Биография Панин граф Никита Иванович

— воспитатель императора Павла I. Род. 18-го сентября 1718 г. в Данциге, где отец его в то время служил по комиссариатскому ведомству; скончался 31-го марта 1783 г. Первые годы детства, о котором мы почти ничего не знаем, были проведены Паниным в немецком городке Пернове Ревельской губ., где отец его, Иван Васильевич, одно время был комендантом.
Начало служебной деятельности Н. И. Панина относится еще к царствованию Анны Иоанновны: в 1740 г. он был из вахмистров конной гвардии произведен в корнеты.
Некоторые дошедшие до нас сообщения иностранных резидентов при петербургском дворе от 1743 г. дают повод предположить, что уже в первые годы царствования Елизаветы Н. И. играл при дворе известную роль: он был, будто бы, в некоторой степени даже опасным соперником Разумовского и И. И. Шувалова, чем и объясняется последующее назначение совершенно молодого еще человека посланником в Данию. В 1747 г. H. И. отправился к своему посту через Дрезден, в Берлине представлялся Фридриху II, а в Гамбурге получил известие о своем пожаловании в камергеры.
Но из Копенгагена он в том же году перемещен был в Стокгольм, где и пробыл почти 12 лет. Положение русского посланника в Швеции было в это время весьма трудное: задачей русской политики было, как известно, препятствовать всеми возможными средствами восстановлению там самодержавия, причем приходилось вести постоянную борьбу против представителей французского правительства.
Панин с самого начала своего пребывания в Стокгольме сознавал трудность своего положения и бесполезность многоречивых деклараций, которые он должен был предъявлять шведскому правительству; он не раз просил о своем отозвании, но получал отказ в самых лестных для него выражениях.
Особенно затруднительным стало его положение после смерти короля (1751 г.), когда Франция и Пруссия домогались заключить с Швецией союз против России.
Ненависть к русскому посланнику в то время доходила до того, что когда в страшные стокгольмские пожары 1751 г. народ стал кричать о поджигателях, имя Панина неоднократно называлось при этом. Последовавший затем полнейший переворот в политических отношениях Европы (сближение России с Францией и англо-прусская конвенция) совершенно изменили условия, в которых Панину приходилось действовать; кроме того, на положении его не замедлила отразиться и та борьба, которая именно в то время велась при петербургском дворе против канцлера Бестужева.
Бестужев покровительствовал Панину, и потому последний имел при дворе могущественных врагов в лице гр. Воронцова и И. И. Шувалова.
Отдавая справедливость донесениям Панина, Бестужев не раз сообщал ему, что они «больше злостных, нежели рассмотрительных критиков возбудили». В 1756 г. в Стокгольм прибыл с специальным поручением Ягужинский, зять И. И. Шувалова.
В письмах к Бестужеву Панин жаловался, что Ягужинский очень скрытен с ним, что через переводчика своего он допытывается о знакомствах Панина, об его переписке с ним, Бестужевым, и т. п. Когда Панин, которому, как и другим русским посланникам, трудно было сразу войти в дружелюбные отношения с представителями Франции, пытался доказывать невыгодность союза с этой державой, он получил из Петербурга гневный рескрипт, поправленный рукой самого Воронцова: «самопроизвольные» рассуждения Панина, как видно из этого документа, повлекли за собой строгое предписание, чтобы «он, по всеподданнейшей его должности, впредь с большею осмотрительностью и согласно с намерениями нашими о делах рассуждал и поступал». Панин, убежденный, что в Коллегии «твердо решились искоренить его», и удрученный денежными заботами, писал, что счел бы себя счастливым, «если б представился случай честной смертью избавить себя от всего»; тем не менее он и после этого письма к Бестужеву еще почти три года пробыл в Швеции.
Когда после свержения Бестужева (1758 г.) иностранными делами стал заведывать Воронцов при помощи Шувалова, положение Панина стало совсем невозможным; но 29-го июня 1760 г. он совершенно неожиданно назначен был на место Бехтеева воспитателем великого князя Павла Петровича и обер-гофмейстером к его императорскому высочеству.
При том влиянии, которым пользовались в то время враги Панина, это назначение его всегда казалось непонятным, и вряд ли можно удовлетвориться объяснением, что «Елизавета не любила отнимать деятельности у людей, выдававшихся своими способностями». Как бы то ни было, новое назначение Панина оказало решающее влияние на всю его карьеру.
Ознакомившись по приезде в Петероург в 1760 г. с положением дел, Панин тотчас стал на сторону Екатерины.
Его сближению с великой княгиней содействовала известная ему, конечно, близость Екатерины с Бестужевым, а также положение его, как воспитателя Павла. Поэтому, когда незадолго до кончины Елизаветы И. И. Шувалов обратился к Панину с словами, что все убеждены в неспособности Петра, но одни желают выслать из России как его самого, так и жену его, и устроить правление именем Павла Петровича, а другие — выслать лишь одного Петра, Панин категорически отказался от содействия под предлогом, что «все подобные происки суть способы к междоусобной погибели», и сообщил об этих разговорах Екатерине.
По предположению же Соловьева, этот отказ последовал только потому, что Панин мог заподозрить неискренность предложений, исходивших от неприязненных ему людей. Действительно, уже в то время враги, по его собственным словам, пытались лишить его значения, удалив от должности воспитателя цесаревича, и с этой целью предлагали ему место вице-канцлера.
Вступление Петра III на престол еще более сблизило Панина с Екатериной.
Личные отношения Панина к новому императору, еще накануне восшествия своего на престол оскорблявшему его, не могли быть хороши.
Петр, хотя не только оставил Панина воспитателем Павла, но еще пожаловал его (6-го апреля 1762 г.) чином действительного тайного советника и (2-го мая 1762 г.) орденом св. Андрея Первозванного, тем не менее, не доверял ему, почему при нем всегда находился один из флигель-адъютантов императора, и положение Панина было не прочно: ему грозила опасность быть вновь отправленным в Швецию, где ему предстояло, совместно с прусским посланником, хлопотать о восстановлении самодержавия, против чего он сам же боролся раньше всеми средствами.
Мысль о необходимости перемены в правлении все более и более тогда распространялась при дворе, но взгляды по сему предмету великой княгини Екатерины Алексеевны и Панина были различны: «Панин, — как рассказывала впоследствии сама императрица, — хотел, чтобы переворот совершился в пользу моего сына». Есть известия, хотя и не вполне определенные, что стремления Панина и тогда уже шли дальше, чем простая замена Екатерины Павлом.
Княгиня Дашкова рассказывает, например, что когда она заговорила с Никитой Паниным о необходимости перемены на престоле, то он, соглашаясь с нею, прибавил, что недурно было бы также установить правительственную форму на началах шведской монархии.
Несмотря, однако, на известные Екатерине намерения Панина, он не только сохранил свое положение при Павле Петровиче, но приобрел еще большее значение, сделавшись одним из ближайших советников императрицы.
Но если планы Панина относительно возведения на престол Павла Петровича и не осуществились, то он, во всяком случае, не оставил, как кажется, мысли ввести большую правильность в управлении.
Уже в манифесте от 6-го июня Императрица наиторжественнейше обещала императорским словом «узаконить такие государственные установления, по которым бы правительство любезного нашего отечества в своей силе и принадлежащих границах течение свое имело», а уже в августе, если не раньше, Панин представил ей обширный проект, касавшийся реформы верховного правительства.
Проект этот, прекрасно выражающий взгляды Панина, особенно заслуживает подробного рассмотрения.
Прежде всего автор характеризует деятельность Сената и рисует картину той неурядицы, того произвола, который развился у нас вследствие существовавших в предыдущую эпоху порядков.
Сенат, имеющий под своим управлением все судебные места, вынужден, по его замечанию, руководствоваться законами и уставами, изданными в разные времена и, «быть может, по большей части наивреднейшие, т. е. тогда, когда, при настоянии случая, что востребовалось.
Сенат не может иметь попечений о том, чтобы натуральная перемена времен, обстоятельств и вещей всегда была обращена на пользу государственную», так как первым его правилом является «наблюдать течение дела и производить ему принадлежащее, по силе выданных законов и уставов на каждое судебное следствие!.. Сенат же решает дела не только по законам, изданным в разные времена, но иногда скоропостижно, неосмотрительно и даже пристрастно… Все дела разных государственных частей производятся в их собственных коллегиях и приказах еще больше с наблюдением одного приказного порядка, и Сенат не может служить объединяющим учреждением. «Из сего, — продолжает Панин, — а наипаче из власти законодания и самодержавной, само собой заключается, что главное истинное и общее о всем государстве попечение замыкается в персоне государевой.
Он же никак, однако, ее в полезное действие произвести не может, как разумным ее разделением между некоторым малым числом избранных к тому единственно персон». Доказывая затем неудачу всех предшествовавших попыток создать такое высшее учреждение, в котором сосредоточена была бы законодательная деятельность, Панин особенно подробно останавливается на царствовании Елизаветы Петровны, которому и дает очень резкую критику.
И в бывших прежде верховных местах «выборы к ним персон были обращаемы в чины, в знатное происхождение и отличности припадочным людям». Елизаветинский же Домовый кабинет окончательно превратился в «домашнее, а не государственное место, которым воспользовались тогдашние припадочные люди для своих прихотей и собственных видов». Это-то место и было гибельно для государства и вредно для самого государя, именем которого всегда прикрывались «припадочные люди». «В таком положении государство оставалось подлинно без общего государственного попечения.
Государь был отдален от правительства.
Большие и случайные господа не имели пределов своим стремлениям и дальнейшим видам; не улучшила дела и Елизаветинская конференция — «конференция-монстр», так как фаворит остался душой животворящей или умерщвляющей государство: прихоть была единственным правилом, по которому дела к производству были избираемы. «Да иначе, — кончает Панин, — и быть невозможно там, где в верховном государевом месте части государственные без разделения, и ни которые никому особливо не поручены». Главная причина всех неурядиц и описанного гибельного порядка заключается, по мнению Панина, в том, что «в производстве дел всегда действовала более сила персон, нежели власть мест государственных, и недоставало таких начальных оснований правительства, которые бы его форму твердо сохранить могли». «Необходимо, поэтому, — говорит он, — установить формой государственное верховное место лежисляции или законодания, из которого, яко от единого государя, и из единого места истекать будет собственное монаршее изволение оживотворяющее и которое оградит самодержавную власть от скрытых иногда похитителей оные». Таким местом и являлся проектированный Паниным Императорский Совет, в компетенцию которого входили бы все дела, принадлежащие по уставам государственным и, по существу, самодержавной власти.
Совет состоял бы не более, чем из восьми, и не менее, чем из шести членов и разделялся бы на 4 департамента: иностранных дел, внутренних, военных и мирских, каждым из которых управлял бы один из членов Совета под названием статс-секретаря или министра; министры эти могли быть, однако, назначаемы и не из членов Совета, число которых и при таком назначении со стороны оставалось бы неизменным.
В заседаниях Совета, которые происходили бы пять раз в неделю в присутствии императора, «каждый министр по своему департаменту предлагает дела, принадлежащие к его докладу и высочайшему императорскому решению», а «советники императорские своими мнениями и рассуждениями оные оговаривают, и мы нашим самодержавным повелением определяем нашу последнюю резолюцию.
Всякое новое узаконение, акт, постановление, манифест, грамоты, патенты, которые государи сами прописывают, должны быть конграсигнированы тем штатским министром, по департаменту которого оное дело производилось, дабы тем публика оные отличать могла. Исходить же из Совета ничто не может инако, как за собственноручным монаршим подписанием, и только в случаях маловажных запросов и справок по делам они подписываются одним из членов Совета или правителем его канцелярии». Кроме учреждения Совета, Панин предлагал некоторые изменения в учреждении Сената, которому он желал предоставить право «иметь свободность представлять на Высочайшие повеления, ежели они в исполнении своем могут утеснить наши государственные законы или народа нашего благосостояние». «Есть, как это известно Вам, — писал Панин императрице в конце докладной записки, — такие особы, которым для известных им особливых видов и резонов противно такое новое распоряжение правительства; поэтому, дело требует особого монаршего попечения и целомудренной твердости, чтобы Совет взял тотчас свою форму и приведен был в течение и чтобы не пришлось вскоре, как это бывало прежде, вновь развращать установленное». История этого проекта, однако, довольно печальна.
Екатерина, обещавшая, как мы знаем, уже через неделю по вступлении на престол «узаконить такие государственные установления, по которым бы правительство нашего отечества в своей силе и принадлежащих границах течение свое имело» и сама же поручившая Панину составление проекта, считала, казалось, вопрос об учреждении Совета делом решенным, так как в проекте манифеста о возвращении Бестужева он назначался «первым советником вновь учрежденного при дворе Императорского Совета»; но в печатном манифесте от 31-го августа это место было уже исключено, и Екатерина предложила нескольким лицам высказать свои соображения по поводу проекта.
Все авторы замечаний желали, конечно, устранить из него все, что являлось хотя бы отдаленным намеком на ограничение самодержавной власти.
Один из авторов (редактор VII тома «Сборника Исторического Общества» предполагает в нем Бестужева) видел опасность в том пункте учреждения Сената, которым ему представлялось «иметь свободность Ее Императорскому Величеству представлять и на собственные Ее Величества повеления». Фельдцейхмейстер Вильбоа полагал, что автор проекта под видом защиты монархии таким образом склоняется более к аристократическому правлению. «По крайней мере, — говорил он, — если есть намерение к такому переустройству, то Императорский Совет представился бы первым к тому шагом». Нельзя сказать, чтобы проектируемый Паниным Совет был учреждением, приятным для императрицы.
Уже докладная записка, представленная Н. И. Паниным при проекте, вся проникнута страстным стремлением уничтожить произвол, устранить возможность влияния фаворитизма и установить такую «твердую форму правительства», при которой государство управлялось «не изволением лиц, а властью мест государственных». Но, и помимо этого, нельзя не признать, что формой узаконенный Государственный Совет, без ведома, без подписи которого не мог быть издан ни один акт верховной воли, совещаться с которым было обязательно, — и сам по себе, и, в особенности, по сравнению с порядками эпохи «припадочных людей», был учреждением, очень неудобным для представителей власти, а проектировавшееся Паниным право Сената представлять на высочайшие повеления, будучи даровано Сенату спустя несколько Десятков лет, в начале ХIХ-го столетия, даже и тогда вызвало опасения в среде защитников неприкосновенности самодержавной власти и потому было вскоре отменено.
Учрежденный же Екатериной частный тайный Совет не имел уже того значения, какое могли бы приобрести проектированные Паниным Совет и Сенат, и так как учреждением такого Совета не достигалась главная цель панинского проекта — «утверждение правительства на твердых и непременных основаниях закона», то неудивительно, что он был недоволен им. Во всяком случае, Панин на этот раз потерпел поражение; 28-го декабря манифест об учреждении Императорского Совета и о разделении Сената на департаменты был уже подписан императрицей, но затем лист был разорван, — и Совет не был учрежден.
Объяснения требует только вопрос, каким образом Панин при таких с его стороны стремлениях мог, почти до самой своей смерти, занимать, однако, столь выдающееся положение при дворе. Главной причиной влияния Панина было, несомненно, то значение, которое он мог иметь в качестве воспитателя цесаревича Павла и которое должно было быть особенно велико вследствие тех особых обстоятельств, какими сопровождалось вступление Екатерины на престол, и тех отношений, какие затем существовали между императрицей и ее сыном: и сам Панин, и императрица, и все окружавшие их лица связывали, как мы видим, значение Панина с ролью его в качестве воспитателя цесаревича.
Деятельность Н. И., как воспитателя, вызывала в литературе много нареканий.
Начиная с Лебедева и кончая г. Шумигорским, все упрекали его в том, что он не только небрежно относился к воспитанию наследника, но намеренно развращал его и, из-за своих личных целей, содействовал раздору между императрицей и ее сыном. Нам представляется более правильным взгляд проф. Иконникова, указавшего (в рецензии на соч. Кобеко) на то обстоятельство, что, внимательно изучая «Мнения Панина о воспитании великого князя Павла Петровича» и записки Порошина, необходимо прийти к убеждению, что Панин верно понимал свое назначение и, по мере сил и возможности, добросовестно исполнял свою обязанность.
Он предлагал удалить от великого князя «всякое излишество, великолепие и роскошь, искушающие молодость»; требовал, чтобы кавалеры, определяемые в услугу его императорскому высочеству, были все «благородных сентиментов, добрых нравов и обычаев», но как, по его замечанию, два последние качества редко прямо открыть в общем обращении служб и знакомств, ибо их действо больше (видно) в своих семьях и между домашними, нежели на общем театре, того ради полезнее б было для его высочества, если бы на первое время никаких рангов к тем должностям присвоено не было, но довольно определить достаточное к тому жалованье». В особенности же, Панин возражал против всяких преждевременных ласкательств.
Точно так же обвинения Панина в том, что он при воспитании Павла Петровича мало обращал внимания на изучение им своего отечества, допускал насмешки над всем русским, что он даже развращал цесаревича, — вряд ли основательны.
Ставя на первый план изучение истории, Панин прибавлял, что в таком случае следует обратить внимание «предпочтительно на свое отечество». Далее он указывал на необходимость «доброго изучения нашего языка, успехом которого сильно содействовали Ломоносов и Сумароков», и советовал блюсти за чистотой слова. Напротив, «План воспитания», составленный Паниным, указывает на всесторонность его образования; самый способ обучения, принятый Порошиным, и которому он вполне сочувствовал, был предложен Паниным; сам Порошин, наконец, с особенным удовольствием отмечает те беседы и наставления, которые могли, по его мнению, оказать нравственное влияние на образ мыслей цесаревича. «H. И. Панин, — говорить он, — изволил рассказывать о некоторых подробностях, знаменующих истинную великость государя Петра Великого». «Его превосходительство, смотря на изображения здешних мест и обычаев, рассуждал, как много у иностранных писателей в рассуждениях сего погрешностей, что по большей части пишут наугад и по неверным сказкам; что сожалетельно, что сами мы о исправлении оных ошибок труда не прилагаем и не делаем верных и обстоятельных всему своему описании». «Его превосходительство Никита Иванович и гр. Захар Григорьевич (Чернышев) рассуждали, как просвещенные люди, об основаниях любви к отечеству, о союзах, присоединяющих нас к отечеству и пр. Я весьма был доволен, что Его Высочество слушал таковые рассуждения». При этом во многих случаях Порошин считает необходимым заметить о «благородных сентиментах» Н. И. Панина, как, например, после его беседы о вреде лжи, «как в рассуждении дел общих, так и партикулярных.
Коль благополучно было бы сообщество, если бы много было сограждан с такими благородными и великими мыслями», — прибавляет он. Не менее дорожил Порошин и теми беседами Панина, в которых выражались гуманные его взгляды, — беседами о состоянии нынешних нравов, сравнительно с прежними вообще: каковы, например, замечания Панина по делу Волынского, причем о книге прежних приговоров, составленной несчастным казненным, Порошин замечает: «при сем рассуждал Н. И. Панин и казалось, что само человеколюбие из уст его говорило». Неоднократно Порошин отмечает также нравственные наставления цесаревичу по поводу его поступков и также одобряет их. Вообще невозможно допустить, чтобы у Панина существовало неблаговидное намерение влиять в дурном направлении на развитие цесаревича; а не вполне соответствовавшие возрасту Павла Петровича разговоры, допускавшиеся в его присутствии, объясняются лишь общими условиями времени и среды: сама императрица-мать позволяла себе подобные разговоры с сыном. Нельзя видеть ничего предумышленного и в том, что Панин позволял себе иногда при цесаревиче критическое отношение к некоторым порядкам екатерининского царствования.
Но как бы то ни было, влияние Панина на Павла Петровича было громадно; об отношениях между ними иностранные послы говорили, что вряд ли симпатии между отцом и сыном могут быть сильнее; при необыкновенной изменчивости привязанностей и недоверчивости, обнаруженных еще в детстве, Павел только к Панину питал неизменно полное доверие и находился под исключительно сильным его влиянием.
При этом влиянии, непрочность положения, естественная после каждого насильственного переворота, и известные Екатерине намерения Панина относительно возведения на престол Павла естественно заставили ее быть очень осторожной по отношению к Панину и, в то же время, исключали возможность искренне дружелюбных к нему отношений.
Целый ряд волнений в течение всего царствования делал императрицу еще более подозрительной, так как особенно часто в этих волнениях, хотя, без сомнения, совершенно неосновательно, упоминалось имя Н. И. Панина.
Уже осенью 1762 г. во время заговора Гурьевых заговорщики говорили: «мы стоим за то, для чего царевич не коронован, а теперь сомнение у Панина с Шуваловым, кому правителем быть». В следующем году возникло известное дело первых пособников Екатерины — Ласунского, Рославлева и Хитрово, по поводу данного, будто бы, императрицей Панину обещания передать престол Павлу Петровичу.
В крайне возбужденном состоянии Екатерина писала тогда сенатору Суворову: «Нельзя, чтобы он (Хитрово) не к чему-нибудь вздумал, будто бы я обещала Панину быть правительницей.
Нельзя статься, чтобы он ложь такую от А. и Г. Орловых, как он сказал, слышал». Зависимость своего положения от упомянутых обстоятельств Екатерина понимала и сама очень хорошо. «Сначала, — говорит она Храповицкому, — мне не было воли, а после, по политическим соображениям, не брала его от Панина.
Все думали, что если не у Панина, так он пропал». И действительно, в литературе было уже указываемо на то, что в самые критические моменты императрица не решалась брать на себя ответственности относительно великого князя, не получив согласия Панина.
Совершенно так же смотрели, как мы уже говорили, на положение Панина и все его враги, смотрел, наконец, он сам. Все интриги врагов были всегда направлены к удалению Панина от должности воспитателя.
Еще при Елизавете Петровне он, как мы знаем, отказывался от должности вице-канцлера, чтобы быть только при Павле Петровиче.
В начале царствования Екатерины он сам говорил, что его значение будет продолжаться только до тех пор, пока его постель будет во дворце, т. е. пока он будет воспитателем.
Этими отношениями определялось до известной степени положение Панина при дворе Екатерины.
Первое время Панин был лишь неофициальным советником императрицы по вопросам внешней политики и должен был выдержать сильную борьбу со своим старым другом Бестужевым, с которым он совершенно разошелся во взглядах.
Иностранные послы сообщали своим правительствам об интригах Бестужева и Григория Орлова против Панина, который высказывал поэтому сильное желание удалиться от дел. Тем не менее, 4-го октября 1763 г. по увольнении в отпуск за границу гр. Воронцова Панин был сделан старшим членом Иностранной коллегии; в октябре же, по удалении Бестужева, Панину поручено было «по теперешним небеструдным обстоятельствам» заведывание делами коллегии.
Не будучи официально назначен канцлером, он был поставлен выше вице-канцлера князя Голицына и в течение почти целого двадцатилетия оставался главным советником Екатерины и руководителем внешней политики России.
Степень влияния Панина на ход событий определить с точностью, конечно, трудно: это влияние, как и вообще вся дипломатическая деятельность Панина, находилось в связи с борьбой придворных партий и с положением его при дворе; в течение первых лет царствования влияние это было сильнее ввиду неопытности императрицы, которая позднее принимала все более и более определенное и самостоятельное отношение к отдельным вопросам.
С именем Панина прежде всего связывается представление о системе «Северного союза» и о слепом подчинении русской политики видам и намерениям прусского короля Фридриха II. Панина обвиняют в доктринерстве и в том, что, находясь под совершенно исключительным влиянием польского короля, он в угоду ему жертвовал русскими интересами.
Разрешая эти вопросы, необходимо, прежде всего, различать подчиненность сознательную, злонамеренную, от невольной, и необходимо далее, в данном случае, отличать деятельность Панина до 1772 года — до раздела Польши — и после него. Панин, всегда и прежде всего, имел в виду интересы России и до 1772 г. относился довольно недоверчиво к Фридриху, что не мешало, однако, тому, чтобы после 1772 г. он все более и более склонялся к мысли о безусловной необходимости для России прусского союза, в то время как императрица все более и более склонялась к Австрии; в течение этого периода деятельность Панина находится в особенной зависимости от его личного положения, от его отношений к Павлу Петровичу и к императрице.
Идея «Северного аккорда», или концерта состояла, как известно, в том, что все северные державы: Россия, Пруссия, Дания, Швеция и Польша, вместе с Англией, должны были заключить общий наступательный и оборонительный союз для поддержания мира на севере Европы и противодействия стремлениям бурбонской и габсбургской династий.
Творцом этой системы нельзя, однако, считать, как это обыкновенно делают, одного только Панина.
Ненавистью к Франции, а следовательно, и к Австрии, были проникнуты также и другие русские дипломаты — Кейзерлинг и Корф, из которых первый еще раньше доказывал необходимость союза с Пруссией в польских делах, а второй представил Екатерине в 1764 г. проект, в котором предлагал на обсуждение вопрос: «нельзя ли на Севере составить знатный и сильный союз против держав бурбонского союза». Восприняв горячо эту идею, Панин все свои усилия направил к ее осуществлению. «Этой новой и никогда в северной части Европы небывалой политической системой соединения взаимной пользы и интересов всех между собой соседственных держав в независимости от посторонних им дел интересов», — системой, которая должна была, по мысли Панина, возвеличить Россию, определилась политика его по отношению к отдельным государствам.
В стремлении соединить совершенно разнородные интересы и сказалось доктринерство панинской политики: Польша должна была безусловно находиться под влиянием России, в Швеции и Дании должно было быть устранено французское влияние, и Англия должна была с этою целью платить Швеции субсидию;
Пруссия была, конечно, особенно важным членом предполагавшегося союза, но убедить Англию в пользе, которую принесет ей платимая ею Швеции субсидия, и убедить Фридриха II в полезности для него союза с Англией было трудно.
Деятельность Панина по осуществлению этой системы началась с установления отношений России к Пруссии и русского влияния в Польше.
Фридрих жаждал союза с Россией;
Панин же старался извлечь из этого союза, необходимого для совместных с Пруссией действий в Польше, возможно большие выгоды и указывал постоянно прусскому послу Сольмсу на то, что в Петербурге только он и императрица являются сторонниками прусского союза, и что Фридрих, если желает союза, должен согласиться на некоторые уступки.
В Польше прежде всего стоял на очереди вопрос об избрании короля; энергичная, вполне отвечавшая желаниям Екатерины, деятельность Панина в этом направлении сильно укрепила его положение. «Поздравляю вас, — писала ему Екатерина после выбора Понятовского, — с королем, которого мы делали; сей случай наивящше умножают к вам мою доверенность». На письме Панина к Репнину, предостерегавшему его от какой-то опасности, Екатерина, к словам Панина: «Пожалуй, мой друг сердечный, будь спокоен и уверен, что все, кроме моего презрения, ничего не заслуживает», — приписала: «А я, Екатерина, говорю, что Панину бояться нечего». Следующими на очереди вопросами в польских делах были вопросы о правах диссидентов и о некоторых преобразованиях польской конституции.
В обоих этих вопросах во взглядах Панина сказалась, по-видимому, некоторая двойственность: стремление удовлетворить требованиям практическим и требованиям справедливости; по обоим этим вопросам он некоторое время расходился и с императрицей, и с Фридрихом.
Защищая права диссидентов, он прежде всего думал о приобретении этим путем влияния в Польше; но в защите этих прав он шел так далеко, что вызвал яростное сопротивление поляков и вынужден был согласиться на некоторое сокращение своих первоначальных требований относительно расширения светских прав диссидентов.
Стремлением во что бы то ни стало укрепить свое влияние в Польше объясняется и то, что Панин так круто выступил против гайдамацкого движения, вызванного его же политикой относительно диссидентов в Польше: это движение могло скомпрометировать русскую политику в Польше.
Что касается вопроса o liberum veto, то в то время, как Фридрих был против всякой попытки улучшения государственного строя Польши, Панин был, как кажется, по крайней мере первое время, иного мнения.
Он смотрел на Польшу, как на необходимого члена «северного аккорда» и говорил поэтому, что «Польша, если бы торговля ее и учреждения были благоустроеннее, могла бы заменить для союзников Австрию, не делаясь для них опасной». Вообще он находил слишком жестоким лишить поляков возможности выйти из их варварского состояния;
Фридрих же был, безусловно, против всяких реформ, а императрица, колебавшаяся сначала, высказалась затем решительно против отмены liberum veto; некоторые частные реформы были, однако, проведены.
Желая усилить влияние России, Панин устранил при этом вмешательство Пруссии, от Польши же потребовал заключения договора, который гарантию реформ передавал в руки русского правительства, что было, конечно, очень оскорбительно для поляков.
Хотя Станислав-Август в неудаче своих реформаторских стремлений и обвинял главным образом Фридриха, который открыл будто бы глаза русскому двору на значение отмены liberum veto; но поляки всю свою ненависть обратили против России и именно против Панина, который, желая как будто вывести Польшу из анархии, в то же время довершал ее порабощение.
Привлекши к русско-польскому договору и Фридриха, Панин был в восторге от своего дела и думал, что положил таким образом прочную основу своей северной системе.
Одновременно с разрешением вопросов о русско-польских и русско-прусских отношениях Панин употреблял все усилия, чтобы привлечь к системе Англию и Данию; разность интересов не допускала сближения с Англией, союз же с Данией был заключен, но сближение Дании с Пруссией и Швеции с Россией оказывалось невозможным.
Сотни тысяч русских денег были истрачены в Швеции, «которая в рассуждении дел и интересов наших, по образу правления его и по разным нацию шведскую разделяющим партиям находилась в том точно самом положении, в каковом была по сю пору, да впредь всегда пребудет Польша», — для поддержки русской партии.
Но разразившаяся в 1768 г. война с Портой показала всю искусственность сооружаемой Паниным системы; вызванная главным образом русской политикой в Польше, она показала особенно ясно недальновидность этой политики.
Война эта заставила прежде всего поднять голову всех противников панинской прусской системы.
Неприятно подействовало на Павина, прежде всего, выраженное императрицей желание восстановить елизаветинскую конференцию, — ту самую конференцию-монстр, которую он так жестоко характеризовал в своей докладной записке; «от сегодня до завтра, — писал он императрице, — никак невозможно вдруг учредить непременный Совет или конференцию, да и сие на первый год истинно не нужно». Панин старался сделать этот Совет временным и на вопрос Екатерины, кого назначить членами, назвал, между прочим, осторожно и своего врага, гр. Орлова.
В первом же заседании Совета Панин был неприятно поражен еще тем, что Екатерина, совершенно помимо него, вместе с Орловым выработала план знаменитой «экспедиции в Средиземное море». Панину приписывались теперь все неудачи: «он раздражал поляков, раздражал Австрию и Францию, следствием чего было поднятие Турции, и, вместо естественного союза с Австрией, которая могла бы помочь против Турции, выдумал какую-то северную систему». Сольмс тогда же писал королю, что говорят об удалении Панина, виновного в настоящем замешательстве.
В том же смысле и английский посол Каткарт доносил своему правительству, что Панин с очень немногими должен выдерживать напор французской и австрийской партий.
По мнению Каткарта, Панину нельзя было устоять против Орловых, Чернышева, Разумовского, обоих Голицыных и всех недовольных новой системой и защищавших австрийскую.
В заседании Совета Панину предлагались некоторые щекотливые вопросы.
Чернышев, например, прямо говорил, что «все теперь делают приготовления внутри государства, а о внешних не известно, и тем осмеливается спросить, есть ли при нынешнем случае такие союзники, на которых бы можно во время нужды положиться». Когда позже вместо Голицына главнокомандующим первой армией в Турции был назначен Румянцев, а не Петр Панин, то близкие Паниным люди были очень недовольны.
Открывшаяся война очень затрудняла дипломатическую деятельность Панина, тем более, что в то же время сделалось очень тревожным положение дел на севере — в Швеции, где России приходилось бороться с сильным французским влиянием.
Тем не менее, частным успехом должно считаться то, что Панину удалось заставить Фридриха II, который хлопотал о возобновлении трактата 1764 года, дать обязательство совершить диверсию в шведскую Померанию в случае какого-либо переворота в Швеции; в декабре 1769 г. ему удалось возобновить союз и с Данией.
Таким образом, еще более скреплены были узы, связующие Россию со старыми друзьями — Пруссией и Данией.
Привлечение же других государств было несравненно труднее.
С Англией еще задолго до разрыва с Турцией шли переговоры, но, несмотря на всю настойчивость Панина, союз не мог быть заключен, так как Англия не соглашалась взять на себя часть издержек по выбору польского короля и не хотела принимать на себя никаких обязательств на случай разрыва с Турцией; единственно, на что она соглашалась, была поддержка деньгами Дании и России в смысле сохранения на севере спокойствия и противодействия влиянию Франции.
После того, как старания русского посла в Стокгольме Остермана заключить русско-шведский союз рушились, Панин старался сблизить Пруссию с Данией и создать между ними союз, который был бы третьим шагом на пути к северной системе, но и это оказалось невозможным вследствие сопротивления прусского короля, который хотел изолировать Россию от других государств и таким образом убедить ее в необходимости прусской дружбы.
Наиболее важным следствием русско-турецкой войны был вызванный ею раздел Польши, к которому привел Россию Фридрих.
Когда король, чтобы испытать Н. И. Панина относительно этого вопроса, послал в феврале 1769 г. в Петербург составленный им и известный под названием проекта графа Линара план раздела, то Панин развил целый проект союза между Австрией, Пруссией и Россией с целью изгнания турок из Европы, причем Австрия должна была быть вознаграждена турецкими владениями, Пруссия — польскими, а Россия, как говорил Панин, не нуждается в территориальных приобретениях.
Когда, затем, во время пребывания принца Генриха в Петербурге Екатерина и некоторые из ее приближенных, после занятия Ципса австрийцами, прямо предлагали Генриху вопрос, почему бы и им не владеть частью Польши, — Панин высказал совершенно противоположное мнение. «Пруссия и Россия, — говорил он Сольмсу, — должны лучше отвратить Австрию от ее намерения, чем следовать ее примеру; он сам никогда не даст своей повелительнице совета забирать другие владения». Он просил, далее, Сольмса не содействовать этому плану, так как он не желал бы проповедывать России стремление к новым приобретениям только ради выгод. Каковы бы ни были, однако, истинные мнения Панина по этому вопросу, он был вынужден тяжелым положением, в которое Россия была поставлена Турецкой войной, согласиться на предложенный Фридрихом план раздела Польши.
В начале войны Панин старался еще возвратить свою самостоятельность и упорно отклонял предложения Фридриха о посредничестве; он говорил, что, во всяком случае, к этому посредничеству необходимо привлечь и Англию.
Это очень рассердило Фридриха, который для более успешного хода переговоров послал в Петербург своего брата Генриха.
Но Панин и в разговорах с ним настаивал на необходимости объявления Австрией и Пруссией войны Турции; он старался объяснить Генриху эту «прекраснейшую и счастливейшую идею тройного союза». Однако Фридрих был уже занят исключительно мыслью о разделе Польши, — только для этого он желал тройственного союза, а никак не для войны с Турцией.
Переговоры кончились, как известно, поражением Панина.
Уже соглашаясь на предлагаемый раздел, Панин явно понимал, что нельзя смотреть на польские приобретения, как на награду за Турецкую войну, так как Австрия и Пруссия получали части Польши даром, и хотел поэтому условиться с Австрией относительно Турции·, тем не менее, он вынужден был согласиться на раздел, потому что без него невозможно уже было заключение выгодного мира с Портой.
После прежних своих заявлений о несправедливости такой меры Панин теперь утешал себя рассуждением о том, что Польша может и после разделов существовать, как значительное государство, а отторгнутые части ее не потеряют ничего, не будучи более подчинены столь беспорядочному правительству.
Если уже разрыв с Турцией отразился на положений Панина, то поражение, которое Россия потерпела теперь от Пруссии, еще более повредило ему, так как с этого времени он находится в разладе с самой императрицей.
Россия оказалась в смешном положении.
Екатерина увидела ясно, что была в руках Фридриха только орудием для достижения его целей. Французский поверенный в делах доносил своему двору, что русские люди особенно упрекают Панина за усиление Пруссии.
Григорий Орлов говорил публично, что люди, составлявшие раздельный договор, заслуживают смертной казни. Панин, как передают, сам признавался, что обстоятельства завели его далеко против желания.
В 1772 г. кроме раздела Польши произошло и другое событие, на которое нельзя не смотреть, как на поражение Панина.
В августе этого года молодой шведский король Густав III произвел переворот, восстановлявший самодержавие и заставший совершенно врасплох русское правительство.
К весне 1773 г. Панин мечтал о заключении мира с Турцией, о вторжении России в Финляндию, Дании в Далекарлию и Пруссии в Померанию, но Франция и Швеция приложили все усилия, чтобы поддержать войну между Турцией и Россией;
Панин вынужден был временно согласиться на мирные предложения Густава III. С этого момента мнения Панина и императрицы начинают все более и более расходиться: Панин остается приверженцем прусского союза в то время, как императрица, все более и более увлекаясь восточной политикой, убеждается в необходимости сближения с Австрией.
Вряд ли может быть сомнение в том, что это разногласие находилось в связи с положением Панина при дворе и борьбой придворных партий.
Именно в эти годы Панину пришлось выдержать особенно сильную борьбу с своими противниками, и именно в эти годы особенно обострились отношения обоих братьев Паниных к императрице.
С этого момента Панин и его воспитанник, цесаревич Павел Петрович, разлад которого с матерью все более и более усиливался с течением времени, являются единственными горячими приверженцами прусского союза. В 1771-1772 гг. особенно сильна была борьба Панина с гр. Орловым: воспользовавшись отъездом последнего в Москву на время чумы и позже поездкой его на конгресс в Фокшаны Панин сумел, как будто, на некоторое время подорвать его влияние, выдвинув на его место Васильчикова, но это был только временный и, быть может, только кажущийся успех, так как императрица всегда скрывала от Панина свою переписку с Орловым. «Глубокомысленные политики, — как писал Сольмс, — думали, что императрица будет очень довольна иметь Орлова поблизости, как лицо доверенное, и пользоваться его услугами в том случае, если гр. Панин именем великого князя задумал бы предпринять что-либо против нее». В эти интриги вмешался Сальдерн — русский дипломат, ведший раньше по поручению Панина переговоры с Фридрихом II и бывший затем посланником в Варшаве.
Разошедшись с Паниным по польскому вопросу, Сальдерн по возвращении из Варшавы адресовался к нему с «самыми ужасными предложениями», но, отвергнутый им, обратился к великому князю и наклеветал на Панина.
Панин говорил, что не может оглашать этого поступка, не компрометируя великого князя, но считал Сальдерна своим главным врагом.
Сальдерн хлопотал, будто бы, о возвращении Орлова, приобрел этим доверие Екатерины и пользовался им теперь, чтобы низвергнуть его, Панина.
Достигнуть этого было легко, так как Екатерина, по словам Панина, обращенным к Сольмсу, не простит ему, Панину, того, что он откровенно говорил ей про графа Орлова.
Отношения Екатерины к Панину в это время были таковы, что, когда Панин высказался за присоединение Данцига к Пруссии (хотя раньше был противоположного мнения), императрица ответила ему, что советовать ей так может только тот, кто желает предать Россию; дело это было настолько серьезно, что, по словам Панина, сказанным Сольмсу, «императрица и он, находясь вместе почти целый день, не разговаривают». Панин по рассказам современников был настолько удручен этим, что думал по заключении мира отказаться от Министерства Иностранных Дел и сохранить за собой место только при особе великого князя. Великому князю предстояло вскоре вступить в брак, и Панин принимал меры, чтобы сохранить за собой влияние на будущую супругу своего воспитанника; посредником в выборе невесты был близкий Панину человек — бывший датский посол в Петербурге Ассебург.
Перлюстрация доставила Екатерине письмо Ассебурга к Панину, «что ланд-графиня (мать невесты Павла Петровича) весьма хорошо настроена, что не будет слушать ничьих советов, кроме Панина, и что она будет слушаться его и повиноваться ему во всем». Впоследствии Панина обвиняли и в том, что он помог Ассебургу скрыть от Екатерины, что «невеста Павла Петровича страдала искривлением позвоночного столба». Императрица была в негодовании от этого вмешательства Панина.
В ответ на ее письмо по поводу этого барон Черкасов отвечал: «Граф Панин сильно ошибается, желая вести ваши дела на свой манер. Он едва сам умеет вести себя, и то довольно худо». С вступлением Павла в брак, императрица не замедлила воспользоваться представившимся ей удобным случаем и, богато одарив Панина, удалила его от должности обергофмейстера. «Дом мой, — пишет она неделю спустя после свадьбы (в октябре 1773 г.) госпоже Бьелке, — очищен или почти что очищен.
Все жеманства происходили, как я предвидела, но, однако же, воля Господня совершилась, как я предсказывала». К тому же времени относятся некоторые сообщения об отношениях между императрицей и обоими братьями Паниными (Петр Панин был очень близок со своим братом Никитой), которые показывают, насколько нехороши были эти отношения в действительности.
Екатерина имела как будто причины быть особенно недовольной Петром Паниным и писала о нем в Москву главнокомандующему князю Волконскому как о дерзком болтуне, которого следовало бы унять. «Но, — продолжает она, — как богатством я брата его осыпала выше заслуг и превознесла, полагаю, что и он его уймет же, и дом мой очистится от каверзы». Еще любопытнее эпизод с назначением Петра Панина главнокомандующим против Пугачева.
В собранном после взятия Казани заседании Совета Екатерина выразила желание лично отправиться против мятежников;
Никита Панин доказывал неудобство такого намерения и, по закрытии заседания, предложил ей услуги своего брата. Екатерина выразила радость и уверяла, что никогда не умаляла к Панину своей доверенности, но истинные ее чувства и отношения к обоим братьям выясняются из частной переписки. «Я, — писал Никита брату, — с первого же приметить мог, что, сколько по рассудку употребление тебя к настоящему твоему делу почтено было совершенно нужным и необходимым, однако же столько же по последней мере сочтено внутренно крайним и чувствительным себе уничижением». И Никита Иванович не ошибался. «Увидишь, — писала Екатерина в то же время Потемкину, — что господин граф Панин из братца своего изволит делать властителя с беспредельной властью в лучшей части империи.
Что, если я подпишу (дело идет о полномочиях, которых требовал Панин), то не токмо князь Волконский, но я сама ни малейше не обережена, как перед всем светом первого враля и мне персонального оскорбителя, но, боясь Пугачева, выше всех смертных в империи хвалю и возвышаю». Главным средством Панина удержать свое положение и отстоять союз с Пруссией, срок которому истекал в 1777 г., было по удалении его от должности обер-гофмейстера влияние на молодой двор. По смерти Натальи Алексеевны (15-го апреля 1776 г.), в выборе которой участвовал Панин, Павел Петрович женился очень скоро вторично, ho H. И. сумел не только сохранить, но даже и усилить свое влияние на Павла Петровича и его жену: он очень скоро сумел приобрести полное доверие Марии Федоровны, так что даже ее родители в затруднительных случаях действовали согласно его указаниям.
Нет основания предполагать, что Н. И. Панин пользовался своим влиянием исключительно для того, чтобы восстановлять молодой двор против Екатерины, — он пользовался им для того, чтобы упрочить свое положение против ненавистных фаворитов и отстаивать свою политическую систему.
Когда, например, в июне 1777 г. в Петербург приехал шведский король Густав II с целью сближения с Россией и обеспечения, при посредстве ее, шведской Померании от Фридриха II, то Павел Петрович в разговоре с ним выказал себя страстным поклонником Фридриха и с негодованием сообщил Н. И. Панину нелестные отзывы Густава о прусском короле.
Из переписки Павла Петровича и Марии Федоровны с Паниным за это время видно, какое единомыслие и взаимное доверие господствовали в этом кружке: Мария Федоровна со всеми просьбами обращалась к Панину и с удивительной откровенностью жаловалась ему на свое тяжелое положение.
Когда, годом позже, Мария Федоровна желала выдать свою сестру за принца Петра Голштинского, ей содействовал в этом H. И., несмотря на то, что Екатерина в душе желала женить его на дочери принца Фердинанда Брауншвейгского.
Когда, наконец, после Тешенского мира Екатерина, занятая уже своим восточным проектом, окончательно склонилась на сторону Австрии, Н. И. Панину пришлось вступить в борьбу с влиянием Иосифа II. Австрийский император заботливостью своей о семье Марии Федоровны старался привлечь ее на свою сторону — и не без успеха, несмотря на противодействие Панина: есть известие, что сама мать Марии Федоровны убеждала Павла Петровича и свою дочь не так подчиняться внушениям Панина для того, чтобы сойтись с Екатериной.
Иосиф, приехавший летом 1780 г. в Петербург, старался произвести на великокняжескую чету наилучшее впечатление и для этого, как писала Мария Федоровна, даже «чрезвычайно ласкал нашего дорогого графа Панина». Иосиф действительно привлек симпатии Марии Федоровны предложением выдать ее сестру за своего племянника, наследника австрийского престола.
Когда же, по отъезде Иосифа, в Петербург приехал племянник прусского короля Фридрих-Вильгельм, Панин старался объяснить наследникам обоих престолов систему политики, которой должны были держаться оба двора, и доказывал, что союз между ними должен был быть вечным; под влиянием Панина Фридрих-Вильгельм и Павел Петрович обменивались уверениями в вечной дружбе, но, несмотря на все усилия Панина, сближение княжеской четы с Габсбургским домом все-таки состоялось, а это равнялось отчуждению ее от Пруссии.
Екатерина была очень недовольна происками Н. И. Панина против брака Елизаветы с наследником австрийского престола, и об опале его, как видно из писем принцессы Доротеи, ходили слухи уже в начале 1781 г. Но, помимо этого, опала Панина находится в некоторой, хотя и мало нам известной, связи с деятельностью его о декларации вооруженного нейтралитета и отношениям его к Потемкину.
Возникновение вооруженного нейтралитета объяснялось придворными интригами: Потемкин хотел, будто бы, чтобы Россия заключала мир с Англией, а Панин, на зло Потемкину, убедил императрицу издать декларацию, явно направленную против Англии.
В том, что Гаррис с Потемкиным старались действовать против Панина и что последний был противником Англии, нет сомнения.
Не выясненным остается только вопрос о том, каково было участие Панина в создании самого акта о вооруженном нейтралитете, т. е. вопрос о том, насколько он был создан без его ведома.
Во всяком случае, Гаррис, будучи уверен во враждебности Панина, вел против него интриги и в декабре 1780 г., в разговоре с императрицей, прямо сказал ей, что Панин ее обманывает, что он вошел в секретную сделку с французским посланником и служит прусскому королю больше, чем самой императрице.
Наконец, в мае 1781 г. Панин взял отпуск и удалился в пожалованное ему имение Дугино.
Но когда вопрос о поездке Павла Петровича с молодой женой за границу был решен окончательно, Панин в начале сентября 1781 г. возвратился в Петербург; как рассказывает Гаррис, об этом возвращении умолял Панина Фридрих.
Возвращение в Петербург последовало под предлогом желания присутствовать при привитии оспы детям Павла Петровича.
Панин делал все возможное, чтобы помешать этому путешествию;
Марию Федоровну он пугал опасностью оспы для детей. Павлу же внушал, будто бы, опасения за положение дел в России.
Не будучи в состоянии задержать поездку, он старался возбудить великую княгиню против Иосифа и надеялся, что цесаревич побывает также в Берлине.
Во все время путешествия Павла Петровича Панин поддерживал с ним переписку; в отсутствие же великокняжеской четы за границей разыгралось известное бибиковское дело. В одном перехваченном письме флигель-адъютанта Бибикова к Куракину, сопровождавшему Павла, Екатерина прочла жалобу на страдание отечества, на грустное положение всех, «сколько нас ни на есть добромыслящих и имеющих еще некоторую энергию», что автора письма поддерживают еще только надежда на будущее и мысль, что все примет свой естественный порядок.
Хотя отправленные с тем же курьером письма Панина были спасены от перлюстрации, но на них ссылался в своем письме Бибиков, и Екатерина поняла, что за этими лицами стояли другие, более важные, бывшие или слывшие приверженцами Павла Петровича.
Донельзя взволнованная, она безуспешно старалась узнать подробности и намерения этих «добромыслящих людей»; делом Бибикова была, во всяком случае, окончательно и бесповоротно осуждена вся панинская партия.
По возвращении молодой четы из-за границы изменились, хотя как будто вынужденно (быть может, именно под влиянием этого дела), отношения ее к Панину.
Посетив Панина на другой день после приезда, Павел затем в течение целого месяца не заглядывал к нему. 29-го марта 1783 г. молодые супруги, по рассказу самого Павла, когда разговаривали о Панине, «пришли в несказанную чувствительность»; «он весел и свеж был, как я его уже года три не видывал». Через два дня после того (31-го марта 1783 г.) Панин умер на руках Павла Петровича и Марии Федоровны, прибывших к нему при первом известии, что ему стало хуже. По словам убитого горем Павла, «он оставил по себе общее уважение, заставляющее молчать и неприятелей его, стыдящихся не одного быть мнения с публикой, чему доказательством был день похорон его, где, будучи на выносе, поехало народу, которых с роду у него не видали». Екатерина была иного мнения: уже по смерти Панина, сравнивая его с Орловым, она нашлась только сказать, что Панин умел скрывать свои недостатки.
Увековечить свою признательность Панину Павел мог лишь по смерти Екатерины, воздвигнув ему в 1797 г. памятник в церкви св. Магдалины в Павловске.
Каковы бы ни были мнения о дипломатических талантах Панина: он был, прежде всего, одним из образованнейших русских людей своего времени; на образование его имело, без сомнения, большое влияние двенадцатилетнее пребывание его за границей.
Из записок Порошина мы узнаем затем, какие вопросы в особенности интересовали Панина: разговоры за столом Павла Петровича особенно часто касались государственного устройства и политики иностранных держав.
Таковы: рассуждения о шведских учреждениях и влиянии их на коллегиальное устройство в России; о государственных учреждениях и правлении в Дании («из сего вышли и генеральные о государственных уставах рассуждения»), Англии и Франции, Голландии и Гамбурга; о судах, училищах и просвещении вообще.
Когда однажды зашла речь вообще о системе государственных доходов по поводу книги Дантесса о коммерции Англии и Франции, Панин заметил, например, что автор «все выкрал из одного английского писателя»; от Панина великий князь, по словам Гарриса, получил порядочное знание и новейшей истории Европы.
С Порошиным Панин вступал и в более отвлеченные научные разговоры, например, о Лейбнице, Даламбере, Фонтенеле, сочинение которого «о множестве миров» он позволил прочесть великому князю, как «представляющее в приятном виде наитруднейшие вещи»; нередко касался он и новой политической литературы.
Очень часто разговор заходил также о вопросах русской истории: о предшествующих царствованиях вообще, о воспитании Петра II, об Остермане, о царствовании Елизаветы, о современном состоянии России и разных событиях, «о законах и штатских учреждениях, о положении Российской Академии Наук, которая оставлена без всякого попечения, и о том, что нижних школ для воспитания юношества и приготовления оного к академическим наукам у нас нет, что оные для распространения наук необходимы потребны»; «о некоторых подробностях, знаменующих истинную великость государя Петра Великого». Многие из разговоров указывают на гуманные взгляды Панина и на отношение его к нравам предшествующей эпохи. Когда речь зашла раз о Волынском, Панин «изволил сказывать, что он недавно читал это дело, и чуть его паралич не убил». «Сказывал мне, — говорит Порошин, — его превосходительство, что он собрал ныне отвсюду рапорты, где какие колодники содержатся и по каким делам в разные правления разосланы.
Изволил говорить, что прелестная у него теперь о том книга, что вчера читал ее и с удивлением видел, что люди за такие вины кнутьями сечены и батогами биты были, за которые бы выговором только строгим наказать было достойно; что потому некоторым образом можно рассуждать о правах тех времен». Не раз проскальзывают у Порошина также отзывы, указывающие на критическое отношение Панина к современным нравам и к порядкам блестящего двора Екатерины.
Основной чертой взглядов Панина является стремление к установлению законности.
Произвол, который он клеймил в объяснительной записке к проекту Государственного Совета и который, как он не мог не видеть, продолжал господствовать и в его время, делал Россию в его глазах государством деспотическим.
По поводу возражений, представленных петербургским академиком Штрубе де Бирмонт (в соч. «Lettres Russiennes») на те места «Духа Законов», в которых автор, говоря о деспотических государствах, несколько раз называет и Россию, Панин говорил: Штрубе «а dit tout ce qu il а pu dire», а «Монтескье все Монтескье останется». Любопытна характеристика взглядов Панина, которую дал один из наиболее близких к нему людей, знаменитый автор «Недоросля» и «Бригадира»: «По внутренним делам, — пишет Фонвизин, — гнушался он в душе своей поведением тех, которые по своим видам, невежеству и рабству составляли государственный секрет из того, что в части благоустроенной должно быть известно всем и каждому, как-то: количество доходов, причина налогов и прочее.
Не мог он терпеть, чтобы по делам гражданским и уголовным учреждались самовластием частные комиссии, помимо судебных мест, установленных защищать невинность и наказывать преступление.
С содроганием слушал он о всем том, что могло нарушить порядок государства: пойдет ли кто с докладом к Государю прямо о таком деле, которое должно быть прежде рассмотрено во всех частях Сенатом; приметит ли противоречие в сегодняшнем постановлении против вчерашнего, услышит ли он о безмолвном временщикам повиновении тех, которые по званию обязаны защищать истину животом своим; словом, всякий подвиг презрительной корысти или пристрастия, всякий обман, оболыцающий очи государя или публики, всякое низкое действие душ, заматеревших в робости старинного рабства и возведенных слепым счастьем на знаменитые степени, приводили в трепет добродетельную его душу». «Верховная власть, — говорил Панин в своем упомянутом выше политическом завещании, — вверяется государю для единого блага его подданных… Государь, подобие Бога, преемник на земле высшей Его власти, не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постановя в государстве своем правила непреложные, основанные на благе общем и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным государем.
Без сих правил, или точнее объясниться, без непременных государственных законов не прочно ни состояние государства, ни состояние государя… Державшийся правоты и кротости просвещенный государь не поколеблется никогда в истинном своем величестве, ибо свойство правоты таково, что самое ее никакие предубеждения, ни дружба, ни склонности, ни самое сострадание поколебать не могут. Сильный и немощный, великий: и малый, богатый и убогий — все на одной чреде стоят; добрый государь добр для всех, и все уважения его относятся не к частным выгодам, но к общей пользе… Он должен знать, что нация, жертвуя частью естественной своей вольности, вручила свое благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за поведение тех, кому вручает дела правления и что, следственно, их преступления, им терпимые, становятся его преступлениями». Панин был врагом суеверия и в области веры допускал некоторое свободомыслие.
Когда в законоучители к Павлу Петровичу приглашался митрополит Платон, Н. И. интересовался, главным образом, вопросом о том, не суеверен ли он. «Невозможно ждать, — писал он гр. Воронцову, который заболел от постной пищи, — чтобы здравие человеческое только ж беспосредственно, одной Его святой десницей, сохраняемо было, и тогда бы кальвинское предопределение между нами внедрилось неизбежно — догмат, всех других ересей опаснейший.
Необходимо заботиться о здоровье.
Спасительное есть дело закону повиноваться, но он токмо требует не здоровья, но наших страстей разоренья, еже одними грибами и репой едва ли учинить можно». «Поэтому-то, — говорит он, — на Западе люди дольше сохраняются и живут дольше». Н. И. Панин был членом многих массонских лож, и в одной современной песне восхваляется за то, что своим советом «в храм дружбы сердце царско ввел». О честности и доброте Н. И. Панина и в его время не было двух разных мнений: в честности его были убеждены даже его политические враги, которые уважали его, как личность гордую, благородную, безусловно неподкупную; об этом свидетельствовал даже такой враг его, как Гаррис. «Панин, — писал он, — во многих отношениях представляет исключение из всего, мною виденного в его отечестве». Как на доказательство необыкновенной доброты Панина, указывается на то, что из 9000 душ, пожалованных ему по вступлении Павла Петровича в брак, половину он роздал своим секретарям Фонвизину, Убри и Бакунину.
По натуре своей сибарит, принадлежа к числу тех русских, которые особенно быстро усваивали блеск утонченной западно-европейской жизни, Панин любил хорошо пожить.
По словам Безбородко, у него была лучшая поварня в городе.
В заключение не мешает заметить, что, несмотря на всю разностороннюю деятельность, которую Панину приходилось проявлять, он был до невозможности ленив и медлителен.
Екатерина говорила про него, что когда-нибудь он умрет от того, что поторопится.
От этой лености образовался большой застой в делах, и еще в 1785 г. гр. Воронцов писал, что гр. Панин как бы околдовал коллегию, так что даже после его смерти долго не мог восстановиться порядок.
Лебедев, «Графы Н. и П. Панины». СПб., 1863; Кобеко, Д., «Цесаревич Павел Петрович», СПб., 1883; Рецензия проф. Иконникова на сочинение Кобеко, — в Отчете о 28-м присуждении Уваровских наград;
Шумигорский Е., «Императрица Мария Феодоровна», Москва., 1890; Чечулин, Н. «Проект Императорского Совета» («Журн. Мин. Нар. Просв.» 1894, № 3); Чечулин Н., «Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II». СПб., 1896; Arnheim, «Beitrage zur Geschichte der Nordischen Frage («Deutsche Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft», т. II-V, VII. 1889-1892); Проект Императорского Совета, в «Сборнике Имп. Русского Исторического Общества», т. VII; О проекте Фонвизина см. «Русскую Старину», 1884, № 12; Корсаков, Д., «Из жизни русских деятелей ХVIII-го века». Казань, 1891 г. Обширную переписку H. И. Панина с равными лицами находим в Архиве князя Воронцова, «Русском Архиве» и «Сборнике Императорского Русского Исторического Общества», «Чтениях Московского Общества Истории и Древностей» и др. Из них отметим: «Письма и Записки Екатерины II к гр. H. И. Панину и его ответы 1762-1768. («Чт. Моск. Общ. Истории и Древностей» 1863 г.); Переписка графа Н. И. и П. И. Панина во время Пугачевского бунта. («Сб. Русск. Истор. Общества», т. VI); Переписка гр. Н. И. Панина с гр. П. А. Румянцевым. («Русск. Архив» 1882 г.); Письма Павла Петровича к Н. И. Панину, письма вел. кн. Марии Феодоровны и др. к Н. И. Панину. («Русск. Арх.», кн. I); Рассказ Н. И. Панина о воцарении Екатерины II (из записок бар. Ассебурга), с предисл.
Л. Н. Майкова. («Русск. Арх.» 1879); Из бумаг гр. Н. И. Панина, относящихся к крепостн. праву, морейской экспед. и первой турецкой войне. («Русский Архив», 1878). Как первоисточник к биографии Н. И. Панина можно рассматривать 23-29 томы Истории С. М. Соловьева, в которых напечатаны обширные извлечения из дипломатической переписки Н. И. Панина.
А. И. Браудо. {Половцов} Панин, граф Никита Иванович канцлер и камергер при Екатерине II; посланник в Копенгагене и Стокгольме; воспитатель в. кн. Павла Петровича; р. 15 сент. 1718 г., † 31 мар. 1783 г. {Половцов}