Биография Писарев Дмитрий Иванович

— даровитый критик; родился 2 октября 1840 г. в родовом селе Знаменском, на границе Орловской и Тульской губерний.
До 11 лет он рос в семье единственным любимым сыном; воспитывался под влиянием матери — бывшей институтки; к 4-летнему возрасту уже читал и бегло говорил по-французски.
Мальчику пресечены были всякие сношения с крепостным народом; его готовили к блестящей светской карьере.
Во время ученья в гимназии (в СПб.) П. жил в доме дяди и воспитывался на его счет, окруженный тою же барской обстановкой, как и в деревне.
Он отличался образцовым прилежанием, беспрекословной покорностью старшим, по его собственному выражению, «принадлежал к разряду овец» и в 16 лет окончил курс с медалью, но с крайне посредственными знаниями и весьма невысоким умственным развитием.
В автобиографической статье «Наша университетская наука» П. рассказывает, что при окончании гимназии любимым его занятием было раскрашивание картинок в иллюстрированных изданиях, а любимым чтением — романы Купера и особенно Дюма. «История Англии» Маколея оказалась для него непреодолимой, критические журнальные статьи производили впечатление «кодекса иероглифических надписей»; русские писатели были известны юноше только по именам.
На историко-филологический факультет П. поступил не по сознательному выбору, а с единственной целью избежать ненавистной ему математики и юридической сухости.
В университете П. томится под гнетом схоластики, именуемой чистою наукой, вынужден переводить нем. книгу, содержание которой ему недоступно и неинтересно («Языкознание Вильгельма Гумбольдта и философия Гегеля»), изнывать над переводом Страбона или по рекомендации профессора удовлетворять свое влечение к истории изучением первоисточников и чтением энциклопедического словаря.
Впоследствии П. находил, что даже чтение «Петербургских» или «Московских ведомостей», отнюдь не блиставших литературными достоинствами, принесло бы его умственному развитию гораздо больше пользы, чем первые два года университетской науки. Литературное образование также мало двигалось вперед: П. успел только познакомиться с Шекспиром, Шиллером, Гете, имена которых беспрестанно пестрели у него на глазах во всякой истории литературы.
На третьем курсе П. принимается за литературную деятельность в журнале для девиц — «Рассвет». На его обязанности лежит вести библиографический отдел; в первый же год сотрудничества он дает отчет о «Обломове и Дворянском гнезде». «Библиография моя, — говорит П., — насильно вытащила меня из закупоренной кельи на свежий воздух». Университет оставляется с этих пор совершенно в стороне;
П. решает не покидать литературного поприща.
Библиографическая работа в девичьем журнале не могла, однако, отличаться особенной свободой.
П. узнавал много фактов, запоминал чужие идеи, но лично оставался по-прежнему в разряде овец. В статье «Промахи незрелой мысли» «довольно крутой переворот» в умственном своем развитии П. относит к 1860 г, а в статье «Наша университетская наука» эпохой «умственного кризиса» называет лето 1859 г. Последнее определение следует признать более точным.
Этим летом разыгралась романическая драма, глубоко потрясшая П., — несчастливая любовь к двоюродной сестре.
Ни сам предмет увлечения, ни родственники не сочувствовали этой страсти, и П. пришлось пережить жестокую борьбу с неудовлетворенным чувством.
Страдание сделало для идейного движения П. гораздо больше, чем его книжные опыты. В одном из писем к матери он ставит свою сердечную неудачу в непосредственную связь с своими новыми настроениями. «Я решил, — пишет он, — сосредоточить в себе самом все источники моего счастья, начал строить себе целую теорию эгоизма, любовался на эту теорию и считал ее неразрушимою.
Эта теория доставила мне такое самодовольствие, самонадеянность и смелость, которые при первой же встрече очень неприятно поразили всех моих товарищей». «В порыве самонадеянности» он взялся за вопрос из науки, совершенно ему чуждой.
Это показывает, какую большую роль в миросозерцании П. играли аффекты.
В его жизни нет истории нравственного мира, постепенно, шаг за шагом, вырабатывающего свое содержание, а есть ряд взрывов, немедленно отражающихся на идейном процессе писателя.
Вчерашняя «овца» сегодня чувствует себя «Прометеем». Идиллическая покорность старшим внезапно сменяется неограниченным скептицизмом, доходившим до отрицания Солнца и Луны. Вся действительность производила на юношу впечатление мистификации, а его Я возрастало до грандиозных размеров.
В припадке мании величия П. принялся за изучение Гомера с целью доказать одну из своих «титанических идей» о судьбе древних.
Мания окончилась настоящим умственным недугом;
П. поместили в психиатрическую больницу.
Здесь он два раза покушался на самоубийство и затем, спустя 4 месяца, бежал. Его увезли в деревню; здоровье его восстановилось, но некоторые «странности и чудачества» (выражения г. Скабичевского) остались до конца жизни; осталась и привычка к самым решительным толкованиям.
Позднейший излюбленный предмет П. — естествознание — всякий раз грозил ему промахами и неосновательными увлечениями, когда популяризатор брал на себя смелость сказать свое слово в каком-нибудь научном споре: достаточно вспомнить статью «Подвиги европейских авторитетов», уничтожавшую презрительной иронией Пастера во имя будто бы научной истины о произвольном зарождении.
Весной 1861 г. П. кончил курс в университете, получив серебряную медаль за рассуждение «Аполлоний Тианский». Еще раньше в «Русском слове» (под ред. Благосветлова) был напечатан П. перевод поэмы Гейне «Атта Троль», а вскоре началось усиленное сотрудничество П. в этом журнале, хотя еще в апреле 1861 г. П. искал сотрудничества в «Страннике», органе более чем консервативном.
Когда П. впоследствии укоряли за этот шаг, он оправдывался тем, что до близкого знакомства с Благосветловым «не имел понятия о серьезных обязанностях честного литератора». Сотрудничество в «Русском слове» было для П. разрывом с ближайшими университетскими товарищами, считавшими публицистику изменой науке. «Беззаботно и весело пошел П. по скользкому пути журналиста» и обнаружил изумительную деятельность, поставляя в год до 50 печатных листов.
Весной 1862 г. П. подвергся преследованию за статью, напечатанную в подпольном журнале, был посажен в крепость и оставался в заключении более 4 лет; но писательство его не прекращалось, а наоборот, развивалось еще энергичнее, так как оно являлось единственным делом и развлечением заключенного.
П. не жаловался на свое положение и находил в нем даже ту хорошую сторону, что оно располагает к сосредоточенности и серьезной деятельности.
В первые два года работы в «Русском слове» П. является по нравственному миросозерцанию эпикурейцем, не лишенным точек соприкосновения с эстетикой.
Он «уважает» Майкова, как «умного и развитого человека, как проповедника гармонического наслаждения жизнью». Эта проповедь именуется «трезвым миросозерцанием» (ст. «Писемский, Тургенев и Гончаров»). Пушкин, столь ненавистный П. впоследствии, теперь для него автор романа, стоящего «наряду с драгоценнейшими историческими памятниками», и вместе с Ульрихом фон-Гуттеном, Вольтером, Гете, Шиллером образец публициста.
Характернейшая статья этого периода — «Базаров». П. так увлекся романом Тургенева, что сознается в «каком-то непонятном наслаждении, которого не объяснить ни занимательностью рассказываемых событий, ни поразительной верностью основной идеи»; оно вызвано, следовательно, только эстетическими чувствами — «кошмаром» позднейшей критики П. Он превосходно понимает сильные и слабые стороны базаровского типа, подробно указывая, где Базаров прав и где он «завирается». П. понимает и источник «завирательства»: крайний протест против «фразы гегелистов» и «витания в заоблачных высях». Крайность понятна, но «смешна», и «реалистам» надлежит вдумчивее относиться к самим себе и не провираться в пылу диалектических сражений. «Отрицать совершенно произвольно, — говорит П., — ту или другую естественную и действительно существующую в человеке потребность или способность — значит удаляться от чистого эмпиризма… Выкраивать людей на одну мерку с собой значит впадать в узкий умственный деспотизм». Этими словами П. впоследствии пользовались его противники, когда он принялся «разрушать эстетику». Теперь П. еще не безусловный поклонник Базарова, каким он скоро станет; он признает его «человеком крайне необразованным», стоит за «безвредные (т. е. эстетические) наслаждения» и не согласен с Базаровым, будто человек осужден жить исключительно «в мастерской»; «работнику надо отдохнуть», «человеку необходимо освежиться приятными впечатлениями». В заключение П. восхищается автором романа как художником, «человеком бессознательно и невольно искренним» — следовательно, признает бессознательное творчество, также один из «кошмаров» его в будущем.
Помимо явно эстетических тенденций, П. в этот период проявляет и культурное миросозерцание, совершенно отличное от позднейшего.
Обсуждая взаимные отношения личности и среды, П. решающей силой считает среду, общество: отдельные личности «не заслуживают порицания», как продукты окружающих условий.
Отсюда — великий интерес художественных типов, в которых воплощены люди мелкие, бессильные и пошлые: они — иллюстрация общественной атмосферы.
Собственно «писаревских идей» за это время высказывается им еще немного.
П. восстает против умозрительной философии, стоит за удовлетворение нужд толпы «простых смертных», т. е. за демократизацию и полезность знания.
Все это — доказательство истины, удачно формулированной самим критиком: «у нас всегда случается, что юноша, окончивший курс учения, становится тотчас непримиримым врагом той системы преподавания, которую он испытал на себе самом». П. подвергает жестокой критике классическую систему и доходит до проповеди естествознания как основы гимназической программы (впоследствии П. круто изменит свое мнение и потребует удаления естественных наук из гимназического курса). Перемена атмосферы ясно чувствуется со статьи «Цветы невинного юмора». Здесь резко поставлен вопрос о всеобъемлющей культурной роли естествознания; идея Бокля царит безраздельно и неограниченно; естествознание — «самая животрепещущая потребность нашего общества», популяризация естественных наук — высшее назначение «мыслящих людей». В следующей ст., «Мотивы русской драмы», та же идея выражена очень образно: молодежь должна проникнуться «глубочайшим уважением и пламенной любовью к распластанной лягушке… Тут-то именно, в самой лягушке, и заключается спасение и обновление русского народа». Новое миросозерцание раскрывается во всей полноте в ст. «Реалисты». Это миросозерцание — не что иное, как всестороннее развитие идей и психологии Базарова.
Автор неоднократно ссылается на тургеневского героя, отождествляет его с понятием «реалист», противопоставляет «эстетикам» и даже Белинскому.
Определение «строгого и последовательного реализма» как «экономии умственных сил» подтверждается раньше опровергнутым изречением Базарова насчет природы — мастерской.
Отсюда идея полезности, идея того, что нужно. А нужны прежде всего пища и одежда; все остальное, следовательно, «потребность вздорная». Все вздорные потребности можно объединить одним понятием: эстетика. «Куда ни кинь — везде на эстетику натыкаешься»; «эстетика, безотчетность, рутина, привычка — это все совершенно равносильные понятия». Отсюда необозримый ряд темных сил, какие надлежит уничтожить реалисту: пигмеи, занимающиеся скульптурой, живописью, музыкой, ученые фразеры вроде «сирен» — Маколея и Грановского, пародии на поэтов вроде Пушкина. «Стыдно и предосудительно уходить мыслью в мертвое прошедшее»: поэтому пускай «проходят мимо» Вальтер Скотт с историческим романом, Гриммы, русские ученые с их исследованиями народного творчества и миросозерцания, даже вообще «древний период русской литературы». П. оговаривается, что «реалисты» понимают пользу не в том узком смысле, как думают их «антагонисты». П. допускает и поэтов только с тем условием, чтобы они «ясно и ярко раскрыли пред нами те стороны человеческой жизни, которые нам необходимо знать для того, чтобы основательно размышлять и действовать». Но эта оговорка нисколько не спасает искусства и поэзии.
П. беспрестанно ставит дилемму: или накормить голодных людей, или «наслаждаться чудесами искусства» — или популяризаторы естествознания, или «эксплуататоры человеческой наивности». Общество, которое имеет в своей среде голодных и бедных и вместе с тем развивает искусства, П., по примеру Чернышевского, сравнивает с голым дикарем, украшающим себя драгоценностями.
Для настоящего времени, по крайней мере, творчество — «вздорная потребность». При разборе произведений единственного из искусств, допускаемого П., — поэзии, он требует, чтобы критик относился к ним исключительно как к фактическому материалу, читал их, как мы «пробегаем отдел иностранных известий в газете», и не обращал никакого внимания на особенности таланта, языка автора, его манеры повествования: это дело «эстетика», а не «мыслящего человека» («Кукольная трагедия с букетом гражданской скорби», «Разрушение эстетики»). Очевидно, это требование низводить поэзию до степени репортерства и отнимает у нее всякое самостоятельное право на существование: «достоинство телеграфа заключается в том, чтобы он передавал известия быстро и верно, а никак не в том, чтобы телеграфная проволока изображала собой разные извилины и арабески». Совершенно последовательно П. доходил до отождествления архитекторов с кухарками, выливающими клюквенный кисель в замысловатые формы, живописцев — со старухами, которые белятся и румянятся.
История искусства также объясняется просто: все дело в капиталистах-меценатах и в дешевом труде продажных или трусливых архитекторов и декораторов («Разрушение эстетики»). Столь решительные идеи должны были выражаться и в соответствующей форме. Стиль П. всегда отличался замечательным блеском изложения, но в героический период разрушения эстетики он приобрел сверх того драматизм, как будто критик, уничтожая драму и комедию, решил сам занять место беллетриста.
По его мнению, «деятели науки и жизни» не пишут стихов и драм, потому что размер их ума и сила их любви к идее не позволяют им заниматься всей этой «эстетикой». Недаром, однако, сам автор когда-то усиливался сочинить роман: — теперь он беспрестанно устраивает сцены с своими противниками, с публикой, с героями разбираемых произведений («Друг мой разлюбезный Аркашенька», «О, Анна Сергеевна!», «О, филейные части человечества»). На каждой странице чувствуется упоение автора своей задачей и несокрушимая вера в неотразимую силу своей проповеди.
П. хочет «образумить» публику насчет Пушкина, «перерешить» вопросы, решенные Белинским, «с точки зрения последовательного реализма». Статьи о Пушкине — крайнее выражение писаревской критики.
Они любопытны еще потому, что П. обнаружил здесь замечательную оригинальность, порвал со всеми авторитетами, даже с самым уважаемым из них — с Чернышевским.
Автор «Эстетических отношений искусства к действительности» снабдил П. всеми идеями, направленными против эстетики: сам П. объявил, что Чернышевский еще до него уничтожил эстетику.
Чернышевский, в глазах П., — и блестящий мыслитель, и автор классического романа, создатель идеального типа — Рахметова.
Но Чернышевский при всем своем реализме признавал Пушкина и высоко ценил статьи Белинского о нем. П. не говорит в печати об этом преступлении Чернышевского, но в письме к матери называет себя «самым последовательным из русских писателей» и полагается больше на авторитет Базарова, чем Чернышевского.
П. остается верен Базарову даже в характере войны: Базаров приписывал Пушкину мысли и чувства, им не выраженные, — то же делает и П. Все обвинения построены на отождествлении личности автора с его героем.
Пушкин виноват во всем, за что можно упрекнуть Евгения Онегина: он отвечает за пошлость и умственную косность высшего русского сословия первой четверти XIX в.; он виноват, что его скучающий герой — не боец и не работник.
П. не делает решительно никакого снисхождения Пушкину даже в таких случаях, когда для других он усердно отыскивал оправдания и объяснения.
Культ чистой поэзии, свойственный Гейне, П. оправдывает неблагоприятными внешними обстоятельствами; даже отнюдь не «реальное» отношение Гейне к женщине он не подвергает критике, а на Пушкина обрушивается за гораздо меньшую вину. Вообще, на Пушкине критик изощрял свои силы, сражаясь за честь реализма и своей последовательности.
Но именно это сражение и доказало несостоятельность нового направления П. Поэта оказалось возможным развенчать только путем явного недоразумения — путем смешения лично-нравственного вопроса с авторски-художественным.
Самая горячая филиппика против Пушкина написана по поводу дуэли Онегина с Ленским.
Слова поэта: «И вот общественное мненье! Пружина чести — наш кумир! И вот на чем вертится мир!» — П. понял так, как будто Пушкин в эту минуту идеализирует своего героя и признает законность предрассудка, ведущего к дуэли: «Пушкин оправдывает и поддерживает своим авторитетом робость, беспечность и неповоротливость индивидуальной мысли…». Другая черта П. в этом периоде его деятельности — крайний культ личности, идущий совершенно вразрез с прежними идеями П. о всемогуществе среды. Культ этот не представлял ничего оригинального, и поэтому П. не мог извлечь из него таких поражающих выводов, какие сделаны из идеи последовательного реализма.
В некоторых отношениях, однако, индивидуалистическое воззрение должно было оказать существенную пользу критику.
Это отразилось преимущественно на педагогических его рассуждениях. «Святыня человеческой личности» побуждает П. требовать от воспитателей уважения к личности ребенка, к его естественным стремлениям, к его сознанию.
Воспитание личной самостоятельности, личного достоинства и энергии — основной принцип П. Практические приложения этого принципа основаны на крайнем увлечении идеями Конта. П. предлагает образцовую программу для гимназии и университета, руководясь контовской классификацией наук; математика должна лечь в основу гимназического преподавания.
Одновременно проектируется изучение ремесел, по многим утилитарным причинам: знание ремесла сократит случаи ренегатства; умственные работники, лишившись работы, могут снискивать себе пропитание физическим трудом и не вступать в предосудительные сделки; наконец, физический труд более всего ведет «к искреннему сближению с народом», признающим будто бы только физических работников.
П. повторяет здесь сен-симонистскую идею о «реабилитации физического труда», о «связи между лабораторией ученого специалиста и мастерской простого ремесленника»; но сен-симонистам не приходило в голову физическому труду жертвовать умственным образованием.
В университетах П. предлагает уничтожить деление на факультеты.
Раньше отвергнув историю как науку, он теперь, по указаниям Конта, связывает ее с математическими и естественными науками, начиная общеобязательную программу с дифференциального и интегрального исчисления и кончая историей, преподаваемой только на последнем курсе. Фантастичность и неосуществимость этих проектов ясна с первого взгляда.
П. совершенно прав, говоря, что его педагогические статьи «держатся на чисто отрицательной точке зрения и посвящены систематическому разоблачению педагогического шарлатанства и доморощенной бездарности»; организаторской, созидательной мысли он и здесь не обнаружил.
Для П. не существовало разницы между логическими посылками и явлениями действительности; математика и диалектика служили для него непогрешимым отражением общественной и личной жизни и единственным источником для практических умозаключений.
Простота, схематичность мысли непреодолимо очаровывали П.; ради этих увлекательных качеств он мог отбросить все сомнения, всякий скептицизм.
Сложные явления в жизни и в психологии одинаково ускользали от его проницательности.
Отсюда его противоречивая оценка Белинского.
В статье «Схоластика XIX в.» за идеями Белинского признается только историческое значение.
В начале героического или базаровского периода Белинский сопоставляется с Базаровым и терпит поражение за свое сочувствие Рафаэлям, не стоящим медного гроша — но в статье «Сердитое бессилие» принципы Белинского называются «превосходными» и для современной публики.
Немного спустя критика Белинского опять противопоставляется реалистической: та на коленях пред святым искусством, а эта на коленях пред святой наукой («Прогулка по садам российской словесности»). В статье «Пушкин и Белинский» признается «кровное родство реальной критики с Белинским»; «в продолжение 20 лет лучшие люди русской литературы развивают его мысли, и впереди еще не видно конца этой работы». Очевидно, критику бросалась в глаза то та, то другая сторона таланта и деятельности Белинского — эстетическая или публицистическая; охватить личность писателя во всей ее полноте ему не удалось.
По выходе из крепости в конце 1866 г. П. обнаружил явное истощение сил. Статьи за 1867 и 68 г. бледны и безличны: П. большей частью ограничивается более или менее красноречивым изложением содержания разбираемых произведений («Борьба за жизнь» — о романе Достоевского «Преступление и наказание»; ст. о романах Андре Лео); он восхищается историческими романами Эркмана-Шатриана, признавая их удачной попыткой популяризировать историю и приносить пользу народному самосознанию.
Последние статьи П. печатались в «Отечественных записках». С начала 1867 г. отношения его с Благосветловым прекратились; сотрудником «Дела», заменившего «Русское слово», П. не был, хотя здесь напечатана раньше отданная им историческая статья.
Смерть застигла П. в полном расцвете лет, но едва ли в расцвете сил (он утонул в море в Дуббельне 4-го июля 1868 г.). П. мгновенно и ярко загорелся и так же быстро погас. Это был взрыв юношеской протестующей энергии, героический размах органической разрушительной силы, испытывавшей несказанное наслаждение в самом процессе разрушения.
Несомненно, и такая энергия могла принести пользу обществу, большинство которого только что просыпалось к самостоятельной духовной жизни. В это время был ценен всякий убежденный призыв к личности во имя человеческого достоинства.
П. именно эти призывы считал своим писательским назначением.
Для него — до конца аристократа, отрешенного от черной массы, — не существовал самый жгучий вопрос современности: народный.
И все-таки он был, хотя и на ограниченной сцене, тем человеком, о каком мечтал Гоголь — человеком, умевшим искренно сказать слово: «вперед!» П. был одним из самых отважных представителей стихийного движения шестидесятых годов. Он останется любопытным предметом для изучения как цельный психологический образ известной полосы в истории русского общественного развития.
Его личные воззрения — так называемые писаревские идеи — уже давно являются только симптомом известного культурного направления, переходным и только с той же исторической точки зрения поучительным.
Неприкосновенный капитал, завещанный П., — идеи о прогрессе, о воспитании, о личности — не принадлежал ему даже в его время, а личные его увлечения отошли в область архивного материала.
Изд. соч. П., Ф. Павленкова (в 12 т.), вышло при жизни автора, за исключением последних двух томов; второе изд., в 6 т., с портретом П. и статьей Евг. Соловьева — в 1894 г. Биография П. с отрывками из неизданной его переписки написана Евг. Соловьевым для «Биографич. библ.» Ф. Павленкова.
Ср. также А. М. Скабичевского в его «Сочинениях». Ив. Иванов. {Брокгауз} Писарев, Дмитрий Иванович литератор; сотрудник «Русского слова»; род. 1840 г., † 1868 г. 4 июля. {Половцов} Писарев, Дмитрий Иванович [1840-1868] — знаменитый публицист и литературный критик.
Род. в селе Знаменском Орловской губ. в состоятельной помещичьей семье. Среднее образование получил в одной из петербургских гимназий.
В 1856-1861 учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета.
Начало лит-ой деятельности П. относится к 1858, когда ему было поручено ведение библиографич. отдела в журнале для девиц «Рассвет». С конца 1859 до половины апреля 1860 сильно переутомленный П. провел в психиатрической лечебнице.
Весной 1861 Писарев окончил университет (его кандидатская работа об Аполлонии Тианском была удостоена серебряной медали) и целиком отдался лит-ой деятельности, сделавшись постоянным сотрудником и помощником редактора радикального журн. «Русское слово» (см.). Но блестяще начатая литературная работа П. неожиданно прервалась: в июне 1862 по предложению студента Баллода П. написал предназначенную для напечатания в подпольной типографии статью, содержащую разбор брошюр против Герцена наемного агента правительства, барона Фиркса, выступившего в печати под псевдонимом Шедо-Ферроти.
Статья содержала в себе призыв к революционному низвержению династии Романовых и изменению политического и общественного строя России.
Статья о Шедо-Ферроти не была напечатана, но обнаружение ее во время обыска у Баллода привело к 4-летнему заключению П. в каземат Петропавловской крепости.
П. не прекратил в заключении своей литературной работы; именно там написаны его лучшие критико-публицистические статьи.
В ноябре 1866 П. был выпущен на свободу.
После короткого периода сотрудничества в «Деле», сменившем закрытое в 1866 «Русское слово», Писарев перешел в «Отечественные записки», к этому времени приобретенные Некрасовым.
Дальнейшая литературная деятельность П. трагически оборвалась: в 1868 Писарев утонул во время купанья в море на курорте Дуббельн близ Риги. Позиция П. в политической и лит-ой борьбе 60-х гг. была исключительно своеобразной.
Вместе с идеологами крестьянской революции П. боролся с различными течениями дворянской и буржуазной мысли той поры — с реакционным дворянством, группировавшимся вокруг «Русского вестника», с либерально-дворянскими «Отечественными записками» Краевского, с почвенническим направлением «Времени» и «Эпохи» и т. д. Во всей этой борьбе фактически руководимое П. «Русское слово» деятельно сотрудничало с органом революционной демократии той эпохи — журн. «Современник» (см.). Но, несмотря на свою близость к революционным демократам, Писарев ни в коей мере не может быть отождествлен с ними. Его критико-публицистическая деятельность отражала интересы иных, слоев мелкой буржуазии.
В отличие от Чернышевского и Добролюбова, представлявших, интересы ограбленного реформой 60-х годов крестьянства и стоявших за то, чтобы «поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества», П. был выразителем взглядов и настроений мелкой городской буржуазии, находившейся под воздействием развивавшегося промышленного капитализма и не связанной непосредственно с толщей крестьянства.
Группа П. тем не менее испытывала на себе влияние тех процессов, которые происходили в гуще крестьянских масс. Подъем волны крестьянской революции оказал на нее революционизирующее влияние, временно превратив ее в попутчика революционной демократии; спад общественного движения повлек за собой отход от революции этих групп мелкой буржуазии.
Последним было по пути с революционными демократами, ибо и те и другие были заинтересованы в уничтожении пережитков крепостнического строя, в разрушении старой дворянской культуры и т. п. Но, невзирая на. близость ряда целей, крестьянство и городская мелкая буржуазия шли разными путями.
В противовес ярко революционному мировоззрению Чернышевского и Добролюбова П. был радикалом, предпочитавшим, несмотря на временное приближение к революционной идеологии, эволюционное изменение существующего строя и вместе со своей группой приспособлявшимся к потребностям развивающегося промышленного капитализма.
Эта неизмеримо большая умеренность П. по сравнению с вождями «Современника» со всей ясностью раскрывается и в его общефилософских и политических взглядах и в его конкретной литературной практике.
По своим философским взглядам П. был материалистом, но его материализм представлял собой шаг назад по сравнению с фейербахианским материализмом Чернышевского и Добролюбова.
П. был последователем, естественно-научного, вульгарного механистического материализма Бюхнера, Фохта и Молешотта.
Исходя из материалистического положения о зависимости мышления от материального бытия, П. подобно своим учителям не знал и отвергал диалектику, считая ее «переливанием из пустого в порожнее». П. был сторонником эволюционной теории развития и отрицал скачкообразность переходов от одних качественно определенных явлений к другим.
Отличительные черты темперамента, нравственного и интеллектуального характера человека, направления и деятельности его мысли, различие типов в различных сословиях и даже особенности народной психологии — все это П. вслед за Молешоттом объяснял свойствами принимаемой пищи. В своем стремлении вскрыть зависимость психических явлений от материальных процессов П. доходил до полного отождествления психических процессов с движением материи.
Материализм П., так же (Как и материализм его учителей, имел естественно-научную основу.
Знание естественных сил решает вопрос о господстве человека над окружающей его природой.
П. стоял на позиции чистого эмпиризма, отстаивая науку, опирающуюся на данные непосредственного опыта и точного наблюдения.
При этом опыт понимался им сенсуалистически, как то, что непосредственно дано в ощущении. «Когда л вижу предмет, то не нуждаюсь в диалектических доказательствах его существования: очевидность есть лучшее ручательство действительности». В своем отрицании теории и сведении науки к чистому описанию фактов II. под влиянием Конта становится подчас на точку зрения агностицизма. «Мы можем изучать с успехом только связь и соотношения между видимыми явлениями, а не причины и, сущность этих явлений». «Способность человека объяснять явления природы имеет определенные границы, через которые его уму никогда не удастся перешагнуть». Будучи по своим философским взглядам вульгарным материалистом, Писарев в вопросах общественных следовал за Контом и Боклем, являясь идеалистом.
Его исторические взгляды также стоят на значительно более низком теоретическом уровне, нежели взгляды Чернышевского и Добролюбова, у которых наряду с идеалистическим пониманием исторического процесса были очень сильны элементы материалистического объяснения истории.
Исходя из положения вульгарного материализма о потребностях человеческого организма, П. незаметно для самого себя пришел к последовательному историческому идеализму.
Считая основным содержанием истории стремление человека к удовлетворению естественных потребностей, он рассматривал сознание человеком своей выгоды как главный стимул его общественного действования.
Полностью разделяя мысль Бокля о преобладающем значении разума в исторической жизни народов, Писарев полагал, что «нравственность того или другого общества зависит исключительно от того, насколько члены этого общества сознательно понимают свои выгоды». Вслед за Контом и Боклем П. считал, что «вся история есть борьба рассудка с воображением». «Мысль и только мысль может переделать и обновить весь строй человеческой жизни». А т. к. уровень мысли зависит от степени овладения наукой, то «сильнейшим двигателем прогресса оказывается накопление и распространение знаний». П. не уставал твердить о значении знаний для прогресса: «Знание составляет важнейший элемент богатства». «Знание составляет ключ к решению общественной задачи не в одной России, а во всем мире». П. был последовательным просветителем.
Все эти черты философских воззрений Писарева нашли свое отражение и в его взглядах на науку. Отрицая научное значение истории и исторических наук вообще, Писарев под знаниями, необходимыми для прогресса человечества, разумел естественные науки. Естествознание является двигателем истории, именно оно дает ключ к процветанию человечества.
Носителями прогресса, движущей силой истории, по П., являются представители умственного труда, образованное и мыслящее меньшинство.
Только ему доступна независимость от внешних обстоятельств, какая необходима для того, чтобы человек мог мыслить и чувствовать.
При существующем устройстве материального труда масса составляет пассивный материал, туманное пятно, которое в настоящее время приходится оставить в покое. «Чтобы подействовать на массу, книжная теория должна сначала воплотиться в жизнь очень небольшого кружка самых усердных и верующих адептов». Несмотря на это идеалистическая историческая теория П. сыграла плодотворную роль в истории русской общественной мысли. В условиях еще крепкой дворянской культуры писаревские взгляды производили сокрушительные изменения в сознании читательских масс. Но, будучи безусловно новым, прогрессивным явлением в истории общественной мысли, мировоззрение Писарева в основном не было революционным.
Это была не линия Чернышевского и Добролюбова, не линия крестьянской революции, а линия мелкобуржуазного радикализма, ориентировавшегося не на массовое движение, а на наиболее интеллигентных и культурных воспитателей масс, на «мыслящий пролетариат», на носителей новой, материалистической культуры.
Если историко-философские взгляды Писарева за время его недолгой литературной деятельности не претерпели особых изменений, то его общественно-политические взгляды как идеолога мелкой городской буржуазии отразили свойственные ей колебания и шатания.
В его общественно-политическом развитии можно наметить три периода: период умственной и политической незрелости, когда его не вполне еще оформившиеся убеждения с трудом могут быть выделены из общего русла умеренно-либеральных взглядов русского дворянского общества; период нарастания революционных взглядов и социалистических симпатий П., когда он доходит до признания революции как способа разрешения социального вопроса и всех далеко идущих выводов социализма, и наконец период разочарования в революции и социализме и перенесения надежд на мирное преобразование общества при помощи естествознания и разрешение социальных противоречий в недрах капиталистического общества.
Первой значительной публицистической статьей П. была «Схоластика XIX века», напечатанная в майской и сентябрьской книжках «Русского слова» за 1861. На первой части этой статьи лежит еще печать того умеренного либерализма, который был характерен для П. периода его сотрудничества в «Рассвете». Касаясь полемики, разгоревшейся между журналами различных направлений, П. пытался занять нейтральную позицию.
Он не понимал политического смысла и значения этой полемики и считал возможным объединить на едином принципе «всех порядочных людей» от «Современника» до «Русского вестника» Каткова.
Внимание журналистики к вопросам гражданской жизни, стремление к сближению с народом он рассматривал как бесплодные мечты, отвлекавшие от настоящего дела. Умеренности политических взглядов П. в этот период соответствовала скромность его социальных идеалов.
П. полностью стоял еще на почве признания принципа частной собственности.
Обсуждая социальную проблему — вопрос о разладе между сытыми и голодными, между «наслаждающимися и страждущими», — Писарев подчеркивал, что окончательно решить эту проблему предстоит отдаленному будущему.
Считая при этом «утопии коммунизма» несбыточными и оскорбительными для личности человека, он искал возможностей к решению вопроса о пауперизме в том, чтобы неимущие могли собственными руками зарабатывать здоровую пищу. Быстрые темпы политического развития П., обусловленные нарастанием революционной волны 60-х гг., ясно видны при сопоставлении первой и второй части «Схоластики XIX в.». В промежутке между напечатанием первой и второй половины статьи произошло превращение П. в радикала.
Вторая часть отличается от первой значительно более боевым тоном. Именно здесь изложено знаменитое «исповедание веры нашего лагеря»: «что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится; что разлетится вдребезги, то хлам: во всяком случае бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть». Теперь уже, понимая политический смысл происходящей полемики, П. решительно стал на сторону «Современника». В последующих статьях П. отчетливо видно нарастание революционных настроений.
Он все решительнее отмежевывался от правого лагеря и направлял резкие филиппики по адресу «комически-несчастной партии либералов». Он уже не только понимал естественность и неизбежность партийных разногласий, но и обнаруживал настоящие причины противоположных суждений — в противоположности интересов.
Считая наиболее целесообразным и безболезненным способом разрешения социальных противоречий мирное преобразование общества, Писарев доходил до признания в отдельных случаях благодетельного влияния революций («Генрих Гейне», 1862). «Тот народ, который готов переносить всевозможные унижения и терять все свои человеческие права, лишь бы только не браться за оружие и не рисковать жизнью, находится при последнем издыхании». Но для политических позиций П. характерно, что, признавая при определенных условиях положительное значение революции и благотворное влияние ее на разрешение общественных противоречий, он даже в эту эпоху не видел в России условий, необходимых для революционного взрыва. «Проснулся ли он (народ — В. Г.) теперь, — писал П. в статье «Бедная русская мысль», — просыпается ли, спит ли по-прежнему, — мы не знаем, народ с нами не говорит, и мы его не понимаем.
Верно только одно: если он проснется, то проснется сам по себе, по внутренней потребности; мы его не разбудим воплями и воззваниями, не разбудим любовью и ласками». Отсутствие веры в возможность народной революции в России с большой яркостью сказалось в статье «Базаров», напечатанной в марте 1862. Тургеневского Базарова, в котором сильно звучат ноты общественного индиферентизма, Писарев не случайно поднял на щит и взял под свою защиту.
В свете этих настроений П. несколько неожиданным является его призыв к революции, прозвучавший лишь спустя два месяца после напечатания «Базарова» и «Бедной русской мысли» в статье о Шедо-Ферроти. «Низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляют, — по его словам, — единственную цель и надежду всех честных граждан.
Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть… То, что мертво и гнило, должно само собой свалиться в могилу, нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы». Чем объяснить такую внезапную вспышку революционных настроений П.? Наиболее правдоподобным объяснением нужно признать то, которое дано было П. в показаниях следственной комиссии.
Сильное впечатление, произведенное на него реакционными мероприятиями правительства, осложненное личными переживаниями, толкнуло Писарева на шаг, который не был в достаточной мере обусловлен всем его предшествующим развитием.
И действительно, увлечение П. быстро прошло.
Спустя короткий промежуток времени он стал расценивать свой поступок как «беснование». Последующий период деятельности Писарева характеризуется спадом революционных настроений и пропагандой мирного преобразования общества.
Параллельно нарастанию революционных настроений П. происходило изменение его общественных взглядов в смысле усиления социалистических симпатий.
Теперь уже для него утопии — не несбыточные и оскорбительные мечты, а величественные построения человеческого ума, сбросившего всякие оковы и идущего вперед с неудержимой силой. Но наряду с этим он еще побаивался торжества социалистического порядка, выражая опасения, что в условиях упорядоченного хозяйства не смогут быть ограждены права и интересы эмансипированной личности.
Спустя несколько месяцев П. уже твердо стал на почву признания всех положений и выводов социализма.
Ясно понимая, что смена феодализма капитализмом означала лишь замену одного привилегированного общественного класса другим, прикрывавшим «великими принципами 1789 года» «только свои собственные привилегии», П. отвергал капиталистический строй в целом, с лежащим в его основе принципом частной собственности. «Право собственности, — пишет он в статье «Генрих Гейне», — есть право пользоваться и злоупотреблять», поэтому компромисс по отношению к этому принципу невозможен. «Для человека последовательного изменить римское определение собственности значит перестроить сверху все здание междучеловеческих отношений». П. отдавал себе полный отчет в том, что «сочинение» нового определения взамен римского может потребовать применения революционного насилия. «Вы рискуете поднять из свежей могилы труп обезглавленного Бабефа, вы рискуете вызвать из глубины далекого прошедшего великие тени Кая и Тиверия Гракхов». Но видя цель и смысл великих переворотов в том, чтобы вывести массу из лабиринта лишений и страданий, П. в этот период допускал разрешение социальных конфликтов революционным путем. Перелом в политических взглядах П. не сразу повлек за собой снижение его социалистических убеждений.
Некоторое время он продолжал еще оставаться социалистом. «Средневековая теократия упала, феодализм упал, — пишет он в своей единственной политико-экономической статье «Очерки по истории труда», — упадет когда-нибудь и тираническое господство капитала». Эта статья [1863] представляет собой последнюю и высшую точку социалистических убеждений П. Революционное движение начала 60-х гг. было побеждено правительством, опиравшимся на безраздельную поддержку господствующих классов.
Были беспощадно подавлены крестьянские восстания, были разгромлены и закрыты революционные и радикальные журналы.
К 1863-1864 уже не было в живых Добролюбова, уже томились в каторге Чернышевский и Михайлов.
В этой обстановке резкого спада революционной волны та часть городской мелкобуржуазной интеллигенции, которая была попутчицей революционной демократии 60-х годов, отошла вправо, стала более умеренной.
В поэзии той поры идеологами этой городской мелкой буржуазии были Вейнберг (см.) и Минаев (см.), в творчестве которых отчетливо отразился этот процесс поправения.
Еще более заметен он у П., который начинает делать ставку на мирное преобразование общества как на единственно надежное и плодотворное.
Основная причина общественного неустройства в России, по мнению Писарева, заключается в бедности.
Для того чтобы устранить эту причину, надо разбогатеть, т. е. развить производительные силы страны.
А это в свою очередь зависит от повышения умственного уровня общества. «Чтобы разбогатеть, надо хоть немного улучшить допотопные способы нашего земледельческого, фабричного и ремесленного производства, т. е. надо поумнеть». Против невежества есть только одно лекарство — наука. Подлинной наукой является лишь естествознание.
Поэтому содержанием жизни должно сделаться изучение естествознания. «В этом альфа и омега общественного прогресса». Наука окажет свое преобразующее влияние на всю общественную жизнь. Капитал и все полезные силы будут направлены на наиболее нуждающиеся в их содействии отрасли производства.
Народное богатство возрастет.
Общественные противоречия сгладятся.
П. отдавал себе отчет в том, что предлагаемый им способ постепенного преобразования общества путем «химического» воздействия очень тяжел и не сулит быстрого успеха.
Он не забывал и того, что «иногда общественное мнение действует на историю открыто, механическим путем». Но сейчас уже он сомневался в плодотворности результатов, достигаемых революционными взрывами. «Все великие минуты истории человечества до сих пор обманывали общие ожидания, приводили за собой горькое разочарование и сменялись вековой апатией». Задача литературы заключается в том, чтобы работать над приложением великой и плодотворной идеи общечеловеческой солидарности к самому мелкому практическому делу. Заметное ему самому несоответствие между конечной целью и конкретными средствами к ее осуществлению П. пытался устранить мыслью, что «для каждой великой и плодотворной идеи можно придумать такое скромное приложение, которое не покажется предосудительным даже отъявленному филистеру». Так в конце своего общественно-политического развития П. на новой основе вернулся к той проповеди малых дел, с которой он начал свою публицистическую деятельность в первой статье «Схоластики XIX в.». В то время как прежде, в период наиболее полного развития своих социалистических взглядов, он рассматривал капитализм как одну из преходящих общественных форм, обреченную подобно своим предшественникам на гибель, теперь он считает господство капитала неподдающимся воздействию времени.
Социальное неравенство, проявляющееся в виде господства капитала над трудом, представляет собою, по мнению П., не просто исторический факт, имеющий преходящее значение в истории человечества.
Он возводит его в степень естественного закона, коренящегося в биологическом неравенстве между людьми. «Накопление капитала всегда основано на физическом или умственном превосходстве того лица, которое накопляет.
Кто сильнее или умнее других, тот и богаче.
Впоследствии, разумеется, капитал сам получает притягательную силу: «деньга деньгу родит», как говорит русская пословица.
Но первое начало этой «деньги» заключается в физическом или умственном неравенстве между людьми.
А это неравенство, как явление живой природы, не подлежит конечно реформирующему влиянию человека». Поэтому социальная задача заключается не в том, чтобы действовать наперекор этому естественному закону, а в том, чтобы обратить его на пользу самого народа.
А это последнее возможно путем превращения капиталиста при помощи образования в общественного деятеля, в руководителя народного труда. «Если вы дадите этому капиталисту кое-какое смутное полуобразование, он сделается пьявкой.
А дайте ему полное, прочное, чисто человеческое образование — и тот же самый капиталист сделается не благодетельным филантропом, а мыслящим и расчетливым руководителем народного труда». Разрешение вопроса о голодных и раздетых П. видел не в замене капитализма социализмом, а в улучшении капитализма, превращении его в культурный капитализм, лишенный отвратительных черт эксплуатации.
В свете этих основных мыслей отдельные, социалистически окрашенные высказывания П. не должны нас вводить в заблуждение — их кажущаяся социалистическая фразеология зачастую прикрывает собой иной социальный смысл. Так П. противопоставлял капитализму с его системой наемного труда производственные ассоциации.
Однако его ассоциации больше похожи на обыкновенное акционерное предприятие на капиталистических началах, чем на ячейку, в основу которой положен социалистически организованный труд. Будучи очищенной от случайных, нехарактерных наслоений, прикрывающих внешнесоциалистической формой ее подлинное содержание, проповедь П. в последний период его деятельности приобретает ярко выраженные черты буржуазного духа. Пропаганда промышленного развития и рационального земледелия, основанного на применении последних достижений техники и естественных наук (что только и возможно было при организации земледелия на капиталистических началах), критика стран исключительного земледелия и подчеркивание ведущего начала промышленного труда — все эти черты положительного социального идеала Писарева были выражением задач капиталистического развития, стоявших перед пореформенной Россией.
Эстетические взгляды П. претерпели существенную эволюцию, обусловленную эволюцией его общественно-политических воззрений.
В первом периоде деятельности П. на его эстетических высказываниях сказалось сильное влияние положений, выдвинутых Белинским в период перехода его на материалистические позиции и развитых Чернышевским и Добролюбовым.
Однако недостатки мировоззрения П., его позитивизм и релятивизм, получили свое отражение и в его эстетических взглядах.
Отвергая идеалистическую эстетику, отрицая абсолютные законы творчества и отстаивая необходимость исторической оценки художественных произведений, П. в то же время не признавал наличия объективно-значимого критерия прекрасного. «Понятие красоты лежит в личности ценителя, а не в самом предмете.
Что на мои глаза прекрасно, то вам может не нравиться, что приходилось по вкусу нашим отцам, то может наводить на нас сон и дремоту… Личное впечатление и только личное впечатление может быть мерилом красоты». При этом впечатление понимается им вульгарно-сенсуалистически: художественность произведения определяется для того или иного его ценителя степенью воздействия на нервную систему.
Отстаивая свободу художника в выборе направления и усматривая особенность художника в впечатлительности, т. е. «способности остро воспринимать явления внешней жизни и умении передавать свои впечатления в виртуозной форме, П. однако подлинным художником считает лишь того, кто умеет проникаться интересами, идеями и проблемами эпохи и отражать их в своих произведениях: «В стихах, как и в прозе, прежде всего нужна мысль; отсутствие мысли может быть замаскировано фантастическими арабесками и затушевано гладкостью и музыкальностью стихов, но то, что лишено мысли, никогда не произведет сильного впечатления». Дальнейшее развитие и наиболее полное выражение эстетические взгляды П. периода его общественно-политического радикализма получили в статье «Генрих Гейне». Он по-прежнему очень высоко ценит литературу и искусство.
Художников он ставит в один ряд с мыслителями (титанами мысли) и политическими деятелями (титанами любви), определяя их как титанов воображения.
Если в «Схоластике XIX в.» выбор направления — дело личной свободы художника, то теперь П. пришел к пониманию общественных причин тяготения художников к чистому искусству. «Чем равнодушнее становится общество к великим жизненным идеям, тем страстнее оно привязывается к прекрасным формам.
Эпохи политического застоя и отупения были всегда золотыми годами для чистого искусства». Отход П. вправо предопределил и изменение его эстетических позиций.
На первый взгляд эволюция теоретических взглядов П. в области искусства шла в направлении, противоположном его общественно-политическому развитию.
Дойдя в 1862 под давлением нараставшего революционного движения до высшей точки своего политического радикализма, П. после спада этого движения перешел на умеренные социально-политические позиции.
Эстетические же взгляды П. как будто подверглись обратному развитию: последний период его деятельности проходит под знаком разрушения эстетики.
В действительности несоответствие между общественно-политическими и эстетическими позициями П. лишь кажущееся. «Радикализм» П. в области теории искусства был прямым следствием его поправения, отхода от революции.
Дело в том, что принцип экономии общественных сил, составлявший, по мнению П., сущность того направления, которое вырабатывалось в современном ему обществе и которое он называл реализмом, требовало сосредоточения всего запаса умственной энергии, имевшейся в распоряжении общества, на такой деятельности, которая является предельно-полезной.
России строгая экономия еще более необходима, чем другим народам, т. к. «мы в сравнении с ними — нищие». Полезным является только изучение и распространение естествознания, т. к. лишь с его помощью может быть произведено преобразование общества.
Искусство же, отвлекая живые общественные силы в сторону от этой основной задачи, приносит тем самым обществу вред. Но грех искусства не только в том, что оно распыляет умственные силы общества, — оно приводит также к непроизводительной трате общественных средств.
Деньги, затрачиваемые на покупку картин и статуй, на создание оперы и балета, могли бы быть с неизмеримо большей пользой употреблены на заведение ферм, на строительство фабрик и железных дорог, на увеличение хлеба, мяса, одежды, обуви, орудий и всех остальных вещественных продуктов труда. Подойдя к переоценке искусства с изменившихся общественных позиций, П. без труда нашел основания для разрушения эстетики в ее собственной внутренней природе.
Для этого ему достаточно было сделать упор на те элементы своих эстетических взглядов, в которых и прежде проявлялась недооценка роли и значения эстетики и искусства.
Писарев и прежде не признавал объективной природы прекрасного.
Стало быть — заостряет он теперь свой вывод — эстетика, не имеющая критерия для приведения многообразия личных вкусов к обязательному единству и основывающая свои приговоры на безотчетных влечениях, не имеет разумного права на существование.
П. и прежде считал, что искусство по самой своей сущности неспособно обогащать общество новыми идеями: оно лишь переводит на более доступный язык образов знания, добытые наукой.
Теперь он доводит свою мысль до логического конца: задача искусства заключается в том, чтобы популяризировать данные науки и в первую очередь естествознания.
Но из всех видов искусства только литература может быть превращена в могущественное орудие реализма, только она одна может заставить людей задумываться и помогать им мыслить.
Поэтому, признавая полезность целого ряда поэтов, П. решительно отвергает значение представителей других видов искусств, считая Бетховена и Рафаэля равноценными с великим поваром и великим маркером.
Свою борьбу против эстетики П. пытался подкрепить авторитетом Чернышевского.
Программная статья П. последнего периода «Разрушение эстетики» написана им в виде изложения основных положений диссертации Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности». В этой диссертации Чернышевский, по словам П., ставил своей целью не основание новой, а только истребление старой и вообще всякой эстетической теории.
Несомненно однако, что П. к взглядам Чернышевского на искусство был ближе в период расцвета своего политического радикализма.
Воззрения П. в период разрушения эстетики представляют собой полный разрыв с эстетическими воззрениями Чернышевского.
Последний, исходя из фейербахианского обоснования эстетики, признавал объективную природу прекрасного.
П. же, развив до крайних выводов элементы позитивизма, характерные для всей суммы его взглядов, ее отрицал.
Чернышевский, признавая служебную роль искусства и подчиняя его целям осмысления и преобразования действительности, никогда не отрицал его огромного значения.
П., противопоставив искусство общественной деятельности, стал на путь его полного отрицания.
Но эстетический «радикализм» П. был, как сказали бы мы теперь, не более как левой фразой, прикрывающей правые дела. Общественный смысл разрушения эстетики целиком совпадал с буржуазным характером пропаганды П. в последний период его деятельности.
По своему объективному значению эстетические позиции П. были выражением стремления к наиболее полному и наиболее быстрому капиталистическому развитию.
Искусство, ставшее, по его мнению, преградой на этом пути, подлежало устранению.
По справедливому замечанию В. Кирпотина, давшего первое марксистское исследование о П., «в разрушении искусства сказался тот самый пуританский дух, который на Западе, проповедуя умеренность в потреблении, ополчаясь против излишеств и украшений в быту и общественной жизни, создал наиболее благоприятные психологические условия для капиталистического накопления». Нам остается проследить, как отразилось изменение общественно-политических и эстетических воззрений П. на его литературно-критическом методе и на его конкретных критических оценках.
В первой статье «Схоластики», последовательно исходя из своих релятивистских установок, П. видел задачу критики только в том, чтобы давать публике отчет в личном впечатлении критика, передавать, как на него подействовало то или другое поэтическое произведение.
Но П. недолго оставался на этом уровне.
Вскоре он выступил уже сторонником публицистической критики, в первую очередь ищущей ответа на вопрос, что сделал писатель для развития общественного сознания.
В критической статье, по его мнению, должен быть высказан взгляд критика на явления жизни, отражающиеся в литературном произведении; в ней с точки зрения критика должен быть обсужден и решен какой-нибудь вопрос, поставленный самой жизнью и натолкнувший художника на создание разбираемого произведения.
Личность автора и его отношение к изображаемым явлениям в этот период не выпадали из поля зрения П. «Дело критика состоит именно в том, чтобы рассмотреть и разобрать отношение художника к изображаемому предмету… Художнику представляется единичный случай, яркий образ; критику должна представляться связь между этим единичным случаем и общими свойствами и чертами жизни». Естественно, конкретные оценки П. определялись этими предпосылками.
Фета Полонского и Мея он относил к категории микроскопических поэтиков именно за то, что у них нет никакого внутреннего содержания, что они ничем не обогатили сознания молодого поколения, не заронили в него искру негодования против грязных и диких сторон жизни. Напротив, Писемского, Тургенева и Гончарова он ставил выше других; писателей за то, что по их произведениям можно изучить весь запас общечеловеческих идей, которые находились в обращении мыслящей части общества 40-50-х гг. Сравнительная оценка каждого из этих художников имеет в свою очередь ярко-публицистический характер, определяясь степенью их отрицательного отношения к действительности.
Гончаров, по мнению П., стоит ниже Писемского и Тургенева потому, что он не решился? на отрицание.
Гончарову свойственно бесстрастие, Тургеневу — отрицание неполное, половинчатое; только Писемский последователен в своем отрицании, и поэтому П. ставит его выше Тургенева. «Писемский глубже Тургенева захватывает отрицательные явления, изображает их более густыми красками». «Писемский раздавил, втоптал в грязь дрянной тип драпирующегося фразера». Особенно суровую отповедь П. вызвала попытка Тургенева изобразить в его «несчастном романе» «Накануне» тип положительного деятеля. «Тургенев соорудил ходульную фигуру, стоящую ниже Штольца — это очень грустно; это показывает радикальное изменение во всем миросозерцании, это начало увядания.
Кто в России сходил с дороги чистого отрицания, тот падал». В объяснении причины преимущества Писемского перед Тургеневым сказались недостатки философских взглядов П., его позитивистское пренебрежение к теории, к мировоззрению.
По его мнению, «Тургенев больше Писемского рискует ошибиться потому, что он старается отыскать и показать читателю смысл изображаемых явлений;
Писемский не видит в этих явлениях никакого смысла, и в этом случае, заботясь только о том, чтобы воспроизвести явление во всей его яркости, он, кажется, избирает верную дорогу». Однако на первых порах П. не всегда достаточно последовательно стоял на своей публицистической позиции.
Наряду с приведенной выше суровой характеристикой Гончарова и Тургенева он высоко ценил Майкова как «умного и современно развитого человека, как проповедника гармонического наслаждения жизнью». По мере укрепления радикальных взглядов П. его критические оценки все более проникались публицистической тенденцией.
Майков вскоре оказался на одной доске с Фетом, Случевским и Крестовским.
Гете и Шиллера он характеризовал как великих поэтов немецкого филистерства, украсивших его свиную голову лавровыми листьями бессмертной поэзии.
Филистерами он их считал потому, что в них нет живой струи отрицания. «Где нет желчи и смеха, там нет надежды на обновление.
Где нет сарказмов, там нет и настоящей любви к человечеству». Отстаивая публицистическое искусство, считая содержание решающим для художественного произведения, П. в первый период своей деятельности не забывал и о значении формы. Он признавал важность анализа художественной манеры писателя для его характеристики.
Начиная свою статью «Базаров», он, прежде чем перейти к содержанию романа Тургенева, отметил его художественную красоту, безукоризненность отделки, наглядность и мягкость обрисовки характеров и положений.
В этот период Пушкин был для него великим русским поэтом.
Он не отказывался еще от исторической оценки поэта, рассматривая его в идеологическом окружении эпохи. Умеренность общественно-политической позиции П. в последний период его деятельности и — как оборотная сторона этой умеренности — «левацкий» радикализм его в вопросах эстетики отразились на критическом методе П. и на его конкретных критических высказываниях.
В каждом литературном произведении, думает теперь П., надо видеть только то явление жизни, которым оно вызвано, а вдаваться в эстетику, подмечать индивидуальные особенности того или другого таланта, вглядываться в язык и в манеру повествования — это значит «терять из виду требования живой действительности и уходить от этих требований в темные трущобы семинарской и гимназической пиитики». Лит-ые произведения становятся для П. лишь образчиками общественных нравов.
Личность автора и отношение его к изображаемому совершенно устраняются П. из поля его зрения.
Приступая к разбору романа Достоевского «Преступление и наказание» (статья «Борьба за жизнь»), он заранее объявляет, что ему нет никакого дела ни до личных убеждений автора, ни до общего направления его деятельности, ни до мыслей автора, содержащихся в произведении.
Единственным предметом его внимания будут лишь изображаемые в романе явления общественной жизни. Различие общественно-политических позиций «Русского слова» и «Современника» проявилось в области конкретно-критических оценок даже в период наибольшего приближения П. к революционно-демократической линии «Современника». В то время как «Современник» расценил Базарова как карикатуру и клевету на молодое поколение, П. увидел в романе Тургенева «верную, глубоко прочувствованную и без малейшей утайки нарисованную картину современной жизни». Не поняв социальной функции романа Тургенева, он усмотрел в возмущении революционной демократии образами Кукшиной и Ситникова лишь проведение принципа «наших не тронь» и взял под свою защиту Тургенева.
По мере отхода П. вправо разногласия его с «Современником» все более усиливались. «Если бы Белинский и Добролюбов поговорили между собой с глазу на глаз с полной откровенностью, — писал он в «Реалистах», — то они разошлись бы между собой на очень многих пунктах.
А если бы мы поговорили таким же образом с Добролюбовым, то мы не сошлись бы с ним почти ни на одном пункте». Расхождение П. с Добролюбовым, вопреки мнению П., было результатом более низкого — по сравнению с Добролюбовым — уровня его социально-политической мысли. В противоположность Добролюбову, которому «Гроза» дала повод для широчайших обобщений и превращения «темного царства» в символ всего самодержавно-помещичьего строя, П., обойдя общественно-политические условия русской жизни, остановился почти исключительно на семейно-бытовых отношениях и отождествил «темное царство» с семейным курятником.
В отличие от Добролюбова, увидевшего в Катерине луч света на мрачном фоне полицейско-крепостнического режима, П. отказался признать Катерину положительным явлением в русской жизни. «Критик, — писал он, — имеет право видеть светлое явление только в том человеке, который умеет быть счастливым, т. е. приносит пользу себе и другим, и, умея жить и действовать при неблагоприятных условиях, понимает в то же время их неблагоприятность и по мере сил своих старается переработать эти условия к лучшему» (статья «Мотивы русской драмы»). В пассивном протесте Катерины, в котором Добролюбов уловил первые всплески грядущего революционного прибоя, П. увидел лишь «последнюю и величайшую нелепость». Умеренностью политической позиции П. объясняется и то, что в произведениях Салтыкова-Щедрина он не заметил ничего, кроме веселого балагурства, умственного родства с легкой мечтательностью Фета и легкой наукой «Сына отечества», и посоветовал ему, оставив литературу, заняться популяризацией естествознания (ст. «Цветы невинного юмора»). Различие возглавляемого П. течения и ре-волюционно-демократической линии «Современника», проявлявшееся в разногласиях между ними на всем протяжении деятельности П., получило свое последнее выражение в ожесточенной полемике «Русского слова» и «Современника» в 1864-1865. В этой полемике традиции, созданные Чернышевским, его социально-политическую концепцию (так же, как и его эстетическую теорию) защищал Антонович.
Если в борьбе против П. ему не удалось отстоять знамя своего учителя, то это было результатом того, что Антонович сам не сумел удержаться на уровне общественно-политических и философских идей Чернышевского, сведя спор на сравнительно второстепенные вопросы и уклонившись от постановки хотя бы в подцензурной форме основного предмета разногласий — вопроса о путях и средствах борьбы с самодержавно-крепостническим строем.
Поражение «Современника» и переход влияния к «Русскому слову» свидетельствовали о намечавшемся снижении уровня общественно-политической и теоретической мысли. Попытка развенчать Пушкина в конечном счете также была продиктована общественными тенденциями писаревской критики, необходимостью «посмотреть повнимательнее, со своей точки зрения, на те старые литературные кумиры и на те почтенные имена, за которые прячутся наши очень свирепые, но очень трусливые гонители». П. сознательно устранил в оценке Пушкина историческую точку зрения.
Не обвиняя поэта в том, что он не был проникнут теми идеями, которые в его время не существовали или не могли быть ему доступны, П. тем не менее определял значение Пушкина, исходя исключительно из того, какое количество пользы могут доставить обществу в данную минуту его идеи. Рассматривая творчество Пушкина под этим углом зрения, П. пришел к выводу, что Пушкин является препятствием на пути к осуществлению намеченной им программы преобразования общества. «Никто из русских поэтов, — пишет он, — не может внушить своим читателям такого беспредельного равнодушия к народным страданиям, такого глубокого презрения к честной бедности и такого систематического отвращения к полезному труду, как Пушкин». Самое значительное общественное явление русской жизни — крепостное право, — указывал он, изображено у Пушкина в идиллическом светлорозовом колорите.
В отличие от Бельтова, Чацкого и Рудина, изображавших собой мучительное пробуждение русского самосознания и скучавших не от умственной праздности, а от того, что вопросы, давно решенные в их уме, не могли быть еще поставлены в действительной жизни, Онегин — только светская пустышка.
Его скука есть не что иное, как простое физиологическое последствие беспорядочной жизни. Будучи, по мнению Писарева, величайшим представителем филистерского взгляда на жизнь, Пушкин является только великим стилистом, искусным версификатором.
В статьях о Пушкине в наибольшей степени обнаружились двойственность и противоречивость эстетических позиций П. Характеристика идейного содержания творчества Пушкина имеет на себе явную печать классового отношения к поэту-дворянину представителя иной, враждебной дворянству социальной группы.
Но ошибочность теоретических предпосылок писаревской критики, доведение отдельных верных положений до крайних односторонних выводов, неумение ввести свои социологические наблюдения в рамки исторического анализа (демонстративно прокламированное П. нежелание это сделать было конечно следствием непонимания им на этом этапе его развития всей сложности проблемы) привели Писарева к несостоятельной попытке развенчать Пушкина.
Наряду с указанными выше мотивами эта попытка вызвана была также и стремлением (в свою очередь вытекавшим из поставленной П. перед собой общественной задачи) подорвать авторитет искусства в наиболее опорных его пунктах.
Пушкин для этого был тем более подходящей фигурой, что к этому времени он сделался знаменем сторонников «чистого искусства». В более поздних литературно-критических статьях Писарева — «Образованная толпа», «Старое барство», «Романы Андре Лео» — политическая умеренность Писарева проявилась особенно ярко. Здесь отчетливо обнаружилось, что разрушение эстетики, отрицание искусства и требование полезности, предъявленное к литературе, — не более как радикальная фраза, прикрывающая весьма скромное политическое содержание.
Анализ произведений Писарев вел на очень невысоком, политически-нейтральном уровне.
Идеи произведений, дававшие П. основание для их положительной оценки, тривиальны.
Так, один из рассказов Ф. Толстого «Ольга», по мнению П., замечателен тем, «что этот рассказ объясняет читателю, какие влияния и обстоятельства могут превратить честную и образованную девушку, гордость и украшение великосветской гостиной — в продажную женщину». Эстетические оценки встречаются в статьях П. и периода отрицания эстетики.
Мы находим здесь отдельные замечания, касающиеся художественной манеры автора, композиционных особенностей и стилистических достоинств произведений.
Если в первом периоде деятельности Ц. эти оценки были прямым следствием теоретических предпосылок его критики, то теперь они прорываются вопреки им. Эволюция общественно-политических взглядов П. отразила сдвиги, происходившие в среде мелкой городской буржуазии под влиянием общественного движения 60-х гг. В период наибольшего напора волны крестьянской революции П. достиг высшей точки своего социально-политического радикализма.
Когда же революционное движение спало, П., отражая происходивший в среде мелкой городской буржуазии отход от революции, разочаровывается в возможности разрешения социальных противоречий революционным путем и ищет мирных путей преобразования общества.
Выражая задачи промышленного развития и интересы городской интеллигенции в процессе ее становления на службу капитализму, Писарев становится идеологом капиталистического развития.
Его мелкобуржуазная социальная природа сказалась в том, что в этом развитии он увидел путь к гармоническому сочетанию интересов труда и капитала, возможность решения вопроса о голодных и раздетых.
Но это не больше, чем субъективные иллюзии мелкого буржуа, нисколько не меняющие объективного смысла его проповеди.
Вступление России на американский путь капиталистического развития возможно было лишь как следствие победоносной буржуазно-демократической революции.
В результате проведенной сверху реформы 1861 экономическое развитие России пошло по прусскому пути. Отстаивая при таких условиях путь эволюционный, Писарев, несмотря на свои субъективные симпатии, объективно оказывался идеологом капиталистического развития по прусскому образцу.
Сказанным однако не умаляется значение деятельности Писарева.
Решительная борьба (хотя и недостаточно последовательная, так как последовательная борьба предполагала отстаивание американского пути развития) с пережитками крепостничества за более высокий тип общественного развития, каким был капитализм по сравнению с феодально-помещичьим строем, делала деятельность П. безусловно прогрессивной.
Его проповедь эмансипации личности была выражением пробудившегося буржуазного сознания и заявляла о его независимости от строя, понятий и представлений, традиций и привычек, унаследованных от крепостнического общества.
Ограниченность буржуазного индивидуализма, связанного с эксплуатацией, проявилась у Писарева в том, что он имел в виду эмансипацию только среднего сословия.
Но тем не менее в борьбе против феодально-помещичьего порядка эта проповедь выполняла революционную функцию.
Материалистическая пропаганда Писарева, борьба его, хотя и на недостаточно высоком теоретическом уровне, со всяческими разновидностями идеализма, со всяческими «словами и иллюзиями» во имя знания также имела большое прогрессивное значение.
Вот почему в условиях наступившей реакции, безвременья и бесперспективности второй половины 60-х гг. проповедь П. будила общественную мысль, возбуждала умственные интересы и находила живой отклик среди молодежи.
Успеху писаревской деятельности в огромной степени способствовал блеск его публицистического слога. Русская критика знает немного таких исключительных мастеров слога, каким был П. Его влиянию в сильнейшей мере способствовала простота изложения.
П. не любил и всячески избегал гелертерства, беспощадно издеваясь над всякими псевдоучеными оборотами, выражениями и т. п. Он был исключительно сильным полемистом, умевшим нащупать слабое звено в рассуждении противника и доведением его до абсурда обнаружить его несостоятельность.
Критические статьи П. ярко насыщены элементами образности — сравнениями, литературными цитатами, изречениями, приближающими их к художественной прозе. Его мемуарные статьи (например «Наша университетская наука») стоят на грани памфлета, с исключительной яркостью изображая и клеймя высшую школу его времени.
Наконец П. остался непревзойденным мастером популяризации, умевшим в доступной форме преподать своему читателю те сведения из области естествознания, исторических наук и т. п., которые он считал последними достижениями науки. «Учиться, учить, будить мысль все дальше, шире, пока она не проникнет в «самые темные подвалы общественного здания», которые уже сами разрешат вопрос о голодных и раздетых людях — в этом весь пафос проповеди Писарева, этим одним ограничивается все то нужное и важное, что он сказал своим читателям.
Но в качестве первых услышанных слов это и были самые ободряющие, самые нужные слова» — так охарактеризовала значение П. для пробуждающейся молодежи В. Засулич.
Будучи ценной в качестве «первых услышанных слов», проповедь П. однако была лишь ступенью в революционном развитии лучшей части молодежи.
Представляя собой снижение уровня общественной мысли по сравнению с Чернышевским и Добролюбовым, деятельность П. всей совокупностью его философско-исторических взглядов подготовила торжество теоретических идей народничества.
Объективно-революционное выступление Лаврова с его «Историческими письмами» в преддверии нарастающего общественного движения 70-х гг. знаменовало собой начало ослабления влияния П. и перехода идейной гегемонии от него к народничеству.
Библиография: I. Сочинения, 10 чч., изд. Ф. Павленкова, СПб, 1866-1869; Полное собр. сочин., 6 тт., изд. Ф. Павленкова, СПб, 1894; 5-е изд., СПб, 1909-1912; дополнительный выпуск, СПб, 1907; 3-е изд., 1913; Письма: а) к редакторам «Вестника свободных мыслей», «Русская старина», 1900, № 10; б) «Русское обозрение», 1893, № 1; в) «Литературный вестник», 1901, № 2; г) О браке (письма Писарева), СПб, 1906. II. Биографические сведения: Соловьев Е., Д. И. Писарев, его жизнь и литературная деятельность, изд. Павленкова, СПб, 1894; Его же, «Очерки по истории русской литературы XIX в.», СПб, 1907; см. также в «Поли. собр. сочин.» Писарева: Барpo M., Д. И. Писарев, Критико-биографический очерк, и в журн. «Новое слово», 1894, № 3;Михайловский Н. К., Литературные воспоминания и современная смута, т. I, СПб, 1900; Скабичевский А., Сочинения, т. II, СПб, 1903; Его же, История новой русской литературы, СПб, 1903; Казанович Е., Д. И. Писарев (1840-1856), изд. «Наука и школа», П., 1922; Лемке М., Политические процессы в России 1860-х гг., Гиз, М., 1923; Шелгунов Н. В., Воспоминания, Гиз, М. — П., 1923; Неведомский М., Д. И. Писарев, вступит. статья к книге Писарева «Пушкин и Белинский», Гиз, 1923. Критические статьи и исследования: Шелгунов Н., Бессилие мысли и сила жизни (по поводу ст. Писарева «Реалисты»), «Дело», 1870, № 5; Скабичевский А., Сочинения, т. I, СПб, 1890, или Его же, Критические этюды, СПб, 1895; Протопопов М., Писарев, «Русское богатство», 1895, № 1; Гольцев В., Литературные очерки, М., 1895; Волынский А., Русские критики, СПб, 1896; Головин К., Русский роман и русское общество, СПб, 1897; Михайловский Н., Сочинения, т. П, СПб, 1896 (Из литературных и журнальных заметок 1874); Иванов И., Писарев, его сподвижники и враги (Молодая Россия 60-х гг.), «Мир божий», 1899, № 1-3; Его же, История русской критики, т. II, ч. 4, СПб, 1900, и ст. в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона», т. XXIII; Тельшев А., Писарев перед судом учителя истории, «Русское богатство», 1899, № 5 (8); Веселовский, От Полевого до Писарева, «Научное слово», 1903, № 3; Иванов-Разумник, История русской общественной мысли, т. II, СПб, 1907 (неск. изд.); Засулич В. И., Писарев и Добролюбов, Сборник статей, т. II, СПб, 1907; Водовозов Н., Писарев как экономист, в сб. его статей «Экономические этюды», СПб, 1901; Кранихфельд В. П., ст. Д. И. Писарев в «Истории русской литературы XIX в.», изд. «Мир», т. III, M., 1909; Овсянико-Куликовский Д., История русской интеллигенции, т. I, СПб, 1909 (неск. изд.); Базаров В., Из истории просветительства, «Правда», 1904, № 6-8; Плеханов Г. В., Н. Г. Чернышевский, СПб, 1910 (гл. Белинский);
Его же, Чернышевский и Писарев, Собр. сочин., т. V, М., 1924; Переверзев В. Ф., Нигилизм Писарева в социологическом освещении, «Красная новь», 1926, № 6; Его же, Эстетические взгляды Писарева, «Печать и революция», 1926, кн. VII; Его же, Теоретические предпосылки писаревской критики, «Вестник Коммунистической академии», кн. 31(1), 1 929; Козьмин Б. П., Раскол в нигилистах, «Литература и марксизм», 1928, № 2; Его же, Д. И. Писарев и социализм, там же, 1929, № 4-6; Боровский В. В., Сочинения, т. II, 1931 (ст. ст. «Д. И. Писарев.
К 40-летию его смерти» и «Базаров и Санин, Два нигилизма»); Соловьев Е., см. выше; Зонин А., Общественные тенденции критики Писарева, в кн. автора «Образы и действительность», М., 1930; Кирпотин В., Радикальный разночинец Д. И. Писарев, «Прибой», Л., 1929; То же, изд. 3-е, «Советская литература», M., 1934; Его же, Д. И. Писарев, изд. «Красная газета», Л., 1929; Его же, Д. И. Писарев в «Очерках по истории русской критики», т. II, ГИХЛ, Mосква — Ленинград, 1931; Его же, Идейные предшественники марксизма-ленинизма в России, «Молодая гвардия», Москва — Ленинград, 1931. III. Остальную литературу см. в указателях: Mезиер А. В., Русская словесность с XI по XIX ст. включительно, ч. 2, СПб, 1902; В ладиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, М. — Л., 1924. В. Гольдинер. {Лит. энц.} Писарев, Дмитрий Иванович [02(14)10.1840-04(16).07.1868] — публицист, лит. критик, один из лидеров демократической оппозиции в середине 60-х годов, статьи к-рого оказали большое влияние на эволюцию умонастроения демократической интеллигенции и студенческой молодежи.
Род. в семье состоятельного помещика в с. Знаменское Орловской губ. Окончил ист.-филол. ф-т Петерб. ун-та (1856-1861), защитил магистерскую дисс. «Аполлоний Тианский» по истории упадка Римской империи.
В 1860 П., по его словам, переживает «крутой поворот» в дух. развитии: от плана посвятить себя «спокойной академической карьере» он обращается к публицистической деятельности.
Гейне становится его «любимым поэтом», а леворадикальные идеи Чернышевского — источником идейного самоопределения.
В ж. «для взрослых девиц» «Рассвет» он печатает свои первые лит.-критические статьи, выступает за эмансипацию женщин.
Весной 1861 становится сотрудником, а вскоре вед. критиком ж. «Русское слово». В статьях «Идеализм Платона», «Схоластика XIX века» (1861) отстаивает эмпиризм в противоположность рационализму, в статье «Русский Дон-Кихот» (1862) критикует славянофилов, в программной статье раннего периода творч. «Базаров» (1862) анализирует роман Тургенева «Отцы и дети» и берет под защиту «новых людей», «критически мыслящих личностей» из оппозиционно настроенной демократической интеллигенции.
В июле 1862 П. заключают в Петропавловскую крепость за памфлет против клеветы на Герцена, предрекающий гибель царствующей династии Романовых и предназначенный для изд. в нелегальной типографии.
Четыре с половиной года заключения, проведенные в одиночной камере, стали самым плодотворным периодом публицистической деятельности П. Его идейная позиция формируется теперь под определяющим влиянием естественно-науч. материализма Бюхнера, Фохта, Молешотта, социологии Конта, соц.-полит. теории Руссо. В статьях, написанных в тюрьме и опубликованных в «Русском слове», П. пропагандирует «нигилизм» — доктрину, знаменующую поворот рус. обществ. мысли от идеологии революц. демократов к народничеству.
Гл. в «теории нигилизма» или, как позднее ее называет П., «теории реализма» является апология прагматически истолкованного позитивизма, естествознания как единственной достоверной науки («Наша университетская наука», 1863; «Прогресс в мире животных и растений», 1864). В 1864-1865 П. публикует сер. очерков по истории Зап. Европы, в к-рых доказывает, что умственное состояние об-ва и его полит. развитие зависят от «экон. условий существования нар. масс» («Очерки из истории труда», «Историческое развитие европейской мысли», «Перелом в умственной жизни средневековой Европы», «Исторические идеи Огюста Конта»). Достижение демократии и соц. равенства в России П. связывает с просветительской деятельностью «мыслящего пролетариата» (демократической интеллигенции) среди нар. масс, с пропагандой этики «разумного эгоизма» («Реалисты», «Мыслящий пролетариат», «Посмотрим!»). Большой резонанс в интеллектуальных кругах вызвали статьи П. по эстетике и литературе», в к-рых он полемизирует с Чернышевским («Разрушение эстетики», 1865) и критически отзывается о творч. Пушкина («Пушкин и Белинский», 1865). Эстетике прекрасного как эстетике субъективного вкуса П. противопоставляет эстетику как науку об искусстве и выступает против «чистого искусства», к творцам к-рого причисляет Пушкина.
В начале 1868 из-за идейных разногласий П. оставляет ж. «Русское слово» и становится постоянным сотрудником ж. «Отечественные записки» — гл. изд. демократической оппозиции в то время. В лит.-критических статьях 1867-1868, посвященных творч. Гейне, Достоевского, Толстого и насыщенных соц. проблемами, обосновывает закономерность и благотворность революц. переворотов в об-ве («Генрих Гейне», «Борьба за жизнь», «Старое барство»). Несчастный случай обрывает жизнь П. 4 июня 1868 он утонул во время купания под Ригой. Ю. Д. Воробей