представителем на 3-й съезд Олимпия Квиткина, который поехал туда меньшевиком, возвратился же убежденным большевиком и всячески поддерживал меня и Михаила Екатеринославского в наших большевистских настроениях.
В октябре я участвовал после опубликования знаменитого манифеста в борьбе с погромщиками в Орле, а затем был послан на работу на Брянский завод. В Брянске я пробыл до половины ноября, а затем по предложению H. M. Михеева, работавшего тогда в Москве, и с согласия московского комитета я переехал на работу в Москву, где меня назначили ответственным пропагандистом Пресненского района.
Здесь я работал все время до восстания и во время восстания, присутствовал на заседаниях районного комитета, руководившего пресненским восстанием, когда нашими силами командовал Седой. Моя функция в это время заключалась, главным образом, в проведении митингов на бастующих заводах, обстреливавшихся уже в это время артиллерией с Ваганьковского кладбища.
Когда Пресня была уже оцеплена семеновцами и горела, я, спрятавши свой браунинг в ватерклозете своей квартиры, пробрался через цепь солдат ночью в центр города, съездил на несколько дней в Орел и потом вернулся в распоряжение бюро нашего центрального комитета в Москве, которым руководил тогда Рыков. А. И. Рыков предложил мне на выбор две организации, где произошли наиболее большие провалы — Костромскую или Пермскую на Урале. Я избрал Урал и через пять дней был уже на месте и был введен в пермский комитет.
В Перми в это время постоянно работала Клавдия Тимофеевна Новгородцева; туда наезжал также Яков Михайлович Свердлов, сколачивавший после январского провала уральское объединение нашей партии.
В Перми я проработал около двух с половиной месяцев и по провокации небезызвестного в Мотовилихе Вотинова был арестован вместе с другими товарищами 18 марта. Это было первое мое тюремное сидение.
Через пять месяцев, после четырехдневной голодовки, меня вместе с Биной Лобовой, Лизой Кин и другими товарищами освободили из тюрьмы за недостатком улик под надзор полиции.
Когда я вышел из тюрьмы и пошел по городу с маленьким узелком вещей под мышкой, меня встретил на улице Александр Минкин, который познакомил меня с состоянием организации и предложил начать работу.
На другой день я уже выступал в дискуссии с эсэрами на другом берегу Камы, и колесо обычной подпольной работы снова завертелось.
Ввиду провала областной организаци я отправился в Екатеринбург, Челябинск и Уфу, чтобы восстановить связи, назначил осенью областную конференцию в городе Вятке, но самому мне не пришлось принять в ней участие.
Командированный пермским комитетом для закупки браунингов для боевой дружины пермской организации в Петроград, я по провокации Фомы Лебедева (впоследствии мною опознанного случайно в Орле в 1919 году и затем расстрелянного в Перми) был арестован на Казанском вокзале и снова отправлен в Пермь. Второй раз я сидел в пермской тюрьме, а затем в знаменитых Николаевских ротах, около восьми месяцев, а потом, когда дело нашей группы перешло в казанскую судебную палату, был снова освобожден за недостатком улик. Выйдя из тюрьмы, я поехал на Южный Урал, где работал преимущественно в Уфе на Симских заводах и в Златоусте.
Нам удалось восстановить снова уральскую областную организацию, одним из самых видных работников которой в это время был Николай Никандрович Накоряков (кличка Назар). В прекрасной уфимской нелегальной типографии мы возобновили издание нашего уральского областного органа «Уральский рабочий», кроме того, начали издавать «Крестьянскую газету» и «Солдатскую газету». В 1907 году я присутствовал в качестве делегата от Урала на Всероссийской конференции нашей партии в Финляндии, где впервые познакомился с Лениным.
Работа моя на Урале продолжалась до марта 1908 г., во все более ухудшающихся условиях, при растущих провалах и в обстановке все усиливающейся реакции.
В марте я был арестован на челябинской городской конференции, проглотил порядок дня и шифрованные адреса и в ту же ночь благополучно бежал из полицейского участка.
Будучи окончательно провален на Урале, я, однако, не смог его покинуть и бежал из Челябинска в Уфу, переодевшись реали-листом.
Мне надо было созвать уральскую конференцию, которая была назначена в Златоусте.
В Уфе я продержался недолго, и на конференции мне не пришлось быть. Я был арестован на улице шпиками в конце апреля и тут же опознан.
Перед моим арестом в Уфе со мной произошел следующий интересный инцидент.
У Брюханова, нынешнего наркомфииа и бывшего тогда члена уфимского комитета, происходил обыск, причем жандармы расчитывали поймать меня и имели лист с моими приметами, присланный из Челябинска.
Встретившись в дверях с жандармским ротмистром, я, переодетый по-прежнему реалистом, сообразил в чем дело и спросил его, где здесь живет студент Вериниковский (это был сын владельца обоих домов, в одном из которых жил Брюханов).
Жандармский ротмистр, не подозревая с кем имеет дело, вежливо указал мне дорогу в соседний большой дом, куда я радостно направился.
Свою ошибку жандармы узнали уже значительно позже. Меня продержали некоторое время в Уфимской тюрьме, а потом отправили в Челябинск.
В Челябинске я просидел до суда, который состоялся осенью 1909 г. Во время суда, ожидая каторжного приговора, я пытался бежать от конвоя, но неудачно, и был жестоко избит конвойными солдатами.
Между тем приговор оказался очень мягким: нам дали всем ссылку на поселение.
После чего я вторично судился по 102 ст. в Перми и получил второй раз ссылку на поселение.
Пропутешествовав по этапу до Александровской пересылки под Иркутском и просидев там до лета, я летом был водворен в Карапчанскую волость Киренского уезда. В ссылке мы жили дружной семьей в коммуне, в которой вместе с прочими принимали участие покойный Артем Сергеев, Петр Коваленко, Анатолий Галкин и др. товарищи.
Занимался я, кроме поденной работы у крестьян, главным образом охотой.
Зимой 1911 г. екатеринбургский комитет нашей партии предложил мне бежать из ссылки, приехать в Екатеринбург и поехать от екатеринбургской организации делегатом за границу, на конференцию нашей партии, которая несколько позже состоялась в Праге в 1912 г. Я с радостью принял это предложение, тем более что об этой конференции я имел уже переписку с Надеждой Константиновной Крупской и получил небольшое шифрованное письмо от Владимира Ильича.
Незадолго до моего бегства из ссылки по направлению к Екатеринбургу департамент полиции распорядился произвести у меня обыск и послал для этого знаменитого ротмистра Терещенкова, известного расстрелом ленских рабочих.
Вследствие зимнего ледохода на Ангаре Терещенков не смог переехать реку и без всяких результатов вернулся обратно в Киренск.
Несколько позже, в первый день рождества, становой пристав Нижнего-Илимска, в ведении которого мы, ссыльные, тогда находились, получил телеграмму из департамента полиции о моем немедленном аресте, так как екатеринбургская организация была уже арестована, и следствием была установлена моя связь с этой организацией.
По случаю первого дня рождества становой пристав лежал пьяный, телеграмму вскрыл его секретарь, который проболтался об этом нашим товарищам-ссыльным в Нижнем-Илимске.
Товарищи немедленно послали ко мне гонца, который проскакал ночью 80 верст, а минут через 30 я уже сидел на крестьянской подводе и мчался по направлению к железнодорожной станции Тулун. Когда становой пристав проспался, прочитал телеграмму и поехал меня арестовать, я уже проехал навстречу ему Нижне-Илимск и подъезжал к Тулуну.
Из Тулуна я отправился в Новониколаевск, где начал работать в качестве сотрудника в легальной марксистской газете «Обская Жизнь». В этой газете я поместил несколько статей с защитой нашей большевистской позиции по основным политическим вопросам того времени.
Кстати, я тогда списался с Зиновьевым, просил его сотрудничества в газете и получил одну статью, которая пошла за подписью Г. З. Обещал сотрудничать и Владимир Ильич, но ничего не успел послать.
Осенью 1912 г. вся наша новониколаевская организация была по провокации арестована.
Еще раньше был арестован работавший в организации Петр Коваленко.
Я был арестован за день до отъезда за границу, куда меня приглашала приехать на какое-то совещание Надежда Константиновна Крупская.
Из Новониколаевска я был переправлен в Екатеринбургскую тюрьму, причем на этапе встретил отправлявшихся в ссылку Л. Серебрякова, Зеленского, Кузменко и других.
В Екатеринбурге я привлекался по процессу с Семеном Шварцем, Евг. Бош, А. Н. Трубиной, А. Парамоновым и др. товарищами.
Вследствие глупости прокурора, который смешал меня в своей обвинительной речи с другим Евгением, я, при содействии защиты, в которой участвовали Н. Д. Соколов, А. Ф. Керенский и H. M. Михеев, был ко всеобщему удивлению оправдан.
Из Екатеринбургской тюрьмы я был снова отправлен в ссылку, получивши предварительно шесть месяцев тюрьмы за побег. В ссылке этот раз я пробыл недолго, и в 1915 г. мне разрешили переехать в Иркутск.
В Иркутске я вступил в местную организацию партии, которая вскоре провалилась.
После провала, во избежание новой провокации, мы организовали новую группу из самых «надежных» товарищей, в составе Завадского, Рома, Дзярского, Крута, Самсонова и меня, обзавелись типографией и хотели начать работу изданием написанной мною прокламации против войны. Вскоре оказалось, что среди нас, шести «надежных», оказался провокатор.
Мы распустили нашу группу и только после Февральской революции на основе архива Иркутского жандармского управления установили, кто нас выдавал.
Это был Давид Крут, привлеченный в 1926 г. к суду в Москве по этому делу. Во время моего пребывания в Иркутске я участвовал в с.-д. органе «Забайкальское Обозрение», где поместил две статьи против войны. После Иркутска я поехал в Читу, где меня застала Февральская революция.
Из Читы я уехал в апреле делегатом на состоявшийся несколько позже первый съезд советов раб. и солд. депутатов и до съезда остановился на Урале, где начал работать в Златоусте со своими старыми уральскими друзьями.
После первого съезда советов я снова вернулся на Урал, был избран членом уральского областного комитета, присутствовал делегатом Урала на 6-м съезде партии, где был избран кандидатом в ЦК. В городе Златоусте, куда я вернулся работать, наша партия среди рабочих была в меньшинстве даже в Октябрьские дни. Большинство рабочих было за эсеров.
В Октябрьские дни я участвовал в вооруженной демонстрации нашей партии с лозунгами «вся власть советам» и до полной потери голоса убеждал рабочих Златоустовского завода вместе с другими товарищами поддержать переход власти к советам.
Это нам удалось только отчасти.
Зато, наоборот, в Симском районе, куда я отправился 26-го октября, нашим организациям удалось всюду взять власть и провести национализацию предприятий Симского горного округа.
После Октябрьских дней я принял участие вместе с остальными товарищами в строительстве советской власти на Урале и в укреплении наших партийных организаций.
С весны 1918 г. нашим уральским организациям пришлось выдержать натиск чехо-словаков, а затем создать фронт против Колчака.
Летом 1918 г. я, будучи делегатом от Урала на 4-м съезде советов, участвовал в подавлении левоэсеровского восстания, был легко контужен в левый висок при наступлении на центральный телеграф, занятый эсэрами, а затем был командирован на несколько дней Ревсоветом в район Курска, чтобы поддержать дисциплину в наших войсках, стоявших на границе с Украиной.
Из Москвы я снова отправился на Урал, где Екатеринбург был уже взят колчаковцами и наши отступали на север. В это время я был председателем уральского областного комитета, который взял на себя функции политотдела 3-й армии и выполнял всю соответствующую работу силами своих организаций.
При наступлении на Пермь колчаковцев наш Ревком под обстрелом белых эвакуировался из Перми с последними отрядами дивизии Мрачковского, после чего мы стали отступать со всеми силами по направлению Глазову и Вятке. После того, когда уральское областное объединение потеряло фактически почти всю свою территорию, уральский областной комитет был распущен постановлением Центрального Комитета, я был отозван в Москву, где начал работать в редакции «Правды». Был делегатом на 8-м съезде партии и участвовал в комиссии по выработке партийной программы.
Затем я был послан уполномоченным от ВЦИКа в Орловскую губернию.
Вернувшись в Москву, присутствовал три взрыве в Леонтьевском переулке.
После освобождения Урала снова был откомандирован на партийную и советскую работу в Уфу. От уфимской организации я был избран на 9-й партийный съезд, на съезде был избран в Центральный Комитет, а ЦК был избран одним из трех секретарей.
После 10-го партийного съезда я был назначен председателем финансового комитета ЦК и СНК, руководил его работами по приспособлению нашего денежного обращения и финансового хозяйства к условиям новой экономической политики, был затем председателем Главпрофобра, был одним из редакторов «Правды» и выполнял ряд других функций, перечислять которые было бы неинтересно.
Из моих литературных работ, кроме мелких брошюр и многих статей в Правде» и в журналах, упомяну следующие: «Анархизм и коммунизм», написанную с Н. Бухариным «Азбуку коммунизма», «Бумажные деньги в эпоху пролетарской диктатуры», «Причины падения нашего рубля», «От нэпа к социализму», «О морали и классовых нормах», «В. И. Ленин», «Экономика и финансы современной Франции», «Об экономических кризисах при нэпе» и, наконец, первый том еще не законченной работы «Новая экономика». [До 1927 член коллегии Наркомфина и член президиума Комакадемии.
В 20-х годах член Главной редакции 1-го издания Большой Советской Энциклопедии.
В 1927 исключен из партии, в 1929 восстановлен, в 1933 исключен вновь, но вскоре восстановлен, в 1936 исключен.
Необоснованно репрессирован, реабилитирован посмертно.] {Гранат} Преображенский, Евгений Алексеевич Род. 1886, ум. 1937. Экономист, дипломат.
Репрессирован.