Биография Островский Александр Николаевич

— драматический писатель, начальник репертуара Императорского Московского театра и директор Московского театрального училища.
А. Н. Островский родился в Москве 31-го января 1823 г. Отец его, Николай Федорович, происходил из духовного звания, и по окончании курса в Костромской Духовной семинарии и Московской Духовной Академии определился на службу в канцелярию общего собрания московских департаментов сената.
В 1820 году он женился на дочери московской просвирни, и третьим сыном от этого брака и был будущий драматург.
На девятом году Островский лишился матери, и отец, обремененный многочисленной семьей, передал заботы о воспитании детей семинаристу Н. Н. Скворцову, который подготовил будущего драматурга для поступления в число учеников Московской губернской (ныне Первой) гимназии, откуда, по окончании в ней курса, Островский поступил на юридический факультет Московского университета, где товарищами его, между прочим, были К. Д. Ушинский, Я. П. Полонский, кн. В. А. Черкасский.
В 1843 г. Островский из-за столкновения с одним из профессоров, вышел из университета и 23 мая того же года был зачислен канцелярским служителем в Московский Совестный суд, а 19 сентября перемещен в Московский Коммерческий суд; 10 января 1851 г. Островский за болезнью, в чине губернского секретаря, был уволен, по прошению, от занимаемой им должности.
Восьмилетняя служба в суде не дала Островскому ни видного общественного положения, ни материального обеспечения, но зато заставляла его, по самому роду занятий, постоянно сталкиваться со самыми разнообразными людьми и ввела в непосредственное соприкосновение с интересами московского купечества; с последним он мог познакомиться и ранее в доме своего отца, который, по выходе в отставку, занимался частной юридической практикой и имел своими клиентами, по большей части, купцов.
И впоследствии связь А. Н. с московским купечеством никогда не прекращалась; в среде купечества у Островского было немало и приятелей, из которых, напр., И. И. Шанин имел на него несомненное влияние.
Ко времени службы Островского в суде относится и начало его литературной деятельности. 9 января 1847 г. в газете «Московский Городской Листок» (№ 7 стр. 26-27) появилась статья, под заглавием: Сцены из комедии «Несостоятельный должник» (Ожидание жениха) за подписью А. О. и Д. Г. Это были первые два явления знаменитой комедии «Свои люди — сочтемся». Сам А. Н. писал впоследствии, что он началом своей литературной деятельности считал 14 февраля 1847 г.: «с этого дня я уже стал считать себя русским писателем и уже без сомнений и колебаний поверил в свое призвание». В этот день Островский, уже имевший знакомство среди зрителей, был у профессора русской словесности Московского Университета С. И. Шевырева, и здесь, в присутствии А. С. Хомякова, С. П. Колошина., А. А. Григорьева и других лиц, прочел свои первые драматические сцены. Шевырев, обнимая его, с глубоко искренним чувством восторга, вместе с А. С. Хомяковым, приветствовал автора, как человека, одаренного громадным талантом и призванного писать для отечественного театра. 3 декабря 1849 г. Островский прочел «Банкрота» (так первоначально называлась комедия «Свои люди — сочтемся») у Погодина, попеременно с Садовским, и затем всю зиму читал эту пьесу то у гр. Растопчиной, то у кн. Мещерских, у Шереметевых и др., и везде производил необыкновенное впечатление.
Читал он чуть не каждый день, и по Москве быстро разнеслась его слава. 14-го марта 1847 Островский в том же «Московском Городском Листке» напечатал «Картину Семейного счастья» (затем, в апрельской книжке журнала «Современник» 1856 г. она была напечатана вторично с незначительными поправками, под заглавием «Семейная картина»). Третий печатями труд Островского — единственное его произведение в беллетристической форме: «Записки Замоскворецкого жителя», помещенные в «Московском Городском Листке» 1847 г. без подписи.
Они имеют форму письма к читателям автора, открывшего 1-го апреля рукописное описание путешествия в невидимую страну? Замоскворечье; на основании этой рукописи, автор будто бы и составил свои очерки, из которых первый, под заглавием «Иван Ерофеевич, предлагался вниманию читателей.
В легком, полном юмора и наблюдательности рассказе Островский рисует особенности того самого Замоскворечья, изображению которого он потом посвятил лучшие свои комедии.
В этой своеобразной обстановке изображает он жизнь безвольного мелкого чиновника Ивана Ерофеевича и его грозной подруги Мавры Агуревны Козырной.
Очевидно, пребывание среди чиновников не осталось бесследным для А. Н., и особенности их быта нашли себе в этом очерке яркое изображение.
Несмотря на явное влияние повестей Гоголя, произведение это представляет крупный интерес, доказывая, что уже в то время Островский в совершенстве владел жанровыми красками, и, опровергая весьма распространенное мнение, будто бы он был наделен лишь одним драматургическим талантом.
После продолжительного перерыва, в мартовской книжке журнала «Москвитянин» 1850 г. появилась комедия «Свои люди? сочтемся», за подписью: А. Островский, и в том же году вышла отдельной книжкой.
Подпись эта вызвала впоследствии несправедливое обвинение Островского в плагиате; такому же обвинению подвергали его и при выходе его комедии «Семейная картина». Энергичные отповеди Островского скоро избавили его от подозрений, но ему пришлось испытать в начале своей литературной деятельности и другого рода неприятности.
Комедия «Свои люди — сочтемся» цензурой не была допущена к постановке на сцене, а Московский генерал-губернатор граф А. А. Закревский даже занес Островского в списки неблагонадежных.
Некоторое успокоение от этих неприятностей должен был доставлять Островскому тот успех, который сопутствовал его первым шагам на литературном поприще.
Островский сразу занял видное положение среди своих сотоварищей по литературной деятельности и был поставлен в суждениях наиболее сведущих судей, наряду с выдающимися нашими драматургами.
Широко образованный кн. Вл. Ф. Одоевский, прочитав «Свои люди — сочтемся», писал одному из своих приятелей: «читал ли ты комедию или лучше трагедию Островского «Свои люди — сочтемся» и которой настоящее название «Банкрот»? Пора было вывести на свежую воду самый развращенный духом класс людей. Если это не минутная вспышка, не гриб, выдавившийся сам собой из земли, просоченной всякой гнилью, то этот человек есть талант огромный.
Я считаю на Руси три трагедии: «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор». На «Банкрот» я ставлю нумер четвертый». Успех Островского особенно упрочился, когда он вошел в состав кружка Погодинского «молодого Москвитянина». Представители этого кружка, отличавшиеся большой сплоченностью и, ввиду занимаемого ими боевого положения, старавшиеся по мере сил выдвигать своих единомышленников, значительно способствовали успеху Островского, самого талантливого члена всего кружка.
В состав кружка в разное время вошли еще А. А. Григорьев, актер П. М. Садовский, рассказчик и писатель И. Ф. Горбунов, романист А. Ф. Писемский, беллетристы С. В. Максимов и П. И. Мельников (Печерский), драматург А. А. Потехин и поэт Л. Мей. Отличительной чертой кружка была горячая любовь к народному быту, с его поэзией и обрядами.
Это увлечение носило по преимуществу характер художественного увлечения избранным предметом, на изучение которого и уходили силы его членов; увлечение это соответствовало вообще духу того времени, отмеченного пробуждением интереса к наблюдению и изучению народной жизни. Как раз в то время выдвинулись и ученые исследователи народной старины, как Афанасьев, Буслаев, Тихонравов, Бессонов и др., стали расширяться этнографические исследования, появились новые ревностные собиратели народной поэзии, с Павлом Якушкиным во главе. Совершенно справедливо замечание П. Д. Боборыкина, что исключительный интерес к купеческому быту, который выказал Островский в первых своих произведениях, был только как бы разновидностью современного ему течения.
Купеческий быт первой половины 19 века еще непосредственнее прикасался с народно-крестьянским и беспощадное изображение отрицательных сторон его было опять-таки выражением того интереса, который возбуждал в авторе и его ближайших литературных товарищах народный быт, в его неизвращенной коренной сфере. В свою очередь Представители западнического направления как раз в это время, в полемике со славянофилами, дошли до такого ослепления, что отрицали всякую художественность русской народной поэзии.
Эти неумеренные нападки имели своим последствием то, что заставили поклонников красоты народного быта сплотиться в тесный и дружественный кружок и высказывать, в свою очередь, в защиту обожаемой народной поэзии, взгляды, проникнутые таким неумеренным и односторонним восторгом, который может быть объясняем только полемическим увлечением.
Островский, хотя и выросший в Москве, с ее живыми остатками своеобразного уклада чисто народной жизни, до вступления своего в кружок увлекался западническим направлением, но в решительную минуту полемического разгара, под влиянием энтузиазма своих друзей, почувствовал пробуждение в себе теплой любви к народной жизни, с ее поэзией и красотой внешнего быта. Под влиянием этого нового увлечения Островский совершенно отказывается от своих прежних западнических взглядов и быстро впадает в противоположную крайность.
Впрочем, проявления этой крайности, обусловливаемые минутными порывами впечатлительной художественной натуры, конечно, никоим образом нельзя принимать за типичное выражение уже сложившегося миросозерцания и класть в основу характеристики отличительных взглядов и вкусов Островского.
Зато, во всяком случае, кружок Москвитянина проявил в Островском любовь к народу и его поэзии, которой он остался верен до конца своей жизни. Сам Погодин, по природе лишенный способности чем-нибудь слишком увлекаться, относился к таланту Островского сдержаннее остальных членов редакции «Москвитянина», но это не мешало ему ценить в А. Н. весьма полезного работника, почему он и привлек его к ближайшему участию в журнале, для которого Островский предварительно просматривал статьи и держал корректуру.
Эта работа, однако, не давала ему никакого материального обеспечения, что ставило Островского в крайне тяжелые условия, и его письма того времени наполнены жалобами на тяготевшую над ним бедность.
Зато Погодин старался по возможности помочь своему усердному сотруднику в другом отношении.
Так, он охотно исполнил просьбу А. Н. и обратился к сыну директора Императорских Театров Г. А. Гедеонову, и этим спас комедию «Не в свои сани не садись» от грозившего ей запрещения.
Заветной мечтой Островского было увидать свои произведения в исполнении на сцене, но этого он долго дожидался.
Первый раз его пьеса была поставлена в бенефис известной в то время московской артистки Л. П. Косицкой, 14-го января 1853 г. Бенефициантка выбрала для себя роль Авдотьи Максимовны в комедии Островского: «Не в свои сани не садись». Пьеса прошла с большим успехом, которому в значительной мере содействовало прекрасное исполнение Садовским роли Русакова.
Слухи о ней проникли и в Петербург, породив там самые оживленные толки, уступая которым, дирекция поставила ее и на сцене Александринского театра 19 февраля 1853 г. Второе ее представление удостоил своим присутствием Император Николай Павлович, сказавший по окончании спектакля: «очень мало пьес, которые мне доставляли бы такое удовольствие, как эта. Ce n est pas une piece, c est une lecon». На следующее представление Государь снова приехал вместе с Императрицей и некоторыми Высочайшими Особами.
Благосклонное внимание окончательно упрочило сценический успех Островского, но зато ему пришлось встретить весьма серьезных врагов там, где, по-видимому, он менее всего ожидал их найти. Драматические артисты, воспитанные на переводных мелодрамах и водевилях, которые в 40-х годах почти нераздельно царили на сцене, чувствовали себя неспособными справиться с русской бытовой комедией, и среди них нашлось много крупных талантов, которые упорно противились проникновению пьес Островского на сцену. Во главе этого движения стояли Самарин, Шумский, и — что особенно важно — Щепкин.
Будучи не в состоянии, по самой сущности своего дарования, достигнуть в пьесах Островского обычного успеха, и в то же самое время не желая сознаться в своем бессилии, артисты эти оправдывали свое нежелание играть в пьесах Островского несочувствием славянофильскому направлению пьес. Наряду с этим другая часть артистов, с Садовским в главе, нашедшая в пьесах Островского истинную пищу для своих исключительных талантов, всячески старались упрочить положение А. Н. в театре.
Они прекрасно понимали, что этим они способствовали своему собственному успеху, так как на этих пьесах их дарование росло и сами они выдвигались в первые ряды труппы.
Наконец, сторонники нового бытового репертуара одержали верх, и сам Щепкин первый признал себя побежденным талантом Островского.
Но эти внутренние театральные затруднения нисколько не препятствовали успеху Островского в обществе.
Он сразу же нашел себе публику, которая поняла и оценила его. Целый ряд мелких случаев из частной жизни А. Н. подтверждает широкое распространение его славы в самых разнородных слоях московского общества, которое нашло, наконец, в Островском своего верного и умелого бытописателя.
А. Н. первый серьезно подошел к душевным запросам того класса общества, который предшествовавшими драматургами оставлялся в стороне, и нет ничего удивительного в том, что Островский своими пьесами приохотил к театру и такую публику, которая раньше и не помышляла о нем. Следующие постановки только упрочили театральный успех Островского.
Взгляд членов кружка молодого «Москвитянина» на значение драматической деятельности Островского ярче всего выразился в восторженных статьях Аполлона Григорьева, который об Островском писал не раз; суждения его о пьесах А. Н. сводятся к следующему: «Искусство воплощает в образы, в идеалы сознание массы. Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатай великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат ключами к уразумению эпох — организмов во времени, и народов — организмов в пространстве». Таким именно народным поэтом, глашатаем тайн русской народности, и является Островский во всей совокупности своих произведений, в которых целиком воплощались идеалы русского народа. «В первую эпоху своей деятельности он написал только 9 произведений, и из них только пять значительных по объему и шесть по содержанию; только четыре из них давались на театре; но эти четыре, без церемонии говоря, создали народный театр, частью создали, частью выдвинули вперед артистов и пробудили общее сочувствие всех классов общества, изменили во многих взгляд на русский быт, познакомили нас с типами, которых существования мы и не подозревали и которые тем не менее, несомненно, существуют, — с отношениями в высшей степени новыми и драматическими, с многоразличными сторонами русской души и глубокими, и трогательными, и нежными, и разгульными сторонами, до которых еще никто не касался.
Право гражданства литературного получило множество ярких, определенных образов, новых, живых созданий в мире искусства — и все это прошло без урока для критики.
Талант уже породил подражателей, а она продолжала глумиться над новым словом таланта.
А между тем, новое слово Островского было ни более ни менее как народность, слово собственно уже старое, ибо стремления к народности начались в литературе нашей не с Островского, но действительно новое, потому, что в его деятельности определилось оно яснее, точнее и проще, хотя без сомнения, еще неокончательно». Более сдержанно высказывались представители других литературных партий.
Так, И. С. Аксаков, по поводу пьесы «Не в свои сани не садись», писал Тургеневу: «едва начнет стираться смешная купеческая домашняя физиономия, тогда поблекнет контраст между внутренним достоинством и внешним его выражением, и пьеса утратит свое теперешнее огромное общественное значение». Да и сам Погодин относился к этой пьесе Островского не с безусловной похвалой; так, в его дневнике, под в января 1852 г. записано: «прослушал комедию Островского.
Хорошие портреты, но все нет crescendo драматического». В кружках, не сочувствовавших народническим увлечениям редакции «Москвитянина», не только не разделялись эти восторги, но наоборот, по адресу молодого писателя высказывались суждения, отличавшиеся в такой же степени преувеличенной суровостью.
Так, Ю. Ф. Самарин писал Погодину, по поводу стихотворения А. Григорьева «Искусство и Правда», что его поражает в этом стихотворении «непосредственный переход от Мочалова к Островскому и Садовскому без упоминания о Гоголе, который родил Островского». Еще строже взглянула на статью Григорьева гр. Растопчина; в письме к тому же Погодину она писала: «Как устоит слава бедного Островского против таких неуместных всесожжений, похожих на булыжник Крыловского медведя». Но эта оппозиция нисколько не сдерживала неумеренного восторга Ап. Григорьева.
Наоборот, в пылу полемического азарта, он только повышал тон своих неумеренных похвал.
Совершенно основательно усматривая в осуждении противников много несправедливого и партийного, он поставил своей целью защитить Островского от этих несправедливостей и впал противоположную крайность; только таким полемическим задором можно объяснить хотя бы то, что в одном из своих писем к Погодину А. Григорьев прямо-таки назвал Островского «великой, пророческой силой». Совершенно неожиданно для самого себя, Островский сделался настоящим кумиром целой литературной партии, сила которой состояла в том, что она наиболее ярко выражала настроение в обществе.
В своем увлечении представители этой партии дошли до того, что свои взгляды на того или другого писателя ставили в тесную зависимость с его отношением к Островскому, считая «своим» только того, кто разделял их восторженное поклонение.
Что касается самого Островского, он не только не поддавался при таких восторгах своих приятелей самообольщению, но даже тяготился тем исключительным вниманием, которое они ему постоянно выказывали.
Это, между прочим, отмечает в одном из своих писем к Погодину и А. Григорьев, упоминая об исключительной скромности самого Островского.
В то же время представители враждебной партии нередко переносили на личность самого писателя те свойства, которыми он наделил некоторых из наиболее ярких персонажей своих пьес. Насколько были неосновательны эти сплетни, видно, напр., из свидетельства А. В. Никитенко, который, после встречи с Островским на вечере у Тургенева, записал в своем дневнике под 20 февраля 1856 г.: «Островский, бесспорно, даровитейший из наших современных писателей, которые строят свои создания на народном или, лучше сказать, простонародном элементе.
Сам Островский совсем не то, что о нем разгласила одна литературная партия.
Он держит себя скромно, прилично, вовсе не похож на пьяницу, каким его разглашают, и даже очень приятен в обращении». И те, кому приходилось иметь дело с Островским и впоследствии, единогласно свидетельствуют об его доступности, скромности и приветливости.
Ап. Григорьев прекрасно понимал, какую крупную притягательную силу составляет для читателей «Москвитянина» участие в нем Островского, и поэтому не переставал советовать Погодину, чтобы он принял все меры к удержанию Островского в составе редакции этого журнала.
Между тем представлялась действительная опасность, как бы Островского не переманили другие журналы предложением более выгодных условий, что было далеко не безразлично для такого нуждавшегося писателя, каким в то время был Островский.
Тем не менее, он оставался верным «Москвитянину» и печатал свои пьесы в нем на условиях чуть ли не вдвое худших, чем те, которые ему предлагались в других редакциях.
Точно также, когда впоследствии Григорович и Тургенев, разгадавшие размеры дарования Островского, всячески старались перетянуть его в близкий для них «Современник», Островский не поддался их советам и остался верен своим прежним друзьям.
Его привязывало к «Москвитянину», по всей вероятности, то, что редакция этого журнала находилась в Москве, где жил и он сам; но гораздо больше здесь действовало, конечно, чувство благодарности к тому журналу, на страницах которого его первые опыты нашли такую дружескую поддержку.
По прекращении издания «Москвитянина», Островский в 1856 году перешел в «Русский Вестник», где во 2-й книжке за этот год была напечатана его комедия «В чужом пиру похмелье». Но в этом журнале Каткова он работал очень недолго и уже в следующем, 1857 г., он напечатал во 2-й книжке «Современника» «Праздничный сон — до обеда». С переходом Островского в «Современник» стало ослабевать и то неблагоприятное предубеждение, которое со самого начала его деятельности господствовало среди западников, хотя крайние из них, как В. Ф. Корш и Кетчер, всегда признавали в нем великий талант.
Критика Добролюбова («Темное царство») окончательно разрешила вопрос и примирила западников с Островским.
Он сделался с этих пор постоянным и исключительным сотрудником «Современника», где ему была дана и подходящая материальная оценка, установившаяся раз навсегда (по 200 руб. за каждый акт); вместе с тем Островский остался верен редакционной компании Некрасова, когда она, после запрещения «Современника», взяла в свои руки «Отечественные Записки». 20 августа 1855 г. Августейший генерал-адмирал, великий князь Константин Николаевич отдал следующее предписание управляющему Морским Министерством: «Желая собрать полные и подробные сведения о той части населения России, которая занимается мореходством, рыбными промыслами, судоходством на реках и озерах, и в то же время доставить «Морскому Сборнику» ряд любопытных статей, я поручил князю Оболенскому приискать несколько молодых и талантливых писателей, которые уже доказали свои дарования и которых можно было бы с пособием от Морского Ведомства отправить на целый год в разные края России для упомянутых исследований». В исполнение этого приказа в числе других литераторов был приглашен и Островский, которому было поручено исследование верховья Волги. В апреле 1856 г. он приступил к этому делу, начав с изучения Твери Результатом этого исследования была статья: «Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода», напечатанная в февральской книжке «Морского Сборника» 1859 г. Статья эта свидетельствует о том внимании, с которым отнесся Островский к возложенному на него поручению.
Строго следуя желанию великого князя, он обращает главнейшее внимание на быт и условия труда судовых рабочих и рыболовов, стараясь везде дать наиболее точную картину того положения, в каком находились эти промыслы.
Результаты своих личных наблюдений он подкрепляет официальными статистическими данными, собранными с особенной тщательностью.
Но помимо этой главнейшей задачи, Островский не упускает из виду и остальных более или менее примечательных сторон изучаемых им местностей.
Он знакомится с историческими преданиями, связанными с той или другой местностью, обнаруживая при этом весьма основательное знакомство с источниками отечественной истории; изучает экономические условия и дает картину промышленной жизни изучаемого им края. Но кроме этих чисто официальных сторон, Островского интересует и более интимная сторона жизни, и он внимательно отмечает все особенности частного и семейного быта. Особенно любопытно в этом отношении описание города Торжка, где Островскому довелось видеть многие такие характерные черты быта глухой провинции, которые впоследствии не раз изображались им в его пьесах.
Видное место в статье Островского занимают наблюдения над нашим областным языком, все особенности которого он старательно отмечал, исправляя неточности прежних исследователей, напр. С. Т. Аксакова, и стараясь дать яркую картину местного профессионального языка. Это внимание к родной речи, обнаружившееся в одной из ранних работ Островского, весьма для него характерно, потому что удивительная меткость, сила и краткость языка действующих лиц его пьес, его историческая и бытовая точность является плодом его постоянных наблюдений и изучений в этой области.
По свидетельству С. В. Максимова, позже он был занят составлением особого словаря, в состав которого входили редкие поговорки и характерные выражения, составляющие особенность отдельных сословий.
Такие «крылатые» слова раскиданы чуть ли не по всем его пьесам и составляют немалое их украшение.
Недосуг помешал Островскому закончить эту весьма важную работу, черновые наброски которой наследники его передали во 2-е отделение Императорской Академии Наук. Несмотря на всю деловитость и научную точность статьи Островского в «Морском Сборнике», она написана чрезвычайно легко и непринужденно, ярким и живым языком.
Попутно, отвлекаясь от главной темы своего исследования, автор рисует весьма любопытные бытовые сценки, что в значительной степени оживляет изложение.
Вообще эта статья, обладающая крупными достоинствами в научном отношении, является также и выдающимся литературным произведением.
Это путешествие имело весьма важные последствия для дальнейшей деятельности Островского.
Оно поставило его лицом к лицу с такими характерными особенностями провинциального быта, которые ему весьма пригодились для пьес; оно значительно расширило сферу его непосредственных наблюдений, прежде замыкавшихся узкими рамками купеческой и мелкой чиновнической среды. Во время путешествия он имел случай наблюдать такие характеры и сцены, которые впоследствии перенес на страницы своих пьес. Так, по преданию, на Волге он познакомился с теми характерами, которые изобразил в комедии «На бойком месте». Во время этого же путешествия Островский получил возможность глубже ознакомиться с бытом многих захолустных провинциальных городов, один из которых он изобразил в своей драме «Гроза»; бытовые краски ее так сильны и ярки, что несомненно могли явиться результатом только непосредственного наблюдения автора.
Пьеса эта появилась в 1860 г. и была напечатана в 1-ой книжке «Библиотеки для чтения». Ни одна предшествующая пьеса не имела такого широкого успеха у представителей почти всех литературных партий.
Тогда как все предшествующие пьесы Островского находили сочувственные отзывы только у критиков того лагеря, который видел в данной пьесе отражение своих боевых идей, «Гроза» была встречена одинаково всеми, без различия направлений.
В том же году пьеса эта была представлена в Императорскую Академию Наук на соискание Уваровской премии.
Разбор пьесы Академией был поручен И. А. Гончарову и А. Д. Галахову.
Первый из них в своем отзыве писал, что «подобного произведения, как драмы, в нашей литературе не было. Она бесспорно занимает и, вероятно, долго будет занимать первое место по высоким классическим красотам.
С какой бы стороны она ни была взята — со стороны ли плана создания или драматического движения, или, наконец, характеров, всюду запечатлена она силой творчества, тонкостью наблюдательности и изяществом отделки». И далее: «всякое лицо в драме есть типический характер, выхваченный прямо из среды народной жизни, облитый ярким колоритом поэзии и художественной отделки, начиная с богатой вдовы Кабановой, в которой воплощен слепой, завещанный преданиями деспотизм, уродливое понимание долга и отсутствие всякой человечности, до ханжи Феклуши.
Автор дал целый разнообразный мир живых, существующих на каждом шагу личностей». К этому лестному мнению целиком присоединился и другой рецензент Галахов, который, кроме того, указывает на то, что появление такого крупного драматического произведения является особенно знаменательным в пору повсеместного упадка драматической литературы, замечаемого не только в России, но и на Западе.
Особенностями своего таланта Островский тесно примыкает к школе Гоголя, достойным продолжателем которого он является.
Но при этом, «в его пьесах есть нечто свое особенное, что имеет вес после «Ревизора» и «Женитьбы». Академик П. А. Плетнев, давая отзыв в публичном заседании Академии Наук о «Грозе» и одновременно с ней представленной «Горькой судьбине» Писемского, прибавил, что «у Островского столько в запасе характеров, их странностей и поучительных для наблюдателя черт, что сцены постоянно интересны и любопытны; драматическое движение нигде не ослабевает, а между тем общественные отношения и естественный ход жизни никаким искусственным усилием не нарушены и не ослаблены.
Самый язык действующих лиц нигде не вызывает сомнения насчет верности и не подлежит никакому спору относительно оборотов речи и выбора выражений». На основании столь лестных отзывов Академия Наук признала автора достойным награждения полной Уваровской премией.
Такой же премией была увенчана и его драма, «Грех да беда на кого не живет», а впоследствии за выдающиеся заслуги на поприще отечественной словесности, Академия удостоила его избранием в свои члены-корреспонденты.
Такое же сочувственное отношение встретила «Гроза» и со стороны неофициальной критики, из отзывов которой особенного внимания заслуживали статьи С. Дудышкина (в «Отечественных Записках») и Н. Добролюбова (в «Современнике») под заглавием «Луч света в темном царстве». Статья Дудышкина примечательна тем, что она совершенно правильно устанавливает отношение предшествующей критики к Островскому. «Поборники исключительно сатирического направления (западники)», — пишет он — «восхваляли «Свои люди — сочтемся» и больше ничего не хвалили; поклонники патриархального семейного начала и идеальной натуры русского человека падали ниц перед Русаковым и старинным каноническим правом, господствовавшим в драме «Не так живи» и пр. Холодные наблюдатели были довольны, что Островский в первый раз оказался безучастным к той и другой партии в своей комедии «В чужом пиру похмелье», а затем все теории были исчерпаны и оказалось возможным предположить, что дальше Островскому идти некуда.
Островский в это время пошел туда, куда давно хотели бы провести его действительные поклонники — к истинной поэзии русской жизни. Давно было сказано, что идеальничанье с русской жизнью исчерпано и что пора искать другого исхода.
В «Грозе» мы приветствуем такой выход». Знаменитая статья Добролюбова, в значительной степени укрепившая литературную славу этого критика, в сущности является шагом назад в сравнении хотя бы со статьей Дудышкина: ее автор почти совсем не рассматривает «Грозу» как художественный памятник, а рассуждает с чрезвычайной страстностью об общественных вопросах, возникающих при ее чтении, так что статья его является чисто публицистическим трактатом в духе того времени.
Со злостью сатирика рассматривает он те общественные язвы, которыми, на его взгляд, болеет изображенное Островским общество.
По его мнению, почти все действующие лица этой пьесы составляют одно замкнутое и страшное по своей силе «темное царство», яркому описанию которого Добролюбов отводил немало красноречивых страниц своей статьи.
Но наряду с самыми мрачными проявлениями «самодурства и безгласности», критик усматривает в этой пьесе Островского «что-то такое освежающее и ободряющее», «что на него она производит впечатление менее тяжкое и грустное, нежели другие пьесы Островского». Это что-то — характер Катерины; он веет новой жизнью, которая открывается нам в самой ее гибели: «Характер Катерины соответствует новой фазе нашей жизни, он давно требовал своего осуществления в литературе, около него вертелись наши лучшие писатели; они умели понять только его надобность, но уразуметь и почувствовать его сущность сумел один Островский». Катерина представляется Добролюбову сильным характером, проникнутым «желаньем воли, простора, горячей, беззапретной свободы». Этот взгляд популярного критика оставался в течение долгого времени господствующим как по отношению к характеру самой Катерины, так и всей пьесы, превращая чисто художественное произведение в узко-тенденциозную пьесу злободневного характера.
Но насколько вообще неправилен такой взгляд в применении к пьесам такого объективного писателя, каким является Островский, настолько же неправилен и взгляд на Катерину, как на «светлый луч, пробивающийся сквозь мглу темного царства, внося в него протест против самодурства и безгласности». Для такой боевой роли Катерина не годится по чрезмерной мягкости и пассивности своей натуры, и весь образ ее действий менее всего похож на протест.
Ее личность своим светом не рассевает мглы темного царства, а гибнет почти что бесследно, не встречая необходимой поддержки для своей нежной идеалистической души. Поэтому гораздо вернее определил ее характер Скабичевский в своей статье: «Женщины в пьесах Островского». На его взгляд «Катерина, по своему ультрарелигиозному воспитанию, во многом напоминает Лизу в Дворянском гнезде, и принадлежит к категории женщин колеблющихся, нерешительных, боящихся всяких кар, когда дело идет о их счастье, и приходящих в отчаяние, лишь когда все пути закрыты». Во всяком случае, роль эта, первой исполнительницей которой в Москве была знаменитая Л. П. Косицкая, вскоре заняла почетное место в репертуаре русских драматических актрис, почему пьеса в течение долгого времени и не сходила с репертуара как столичных, так и частных театров.
В 1867 году композитор В. П. Кашперов написал на ее сюжет оперу, причем текст драмы, превращенный из прозаического в стихотворный, был подвергнут весьма значительным искажениям.
В 1885 г. «Гроза» была переведена на французский язык и вышла под заглавием «L orage, drame, traduit par Legrelle»; в этом переводе она и исполнялась в Париже, но крупного успеха там не имела, насколько можно судить по тому, что она недолго удержалась на сцене, а также и по тому отзыву, который написал о ней типичный выразитель вкусов парижской публики Жюль Леметр, оказавшийся совершенно не в состоянии понять ее истинные красоты.
Зависит это, главным образом, конечно, от того, что «Гроза» слишком крепкими узами связана с русской почвой, без знания которой она и сама становится недоступной для понимания.
Зато в России «Гроза» пользовалась крупным и прочным успехом.
Такой же успех имела и большая часть остальных пьес Островского.
Но успех пьес, кроме нравственного удовлетворения, почти ничего не давал их автору, так как вознаграждение драматических писателей было совершенно еще не организовано и даже в казенных театрах было весьма незначительно.
Но кроме этих материальных затруднений, которые особенно болезненно сказывались для многосемейного Островского, его еще угнетали и те чрезвычайно сложные и подчас весьма унизительные хлопоты, с которыми было связано проведение на казенную сцену всякой новой пьесы. Островскому приходилось из-за всякой новой пьесы лично ездить в Петербург для сношений с дирекцией театров, на что постоянно уходило много времени и денег, и, сверх того, беспокоить своих друзей непрерывными просьбами о содействии.
В этом отношении особенно помогал Островскому его неизменный друг, артист петербургского Александринского театра А. А. Бурдин.
Письма к нему Островского наполнены самыми настойчивыми просьбами о содействии при постановке новых пьес и лучше всего показывают, с какими неимоверными усилиями это было сопряжено даже для Островского.
В конце концов это несоответствие личных доходов драматурга с теми богатствами, которые приносили дирекции театров его пьесы, и вечная борьба с канцелярской волокитой, так подействовали на Островского, что он признал себя совершенно побежденным и стал подумывать о том, как бы ему оставить трудное поприще драматурга.
В письме к Бурдину в 1866 г. А. Н. писал: «объявляю тебе, что я совершенно оставляю театральное поприще.
Причины вот какие: выгод от театра я почти не имею, хотя все театры в России живут моим репертуаром.
Начальство театральное ко мне не благоволит, а мне уже пора видеть не только благоволение, но и некоторое уважение; без хлопот и поклонов с моей стороны ничего для меня не делается, а ты знаешь, способен ли я к низкопоклонству; при моем положении в литературе играть роль вечно кланяющегося просителя тяжело и унизительно.
Я заметно старею и постоянно нездоров, а потому ездить в Петербург, ходить по высоким лестницам, мне уже нельзя.
Поверь, что я буду иметь гораздо больше уважения, которого я заслужил и которого стою, если развяжусь с театром.
Давши театру 25 оригинальных пьес, я не добился, чтобы меня хоть мало отличали от какого-нибудь плохого переводчика.
По крайней мере, я приобрету себе спокойствие и независимость, вместо хлопот и унижения.
Современных пьес больше писать не буду; я уже давно занимаюсь русской историей и хочу посвятить себя исключительно ей, буду писать хроники, но не для театра.
На вопрос: отчего я не ставлю своих пьес, я буду отвечать, что они неудобны.
Я беру форму «Бориса Годунова», таким образом постепенно и незаметно отстану от театра». К счастью для русского театра, А. Н. не выполнил этого намерения и его исторические пьесы появлялись своевременно на сцене, внося большое разнообразие в текущий репертуар.
Таким образом, это письмо имеет значение как выражение временного разочарования великого драматурга в театре.
Еще до этого письма Островский писал исторические пьесы: так, в 1862 г. появилась его хроника «Козьма Захарыч Минин-Сухорук», обратившая на себя внимание правительства, причем автору, по докладу министра народного просвещения Головнина, был пожалован Государем Императором драгоценный перстень; но на сцену пьеса эта цензурой пропущена не была, как «не своевременная». В 1865 г. появилась другая историческая пьеса Островского «Воевода или Сон на Волге». Затем, в 1867 г. А. Н. снова вернулся к разработке сюжетов из смутного времени, основательное знакомство с которым он обнаружил уже в первой своей исторической пьесе. В этом году он издал драм. хроники: «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» и «Тушино». Имев крупный успех, как на сцене, так и в журнальной критике, они, однако, были встречены крайне несочувственно представителями ежедневной, газетной печати.
О первой пьесе дал подробный отзыв П. Анненков в «Русском Вестнике» (1862 № 9). Критик прежде всего отметил чрезвычайную трудность поставленной автором задачи: изобразить данное историческое явление таким, как его народ сам себе представляет.
Задача эта автором разрешена, по мнению критика, вполне удачно, и это уже снимает с него всякую ответственность за соответствие его изображения исторической правде.
Далее, критик обращает внимание «замечательную цельность вдохновения, что помогло автору сразу отыскать стройную речь, весьма выразительный и живописный стих, так же точно, как помогло выдержать произведение во всех его частях с одинаковой силой и убеждением». Направляемый многими по адресу автора упрек в том, что его Минин — не живое лицо, а простое олицетворение героического чувства, Анненков старается снять с Островского, оправдывая это основным характером русских исторических источников, изображающих отдельные лица именно в таком освещении.
И в «Дмитрии Самозванце» А. В. Никитенко усмотрел выдающееся художественное произведение, в котором «автор обнаружил большой психологический такт и верность анализа». Пьеса эта, на взгляд критика, отливающаяся ясностью и теплотой колорита, заключает в себе замечательные художественные красоты.
В «Воеводе» тот же П. В. Анненков усмотрел яркое отражение старинной русской юридической литературы, на основании которой «Островским поразительно ярко представлен гражданский быт многочисленных жертв кормления». «Автор собрал в «Воеводе» по поэтическому инстинкту и прозрению все то, что смутно, в виде предчувствия, могло жить в душе каждого человека из простонародья». Наоборот, представители газетной критики не нашли в исторических пьесах Островского ничего, кроме длиннот и скуки, не разглядели они в них и никакой поэзии.
Рецензент «Голоса», напр., жаловался на полное отсутствие «действия» в «Воеводе»; упрекает он также автора и в недостаточно умелой обрисовке характеров действующих лиц. Что касается «Дмитрия Самозванца», то некоторые рецензенты старались уверить публику в том, что эта пьеса представляет ни что иное, как переложение в стихи статей Костомарова о смутном времени, как раз появлявшихся тогда в «Вестнике Европы». В опровержение этого неосновательного мнения Костомаров напечатал в «Голосе» (1867 № 89) письмо, в котором заявлял, что когда его статьи о смутном времени еще не были напечатаны, И. Ф. Горбунов уже читал ему эту пьесу. Сходство, усматриваемое рецензентами, между исследованием Костомарова и хроникой Островского, Костомаров объясняет тем, что они оба пользовались одними и теми же источниками.
В действительности хроники Островского, страдая от некоторых недостатков, изобилуют многими весьма важными достоинствами, что обеспечивает им место даже в современном репертуаре.
Недостатки их происходят, во-первых, от излишней длинноты, обусловливаемой трудностью уложить подробности сложного события в тесные рамки пьесы; во-вторых, им вредит бледность и недоделанность некоторых фигур, особенно женских.
Кажется, будто автор, связанный своими источниками, боялся прибавить от себя лишнюю черту и не договорил еще много такого, что придало бы его пьесам необходимую яркость и выпуклость.
Но эти недостатки исторических пьес Островского с лихвой искупаются их крупными достоинствами.
Автор сквозь мертвые буквы старых грамот и слабые отзвуки устных преданий сумел разглядеть яркие и живые образы, и у него нашлись под руками необходимые для их изображения краски.
Сюда относится прежде всего удивительная фигура самого Василия Шуйского (Дмитрий Самозванец).
Островский сумел разгадать действительный характер, «дух изображаемых им событий, выразителями которого у него являются везде чрезвычайно характерные лица. Таковы калашник и дьяк Осипов в «Самозванце». На фоне изображаемых событий Островский рисует подчас весьма яркие жанровые фигуры, в которых вполне отражается особенность данного момента.
Такова, например, Настасья Дюжая в «Воеводе». Подчас эти отдельные фигуры разрастаются в целые сцены, которые опять-таки прекрасно вводят зрителя в изображаемую эпоху. Такова сцена перед собором в «Самозванце», приготовление к ночлегу Шалыгина в «Воеводе» и т. п. Между этими сценами рассыпан целый ряд отдельных поэтических сцен, проникнутых характерным для Островского мягким лиризмом.
Таково, например, появление Домового в Воеводе.
Наконец, немалое достоинство этих пьес составляет и их язык, подчас удивительно яркий, меткий, везде красивый и сильный.
О «Василисе Мелентьевой тоже ходили слухи, будто бы эта пьеса не целиком принадлежит Островскому, а написана им при содействии Ст. А. Гедеонова.
В действительности, Гедеонов, занимавший пост директора Императорских театров и написавший в молодости весьма популярную еще и теперь на народных сценах пьесу «Смерть Ляпунова», заинтересовался драматической судьбой Василисы Мелентьевой, которую и решил сделать героиней исторической драмы. Не желая в дни своего директорства выступать на сцену с пьесой своего сочинения, Гедеонов решил прикрыться именем популярного драматурга и передал ему свою пьесу для исправления и обработки.
По свидетельству А. А. Нильского, Гедеонов не стал сам разрабатывать пьесы, а набросал только сценарий, который и передал Островскому, составившему на основании материала, полученного от Гедеонова, самостоятельно всю драму. По рассказу И. Ф. Горбунова, «Гедеонов передал уже написанную пьесу Островскому, который, оставивши в неприкосновенности сюжет, написал собственную пьесу, не воспользовавшись ни одной сценой, ни одним стихом из творения Гедеонова». Во всяком случае, степень участия Гедеонова в этой пьесе весьма незначительна и ее можно по праву относить к числу оригинальных пьес Островского.
Из всех исторических пьес Островского она, пожалуй, более всего подходит под вкусы так называемой большой публики, и ее успех надо объяснять прежде всего чрезвычайной яркостью всех ролей, представляющих весьма благодарный материал для исполнителей.
Много помогает успеху пьесы и самый сюжет, отличающийся большим драматизмом.
Зато в пьесе нет тех лирических мест, которые составляют главнейшее украшение остальных исторических хроник Островского.
Среди них совершенно особенное место занимает трехактная комедия «Комик XVII столетия», появившаяся во 2-й кн. «Отечественных Записок» 1873 года. Пьеса эта, написанная на основании материалов, собранных проф. Н. С. Тихонравовым к двухсотлетнему юбилею русского театра, представляет собой изложение в драматической форме истории возникновения первого русского театра при Алексее Михайловиче в Москве.
Островский в данном случае имел предшественника в лице кн. А. А. Шаховского, комедия которого «Федор Григорьевич Волков или день рождения русского театра» изображала возникновение русского театра в половине XVIII столетия в Ярославле, при содействии Волкова и его товарищей.
Между обеими пьесами есть немалое сходство в построении и развитии общего плана. Эта близкая сердцу драматурга тема представляла то удобство, что давала возможность Островскому выразить многие свои заветные мысли о театре и его назначении.
Изображая первые шаги театра среди непривычного к таким зрелищам общества.
Островский должен был изобразить ряд лиц, проникнутых грубыми предубеждениями против театра.
Это заставило его вложить в уста сторонников нововведения, например, Артамона Матвеева, горячие речи в защиту театра и его высокого общественного значения.
Здесь драматург невольно из холодного бытописателя превратился в страстного защитника дорогого его сердцу учреждения и дал должную отповедь тем нападкам на театр, которые, вероятно, и ему самому не раз приходилось слышать во время своей многолетней деятельности на пользу театра.
Эта личная страстность придает совершенно особое значение «Комику ХVIII столетия» даже и в наши дни. Однако и при первой постановке, и при возобновлении она не имела особенного успеха ни у театральной публики, ни у критики, отнесшейся к ней даже с незаслуженной суровостью.
В том же 1873 г. в «Вестнике Европы» была напечатана весенняя сказка «Снегурочка», появившаяся в том же году с музыкой П. И. Чайковского, (впоследствии Римским-Корсаковым была написана на тот же сюжет опера). Эта пьеса представляет единственную попытку Островского выйти из рамок реальной действительности и перенестись в мир фантастического творчества.
Знакомство с поэтическими воззрениями и сказками русского народа здесь пришлось автору как нельзя более кстати.
Помог ему также и его природный талант к мягкому, теплому лиризму.
Таким образом составилась пьеса, целый ряд сцен которой полон чарующей прелести и истинной поэзии.
Монологи Весны, жалобы Купавы, ее разговор с Берендеем принадлежат к числу лучших поэтических сокровищ нашей драматической литературы.
В пьесу искусной рукой введен ряд народных игр, празднеств и обычаев, которые придают ей необходимое оживление; в галерее ярких жанровых фигур вроде Бобыля и Бобылихи автор обнаружил прекрасное дарование к бытовым образам.
Вся пьеса, изобличающая основательное знакомство автора с русской народной поэзией, написана чрезвычайно сочным, стильным языком, живо переносящим слушателя в атмосферу народных песен и пословиц.
Написанная в эпоху, менее всего способную оценить такую поэтическую сказку и, быть может, как раз в осуждение ее чрезмерно холодной деловитости, «Снегурочка» не встретила должного отношения к себе со стороны тогдашней критики, тем более, что сцена того времени не располагала теми техническими усовершенствованиями, которые необходимы для постановки такой сложной пьесы, и только несколько лет тому назад, когда наши казенные театры оказались в состоянии, надлежащим образом обставить эту пьесу, она нашла тот крупный успех, который заслуживала.
Все остальные пьесы Островского, в зависимости от изображенных в них классов общества, можно разделить на 4 группы.
Первую, наиболее значительную, составляют пьесы из купеческого быта. Сюда относятся: «Семейная картина» (1847), «Свои люди? сочтемся» (1850), «Не в свои сани не садись» (1353), «Бедность не порок» (1854), «В чужом пиру похмелье» (1856), «Праздничный сон — до обеда» (1857), «Гроза» (1860), «Старый друг лучше новых двух» (1860), «Свои собаки грызутся, чужие не приставай» (1861), «За чем пойдешь, то и найдешь» (1861), «Грех да беда, на кого не живет» (1863), «Тяжелые дни» (1863), «Шутники» (1864), «Горячее сердце» (1869), «Не все коту масленица» (1871), «Правда хорошо, а счастье лучше» (1877), «Последняя жертва» (1878), «Сердце не камень» (1880). Главнейшее достоинство этих пьес состоит в удивительно тонком жанровом рисунке, благодаря которому в них для большинства читателей открылся невидимый дотоле мир, поразивший их своеобразием форм и внутреннего устройства.
Среди критиков существует основное разногласие относительно того, как относился сам Островский к изображаемому им в этих пьесах миру. В то время, как одни, с Добролюбовым во главе, превозносили Островского за то, что он будто бы в этих пьесах с беспощадностью сатирика бичевал основные недостатки темного царства, самодурство, безнравие и отсутствие всякого умственного просвета, другие совершенно основательно указывали на то, что в среде купечества Островский видит вовсе не одно самодурство, а, наоборот, — находит весьма много положительных черт, в силу которых его симпатии подчас бывают как раз на стороне того самого «темного царства», сатириком которого его так усердно выставлял Добролюбов с товарищами.
Первая точка зрения, наиболее отвечающая духу того времени, приобщала Островского к числу модных в то время деятелей «обличительной» литературы, для чего, в сущности не было никакого основания ввиду отсутствия у Островского необходимого для «обличителя» боевого темперамента По словам П. Д. Боборыкина, «прием Добролюбова пришелся по вкусу тогдашней публике и был главной причиной того, что Островский, несвязанный перед тем никакими интимными отношениями к миру петербургского передового журнализма, очутился вдруг в глазах публики и, в особенности, в глазах молодежи писателем чуть не ультрапрогрессивного оттенка.
Это в сущности весьма забавное qui pro quo продолжалось с лишком десять лет. В начале шестидесятых годов вряд ли какой-нибудь рецензент и посмел указать на странность такого отношения к Островскому и начать разбирать его с иных точек зрения». Это осмелился сделать Ап. Григорьев в своих статьях «После «Грозы» Островского». Письма его к И. С. Тургеневу указали на всю фальшь приемов либеральной критики, сказавшуюся в том, что она усмотрела юмор сатирика там, где в действительности была только одна «наивная правда народного поэта». По мнению критика, «Свои люди — сочтемся» — прежде всего картина общества, отражение целого мира, в котором проглядывают многоразличные органические начала, а не одно самодурство.
Притом человеческое сожаление и сочувствие остается по ходу драмы за самодурами, а не за протестантами». Он даже и не ставил своею целью возбуждение такого сочувствия, потому что не был сатириком, а вполне объективным поэтом.
Далее Ап. Григорьев замечает, что в «Утре молодого человека» дело говорит самодур-дядя, а не протестант-племянник». «Любим Торцев возбуждает глубокое сочувствие не протестом своим, а могучестью натуры, соединенной с высоким сознанием долга и чувством человеческого достоинства, уцелевшего и в грязи, глубиной своего раскаяния, искренней жаждой жить честно, по-божески». Менее всего поддавалась истолкованию в духе критики Добролюбова и его последователей, конечно, комедия «Не в свои сани не садись», относительно которой не может быть никакого сомнения, что сочувствие автора целиком находится на стороне как раз представителей «темного царства» — Русакова и Вани Бородкина, тогда как «господа» Вихорев и Баранчевский обрисованы такими красками, что никоим образом не могли пользоваться симпатиями не только автора, но даже и самого непредубежденного зрителя;
Арина Федотовна, постоянно протестующая против того уклада, которым держится дом Русакова, опять-таки обрисована темными красками, что очевидно полное несочувствие автора протесту такого рода. Приведенных случаев достаточно, чтобы стало ясно, насколько неправилен и произволен взгляд на Островского как на сатирика купеческого быта и сторонника какой-либо формы протеста против его особенностей.
Что Островский не был сатириком, это, во-первых, чувствуется при беспристрастном изучении его пьес, а, во-вторых, подтверждается и его собственными словами.
В письме к Погодину от 30 сентября 1853 г. он между прочим говорит: «пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоскует.
Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая его, надо ему показать, что знаешь за ним и хорошее». Итак, в пьесах 1-й группы надо видеть вполне художественное объективное изображение быта того класса общества, с которым Островскому приходилось сталкиваться наиболее часто и от соприкосновения с которым в его запасе было наибольшее количество художественных впечатлений.
К пьесам из купеческого быта тесно примыкает сравнительно малочисленная 2-я группа, состоящая из пьес, изображающих «народный быт». Сюда относятся «Не так живи, как хочется» (1854) и «На бойком месте» (1865). Относительная малочисленность пьес этой группы, а также отсутствие в них таких ярких и типичных жанровых образов, какими полны пьесы из купеческого быта, объясняется тем, что Островскому, как горожанину, крестьянский быт был знаком гораздо менее купеческого.
Путешествие не могло заменить ему постоянного общения с народом, от которого Островский получил гораздо меньше непосредственных впечатлений, чем от прекрасно знакомого ему купечества.
Относительная бедность впечатлений отразилась в сравнительной бледности жанрового рисунка.
Действие первой из этих пьес, содержание которой, по замечанию самого автора, «взято из народных рассказов, относится к концу ХVIII столетия; но это не дает права относить эту пьесу к числу исторических, потому что приурочивание времени действия к XVIII столетию почти ни в чем не обнаружилось.
Вся пьеса построена так, что в ней нет решительно ничего такого, что мешало бы приурочивать ее к гораздо более позднему времени. XVIII век мало сказался и на языке пьесы, быть может потому, что в среде, изображенной в этой пьесе, язык вообще очень медленно подвергается видоизменениям.
И в этих пьесах из народного быта Островский остался верен своему объективизму.
По замечанию Ап. Григорьева, «набросанный очерк широкой народной драмы «Не так живи, как хочется» столь мало сатиры, что в изображении главного самодура, старика Ильи Ильича, нет и тени комизма.
В Петре Ильиче далеко не самодурство существенная сторона характера.
В создании Груши и даже ее матери виден для всякого народный поэт, а не сатирик.
Груша в особенности есть лицо, изображенное положительно, как нечто живое и долженствующее жить». Еще меньше намеков на общественную сатиру можно усмотреть в другой пьесе Островского из народного быта: «На бойком месте». (Первая из этих пьес послужила канвой для оперы А. Н. Серова «Вражья сила»). Более значительную группу составляют пьесы из мира мелких чиновников, к числу которых Островский сам некогда принадлежал, что и дало ему возможность непосредственно ознакомиться с весьма своеобразными представителями этого ныне почти совсем исчезнувшего типа. И пьесы первой группы весьма часто включают стряпчего в число своих действующих лиц. Стоит вспомнить хотя бы знаменитого Сысоя Псоича Ризположенского из «Свои люди — сочтемся». Но там они являются только в соприкосновении со своими постоянными «благодетелями», купцами, а здесь они составляют центр действия.
Непосредственность впечатлений сказалась в том, что и представители этого класса обрисованы чрезвычайно жизненно и ярко, и дореформенный чиновник может считаться с полным правом таким же оригинальным воссозданием Островского, как и купец-самодур.
В состав этой группы входят пьесы: «Бедная невеста» (1852), «Доходное место» (1857), «Пучина» (1866), «Не было ни гроша, да вдруг алтын» (1872), «Богатая невеста» (1876); две последние пьесы входят сюда только отчасти, потому что весьма значительное число их персонажей относится к другому бытовому классу, точно так же, как и из пьес первой группы многие представляют весьма яркие типы чиновничьего мира, например, комедии «Праздничный сон — до обеда» и «За чем пойдешь, то и найдешь», героем которых является Миша Бальзаминов, один из самых ярких представителей мелкого чиновничества.
Пьесы эти опять-таки дороги исключительно своим жанровым рисунком, и в них, как в верном зеркале, отразились все характерные особенности этого своеобразного класса.
При этом, конечно, отразились и весьма многочисленные его отрицательные стороны, присутствие которых, однако, вовсе не дает права видеть в них сатиру на тогдашнее чиновничество.
В мягкой кисти художника даже для Юсова и Белогубова («Доходное место») нашлись такие краски, благодаря которым их недостатки становятся понятными и встречают, вместо сурового осуждения, известное извинение.
Почти в каждом характере Островский старается найти такие положительные свойства, которые до известной степени примиряют с ним зрителя, почему в этих пьесах нет и следа той узкой односторонности, которая почти всегда бывает неразлучна с тенденциозной сатирой.
Характерно, что в многочисленном мире изображенных чиновников Островский не показал ни одного вполне положительного типа, с которым можно было бы соединять надежды и упования автора.
Даже Жадов, совершенно непохожий по своим взглядам и стремлениям на всех остальных чиновников, и тот в последнем действии, в силу всесокрушающей «житейской необходимости», отступается от своих прежних принципов и должен пойти по торной дорожке тех же самых служебных приемов, которые раньше стояли неприступной стеной между ним и остальными чиновниками.
Еще менее можно считать за представителя такого положительного типа — Досужева («Тяжелые дни»), адвоката, призванного, по его словам, заменить прежних дореформенных стряпчих.
Его приемы по существу так же мало заслуживают сочувствия, как и поступки этих стряпчих, и приближают его к типу тех новомодных дельцов, которые нашли себе яркое изображение в пьесах 4-й группы.
Действие в этой группе произведений Островского происходит среди представителей так называемого «общества». В состав ее входят пьесы: «Неожиданный случай» (1851), «Не сошлись характерами» (1858), «Воспитанница» (1859) «На всякого мудреца довольно простоты» (1868), «Бешеные деньги» (1870), «Лес» (1871), «Трудовой хлеб» (1874), «Волки и овцы» (1875), «Бесприданница» (1879), «Таланты и поклонники» (1882), «Красавец-мужчина» (1883), «Без вины виноватые (1884), «Не от мира сего» (1885). Как видно из сопровождающих этот список дат, в последние годы своей деятельности Островский по преимуществу интересовался этим классом, что объясняется, по всей вероятности, вполне естественным желанием драматурга пойти навстречу новым формам жизни; но, очевидно, его дарование менее годилось для изображения особенностей этого быта, потому что эти пьесы в значительной степени уступают пьесам других категорий по тонкости наблюдения и яркости бытовых красок, хотя, конечно, и среди них попадаются чрезвычайно удачные фигуры; но и они по большей части приходятся на долю не типичных представителей самого «общества», а тех других классов, которым приходилось так или иначе вступать в сношения с этим обществом.
Сюда относятся прежде всего многочисленные представительницы мира приживалок («Лес»), странниц («На всякого мудреца»), и прислуги («Невольницы»). Эти фигуры обыкновенно занимают второстепенное положение в пьесе, но их жанровая выпуклость весьма часто бывает причиной того, что именно на этих второстепенных фигурах сосредоточивается художественный интерес пьесы. Так, например, обстоит дело с «невольницами», которые сохранили и до настоящего времени свое значение только благодаря чрезвычайно удачным и ярким фигурам старика-лакея и горничной, которым очевидно, и сам автор придавал весьма большое значение.
Для этих бытовых фигур Островский и в позднейший период своей деятельности находил верные краски и наделял их чрезвычайно сочным и жизненным языком, тогда как язык представителей так называемого «общества» гораздо бледнее Следовательно, относительная слабость пьес последнего периода объясняется не упадком творческих сил драматурга, а тем, что в эту пору он брался за изображение таких явлений, которые были гораздо более чужды его пониманию.
Те пьесы этого периода, в которых нет бытовых фигур, встречаемых в пьесах первых групп, представляют в настоящее время мало интереса, почему и сошли почти совсем со сцены; сюда относятся пьесы: «Красавец мужчина» и «Не от мира сего». Представители «общества» в этих пьесах по большей части обрисованы отрицательными красками; но это опять-таки не дает права видеть в них сатиру на «общество». И здесь в настроении драматурга преобладает не сатирический сарказм, а мягкая ирония, старающаяся по возможности во всяком характере найти примиряющие черты. Необходимо отметить также, что эти пьесы остались совершенно в стороне от тех идейных и общественных движений, которыми ознаменовались у нас семидесятые и начало восьмидесятых годов. Необходимо отметить небольшую группу пьес Островского, изображающих своеобразный быт актеров.
Сюда относятся прежде всего его комедии: «Лес», «Таланты и Поклонники», «Без вины виноватые» и, отчасти, «Бесприданница», в которой встречаемся с знакомым уже из «Леса» Аркашкой Счастливцевым, появляющимся здесь под именем Робинзона.
При постоянных сношениях с театральным миром Островский имел случай прекрасно ознакомиться с бытом актеров и первый в такой полноте вывел его на сцену. Оставаясь верным своим правилам, Островский в данном случае явился точным изобразителем того, что он видел и наблюдал.
Его изображение, хотя и проникнуто теплой любовью к актерскому миру, однако свободно от идеализации; необходимо отметить, что Островский чуть ли не первый решился указать на положительные свойства представителей того общественного класса, за которым в то время еще далеко не всеми были признаны даже общечеловеческие права. Островский удачным подбором фактов сумел показать зрителям причины и тех отрицательных качеств у актеров, на которые закрывать глаза ему не позволяла его правдивость.
Эта правдивость изображения придает пьесам Островского значение весьма ценного и безусловно надежного исторического материала, что особенно важно ввиду того, что многие стороны жизни, изображенные в его пьесах, в настоящее время уже отжили, и для ознакомления с ними будущему историку русского быта придется обращаться к историческим документам, которые в значительной степени могут быть заменены пьесами Островского.
Общее впечатление получаемое от изучения пьес Островского, таково, что талант А. Н. был по преимуществу талант жанриста.
Обращая громадное внимание на чрезвычайно детальную и яркую выписку отдельных типов и характеров, Островский гораздо меньше внимания уделял разработке самого сюжета, почему эта сторона его пьес страдает весьма крупными недостатками.
Для развязки пьесы Островский иногда прибегает к совершенно искусственным приемам, обрывая действие совершенно неожиданно.
Таково, например, появление унтера Грознова в комедии «Правда хорошо, а счастье лучше», в котором можно видеть видоизменение классического «deus ex machina». Нередко весьма серьезно поставленный вопрос в конце пьесы разрешается анекдотом, как это видим, например, в комедии «Невольницы», последнее действие которых совершенно не подготовлено предыдущим ходом пьесы. Вообще, в финалах своих пьес Островский уделяет слишком большое место случайности, что в значительной степени вредит их жизненности и строгой правдивости.
Это свойство пьес Островского стоит в тесной зависимости от его взгляда на драматические сюжеты.
По свидетельству Д. В. Аверкиева, Островский неоднократно говаривал: «драматург не изобретает сюжетов; все наши сюжеты — заимствованы.
Их дает жизнь, история, рассказ знакомого, порой газетная заметка.
У меня, по крайней мере, все сюжеты заимствованные.
Что случилось, драматург не должен придумывать; его дело написать, как оно случилось или могло случиться.
Тут вся его работа.
При обращении внимания в эту сторону, у него явятся живые люди и сами заговорят». Пьесы Островского лучше всего подтверждают, что в данном случае слову драматурга вполне соответствовал и его собственный образ действий.
Это ставит на очередь весьма важный и в то же время совершенно неисследованный вопрос об источниках Островского и об его отношениях к предшествующим драматургам.
Решение этого вопроса чрезвычайно важно и для выяснения особенностей техники Островского.
Немногочисленные попытки в освещении этого вопроса были сделаны г. Фоминым, поставившим комедию «Бедность не порок» в зависимость от комедии Плавильщикова «Сиделец»; впрочем, это сопоставление малодоказательно; так же мало сходства оказывается между «Бедностью не порок» и «Дядей Пахомом», который переделан П. Фурманном из французской пьесы «L oncle Baptiste» и которую Кайзер в свою очередь переделал на немецком языке, под заглавием «Stadt und Land, oder Onkel Sebastian aus Oesterreich». Д. Языков указал на переделку Фурманна как на источник пьесы Островского; в действительности же все сходство исчерпывается тем, что в обеих пьесах выведены братья с различными характерами, причем Пахом своим вмешательством спасает счастье своей племянницы, а это еще не дает права сравнивать его хотя в каком-нибудь отношении с Любимом Торцовым.
Но путь, избранный Д. Языковым для определения источников Островского, несомненно, правильный; переписка Островского доказывает, что он с неослабным интересом следил за всеми новинками иностранного репертуара и некоторые иностранные пьесы, на его взгляд, подходившие к условиям русской сцены, он переделывал.
Так, в письме к Ф. А. Бурдину, от 3 февраля 1878, Островский писал: «перевод пьесы en atten tant называется «пока». Если Л. хочет взять эту пьесу, так я ее переделаю, оставлю только сюжет, выйдет вещь очень сценичная; для меня это дело одной недели.
Я сегодня же примусь за переделку, скажи ему это и попроси поддержать в сюжете.
Одноактная моя пьеса не оригинальная, и не перевод, а «заимствованная». Впоследствии, в бытность начальником репертуара Московских Императорских театров, Островский решил для оживления репертуара ввести представлений сказочных феерий, которые дали бы работу для балетных и драматических трупп. Составление либретто для этих феерий А Н. поручил нижегородской поэтессе А. Д. Мысовской, но главное наблюдение оставил за собой, обязуясь составлять сценариум.
Весной 1886 он писал ей между прочим: «Я между делом кончил перевод или переделку феерии «Синяя борода» и окончательную отделку этого труда желал бы поручить Вам». По его же совету той же Мысовской была переведена французская пьеса де-Бонвиля «Socrato et sa femme», которая под названием «Сократова жена» часто шла в восьмидесятых годах на сцене Московского Малого театра.
Вообще же Островский был прекрасно знаком с западным репертуаром, который не мог не отразиться на его собственных пьесах.
Знакомство Островского с образцами западной драмы выразилось между прочим и в весьма многочисленных переводах Обходя его перевод с малороссийского языка пьесы Основьяненки «Щыра любовь, либо Мылый дороже счастья» под заглавием «Искренняя любовь, или Милый дороже счастья» (1862), укажем на его переводы комедии Шекспира «Укрощение строптивой» (1865), и с итальянского — пьес Итало Франки — «Великий банкир», Теобальдо Чикони — «Заблудшие овцы», Гольдони — «Кофейная» и П. Джиакометти — «La morte civile» под заглавием «Семья преступника». В 1872 году появилась его переделка французской пьесы «Les maris sont esclaves», под заглавием «Рабство мужей». В последние годы он перевел с испанского восемь пьес Сервантеса: интермедии «Судья по бракоразводным делам», «Бдительный сын», «Бискаец-Самозванец», «Ревнивый старик», «Избрание алькальдов в Догансо», «Театр чудес», «Саламанская пещера», «Два болтуна». Большинство этих пьес Сервантеса совершенно не подходят к условиям русской сцены и поэтому появление их надо объяснять исключительно желанием Островского ознакомить нашу публику с этими своеобразными пьесами, как это заявил сам А. Н. относительно цели своего перевода комедии Гольдони «Кофейная». Наконец, перед самой своей смертью А. Н. был занят исправлением корректуры своего перевода трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра». Этот перевод был им исполнен при содействии англичанина Ватсона (по сцене Дубровина).
Переводы эти вышли в 1886 в двух томах, в изд. Мартынова.
В письме к А. Д. Мысовской, от 28 июля 1885 г., он высказывал намерение вместе с ней перевести всего Мольера, причем на себя брал перевод прозаических пьес, а Мысовской предоставлял перевод стихотворных; по его словам, «это будет драгоценнейший подарок публике, и мы вместе с вами поставим себе памятник навеки». Но намерения этого Островскому осуществить не удалось.
Многие из переводов А. Н. проникли на сцену и, например, «Семья преступника» в течение долгого времени не сходила с репертуара, как казенных, так и провинциальных сцен. Эти переводы важны, между прочим, и в том отношении, что выбор пьес определяет вкусы самого Островского и его взгляды на запросы русского репертуара.
Любопытно, между прочим, наблюдение Д. В. Аверкиева, что Островский по своему дарованию больше всего подходил к Гольдони; «у обоих писателей много общих черт: тот же добродушный юмор, то же удивительное проникновение бытом, сживчивость с ним; у обоих то же обилие характерных черт, тот же неистощимый запас метких слов и речений, наконец, та же склонность к сентиментальности». Наряду с оригинальными пьесами Островского необходимо отметить и ряд таких, которые написаны им при содействии других драматургов.
Кроме «Василисы Мелентьевой», им написана с П. М. Невежиным комедия «Блажь» (1881) и с Н. Я. Соловьевым: «Женитьба Белугина» (1878), «Дикарка» (1880) и «Светит, да не греет» (1881). Островский, испытывая на себе все тягости того необеспеченного положения, в котором находились драматурги, принял деятельное участие в организации общества драматических писателей и композиторов.
Благодаря этому обществу, материальное положение драматургов значительно улучшилось и был положен конец злоупотреблениям их трудом со стороны антрепренеров.
В организации этого общества Островский принимал весьма деятельное участие, неся в течение долгих лет сложные обязанности председателя, причем и здесь мягкостью своего характера и предупредительностью к чужим нуждам приобрел общую любовь и уважение.
В 1881 г., под председательством директора Императорских театров, была образована комиссия «для пересмотра законоположений по всем частям театрального ведомства». В состав комиссии, по распоряжению Министра Двора, были приглашены: А. Н. Островский, Д. В. Аверкиев и А. А. Потехин.
Комиссия эта выработала новые «правила для управления русскими драматическими труппами Императорских театров и главное положение о вознаграждении авторов», Высочайше утвержденные 21-го марта 1882 г. В том же году Островский представил Императору Александру III-му особую записку о необходимости основания в Москве частного русского народного театра.
Записка эта получила Высочайшее одобрение, выразившееся в следующей отметке Его Величества на докладе: «было бы весьма желательно осуществление этой мысли, которую я разделяю совершенно». Свою записку Островский мотивировал фактом назревшей необходимости в частном национальном театре, а также и тем обстоятельством, что существующий в Москве казенный драматический театр приноравливает свой репертуар главным образом ко вкусам московской интеллигенции, давая такие зрелища, которые являются отражением заграничной, преимущественно парижской моды, и совершенно не соответствуют вкусам и запросам большинства русской публики.
При отсутствии такого театра, художественный здоровый народный репертуар которого мог бы содействовать развитию народного самосознания, русские драматурги, которые хотели бы идти по пути свободного творчества в национальном духе, а не слепо подражать французским образцам, вынуждены отказаться от этого и не могут писать для народа.
Такой театр необходим еще и для того, чтобы в нем могла, наконец, возникнуть русская национальная школа драматического искусства в дополнение к существующей уже русской школе живописи и русской музыке.
Такой театр должен быть в Москве, ибо историческое значение Москвы так велико, что ей принадлежит по праву честь быть колыбелью русского национального искусства, и такой театр должен быть отдан в руки истинно просвещенных людей, преданных интересам русского народа, русского искусства.
Для осуществления своего плана Островский вошел в соглашение с крупнейшими представителями московского именитого купечества (Губониными, С. Третьяковым и др.), которые своими средствами позволили бы обеспечить существование этого театра.
Открылась возможность и заполучить от города место для постройки театра, и был уже выработан проект товарищества для управления будущим народным театром, но планам Островского не суждено было сбыться; лишь после смерти драматурга в Москве возник народный театр, правда, лишь отчасти осуществивший идею Островского.
Зато в настоящее время по всей России раскинулся целый ряд успешно действующих театров попечительства о народной трезвости, проникнутого в значительной степени теми же самыми взглядами на высокое образовательное значение театров для народа, какие развивал в своей записке Островский.
Таким образом ему по праву принадлежит почетное место среди тех лиц, трудами которых для большей массы русского народа сделался доступным художественный театр. Несмотря на непрерывную литературную деятельность, материальное положение Островского было крайне тягостное.
Хотя журналы и платили ему обыкновенно но менее 300 рублей за акт, многочисленная семья требовала таких расходов, что этих денег далеко не хватало.
Это засвидетельствовал сам А. Н. в письме от 27 августа 1879 г. к редактору «Русской Старины», который просил у Островского каких-либо воспоминаний для его журнала.
На эту просьбу А. Н. ответил, что ему хотелось бы самому привести в порядок и записать свои воспоминания, но для этого нужно много времени, которое он, ввиду денежных соображений, не может отнять от своей постоянной работы по изготовлению новых пьес. «С лишком 30 лет я работаю для русской сцены, написал более 40 оригинальных пьес, вот уже давно не проходит ни одного дня в году, чтобы в нескольких театрах в России не шли мои пьесы; только императорским театрам я доставил сборов более 2 миллионов и все-таки я не обеспечен настолько, чтобы позволить себе отдохнуть месяца два в году. Я только и делаю, что или работаю для театра, или обдумываю и обделываю сюжеты вперед, в постоянном страхе остаться к сезону без новых средств, т. е. без хлеба с огромной семьей — так уж до воспоминаний ли тут! Воспоминания для меня роскошь не по средствам». Это письмо достаточно красноречиво рисует то тяжелое материальное положение, в котором находился Островский даже в последние годы своей деятельности.
Справедливость слов Островского относительно непрерывности его работы подтверждают многие из его друзей, по отзыву которых А. Н. работал постоянно, не покладая рук; редкие часы своего досуга зимой он проводил за станком для выпиливания, а летом у себя в имении за рыбной ловлей.
Хотя Высочайше пожалованная ему пенсия в награду за 35-летние труды в качестве драматического писателя на благо русской сцены и явилась существенной поддержкой, все-таки увеличивавшиеся расходы на подраставших детей при заметно ослабевавшей, вследствие лет и болезней, работоспособности заставляли А. Н. усердно хлопотать о предоставлении ему казенного места. Ввиду предполагавшегося выделения московских казенных театров в самостоятельное учреждение, министр Императорского Двора граф И. И. Воронцов-Дашков, лично благоволивший к Островскому и высоко ценивший его заслуги, отнесся крайне сочувственно к этому желанию А. Н. и счел возможным поставить его во главе художественной части Московских Императорских театров.
Этот проект был одобрен Государем Александром III, которому Островский имел счастье представляться 5-го марта 1889 г. для личного прошения, благодарности за Высочайше назначенную ему пенсию и за пожалованную ему золотую табакерку с бриллиантовым изображением имени Государя за участие А. Н. в «комиссии для пересмотра законоположений по всем частям театрального хозяйства», причем Государю было угодно засвидетельствовать Островскому личное знакомство с его произведениями и удостоить весьма милостивых слов. Государь Император находил Островского вполне достойным чести стать во главе Управления Московскими театрами.
Назначение Островского заведующим художественной частью и школой Императорских Московских театров состоялось в ноябре 1885 г. Печать тепло отозвалась на это назначение; в особенности были довольны артисты московской драматической труппы, большая часть которых была воспитана на пьесах Островского и на них же составила свое артистическое имя. Вступление в должность состоялось 1-го января 1886 г., причем А. Н. своему новому делу отдался с чрезвычайным рвением, стараясь исправить многочисленные ошибки, допущенные его предшественниками.
Так, он пересмотрел список лиц, уволенных из балетной труппы и вернул в ее состав многих, неправильно отрешенных от должности, чем и вызвал чувства искренней признательности со стороны артистов.
Заботился А. Н. также и о равномерном распределении вознаграждения, ради чего еще до официального своего вступления в должность он уже сделал представление об увольнении бесполезных актеров, непроизводительно отягчавших бюджет.
Для упорядочения репертуара как драмы, так и оперы, Островский 22 января 1886 г. сделал представление г. Управляющему Императорскими театрами об учреждении при них репертуарного совета и оперного комитета при нем. В состав московского отделения им были приглашены Н. С. Тихонравов, Н. С. Стороженко, Н. А. Чаев, С. А. Юрьев и С. В. Флеров (Васильев).
Впрочем, проект этот утвержден не был. Для подъема интереса публики к балету, находившемуся ко времени поступления А. Н. на службу в московские театры в плохом состоянии, Островский решил ввести представления феерий при участии, кроме балетных артистов, драматических и оперных сил; в этих целях он, между прочим, перевел, при участии Ватсона и Мысовской, английскую феерию «Аленький цветочек». Чрезвычайно большое внимание уделял Островский также и театральной школе, входя в мельчайшие подробности педагогической и хозяйственной части. По закрытии прежних драматических классов, А. Н. проектировал открыть новые по своей программе, с наступлением осеннего сезона 1886 г. Весь апрель и начало мая он работал над составлением своего проекта, который и был представлен им в Высочайше утвержденную комиссию для пересмотра законоположений по всем частям театрального хозяйства.
Составленная Островским записка выделяется как по форме, так и по содержанию из общей массы официальных бумаг и в сущности является чисто литературным трактатом о причинах наблюдавшегося в то время упадка театрального дела и способах устранения этих причин.
Здесь обнаружился обширный личный опыт Островского и вся глубина и тонкость его эстетических вкусов и требований, что придает этой записке чрезвычайно важное значение для характеристики воззрений А. Н. на серьезность драматического искусства.
Начав с того, что отсутствие у нас надлежащих школ для подготовления оперных и драматических артистов ставит дирекцию казенных театров, в вопросе об освежении и пополнении состава трупп, в зависимость от случайно находящихся на лицо артистических сил частных театров, Островский приходит к мысли о создании специальных школ, тем более, что частные сцены того времени вообще пришли в сильный упадок и их артисты не могли быть желанным приобретением для Императорских театров.
К тому же известная монополия последних не могла благоприятствовать развитию частных театральных предприятий.
Отсутствие специальных школ, в силу какого-то нелепого убеждения, что артисту учиться не надо, имело своим результатом то обстоятельство, что игра артиста не составляла крупного самостоятельного интереса, последний возбуждался в публике лишь новизной фабулы, для чего репертуар должен был беспрерывно пополняться новыми пьесами.
Для того, чтобы Императорские театры в действительности были образцовыми и могли руководить вкусом публики, подчинять ее культурному влиянию искусства, Императорские театры должны непременно иметь подготовительные школы для всех своих трупп. По предположению Островского, проектированные им «театральные школы должны представлять, так сказать, низшие курсы обучения сценическому искусству; высшими курсами, по его мнению, будет практика; хорошие сценические предания — самый лучший профессор сценического искусства». К записке Островский приложил примерную программу «подготовительной драматической школы», в состав которой, кроме специальных предметов для всестороннего развития жеста и произношения, входил цикл научных предметов, связанных с драматическим искусством; прохождение их распределялось по трем курсам, из которых должна была по проекту состоять эта школа. Записка Островского вызвала полное сочувствие комиссии, и выработанные в ней начала наряду с программой, с небольшими видоизменениями частного характерам, легли в основание ныне действующих правил о драматических курсах при Императорских театрах.
Деятельность Островского за последние годы в значительной степени ослаблялась его физическими недомоганиями, которые усилились в особенности весной 1886 г. Напряженные занятия летом этого года по приведению в порядок дел по управлению театрами, в связи с реорганизацией оперной труппы, совсем подорвали его расстроенное здоровье, и он больным уехал 28-го мая из Москвы к себе в имение (Щелыково, Кинешемского уезда Костромской губ.), где 2-го июня скончался во время припадка. (По определению доктора Остроумова, А. Н. Островский страдал припадками удушья и хроническим поражением кровеносных сосудов).
Вечером 4-го июня тело Островского было перенесено за две версты от Щелыкова, в церковь Св. Николая, что в селе Бережках, на погосте которой на следующий день и было предано земле. Государь Император Александр III, соболезнуя о кончине Островского, Высочайше соизволил пожаловать из сумм Кабинета Его Величества вдове покойного драматурга на погребение его тела 3000 руб. и, кроме того, щедрые пенсии и пособия на воспитание детей (Островский был женат на артистке Марии Васильевне [по сцене Васильевой] и оставил дочерей — Марию Александровну и Любовь Александровну и сыновей — Михаила, Сергея и Николая Александровичей).
Список произведений А. Н. Островского, имеющихся в печати, в хронологическом порядке. 1847 г. Отрывок, под названием «Несостоятельный должник» («Московский Листок», № 6), впоследствии вошедший в состав пьесы «Свои люди — сочтемся»; одноактная пьеса «Картина семейного счастья» («Московский Листок», №№ 61 и 62); рассказ «Записки Замоскворецкого жителя» («Московский Листок», №№ 119 и 120). 1850 г. «Свои люди — сочтемся», комедия в 4-х действиях («Москвитянин», кн. 6); «Утро молодого человека», сцены («Москвитянин», кн. 22). 1851 г. «Неожиданный случай», — драматический этюд (Сборник «Комета», изд. Н. М. Щепкиным, М., 1851 г.) 1852 г. «Бедная невеста», комедия в пяти действиях («Москвитянин», кн. 4). — Отдельно: М., 1852 г. В этом же году, как указано в «Пантеоне» (1852 г., т. VI, кн. 11, стр. 4), переделана для русской сцены драма Основьяненка: «Щыра любовь, либа Мылый дороже счастья», под названием: «Искренняя любовь, или Милый дороже счастья». Эта переделка, поставленная на Московской сцене, не появилась в печати). 1853 г. «Не в свои сани не садись», — комедия в трех действиях («Москвитянин», кн. 5). — Названная пьеса вышла отдельно (М. 1853 г., СПб., 1861, и кроме того, перепечатана в «Сборнике для легкого чтения» (1850 г., т. II). 1854 г. «Бедность не порок», комедия в трех действиях («Москвитянин», кн. 1). — Отдельные издания: М., 1854 г., 1861, 1867, 1888, 1889, 1892, 1895. 1896, 1900, 1901 гг. 1855 г. «Не так живи, как хочется», народная драма в трех действиях («Москвитянин», кн. 17-18). — Отдельные издания: М. 1855, 1888, 1891. 1896, 1899, 1900 гг. 1856 г. «В чужом пиру похмелье», комедия в двух действиях («Русский Вестник», кн. 2). 1857 г. «Доходное место», комедия в пяти действиях («Русская Беседа», кн. 1). — Отдельно: М., 1857 г.; «Праздничный сон — до обеда», картины из Московской жизни («Современник», кн. 2). 1858 г. «Не сошлись характерами», картины Московской жизни («Современник», кн. 1). 1859 г. «Воспитанница», комедия в четырех действиях («Библиотека для чтения» кн. 1). — Отдельно: М., 1860 г.; » Путешествие по Волге от истоков до Нижнего Новгорода», («Морской Сборник», т. XXXIX, кн. 2, отд. III, стр. 177-208); «Сцены из неоконченной комедии» («Московский Вестник», № 29). Это — отрывок из пьесы: «Старый друг лучше новых двух». В этом же году появились два тома «Сочинений А. Н. Островского» СПб., изд. гр. Г. А. Кушелевым-Безбородко. 1860 г. «Гроза», драма в пяти действиях («Библиотека для чтения», кн. 1); в этом же году вышла отд. изд. «Старый друг лучше новых двух», комедия в трех действиях («Современник», кн. 10). 1861 г. «Свои собаки грызутся, чужая не приставай», картина московской жизни («Библиотека для чтения», кн. 3); «За чем пойдешь, то и найдешь», сцены («Время, кн. 10). (Эта пьеса иначе называется «Женитьба Бальзаминова»). 1862 г. «Козьма Захарьич Минин-Сухорук», — драматическая хроника (1611-1612 гг.), в пяти действиях с эпилогом, в стихах («Современник», кн. 1). — Отдельно: СПб., 1862 и 1898 гг. 1863 г. «Грех да беда на кого не живет», — драма в четырех действиях («Время», кн. 1). Эта пьеса награждена Уваровской премией); «Тяжелые дни», — сцены из московской жизни в трех действиях («Современник», кн. 9). 1864 г. «Шутники», картины московской жизни, в четырех действиях («Современник», кн. 9). 1865 г. «Воевода или сон на Волге», комедия в пяти действиях, с прологом в стихах («Современник», кн. 1; отд. М. 1890); «На бойком месте», — комедия в трех действиях («Современник», кн. 9); «Усмирение своенравной», комедия в пяти действиях, Шекспира, перевод («Современник», кн. 11). Этот труд перепечатан в издании «Шекспир в переводе русских писателей» (СПб., 1866 г., т. II). 1866 г. «Пучина» — сцены из московской жизни, в четырех отделениях («С.-Петербургские Ведомости», №№ 1, 4, 5, 6 и 8). 1867 г. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хроника в двух частях («Вестник Европы», т. I, отд. I. стр. 75-223), отд. изд. СПб., 1867 г.; «Тушино», драматическая хроника, в стихах («Всемирный труд», кн. I). В этом же году появилось второе четырехтомное издание «Сочинений А. Н. Островского», сделанное Кожанчиковым. 1868 г. «Василиса Мелентьева», драма в пяти действиях («Вестник Европы», т. I, кн. 2, отд. I стр. 431-521). «На всякого мудреца довольно простоты», комедия в пяти действиях («Отечественные Записки», кн. 11). 1869 г. «Горячее сердце, — комедия в пяти действиях («Отечественные Записки», кн. 1). 1870 г. «Бешеные деньги», комедия в пяти действиях («Отечественные Записки», кн. 2). В этом уже году Кожанчиков издал пятый том «Сочинений А. Н. Островского». 1871 г. «Лес», комедия в пяти действиях («Отеч. Зап.», кн. 1) Литографированное издание этой пьесы: М., 1885 г. «Великий банкир», комедия в двух частях, Итало Франки, перевод с итальянского («Отечественные Записки», кн. 7); «Не все коту масленица» — сцены из московской жизни («Отечественные Записки», кн. 9). 1872 г. «Не было ни гроша, да вдруг алтын» — комедия в пяти действиях («Отечественные Записки», кн. 1); «Письмо по поводу юбилея» («Русский Мир», № 74). В этом же году были изданы в СПб. «Драматические переводы А. Н. Островского», куда, кроме упомянутого «Великого банкира», вошли следующие пьесы: «Заблудшие овцы», комедия в четырех действиях, заимствованная из итальянского сочинения Теобальдо Чикони: «Le pecorelle smarite», — «Кофейная», комедия в трех актах, Гольдони, перевод с итальянского (La bottega del caffe), — «Рабство мужей», комедия в трех картинах, заимствованная из французской пьесы: «Les maris sont esclaves», и «Семья преступника», драма в пяти действиях, П. Джиакометти, перевод с итальянского (La morte civile). Последняя пьеса, в переводе Островского, еще была издана литографским способом (М., 1884 г.). 1873 г. «Комик ХVII столетия», комедия в трех действиях, с эпилогом. в стихах («Отечественные Записки», кн. 2); «Снегурочка», весенняя сказка в четырех действиях, с прологом («Вестник Европы», кн. 9). 1874 г. «Поздняя любовь», сцены из жизни захолустья в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 1); «Трудовой хлеб», сцены из жизни захолустья в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 11) (отрывок из этой пьесы был напечатан в сборнике «Складчина»). В этом же году вышло третье издание «Сочинений А. Н. Островского» (СПб., 1874 г., восемь томов). 1875 г. «Волки и овцы», — комедия в пяти действиях («Отечественные Записки», кн. 11). Литограф. изд. СПб., 1875 г. 1876 г. «Богатые невесты», комедия в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 2). Литограф. изд. СПб., 1875 г. 1877 г. «Правда — хорошо, а счастье лучше», комедия в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 1). 1878 г. «Последняя жертва», комедия в пяти действиях («Отечественные Записки», кн. 1). Литогр. изд. М., 1878 г. «Женитьба Белугина», комедия в пяти действиях («Отечественные Записки», кн. 5). Эта пьеса написана вместе с Н. Я. Соловьевым.
В этом году напечатан 9-й том «Сочинений А. Н. Островского». 1879 г. «Бесприданница», драма в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 1). В этом же году на театральных сценах Москвы и Петербурга появилась комедия Островского: «Добрый барин»; она не была напечатана в журналах. 1880 г. «Дикарка», комедия в четырех действиях («Вестник Европы», кн. 1). Эта пьеса написана вместе с Н. Я. Соловьевым; литографированное изд. М. 1879; «Сердце не камень», комедия в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 1), Литограф. изд. М. 1879 г.; «Застольное слово о Пушкине» («Вестник Европы», кн. 7). 1881 г. «Невольницы», — комедия в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 1). Литографированное изд. М., 1880 г. «Блажь, комедия в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 3). Эта пьеса написана вместе с П. М. Невежиным и вышла отд. литографированным изд., М., 1881 г.; «Светит, да не греет», драма в четырех действиях («Огонек». №№ 6-10). Эта пьеса написана вместе с Н. Я. Соловьевым. (Литографированное изд. М., 1880 и 1888 г.). В этом году напечатаны отдельным томом «Драматические сочинения А. Н. Островского и Н. Я. Соловьева». 1882 г. «Таланты и поклонники», комедия в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 1), литографированное изд. М., 1882 г.; «Докладная записка об устройстве в Москве частного народного театра» («Правительственный Вестник», № от 9-го Марта). 1883 г. «Красавец-мужчина», комедия в четырех действиях («Отечественные Записки», кн. 1); «Судья по бракоразводным делам», интермедия Сервантеса, перевод с испанского («Изящн. литература», кн. 12). » Приглашение московского общества принять участие в осуществлении Русского театра в Москве». 1884 г. «Бдительный страж», интермедия Сервантеса, перевод («Изящная литература», кн. 1); «Без вины виноватые», комедия в 4 д. («Отечественные Записки», № 1); «Театр чудес, интермедия Сервантеса, перев. («Изящная литература», кн. 4). В этом же году напечатан 10-й том «Сочинений А. Н. Островского». 1885 г. «Не от мира сего», семейные сцены в трех действиях («Русская Мысль», кн. 2). Литографированное изд. М., 1885 г.; «Саламанкская пещера» ?интермедия Сервантеса, перевод («Изящная литература», кн. 4). В этом же году вышло четвертое «Полное собрание сочинений А. Н. Островского» (издание Н. Г. Мартынова, восемь томов) 1886 г. «Драматические переводы А. Н. Островского», СПб., 1886 г., издание Н. Г. Мартынова, два тома. «Интермедии Мигуэля Сервантеса Сааведра», в переводе с испанского, СПб., 1886 г., VII+584 (издание Н. Г. Мартынова, с портретом А. Н. Островского). 1888 г. «Счастливый день», сцены из жизни захолустья, в 3 д.; литограф. изд. М. 1888 (написаны вместе с Соловьевым). 1889 г. «Chefs-d ceuvres dramatiques de А. N. Ostrovsky, trad. de russe avec l approbation de l auteur et precedes d une etude sur la vie et les oeuvres de А. N. Ostrovsky, par E. Durand-Greville». (Paris, 1889 г.). 1890 г. «Сочинения А. Н. Островского», 9-е изд. (Думнова), в 10 томах, М., 1890 г. 1894 г. «Снегурочка», сказка, музыка П. И. Чайковского, СПб., 1894 г. 1896 г. «Сочинения А. Н. Островского», 10-е изд. (Думнова), в 10 томах, М., 1896. 1897 г. «Драматические сочинения А. Н. Островского», изд. Думнова, М., 1897 г. 1904 г. «Полное собрание сочинений А. Н. Островского», в 10 томах. Критически проверенный текст, биография, приложения, примечания, портреты автора и пр.; под редакцией М. И. Писарева.
Издание товарищества «Просвещение», СПб. 1904 г. Биографические очерки при Собраниях сочинений Островского (напр. 9-м 1890 г., 10-м 1896, а также Л. И. Вейнберга, при полном Собрании сочин. Островского, под ред. М. И. Писарева);
И. И. Иванов, «А. И. Островский» (Павленковск. библ., СПб. 1900); «Памяти Островского»?ст. М. И. Семевского («Рус. Стар.» 1886, № 12), Д. В. Аверкиева («Дневн. Писателя» 1886, № 7 и 8), С. В. Максимова («Рус. Мысль» 1897, № 1), В. Скрипицкого («Эпоха» 1886, № 5), в «Неделе» 1886. № 24; Костямина — отд. брош., Вильна, 1896; Ф. А. Бурдин, «Воспоминания об Островском» («Вестн. Евр.» 1886, № 12); «Костромская Старина» 1892, вып. 2; А. И. Незеленов, «Островский в его произведениях», СПб., 1888 (Собр. соч. Незеленова, т. III), О. Ф. Миллер, «Русские писатели после Гоголя», ч. III, СПб. 1881; П. Д. Боборыкин, в «Деле» 1871, № 11 («Русск. театр»), в «Слове» 1878, № 8 и сл. («Островский и его сверстники»); Де-Лазари, в «России» 1900, № 545; Д. Языков, «Первые труды Островского» («Русский Вестник» 1897, № 1); Н. Языков, «Бессилие творчества» («Дело» 1875, № 2 и 3); Ф. Ф. Нелидов, «Островский в кружке Москвитянина» («Рус. Мысль», 1901, № 3); «Островский и его отношения к нижегородской поэтессе А. Д. Мысовской» («Рус. Мысль» 1890, № 12); А. А. Фомин, «Артисты, публика и театр Островского» («Мир Божий» 1901, № 1 и 2); его же, «Положение рус. женщины в произв.
Островского» («Рус. Мысль» 1899, № l, 2 и 4); А. М. Скабичевский, «Женщины в пьесах Островского» (Собр. соч. Скабичевского, т. II), его же, «Сорок лет русск. критики» (ibid., т. I); А. P. Кугель, «Женские типы Островского» («Театр и Иск.» 1899, № 4 и 8); М. B. Трофимов, «Вопрос о воспитании в произв.
Островского», СПб., 1902; «Значение Островского в нашей литературе», «Эпоха» 1864, июль; «Рус. Обозр.» 1896, № 6; 1897, № 2; «Рус. Мысль» 1901, № 2; Б. В. Варнеке, «К вопросу об источниках Островского» («Театр и Иск.» 1904, № 5 и 6); Балталон, «Двинулось ли вперед темное царство Островского» («Артист» №№ 36-39); Н. П. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», т. XII, XIII, XV, XVI; Сочинения Ап. Григорьева, т. I; А. В. Дружинина, т. VII, Н. А. Добролюбова, т. III; Отзывы об отд. пьесах Островского, см. в книге Зелинского «Критический комментарий к сочинениям Островского», 5 частей и в 10-м томе Полн. Собр. соч. Островского, под ред. М. И. Писарева, стр. 601-609.?П. В. Безобразов, «Рукописи Островского» («Истор. Вестн.» 1890, № 2; по поводу этой статьи см. «Нов. Вр.» 1890, № 5007, а также 1901, № 9127); «Нов. Вр.» 1896, № 7279. Письма Островского: «Современ.» 1856, т. 58, отд. V, с. 221; «Колосья», 1889, № 12 (см. также «Нов. Вр.» 1889, № 4948); «Рос. Библиогр.» 1880, № 61; «Щукинский Сборн.» 1902, т. I, стр. 350?353; «Дневник Артиста», 1892, №2; «Отчет Императ.
Публ. Библиот.» 1884 г. стр. 58, 63. Проф. Б. В. Варнеке. {Половцов} Островский, Александр Николаевич — создатель русской бытовой комедии; род. в Москве 31 марта 1823 г. Дед и мать его принадлежали к духовному званию; отец его хотя и окончил курс в духовной академии, но посвятил себя службе гражданской и приобрел потомственное дворянство.
Окончив курс в московской губернской гимназии (ныне 1-я), О. поступил на юридический факультет московского университета, но, вследствие неприятностей с одним из профессоров, вышел уже из 2-го курса и тогда же (1843) определился канцелярским служителем в московский совестный суд, а два года спустя перешел на такую же должность в коммерческий суд, с жалованьем 4 руб. в месяц, которое через некоторое время возросло до 15 руб., причем от отца О. получал квартиру и стол. Занятия служебные нисколько его не интересовали; в нем быстро созревал драматург — и с самого начала с теми именно особенностями, которые наложили такую яркую и совершенно своеобразную печать на все его драматическое творчество.
Независимо от врожденной и все сильнее развивавшейся любви к театру, развитию таланта О. в значительной степени содействовала и житейская его обстановка.
И на службе, где ведались дела преимущественно купеческого сословия, и в доме отца, клиентуру которого, как адвоката, составляло главным образом тоже замоскворецкое купечество, О. находил обильный и благодарный материал. 14 февраля 1847 г. О. прочел в доме Шевырева свои первые драматические сцены: «Картина семейного счастья», и с этого дня, по его собственным словам, стал считать себя русским писателем, без сомнений и колебаний поверив в свое призвание.
За этими сценами, тогда же напечатанными в «Московском Городском Листке», появились в том же году и в той же газете «Очерки Замоскворечья» (не драматической формы) и одна сцена из комедии «Банкрот», а в 1850 г. эта комедия (под заглавием «Свои люди сочтемся») была напечатана в «Москвитянине» в полном виде и сразу установила за Островским репутацию весьма крупного и совершенно самобытного дарования.
Шевырев назвал его «новым драматическим светилом в русской литературе», Хомяков признал пьесу «превосходным творением», Давыдов восторженно провозгласил автора «помазанником», а чуткий князь Одоевский писал: «этот человек талант огромный.
Я считаю на Руси три трагедии: «Недоросль», «Горе от Ума», «Ревизор»; на «Банкроте» я поставил нумер четвертый». Пьесу читали всюду, во всех слоях общества; читал ее в разных «салонах» и сам автор, но попасть на сцену ей суждено было еще не скоро. Влиятельное московское купечество, обиженное за все свое сословие, пожаловалось «начальству»; автор был уволен от службы и вместе с тем, как «неблагонадежный», отдан под надзор полиции (снятый с него, в силу Высочайшего манифеста, уже по воцарении Александра II), а пьеса появилась перед публикой только десять лет спустя, да и то с измененным окончанием (появление квартального, как символа торжества добродетели и наказания порока).
С этих пор деятельность О. шла безостановочно уже до самой смерти его, то вызывая восторженное поклонение критики (например, А. Григорьева, не затруднявшегося восклицать: «нет бога, кроме О., и пророка его, выше Садовского!»), то порождая ожесточенные распри между славянофилами и западниками, оспаривавшими О. друг у друга, то подавая повод к едким нападкам и насмешкам.
Добролюбов ярко выставил на вид ее чисто общественную, социальную сторону.
Вслед за небольшими сценами: «Утро молодого человека» (1850), в 1852 г. появилась (в «Москвитянине») комедия «Бедная невеста», а год спустя (там же) комедия «Не в свои сани не садись», которая была первым из произведений О., удостоившимся — как он писал — попасть на театральные подмостки.
Пьеса имела большой успех, чему в значительной степени содействовало и превосходное исполнение.
По счастливому и для самого О., и для русского театра совпадению обстоятельств, О. пришлось и начать, и долго продолжать свою работу для нашей сцены в ту пору, когда она (в Москве) блистала целой плеядой первоклассных талантов: Щепкина, Садовского, Сергея Васильева, Никулиной-Косицкой и многих др. Уже одной роли Любима Торцова («Бедность не порок», 1854) в художественном исполнении Садовского было достаточно для того, чтобы эта пьеса надолго сделалась одной из самых любимых в русском репертуаре.
В один год с «Бедность не порок» написана народная драма «Не так живи, как хочется»; к 1856 г. относятся комедии «В чужом пиру похмелье» и «Доходное место». В том же году О. совершил путешествие по Волге, для исследования, по поручению великого князя Константина Николаевича, «быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством». По свидетельству С. В. Максимова, плодом этого путешествия О. собственно в этнографическом отношении явилось «поражающее количество собранных на верхней Волге разнообразных материалов», которые покамест (за исключением начала отчета, напечатанного в «Морском Сборнике», 1859 г.) «сохранились лишь в сыром виде, но из груды которых все-таки ясно просвечивает выработанная система и изумительная до мелочей исполнительность всех задач программы». Вместе с тем это путешествие дало О. новые материалы для его творчества и вызвало появление в нем новых черт и направлений, чему определительное свидетельство находится в дневнике автора (еще не напечатанном), сведения из которого сообщены С. В. Максимовым в его статье: «Литературная экспедиция» («Русская Мысль», 1890). Под впечатлением этой поездки, поставившей О. лицом к лицу с памятниками и воспоминаниями русского прошлого, совершился у него переход от современной бытовой комедии к исторической хронике, хотя тут играли роль и другие обстоятельства, а именно разлад О. с дирекцией Императорских театров, вызвавший в одном из его писем слова, к счастью не оправдавшиеся: «до сих пор я не добился, чтобы меня хоть мало отличили от какого-нибудь плохого переводчика; буду писать хроники, но не для театра»). В промежуток от 1857 до 1868 г. написаны исторические хроники «Минин» (1862), «Дмитрий Самозванец» и «Тушино» (1867), трагедия на историческом фоне «Василиса Мелентьева» (1867, в сотрудничестве с Гедеоновым собственно по части исторических фактов), полуфантастическое, на том же историческом фоне произведение, сюжет которого, по свидетельству профессора Тихонравова, заимствован О. из рукописной народной комедии и обстановку которого могла дать лишь Волга старого времени, в одно и то же время и богомольная, и разбойная, сытая и малохлебная.
Рядом с пьесами этого рода шли и такие, в создании которых путешествие автора или играло только случайную, косвенную роль, или оставалось совершенно непричастным: к первым относятся знаменитая «Гроза» (1860), некоторые частности которой были навеяны бытовыми исконными особенностями жизни города Торжка, и комедия «На бойком месте», обязанная своим происхождением одному забавному дорожному эпизоду; ко вторым — «Праздничный сон до обеда» (1857), «Не сошлись характерами» (1858), «Воспитанница» (1859), «Старый друг лучше новых двух» (1860), «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» (1861), «Женитьба Бальзаминова» (1861), «Тяжелые дни» (1863), «Грех да беда на кого не живет» (1863), «Шутники» (1864), «На бойком месте», «Пучина» (1866). Дальнейшая производительность Островского, не прекращавшаяся до самой его смерти, выразилась в следующих, появлявшихся почти без перерыва произведениях (перечисляемых здесь в хронологическом порядке): «На всякого мудреца довольно простоты» (1868), «Горячее сердце» (1869), «Бешеные деньги» (1870), «Не все коту масленица» (1871), «Лес» — с его типическими фигурами Счастливцева и Несчастливцева (1871), «Не было ни гроша, вдруг алтын» (1872), «Комик XVII столетия» (1873 — нечто вроде драматической хроники, вызванное двухсотлетней годовщиной возникновения русского театра), «Снегурочка» (1873-единственная пьеса, заимствованная О. из русского сказочного мира), «Поздняя любовь» (1874), «Трудовой хлеб» (1874), «Волки и овцы» (1875), «Богатые невесты» (1876), «Правда хорошо, счастье лучше» (1877), «Последняя жертва» (1878), «Бесприданница» (1879), «Добрый барин» (1879), «Сердце не камень» (1880), «Невольницы» (1881), «Таланты и поклонники» (1882), «Красавец-мужчина» (1883), «Не от мира сего» (1885) — последняя пьеса О., напечатанная им за несколько месяцев до кончины.
Сверх того, в сотрудничестве с Н. Я. Соловьевым написаны комедии: «Женитьба Белугина» (1878), «На пороге к делу», «Светит, да не греет» (1881) и «Дикарка» (1880); в сотрудничестве с П. М. Невежиным — «Блажь». Перу О. принадлежит также перевод десяти «интермедий» Сервантеса, комедии Шекспира «Укрощение своенравной» (он перевел и «Антония и Клеопатру», но эта работа осталась ненапечатанной), комедии Гольдони «Кофейная», комедии Франка «Великий банкир», драмы Джакометти «Семья преступника («La morte civile») и, наконец, неудачная переделка на русские нравы плохой итальянской пьесы «Le pecorelle smarite» (под заглавием «Заблудшие овцы») и не менее плохой французской «Les maris sont esclaves» (под заглавием «Рабство мужей»). Служа русской сцене своим дарованием, О. вместе с тем посвящал ей свои силы как энергический радетель о ее материальных и нравственных интересах.
В 1874 г. по его инициативе образовалось в Москве и оставалось под его председательством до самой смерти его Общество русских драматических писателей и оперных композиторов (см. соотв. статью), которое по первоначальной мысли О., не осуществившейся не по его вине, должно было сделаться средоточием нравственного содействия на писателей в интересах развития репертуара, иметь центральную специальную библиотеку по драматургии и опере, устраивать чтения по сценическому искусству, выдавать премии за лучшие драматические сочинения и т. п. В 1881 г. О. принимал деятельное участие в образованной в Петербурге, под председательством директора Императорских театров, «комиссии для пересмотра законоположений по всем частям театрального ведомства», выработавшей, между прочим, новое положение о вознаграждении драматических писателей.
Когда в том же году была уничтожена монополия казенных театров, которую Островский всегда считал великим злом для развития сценического дела, он подал императору Александру III записку об основании в Москве русского народного театра, получившую Высочайшее одобрение, и составил для осуществления задуманного предприятия проект устава товарищества на паях с капиталом в 750 тыс. руб. Несколько крупных московских капиталистов согласились войти пайщиками, город обещал дать место, но полученное О. в конце 1885 г. предложение принять в свое заведование Императорский московский театр, в качестве начальника репертуара и директора театрального училища, отвлекло его деятельность в эту сторону.
Самым энергичным образом принялся он за дело, задумал ряд широких преобразований — и успел сделать только подготовительные работы: смерть пресекла его деятельность в самом разгаре ее. Здоровье О., и само по себе слабое, давно уже было расшатано неустанной и непосильной работой в течение стольких лет — работой, которая, помимо естественной творческой потребности писать, вызывалась в значительной степени и нуждой; сделавшись спутницей О. уже в самые молодые годы его, которые он сам называл в этом отношении «тяжелым временем», она не оставляла его и до последнего дня и — как видно, например, из воспоминаний о нем его личного секретаря г-на Кропачева («Русское Обозрение», 1897, № 6) — принимала иногда просто невероятные размеры, несмотря на то что его пьесы делали хорошие сборы (особенно в провинции) и что в 1883 г. император Александр III пожаловал ему ежегодную пенсию в 3 тыс. руб. Весной 1886 г. О., измученный неприятностями по его новой должности уехал в свое имение, сельцо Щелыково Кинешемского уезда (Костромской губернии.), и там 2 июня скоропостижно скончался.
Похоронили его там же, причем на погребение государь пожаловал из сумм Кабинета 3 тыс. руб., повелев вместе с тем назначить вдове, нераздельно с 2 детьми, пенсию в 3 тыс. руб. и на воспитание 3 сыновей и дочери — 2400 руб. в год. Московская дума устроила в Москве читальню имени А. Н. Островского.
Все, хорошо знавшие О. как человека, согласятся с характеристикой его в этом отношении, сделанной одним из самых близких к нему людей, С. В. Максимовым, и представляющей его «по истине нравственно-сильным человеком», в котором «сила соединялась со скромностью, нежностью, привлекательностью». По свидетельству того же писателя, «никогда ни один мыслящий человек не сближался с О., не почувствовав всей силы этого передового человека; он действовал, вдохновлял, оживлял, поощряя тех, кто подлежал его влиянию и избранию». Коренная, так сказать, органическая сущность дарования О. обозначались сразу, в первом же крупном его произведении («Свои люди сочтемся»), и если затем подвергалась видоизменениям, то это были (имея в виду только лучшие его создания, которыми только и определяется его литературная физиономия) видоизменения более внешнего характера, в связи с содержанием пьес, средой, которая изображалась в них, и т. п. Творчество О. оставалось постоянно художественным бытописательством, т. е. глубоким проникновением в главные основы народной жизни и воспроизведением ее, с одной стороны, посредством изображения нравов той или другой среды общества, с другой — посредством создания типов, а именно типов, а не отдельных индивидуальностей.
С этой точки зрения чаще всего напрашивается на ум, при чтении произведений О., сравнение с Мольером.
В «Свои люди — сочтемся» О. взял предметом своего изображения только купеческую среду, но как в Гоголевском «Ревизоре картина исключительно чиновничьего общества при кажущейся узости и определенности рамки раздвинулась гораздо шире и пустила корни гораздо глубже, так и в «Свои люди — сочтемся» за картиной отдельного слоя русского общества виднеется целый мир, из которого произошел этот слой и откуда он получает свое питание.
Среда собственно купеческая, независимо от близкого знакомства с ней автора, была взята им и по другой, более глубокой и общей причине (в свое время верно указанной одним из критиков О., Эдельсоном): купечество, как чрезвычайно обширный и деятельный класс, находится, по самому роду своих занятий, в беспрестанных столкновениям со всеми прочими слоями общества; в нем встречаются все формы жизни и обычаев, выработавшихся в России; при таких условиях здесь как бы откладываются и выходят наружу все коренные народные черты, как подвергшиеся влияниям разносторонней цивилизации, так и сохранившиеся в своей первобытной простоте.
Вот почему купечество в значительной степени сохранило за собой первенствующую роль и в последующих главных созданиях О. В «Своих людях» он подошел к нему с чисто отрицательной стороны, быть может, под влиянием Гоголя; в произведениях последующих, особенно в тех, которые являются скорее драмами (в глубоком жизненном, а не «учебническом» значении этого термина), чем комедиями, жизнь не только купечества, но и всех других слоев, ими захватываемых, берется уже с обеих сторон — положительной и отрицательной, в их взаимодействии, в их необходимых столкновениях, в окончательных победах то одной, то другой.
Вряд ли справедливо существовавшее и отчасти существующее мнение, что появление этой положительной — другими словами, идеальной — стороны в созданиях О. было результатом его перехода в славянофильский лагерь.
Думать так, значит сильно умалять значение О. как художника и придавать характер простой случайности тому, что было следствием чисто художественного внутреннего процесса: по самому свойству своего таланта Островский никогда не был сатириком в общепринятом и безусловном значении этого слова. Этот же самый художественный процесс, в соединении с живым отношением к окружающему социальному строю (которое неосновательно приписывали только влиянию знаменитых критических статей Добролюбова), был причиной и расширения сферы изображения в пьесах О. Вслед за купцами, или, вернее, вперемежку с ними, выступали в разных проявлениях и фазисах своей внутренней и внешней жизни — часто представляя собой типы бытовые и вместе с тем психологические — чиновники, помещики, дворяне, мелкий торговый люд, современные дельцы и т. д. Значительная часть этих пьес — преимущественно тех, которые были написаны после 1870-х годов — страдают, правда, многими недостатками и значительно ниже большинства сочинений предшествовавших, но вовсе не потому, что талант автора истощился, что он, как говорили, «исписался»: в них постоянно встречаются отдельными разбросанными штрихами те красоты юмора и языка, которые делают О. одним из своеобразнейших не только русских, но и европейских писателей.
Причина их неудовлетворительности — в том, что О. писал большую их часть, повинуясь минутным течениям и интересам времени, как бы на известные задачи [В этом отношении замечательна сообщенная недавно одним из биографов Островского беседа драматурга с покойным императором Александром III. Государь, бывший незадолго перед тем на представлении одной из самых слабых пьес О. — «Мужчина-Красавец», спросил»: «Зачем вы выбрали такой сюжет»? «Таково веяние времени», — отвечал О.], и таким образом сходил с пути истинного художественного творчества.
О. сделался создателем русского бытового театра, взяв русский быт в его самых разнообразных условиях и отношениях, проследив существенные его проявления — например и в особенности самодурство, эту характернейшую черту русской жизни, на всех ее ступенях, во всех фазисах, от просто забавного до глубоко горестного.
Воспроизведя моменты и полнейшего нравственного падения, и могучего торжества человеческого достоинства, О. создал целую галерею типов, представляющих любопытные данные для изучения склада нашего общества и в то же время остающихся типами, в большинстве случаев, общечеловеческими.
Совершил все это О. благодаря чисто художественному миросозерцанию, выразившемуся в объективном, доходившем до крайних пределов беспристрастия, но вместе с тем глубоко-гуманном отношении к людям — изумительному знанию русской жизни, соединению неистощимого комизма, вернее — юмора (например, в «Женитьбе Бальзаминова») с потрясающим трагизмом (например, в «Грозе»), наконец, благодаря необычайному, можно сказать, гениальному чутью (не говоря уже о знании), черпавшему драгоценнейшие жемчужины из сокровищницы народного языка. Если, несмотря на соединение всех этих свойств, О., создав русский бытовой театр, не создал школы, которая продолжала бы его дело, то это — не его вина, потому что он именно из тех писателей, которые создают школы: все дело в отсутствии личностей, способных идти по такому же пути. В итоге литературной деятельности Островского довольно значительное в количественном отношении место занимают пьесы исторического характера, но они, за исключением «Василисы Мелентьевой» и «Воеводы» (пьес, впрочем, не строго-исторических, а больше поэтических на исторической почве) — скорее почтенный, чем истинно-художественный вклад в эту деятельность и во всяком случае не прибавляют ничего ценного и своеобразного к характеру О. как писателя вообще и драматурга в частности.
Первое собрание сочинений О. вышло в 1859 г. в 2-х томах; 4-е полное собрание сочинений вышло в СПб. в 1885 г. в 10 томах; 9-е. издание — М., 1890; 10-е изд. — М., 1896-97. Отдельно изданы еще «Драматические сочинения» О. и Н. Соловьева (СПб., 1881) и «Драматические переводы» О. (2 т., СПб., 1886). Durant-Greville перевел на французский язык «Chets-d oeuvres dramatiques de A. N. Ostrovsky» (Париж, 1889). Биография О. до сих пор находится в крайне неудовлетворительном состоянии или по скудости сведений, или по неряшливости, а также неверности, с которой сообщаются относящиеся к ней факты. Ср. биографический очерк А. Носа в последнем (1897) издании сочинений О., «Воспоминания» С. В. Максимова в «Русской Мысли», 1897 г., Кропачева в «Русском Обозрении», 1897 г. Лучшие критические статьи об О. принадлежат Добролюбову («Темное Царство» и «Луч света в темном царстве»), Боборыкину («Островский и его сверстники» в журнале «Слово», 1878) и Эдельсону (в «Москвитянине», 1854 и «Библиотеке для Чтения», 1864). Не были бы лишены ценности и статьи А. А. Григорьева (в «Москвитянине» и др. журналах), если бы не их крайняя туманность и не менее крайнее увлечение.
Ср. еще «Критические очерки» изд. И. Чернышевского (СПб., 1895); А. Незеленов, «О. в его произведениях» (СПб., 1888); П. Евстафьев, «Новая русская литература в отдельных очерках замечательнейших деятелей: А. Н. О.» (СПб., 1887). П. Вейнберг. {Брокгауз} Островский, Александр Николаевич известн. драматург; р. 30 марта 1823 г., † 2 июля 1886 г. {Половцов} Островский, Александр Николаевич [1823-1886] — крупнейший русский драматург.
Род. в Москве, в семье чиновника, ставшего позднее частнопрактикующим ходатаем по гражданским делам. В 1835-1840 учился в I Московской гимназии.
В 1840 был принят на юридический факультет Московского университета, откуда однако вышел в 1843, не окончив курса. В 1843 О. поступил в Московский совестный суд, а в 1845 перешел на службу в канцелярию Московского коммерческого суда, в которой прослужил до 1851. В этих учреждениях, ведавших торговые дела по сделкам, по векселям о несостоятельности, по уголовным делам и гражданским спорам между детьми и родителями, О. приобрел исключительно большой запас наблюдений над тем миром замоскворецкого купечества, который он впоследствии с таким блеском изобразил.
Первым литературным произведением О. были две сцены из комедии «Несостоятельный должник», появившиеся в № 7 газеты «Московский городской листок» за 1847. То были первые зарисовки комедии «Свои люди — сочтемся». В той же газете несколько позднее (№№ 119-120) были напечатаны «Записки замоскворецкого жителя», единственное беллетристич. произведение Островского, отмеченное влиянием Гоголя и «натуральной школы». В 1849 О. закончил комедию «Свои люди — сочтемся», которая и была напечатана в следующем году в мартовской книжке «Москвитянина». Цензура, усмотревшая в комедии оскорбление купеческого сословия, не разрешила «Своих людей» к постановке на сцене; несмотря на это первое произведение О. обеспечило молодому драматургу широкую известность.
Дальнейшая деятельность Островского проходит в кружке «молодой редакции» «Москвитянина» (см.), который сыграл исключительную роль в идеологическом самоопределении О. Не чуждый в начале своей деятельности некоторым западническим тенденциям, восторженно читавший «Отечественные записки», О. примкнул затем к «молодой редакции» «Москвитянина», выражавшей идеологию буржуазного славянофильства.
В письме к Погодину от 30 сентября 1853 О. отмечал в себе этот переход на новые идеологические позиции: «Взгляд на жизнь в первой моей комедии, — читаем мы в этом письме, — кажется мне молодым и жестоким.
Пусть лучше русский человек радуется, видя себя на сцене, чем тоскует.
Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, не обижая его, надо ему показать, что знаешь за ним и хорошее.
Этим-то я теперь и занимаюсь, соединяя высокое с комическим.
Первым образцом были Сани, второй — оканчиваю». О. имел здесь в виду свои комедии «Не в свои сани не садись» [1853], представленную с исключительным успехом на сцене Александрийского театра в январе 1853, и «Бедность не порок», еще с большим художественным успехом поставленную в начале 1854 московским Малым театром.
С начала 50-х гг. эти два театра ставили почти все произведения О. — «Не так живи, как хочется» [1854], «В чужом пиру похмелье» [1856], «Доходное место» [1856] и т. д. В 1856 О. по поручению великого князя Константина Николаевича совершил этнографическую поездку по Волге; собранный в эту поездку огромный материал был им использован в произведениях как бытового, так и исторического характера.
В 1859 О. были напечатаны «сцены из деревенской жизни» — «Воспитанница». В 1860 появилась «Гроза», встреченная критикой исключительно хорошо и доставившая О. Уваровскую премию Академии наук. Не прекращая работы над бытовым репертуаром, О. с начала 60-х гг. обратился к темам русской истории — одна за другой появились его драматическая хроника «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» [1862], комедия «Воевода» («Сон на Волге», 1865), «Димитрий Самозванец и Василий Шуйский» [1867], «Тушино» [1867], историческая драма «Василиса Мелентьева» [1868]. К концу 60-х и к 70-м гг. относятся такие наиболее известные комедии О., как «На всякого мудреца довольно простоты» [1868], «Горячее сердце» [1869], «Бешеные деньги» [1870], «Лес» [1871], «Волки и овцы» [1875], «Таланты и поклонники» [1882]. «Бесприданница» [1879]. Все эти произведения О. печатались в различных журналах той поры и чаще всего в «Современнике», «Библиотеке для чтения», «Отечественных записках», «Вестнике Европы». Кроме драматургической работы О. развернул в эти годы большую театрально-общественную деятельность: помимо участия в организации «Литературного фонда» (см.) ему принадлежит заслуга организации «Артистического кружка» в Москве [1870] и «Общества русских драматических писателей и оперных композиторов» [1874]. Не довольствуясь самостоятельной драматургической работой, О. сотрудничал с Н. Я. Соловьевым; драматические сочинения их (в том числе «Женитьба Белугина», «Светит, да не греет») вышли в свет в 1881. Наконец О. принадлежит ряд переводов на русский яз. произведений Шекспира («Усмирение своенравной», 1865), Гольдони («Кофейня»), интермедий Сервантеса («Судья по бракоразводным делам», 1883; «Бдительный страж», 1884; «Театр чудес», 1884; «Саламанкская пещера», 1885). В 1886 О. был назначен заведующим репертуарной частью московских театров.
Последовавшая вскоре кончина оборвала его творческий путь. Всего за свою сорокалетнюю деятельность Островский написал более пятидесяти пьес. Критические оценки О. с достаточной ясностью обозначились уже в 50-х гг. прошлого столетия.
Первые и наиболее популярные из этих оценок принадлежали Добролюбову (см). Добролюбов подошел в своих статьях к изображенному О. миру как демократ и революционер.
Он увидел здесь «мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим, бессильным ропотом, робко замирающим при самом зарождении.
Нет ни света, ни тепла, ни простора: гнилью и сыростью веет темная и тесная тюрьма». Говоря о «темном царстве», Добролюбов расширял его границы далеко за пределы купеческой среды. «Всякий, кто читал наши статьи, — писал он в статье «Луч света в темном царстве», — мог видеть, что мы вовсе не купцов только имели в виду, указывая на основные черты отношений, господствующих в нашем быте и так хорошо воспроизведенных в комедиях Островского.
Современные стремления русской жизни в самых обширных размерах находят свое выражение в Островском и, как в комике, с отрицательной стороны.
Рисуя нам в яркой картине ложные отношения со всеми их последствиями, он через то самое служит отголоском стремлений, требующих лучшего устройства» (эти «эзоповские» строки были выброшены цензурой).
Добролюбов с огромной силой охарактеризовал ряд отвратительных особенностей дореформенного уклада, заклеймив господствовавшие в нем разнообразные виды самодурского попрания личности, хищничества, варварской некультурности и окружив ореолом сочувствия униженные и забитые фигуры всего «темного царства». Оценка Добролюбова оказалась исключительно мрачной; только для одной Катерины из драмы «Гроза» сделал он исключение, охарактеризовав ее как лицо, «которое служит представителем великой народной идеи», социального протеста.
Насколько приемлема для нас в настоящее время эта оценка Добролюбова и насколько отвечала она объективным тенденциям творчества О.? При всей значительности социальной функции его статей необходимо все же признать, что Добролюбов истолковал О. частично и ограничительно.
Использовав отдельные и чрезвычайно важные моменты его творчества для борьбы с крепостническим укладом, критик-демократ прошел мимо тех многочисленных у О. произведений, которые характеризовали его как драматурга, тесно с этим укладом связанного.
Не говоря уже о том, что умерший в 1861 Добролюбов мог подвергнуть оценке только дореформенные произведения О., его анализ грешит игнорированием особенностей буржуазно-славянофильской идеологии О. На диаметрально противоположной точке зрения стоял Ап. Григорьев, идейный единомышленник О., всячески подчеркивавший в творчестве О. не протест против купеческого уклада, а, наоборот, глубокую любовь к этому укладу, органическую связь с ним. «О., — утверждал Григорьев, — стремился дать не сатиру на самодурство, а поэтическое изображение целого мира с весьма разнообразными началами и пружинами». О., по Григорьеву, не сатирик, а «народный поэт», писатель, органически связанный с изображаемой им средой, полно и любовно отразивший ее мировоззрение.
Правильно определив элементы связи Островского с его классом, Григорьев однако совершенно вытравил из творчества О. сатирический элемент и тем самым умалил его социальную функцию.
И Добролюбов и Григорьев изучали разные стороны О., концентрируя свое внимание на том, что было им всего созвучнее в плане социально-политических оценок и обходя то, что в эти оценки не укладывалось.
Вопрос об отношении О. к изображенному им миру должен быть решен диалектически.
О. и любит купечество и изобличает его; он изобличает его именно потому, что любит. Он был идеологом тех самых слоев купечества и примыкающей к нему части мещанства, которые сильнее, чем кто-либо, страдали от пережитков произвола «самодурства» в самом широком смысле этого слова, которые протестовали против него, но которые в то же время были тесно связаны с этим миром и не могли или не стремились порвать с ним связи. Марксистская оценка творчества О. устанавливает единственно правильный взгляд на О. как на идеолога русской торговой буржуазии околореформенной поры, тех передовых ее прослоек, которые всем процессом своего роста отражали общий процесс распада феодально-крепостнического строя и вытеснения его растущим промышленным капитализмом.
Попробуем раскрыть это классовое существо драматургии О. на анализе различных групп его образов.
О буржуазном существе О. свидетельствует хотя бы то новое освещение, которое О. придает образам дворянства.
Вспомним, что эпоха выступления О. в литературе — это период усилившегося помещичьего оскудения.
Не следует, думать что русская буржуазия вытесняла дворянство в процессе развернутой политической борьбы с этим классом.
Ни в условиях той поры ни позднее она не сумела стать его историческим антагонистом, довольствуясь той частью привилегий, которые уступал ей господствующий класс. Но поддерживая не за страх, а за совесть феодально-крепостническую систему, буржуазия тем не менее относилась к дворянству с очевидной неприязнью.
Не выступая против режима в целом, ее идеологи изображали представителей этого господствующего класса с явным недоброжелательством; для того чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить хотя бы «нравственно-сатирические» романы Булгарина (см.) или антидворянские при всей своей благонамеренной консервативности басни Крылова (см.). В этой борьбе О. с самого начала занимал определенную позицию, всем своим творчеством выражая отрицательное отношение к дворянству.
Дворянин постоянно наделяется О. отрицательными чертами.
В молодости — это беззаботный хлыщ, приударяющий за купеческими дочками, искатель приключений, а главное — богатого приданого, которое позволило бы ему зажить припеваючи.
Этот характерный образ дворянина, искателя богатой невесты, проходит через множество комедий О.: таковы Вихорев («Не в свои сани не садись»), Баклушин в комедии «Не было ни гроша, да вдруг алтын», Дульчин в пьесе «Последняя жертва», Аполлон Мурзавецкий («Волки и овцы»), Поль Прежнев в комедии «Не сошлись характерами», имение которого промотано его матерью с гувернерами французами и которому грозит перспектива «быть выгнанным со службы», «стать праздношатающимся, картежным игроком, а может быть и хуже». Но О. не довольствуется этой издевкой над дворянскими сынками, неспособными к честному производительному труду, а направляет стрелы своей сатиры в гораздо более существенные стороны крепостнической системы.
Мы имеем здесь в виду его «сцены из деревенской жизни» — «Воспитанница», недостаточно оцененные критикой.
Написанная за два года до отмены крепостного права, «Воспитанница» представляет собой описание безудержного произвола богатой помещицы Уланбековой, которое по своей силе смело выдерживает сравнение с лучшими образцами русской литературы той поры. Цензура правильно почувствовала в характеристиках развратной и своевольной помещицы, в описании рабской атмосферы ее усадьбы, в беспросветной судьбе «воспитанницы» резкий выпад против государственного уклада; пьеса О. была запрещена для театра и появилась только в 1863. В комедиях, написанных в последний период своей творческой деятельности, О. посвящает дворянству особенно много внимания, что несомненно стоит в прямой связи с исключительно широко развернувшимся в 70-80-х гг. процессом распада дворянского благосостояния.
На этот раз он имеет дело преимущественно со старшим поколением этого класса — со светскими людьми, беззаботно прожигающими жизнь, вроде Телятева («Бешеные деньги»), со сладострастными старичками вроде Дулебова («Таланты и поклонники»), с чиновными дворянами, которые так любят свои семьи, что не знают различия между своими и казенными деньгами (муж Чебоксаровой в «Бешеных деньгах»). То тут, то там промелькнет в комедиях О. образ промотавшегося барина, вроде играющего роль приживала у богатого подрядчика Хлынова «барина с длинными усами» («Горячее сердце»). На этом фоне дворянского мотовства и казнокрадства выделяются несколько помещиц, которые поддерживают свое хозяйство ростовщичеством, обманом соседей (Мурзавецкая в «Волках и овцах»), обиранием родственников (Гурмыжская в «Лесе») и т. д. Налицо несомненный разрыв с традициями дворянской литературы, всегда изображавшей лучших людей своего класса.
Островский не видит этих лучших людей, он не составляет себе никаких иллюзий насчет добродетелей, характеризующих этот класс. Дворяне О. или смешны или отвратительны — так случилось потому, что О. изображал этот класс с враждебных ему политических позиций.
Знаменателен тот факт, что когда О. сатирически изображает дворянина, он почти всегда противопоставляет ему купца, сильно идеализируя последнего.
Так построена комедия «Не в свои сани не садись», где приезжему хлыщу Вихореву противостоят патриархальный купец Русаков и небогатый купец Бородкин, «имеющий мелочную лавку и погребок». Вихорев обольщает Дунечку — Бородкин берет ее замуж, проявляя невероятное, по понятиям той среды и эпохи, отношение к девушке.
Презирая дворянство как тунеядцев и развратников, Островский глубоко любит купечество как наиболее неиспорченный по своим моральным устоям класс дореформенного общества.
Наиболее полно и всесторонне это сочувствие О. купеческому патриархализму выразилось в комедии «Бедность не порок». Здесь нашли себе идеализированное выражение разнообразные черты этого патриархализма: крепость семейных устоев, доверие детей к родителям (Любовь Гордеевна не решается выйти из-под воли отца даже тогда, когда он хочет выдать ее замуж за нелюбимого), ненарушимость обычаев, царящих в этой купеческой среде, цельность и ясность мировоззрения, не омраченного никакими новшествами. «Я, матушка, — говорит своим гостьям купчиха Торцова, — люблю по старому, по старому… да по нашему, по русскому.
Я веселая, да… чтоб попотчевать, да чтоб мне песни пели… у нас весь род веселый… песенники» (д. III, явл. 5). «Бедность не порок» полна песен, которые поют во время празднования святок в купеческом доме; ряд явлений посвящен изображению прихода ряженых и т. п. Эта купеческая идиллия встретила суровую оценку Чернышевского, который ставил О. в вину то, что вместо комедии у него «целый святочный вечер с переодеваниями, загадками» и т. д. Но еще более резко критиковал Чернышевский это произведение за ту «сладостную патоку», которая в изобилии была пролита О. на Любима Торцова и на Митю, за «апофеоз старинного быта». В этой оценке виднейшим идеологом революционной демократии одного из наиболее славянофильских произведений О. нашло себе характерное выражение различие их идеологий.
О. любит эту среду патриархального купечества и черпает из нее подавляющую массу своих образов.
Система его персонажей многосоставна и характерна.
Ее образуют — забитая жена купца, всецело ему подчиняющаяся сердобольная женщина («Бедность не порок», «В чужом пиру похмелье»); жеманная и пустая дочка купца, томящаяся на выданьи («Свои люди — сочтемся»), контрастный с нею образ нежной и любящей девушки (Любови Гордеевны в «Бедности не порок», Параши в «Горячем сердце», Катерины в «Грозе»); бедный сентиментальный приказчик, влюбленный в хозяйскую дочку и в результате ряда счастливых совпадений женящийся на ней («Бедность не порок», «Правда хорошо, а счастье лучше», «Не было ни гроша, да вдруг алтын», «Не все коту масленица»); строгая с виду, но добрая характером нянька («Бедность не порок», «Свои люди — сочтемся», «Правда хорошо, а счастье лучше»), наконец речистая и бойкая сваха («Свои люди — сочтемся», «Свои собаки грызутся, чужая не приставай», «За чем пойдешь, то и найдешь»). С несомненным сочувствием рисует О. и весь несложный и каждодневный быт купеческого дома — нескончаемые чаепития, сватанья, тайные свидания влюбленных и т. д. В этих комедиях О. широко и любовно раскрыл новый, до него никем не изображавшийся мир, представ пред русским читателем и зрителем «Колумбом Замоскворечья». Но мы не поймем О., если ограничим его творчество рамками сочувственного изображения светлых сторон купеческого патриархализма.
Позиция драматурга неизмеримо сложнее, и это обусловливалось рядом существенных причин социального порядка.
Эпоха лит-ых дебютов О. — это эпоха роста капиталистических отношений в стране, когда буржуазии приходилось перестраиваться для того, чтобы выдерживать конкуренцию зап.-европейского капитала, чтобы удовлетворять запросам своего потребителя.
Целыми столетиями купечество торговало по принципу «не обманешь — не продашь»; но процесс капитализации поставил перед этим классом необходимость перестройки так же повелительно, как стала эта задача во всех областях государственной жизни. Торгово-буржуазная среда оказалась в своих хозяйственных основах такой же гнилой, как и вся дореформенная система в целом. Необходимость повышения культурного уровня остро осознается наиболее проницательными идеологами купечества, понимающими, что при новых капиталистических отношениях уже невозможна коммерция на варварской и примитивной основе обмана и плутовства.
Отражая в своем творчестве воззрения этих слоев, О. боролся за культурную перестройку своего класса.
Сочувственно приемля лучшие стороны купеческого патриархального быта, он в то же время решительно ополчался против тех его сторон, которые стояли на пути роста и совершенствования купечества, которые грозили подорвать его материальный уровень и дискредитировать его в обществе.
Было бы однако ошибкой ограничивать эти процессы внутриклассовыми рамками.
Рост промышленного капитала, подтачивавшего изнутри феодально-крепостнический строй, не мог не отразиться на судьбах русского купечества, которое именно в эту эпоху начало отходить от прежней благонамеренной по отношению к крепостничеству позиции.
Именно в 50-х гг. передовые группы русского купечества начали выделять многочисленных идеологов, выступающих за развитие в стране промышленно-капиталистических отношений.
Эти процессы имели свою экономическую подоснову: они были обусловлены обращением русского купечества к новым путям обогащения, новыми формами предпринимательства — торговый капитал все чаще в эту эпоху служил промышленным целям то в прямой, то в косвенной формах (переход от коммерции к организации производства, перекачка капитала и т. д.). Этот процесс с наибольшей силой отражен в послереформенных комедиях Островского.
Пороки и недостатки, изобличаемые О., не нуждаются в особо подробном анализе после того освещения, которое дал им Добролюбов.
О. бичевал прежде всего хищническое накопление капитала, создание богатства путем обмана и замаскированного грабежа. «Городничему, — рассказывает в «Грозе» Кулигин, — мужички пришли жаловаться, что он (богатый купец Дикой, одно из самых именитых лиц города Калинова — А. Ц.) ни одного из них путем не разочтет.
Городничий и стал ему говорить: «Послушай, говорит, Савел Петрович, рассчитывай ты мужиков хорошенько, каждый день ко мне с жалобой ходят». Дядюшка ваш потрепал городничего по плечу, да и говорит: «Стоит ли, ваше высокоблагородие, о таких пустяках разговаривать.
Много у меня в год народу то перебывает.
Вы то поймите: не доплачу им по какой-нибудь копейке на человека, а у меня из этого тысячи составляются, так оно мне и хорошо». Вот как сударь!» Это хищничество нашло себе еще более развернутое изображение в комедии «Свои люди — сочтемся», в которой О. изобразил всю механику ложного банкротства купца-самодура, не пожелавшего уплатить свои долги и попавшего в результате этого плутовства в долговую тюрьму.
В комедии «Свои люди — сочтемся» — одном из самых беспощадных произведений О. — большое разоряется, и его приказчик Подхалюзин становится купцом, для того чтобы продолжать в несколько подновленной форме большовскую систему обмеривания покупателей и обмана других купцов. «Свои люди — сочтемся» рисовали всю систему, при которой это плутовство было легализованным, настолько четко, что правительство обратило на эту комедию свое попечительное око: известно, что первоначальное ее название «Банкрот» было заменено более безобидным уже в печати, а к представлению комедия была дозволена только в 1861, притом с «благонамеренным» финалом, над которым так зло иронизировал Добролюбов: явившийся в дом Подхалюзина квартальный уводил его под арест за мошенничество.
Такова первая сфера сатирических выпадов О. против тех купцов, которые не желают торговать честно и культурно и наживаться в тех пределах, в которых это им разрешает делать закон. Еще больше внимания О. уделял проявлениям семейного самодурства, полному невниманию купца — главы семьи — к запросам и желаниям его детей. «Моя дочь — хочу с кашей ем, хочу — масло пахтаю» — это наглое заявление купца Большова типично для всех самодуров О., начиная от купца Брускова, которому на его вопрос, могут ли его обидеть, жена отвечает: «Кто тебя, Кит Китыч, обидит, ты сам всякого обидишь» («В чужом пиру похмелье»), и кончая эпигоном самодурства Аховым в комедии «Не все коту масленица». С особой симпатией О. рисовал жертвы этого семейного произвола, девушек, вроде Параши, убегающих из опостылевшего им гнезда, Катерину, бросающуюся с обрыва в Волгу. Сочувственно относясь к светлым сторонам купеческой, среды, О. с грустью и ненавистью рисовал мрачные стороны города Калинова, в котором разыгрывается действие «Грозы». В этой драме, как нигде в другом месте, О. развернул картину затхлости темного царства, изобразил те купеческие гнезда, в которых благообразие и верность народным традициям являются лишь мишурой, скрывающей звериную жестокость семейного произвола. «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие», скорбно замечает мещанин Кулигин.
Тихи улицы города Калинова, но обманчива эта благообразная тишина. «И что слез льется за этими запорами, и невидимых, и неслышимых». Бичуя сторонников старого, Островский не забывал и другое не менее уродливое извращение купеческого патриархализма: направляя острие своей сатиры против Большовых и Кабановых, он не забывал и о внешнем европейничаньи, поспешной измене родной старине ради моды, ради внешне понятой «цивилизации» (комедия «Бедность не порок»). Впрочем отношение О. к Гордею Торцову значительно более смягчено, нежели отношение к Кабановой или Дикому: ложное начало в Гордее лежит непрочно, и достаточно мелодраматической речи к нему его брата Любима, чтобы Гордея охватило раскаяние.
Аналогичное раскаяние охватывает и других самодуров О. — того же Тита Титыча Брускова из комедии «В чужом пиру похмелье», купца Курослепова в «Горячем Сердце» и др. Островский верил в то, что самодурство его героев — преходящий и временный порок, который может и должен быть искоренен.
В этой борьбе с темными сторонами быта и психики купечества О. остается идеологом его передовых слоев, писателем, который стремится поднять купечество на более высокую ступень развития, не порывая в то же время с лучшими сторонами этой, по глубокому убеждению драматурга, здоровой в своей основе среды. Критика О., которую вернее было бы назвать «самокритикой», была сочувственно принята купечеством, ибо отвечала насущным потребностям класса. «Я сам несколько раз читал эту комедию перед многочисленным обществом, состоящим исключительно из московских купцов, и, благодаря русской правдолюбивой натуре, они не только не оскорблялись этим произведением, но в самых обязательных выражениях изъявляли мне свою признательность за верное воспроизведение современных недостатков и пороков их сословия и горячо высказывали необходимость дельного и правдивого обличения этих пороков, в особенности превратного воспитания, на пользу своего круга» (из письма Островского попечителю Московского учебного округа Назимову по поводу комедии «Свои люди — сочтемся»). В критической литературе неоднократно высказывалось положение о том, что О. представлял собой идеолога той части русской торговой буржуазии, которая в 60-70-х гг. во множестве случаев превращалась в буржуазию промышленную.
Оценка этого взгляда сохраняет свою чрезвычайную важность для выяснения как социальной базы творчества драматурга, так и для характеристики его отношений к процессу капитализации.
В дореформенный период творчества образы промышленников интересовали Островского крайне редко; по существу только один Африкан Савич Коршунов представляет собой эту среду. Но этот образ дан вне каких-либо его социальных связей: О. нигде не критикует Коршунова как фабриканта, ограничиваясь показом отрицательных сторон его личности — властолюбия, ревнивого характера и т. п. Но если до 60-х гг. промышленная буржуазия не интересует Островского, то совсем иным становится его отношение после реформ, когда этот класс крепнет, когда он властно занимает высоты хозяйственной гегемонии, оттесняя на задний план патриархальный торговый капитал и в значительной мере вырастая на его базе. Образы промышленной буржуазии — это предприниматель Васильков в «Бешеных деньгах», это — Фрол Федулыч Прибытков в «Последней жертве», это — Беркутов в «Волках и овцах», это — пароходовладелец Паратов и Мокий Парменыч Кнуров («из крупных дельцов последнего времени») в «Бесприданнице». Все эти образы безмерно выигрывают по сравнению с представителями дворянства: Васильков и порядочнее и неизмеримо деловитее Кучумовых, Телятевых и Чебоксаровых;
Прибыткову не случайно принадлежит главная роль в разоблачении Дульчина.
В этих представителях промышленной буржуазии О. видел ряд бесспорно ценных качеств — работоспособность, энергию, деловую честность, скромность и т. п. Рисуя в этом плане образы промышленников, О. объективно отражает процессы социальной трансформации русской буржуазии, отхода ее от прежнего патриархализма, перехода к новым формам хозяйствования.
Промышленно-капиталистическая система не встречает возражений у Островского, который остается сторонником прусского пути развития русского капитализма.
Но приемля эти образы социально, Островский тем не менее не закрывает глаз на ряд отрицательных свойств его дельцов.
Характерно, что почти все они — хищники, искусно скрывающие свою волчью породу под внешней маской благообразия, но не останавливающиеся в достижении своих целей перед циничным попранием чужой личности.
То самое насилие над женщиной, которое так осуждалось О. в лице самодуров старого типа, получает здесь свое наиболее утонченное выражение.
Сахарозаводчик Великатов увозит молодую актрису Негину, любящую другого.
Прибытков хочет взять на содержание Юлию, а когда это ему не удается, компрометирует своего соперника.
Наконец Кнуров в «Бесприданнице» цинично предлагает своим соперникам отступного, и нет более мрачной сцены у О., чем розыгрыш ими по жребию Ларисы («Бесприданница», д. IV, явл. 7). О. воздает этим людям должное в хозяйственном и политическом плане, он иногда не прочь даже полюбоваться их энергией; но он не питает никаких иллюзий насчет их добродетелей.
Так. обр. презрение к дворянству сочетается у О. с критикой недостатков торговой буржуазии и с признанием достоинств новых капиталистических деятелей.
В целом О. — художник, сочувственно отразивший в своем творчестве подъем русской буржуазии, переход ее на более высокую ступень культурного развития.
Но признавая все это, мы не можем пройти мимо целого ряда мелкобуржуазных мотивов и образов, играющих в творчестве Островского существенную роль. Чтобы понять смысл последних, следует вспомнить, как формировалось русское купечество.
Купеческое предпринимательство нередко шло в дореформенную эпоху по закону преемственности: одряхлевший купец перед уходом «на покой» продавал свою лавку одному из наиболее заслуженных приказчиков, дарил ее ему в награду за его верную службу, наконец женил его на своей дочери (именно таким путем вышел например в люди Подхалюзин в «Своих людях»). Та прослойка мещанства, из которой выходят эти столь частые у О. приказчики, представляет собой резервный фонд русского купечества, откуда эти последние черпали свои кадры, откуда отдельные, наиболее удачливые или энергичные люди поднимались на верхние ступени лестницы, становясь купцами.
Перипетиями их сентиментальной любви полны такие комедии, как «Бедность не порок» (приказчик Митя), «Правда хорошо, а счастье лучше» (Платон Зыбкий), «Горячее сердце» (Гаврила), как сцены из купеческой жизни «Не все коту масленица» (Ипполит) и др. Все эти персонажи принадлежат к среде мещанства, они небогаты, у них нет никаких сбережений и никаких шансов на успех, им помогает случай — внезапное раскаяние хозяина или ловкий поворот событий, при которых счастье неожиданно оказывается возможным.
В лице всех этих честных и трудолюбивых приказчиков Островский выводит ту часть мелкого патриархального мещанства, которая пополняла собой ряды купечества, богатея и «выходя в люди». Такова первая категория этих образов у О., неизменно рисуемая им с глубокой симпатией и любовью.
В драмах, посвященных критике «темного царства», мы находим вторую категорию — городских ремесленников и мещан, являющихся единственным активно протестующим началом в городе.
Таков напр. образ мещанина Аристарха в «Горячем сердце», неустрашимо бросающего гневные слова всемогущему подрядчику Хлынову; таков в еще большей мере в «Грозе» трогательный образ мещанина Кулигина, часовщика-самоучки, отыскивающего «вечный двигатель», который служит О. рупором для выражения его авторского гнева и скорби.
Но особенно широко развертываются эти мелкобуржуазные образы в послереформенный период творчества Островского, когда у него особенно ширится внимание к бедным, но независимым людям. Такова напр. Аксюша в «Лесе», таков бедный студент Мелузов в «Талантах и поклонниках», с горькой иронией осуждающий себя за то, что он «вторгся в чужое владение, в область беспечального пребывания, беззаботного времяпровождения, в сферу красивых веселых женщин, в сферу шампанского, букетов, дорогих подарков… Бедняк, на трудовые деньги выучился трудиться: ну и трудись.
А он вздумал любить.
Нет, этой роскоши нам не полагается!» Образ Мелузова чрезвычайно показателен для характеристики симпатий позднего О. Это не революционный образ крестьянского демократа, а постепеновец, борющийся за перевоспитание людей, вступающий с этим миром «в постоянный поединок», в «непрерывную борьбу», верящий в «возможность улучшать людей». В эту пору О. не случайно начинает привлекать к себе мир провинциального актерства.
Дело здесь не только в том, что О. связан был с этой средой своей профессиональной работой, — эта связь существовала у него уже в 50-х гг., — а в том, что в этих людях он почувствовал демократический пафос, которого не было в иной среде. Актеры О., — все эти Шмаги, Незнамовы, Нароковы и пр., — несмотря на постоянную материальную зависимость и нужду, полны неистребимой гордости; сознание своего человеческого достоинства не исчезает даже в этой гнетущей атмосфере постоянной зависимости от любой прихоти невежественного и алчного антрепренера.
Среди всех этих фигур особенно ярка и выразительна фигура трагика Несчастливцева, бросающего всему миру Гурмыжских, Бодаевых и Булановых гневные слова: «Комедианты? Нет, мы артисты, благородные артисты, а комедианты вы. Мы коли любим, так уж любим; коли не любим, так ссоримся и деремся; коли помогаем, так уж последним трудовым грошом.
А вы? Вы всю жизнь тоскуете о благе общества, о любви к человечеству.
А что вы сделали? Кого накормили? Кого утешили?.. Вы комедианты, шуты, а не мы». Как могла возникнуть у Островского — идеолога купечества — эта глубокая симпатия к мелким, но гордым людям, задавленным, но не уничтоженным средой? Это могло случиться только потому, что Островский принадлежал к той группе мелкобуржуазной интеллигенции, которая обслуживала русское купечество, которая вела его за собой, находясь в его авангарде.
Отсюда в его творчестве сочувствие к идее честного и независимого труда, мало помалу выводящего в люди и всегда в конце концов награждаемого; отсюда у него внимание к маленьким людям, задавленным деспотизмом и произволом.
Отражая идеологию этой мелкобуржуазной группы, О. вместе с ней прошел довольно сложный путь. До реформ О. поддерживал крепкий еще тогда патриархально-купеческий уклад, критикуя отдельные уродливые его пережитки. — Ставка на внутреннее обновление этого уклада отражала ориентацию на него известных групп мелкого мещанства, которые уже в ту пору находились не на революционных, а на либеральных позициях.
Реформы 60-х гг., подведшие итог существованию торгового капитала в его прежних патриархальных формах, произвели существенные изменения и в сознании О. и его группы.
Иллюзия крепости этого уклада была разрушена, а, с другой стороны, мелкая буржуазия оказалась под угрозой эксплуатации ее растущим промышленным капиталом.
Теряющий прежние опорные связи, О. перед лицом этой новой угрозы становится несравненно более настороженным к моментам социального неравенства.
Оставаясь в своем творчестве во всем его послереформенном периоде либералом, он продолжает делать ставку на просветление сильных мира сего, на раскаяние самодуров; но теперь моменты принуждения и протеста играют уже несравненно большую роль (угроза Несчастливцева взять у Гурмыжской деньги силой в «Лесе» или еще более «отчаянная» выходка Ипполита в комедии «Не все коту масленица»). Оказавшееся под угрозой деклассации мелкое мещанство решается на протест, который при всей его аполитичности звучит теперь гораздо сильнее, потому что он обусловлен реальной угрозой усилившейся эксплуатации.
Любовь Островского к людям, выброшенным за борт общества, дает себя знать на протяжении всего его творчества.
Его настоящие, кровные герои конечно не дворяне, не «самодуры», не промышленники-приобретатели, а «бедные, но благородные» мещане.
Таков Мелузов, студент с пледом вместо пальто.
Таков Несчастливцев, провинциальный трагик, гордо отказывающийся от денег, чтобы помочь влюбленным и иметь право на прощанье бросить в лицо Гурмыжской бичующие слова шиллеровских «Разбойников». Эти люди, не имеющие крова, эти «пешие путешественники» составляют ту категорию образов О., которая находится в наиболее тяжелом положении и которой драматург поэтому отдает максимум своих симпатий.
Широта классовой практики О. обусловила собой многообразие его жанров.
Первым, едва ли не самым популярным из них, являются «картины» и «сцены из купеческой жизни». Так определен Островским целый ряд его произведений: «Картина семейного счастья» [1847], «Картины московской жизни» [1857], «Свои собаки дерутся, чужая не приставай, — картины московской жизни» [1861], «За чем пойдешь, то и найдешь» [1861], «Шутники — сцены из московской жизни» и мн. др. Называя так эти произведения, О. подчеркивал их относительную композиционную рыхлость, отсутствие в них развернутого сюжета, более эмбриональную их форму по сравнению с комедией, наиболее популярным жанром Островского.
Комедии О. достаточно разнохарактерны по своей структуре.
В недрах этого жанра можно было бы выделить, во-первых, комедии на купеческие темы типа «Бедность не порок» с обильно развернутыми жанровыми зарисовками, с медленным и вязким развитием сюжета, во-вторых, «граждански-обличительную» комедию типа «Доходного места» и, в-третьих, бытовую комедию 70-х гг., острие которой направлено против дворянства («Бешеные деньги», «Лес», «Волки и овцы» и др.). Третий бытовой жанр О. — это драма на купеческие и мещанские темы с трагическим или драматическим концом; сюда входят такие произведения, как «Бедная невеста» [1852], «Не так живи, как хочется» [1855], «Гроза» и «Бесприданница» [1879]. Каждый из этих драматургических жанров имеет у Островского свою собственную сферу применения: сцены и картины изображают преимущественно каждодневные, будничные процессы изображаемой им действительности; формой драмы он пользуется в тех случаях, когда происходящие в этой среде конфликты достигают наибольшей остроты.
Особое место в творчестве О. занимают его исторические пьесы. Историческая тематика на протяжении всего XIX века пользовалась чрезвычайной популярностью в русской дворянской литературе, которая обращалась к истории для того, чтобы изобразить величие своего класса.
С особым вниманием эти драматурги останавливались на наиболее катастрофическом этапе русской истории, на так наз. «Смутном времени». К этим сюжетам обращено было внимание и буржуазных писателей, которые однако преследовали иные установки.
О. рисует историческое прошлое сквозь призму своих неизменно буржуазных симпатий.
В драматической хронике «Кузьма Захарьич Минин-Сухорук» он обращается к эпохе Смутного времени, интересуясь в ней не столько картинами сражений, сколько организаторской ролью нижегородского мясника Минина, собирающего деньги и ополчение для освобождения Москвы.
В высокой мере характерно, что действие этой исторической хроники заканчивается восхвалением организаторских талантов Минина: «Кузьма кормы и жалованье ратникам сам раздавал и божьей благодатью так и спорилось все в его руках». Фигура Минина изображена на широком бытовом фоне буржуазного нижегородья, и П. В. Анненков основательно заметил, что О. интересовался не столько историческими событиями, сколько нравами, понятиями и верованиями эпохи. «Содержание драмы г. Островского, кроме собственно исторического предания, составляют семейные и общественные представления древней Руси… Горенка вдовы Марфы Кирилловны — такое же важное звено в драме г. Островского, как и слезное моление народа в соборе и избрание Минина в поверенные от земли русской» (Анненков П., «Русский вестник», 1862, кн. IX); Тот же характерный для О. буржуазный бытовизм присущ и комедии «Воевода» («Сон на Волге»). В драматической хронике «Димитрий Самозванец и Василий Шуйский» О. разоблачает этих двух узурпаторов: хроника кончается словами одного из действующих лиц, явно отражающими взгляд самого драматурга: «Обоим трон московский был могилой, на трон свободный садится лишь избранник всенародный». Особый интерес в этом плане буржуазной интерпретации русской истории приобретает историческая драма О. «Василиса Мелентьева», которая. всего слабее в своей исторической части, представляющей собою явное подражание. «Смерти Иоанна Грозного» Алексея Толстого.
Но история для О. — только фон, в центре его внимания — не государственные дела, а любовная интрига между Грозным, царицей Анной, любимым ею когда-то «мизинным человеком», Андреем Колычевым, и служащей царице вдовой Мелентьевой, через труп Анны пробирающейся к трону. Особняком стоит в творчестве Островского весенняя сказка «Снегурочка». В этом своем произведении, позднее легшем в основу либретто одной из лучших опер Римского-Корсакова, О. дает изображение сказочной страны берендеев, рисуя последнюю в идиллических тонах, столь характерных для славянофильства.
Жизнь берендеев радостна и безмятежна;
О. описывает их празднества, игры, пляски, привлекая для изображения их богатый фольклорный материал.
В центре его весенней сказки — идиллический образ «народного царя» Берендея, живущего для своих подданных и горячо ими любимого («Да здравствует премудрый великий Берендей, владыка среброкудрый, отец земли своей»). Жанры Островского, как мы видим, достаточно разнохарактерны, отражая в себе многообразие его классовой практики.
Попробуем вскрыть общие черты, характерные для стиля О. в целом. Критика разнообразных течений — славянофил Эдельсон, революционный демократ Чернышевский, либерал Боборыкин — ставила Островскому в вину отсутствие в его пьесах единства действия, внутренней его целесообразности и т. п. Чернышевский считал, что вся пьеса Островского «Бедность не порок» «состоит из ряда несвязных и ненужных эпизодов, монологов и повествований; собственно для развития действия нужна разве только третья доля всего вставленного в пьесу» («Современник», 1854, кн. I). «…Островский не драматург в тесном смысле этого слова, — писал чрезвычайно расположенный к нему Эдельсон. — Большая часть его пьес положительно страдает недраматической постройкой, введением на сцену эпического элемента, — малонужными для хода действия лицами и пр.» («Библиотека для чтения», 1864, кн. I). «Главная отличительная черта всех произведений Островского, принадлежащих к области комедии, есть отсутствие замыслов, заключающих в себе как бы ядро необходимости действия» (Боборыкин П., Островский и его сверстники, «Слово», 1878, кн. VII и VIII). Эти упреки были не вполне справедливыми.
Композиционная техника его комедий была обусловлена особенностями самой действительности в понимании ее Островским.
Устойчивый быт дореформенного купечества и несложная психика этой среды не доставляли, разумеется, удобных условий для развертывания быстрых и стремительных темпов действия.
Сюжетика этих комедий строилась на борьбе личностей с патриархальным укладом и на широких экспозициях этого уклада.
Здесь было меньше, нежели в более европеизированной среде, острых происшествий.
Жизнь Большовых и Торцовых шла по размеренной колее каждодневного времяпровождения — спанья, пьянства, обмана покупателей и домашнего «тиранства». Сказанному ничуть не противоречит то обстоятельство, что в драматургии Островского случай неизменно играет крупную роль. Эта случайность завязок и развязок связана опять-таки с особенностями изображаемой О. действительности (самодур Гордей Карпыч выдать свою дочь за приказчика Митю мог только в результате случайного конфликта с Коршуновым).
Бесправие, царящее в этой среде, отсутствие каких-либо твердых норм поведения для главы семьи легализуют эту особенность его сюжеторазвертывания.
Дело здесь однако не только в самих свойствах материала, но и в авторском подходе к нему. О. тяготел к изображению будничных, каждодневных сторон изображаемой им действительности, и его композиции должны были поэтому сохранить все особенности бытовизма.
О. несомненно хорошо понимал косность своего материала, несомненно хорошо чувствовал его сопротивление; отсюда у него обилие coups de theatre, сценических эффектов, которые, как это ни парадоксально, вызваны слабой динамической насыщенностью его пьес. Действие, если бы оно шло по размеренной колее быта, никогда не пришло бы к желательной развязке.
Отсутствие динамизма компенсируется введением в сюжетику ряда авантюрных сцен вроде находки денег («Не было ни гроша, да вдруг алтын»), случайной встречи («Правда хорошо, а счастье лучше»), внезапной ссоры («Бедность не порок») и т. п. Отсюда у О. исключительная роль развязок и финалов, заключающих в себе внезапное просветление самодура, счастливый брак молодых влюбленных или мелодраматическую смерть героини («Гроза», «Бесприданница»). Эта несколько статичная техника уступает место иной в произведениях последнего периода.
Такие комедии, как «Бешеные деньги», «Волки и овцы» и др., — блестящее тому доказательство.
Отличие их композиционной фактуры от комедий «купеческого» типа не требует доказательств и находится в несомненной зависимости от природы того материала, который лег в основу тематики этих комедий: О. столкнулся здесь с рядом конфликтов, с активностью буржуазных дельцов, с обостренным протестом мещанских героев, т. е. с рядом динамических сценических положений.
К этому усложнению социальной действительности присоединились и чисто литературные «факторы»: вполне правдоподобно предположение французского исследователя О., Патуйе, в своей капитальной работе о творчестве О. («Ostrowski et son theatre de m? urs russes») отметившего возможное влияние на эти произведения со стороны французской буржуазной комедии 60-х гг., в частности Э. Ожье (см.). Один из ярчайших бытовистов русской литературы, О. постоянно вращается в сфере изображаемой им действительности, не выходя за ее пределы даже в своих опытах на исторические или фольклорные темы. Этот бытовизм пронизывает всю структуру его произведений, начиная от характеристик действующих лиц и вводных, пейзажных и жанристских ремарок, предваряющих начало того или иного действия, и кончая более существенными компонентами.
Возьмем напр. заглавия его произведений, в основу которых неизменно ложатся пословицы и поговорки: «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок», «Не так живи, как хочется», «Праздничный сон — до обеда», «Старый друг лучше новых двух», «Свои собаки грызутся, чужая не приставай», «За чем пойдешь, то и найдешь», «Грех да беда на кого не живут», «На всякого мудреца довольно простоты», «Не все коту масленица», «Не было ни гроша, да вдруг алтын», «Кошке игрушки, а мышке слезки» (первоначальное неразрешенное цензурой название «Воспитанницы»), «Правда хорошо, а счастье лучше», «Сердце не камень». Определенный житейский факт, получивший в пословице и поговорке типическое, обобщенное значение, кладется О. в основу его отношения к изображаемому уголку социальной действительности, и недаром эти пословицы и поговорки так часто звучат в развязке и финале его комедий: автор этим моралистическим приемом еще. раз подтверждает самокритическую установку своих произведений.
Возьмем другую сферу композиции — фамилии, которые О. дает своим персонажам.
Здесь также налицо глубокая связь между внутренними свойствами и внешними чертами персонажей.
Таковы в «Бедности не порок» красноречивые фамилии и имена Гордея и Любима Торцовых (первоначально комедия носила название «Гордому бог противится»), Коршунова, Яши Гуслина и Гриши Разлюляева. «Симпатии автора конкретизированы заранее в именах.
Однако ни один из образов своим, его характеризующим именем не покрывается: и в Гордее, и в Коршунове, и в Любови Гордеевне — ряд других черт: в Гордее — любовь к дочери, устремление к правде, в Любови Гордеевне — покорность, тоска и т. д. Существенно, что в имена, характеризующие образ, Островский выделяет те черты, которые обозначают динамическую сущность образа, то, чем образ в данной пьесе живет и движется, то, что является скрытой причиной его поступков, дел и действий…» (Марков П., Морализм Островского, сб. «Памяти А. Н. Островского», М. — П., 1923, стр. 149). Но было бы глубокой ошибкой считать Островского чистым натуралистом, воспроизводящим без каких-либо художественных видоизменений действительность.
Островский любит быт и изображает его, но он изображает его творчески, видоизменяя и комбинируя его черты. Этого не поняли ни те критики, которые сочли О. рабом изображаемого им быта и на этом основании объявившие его умершим с ним (Ю. Айхенвальд), ни те, кто увидел в О. писателя-символиста (Ю. Слонимская, Комиссаржевский, Сахновский и др.) Быт почти никогда не дается О. в своей примитивной форме. Некоторые подробности его комедии кажутся мало вероятными, но это происходит лишь потому, что О. гротескно подчеркивает характерные черты действительности, примечательные для того или иного уголка ее. Таковы напр. имена и фамилии в комедии «Не было ни гроша, да вдруг алтын»: торговца Истукария Лупыча Епишкина, квартального Тигрия Львовича Лютова; таковы речи странницы Феклуши в «Грозе», таковы безобразия, творимые Хлыновым в «Горячем сердце». О. не чужд некоторой тяги к символизации, но эта символика растет из быта и бытом питается.
Так, через всю драму о Катерине проходит лейтмотивом мотив «грозы». Раскаты ее звучат уже в первом действии, они вновь повторяются в четвертом действии, когда Катерина, не выдержав, признается мужу в своей «измене». Таков в другом произведении О. аллегорический образ «леса», воплощающего в себе «дремучую» действительность дворянских берлог. «Аркадий, нас гонят, — обращается Несчастливцев к своему спутнику, — и в самом деле, брат Аркадий, зачем мы зашли, как мы попали в этот лес, в этот сыр-дремучий бор? Зачем мы, братец, спугнули сов и филинов? Что им мешать.
Пусть их живут, как им хочется». Давая аллегорические изображения действительности, О. и в них остается глубоким реалистом, умеющим изобразить типические стороны действительности.
Для полноты характеристики стиля О. необходимо хотя бы вкратце остановиться на исключительном богатстве и яркости его языка. Замечательной особенностью языка О. является то, что он чувствует глубокое разнообразие речевых диалектов.
Каждая социальная группа говорит у О. по-разному, и это различие языка, эти особенности индивидуальной речи каждого персонажа как нельзя глубже соответствуют особенностям его природы.
По языку всегда можно отличить у О. говорящего.
Для самодуров напр. характерна обрывистая речь, полная грубых слов, но тупой самодур, вроде Дикого, говорит не так, как самодур добродушный, вроде Курослепова.
Своеобразный язык свойствен и образу купеческой строптивой дочки: такова напр. Липочка, словесный стиль которой полностью отображает ее пошлую душу. Кокетничая, она злоупотребляет книжными терминами, иностранными словами: «сидишь, натурально, вся в цветах». Жених, замешкавшийся сборами, вызывает у нее презрительное: «что же он там спустя рукава-то сентиментальничает»; жалуясь свахе на нездоровье, она заявляет, что у нее «рябит меланхолия в глазах». Иной тип языка, напевный, романтический, как бы сбивающийся на песенный стиль и размер, характеризует собой речь девушек, томящихся в «темном царстве» — Параши, Катерины (см. напр. рассказ Катерины о своем прошлом — «Гроза», д. I, явл. 7). С большим блеском воссоздает О. и пересыпанный прибаутками, вытканный словесными узорами язык свахи (здесь и выше нами использована обильная по материалу ст. С. К. Шамбинаго «Из наблюдений над творчеством Островского»). Не менее остро передает О. и своеобразие дворянского языка: остроумную, изобилующую каламбурами речь Телятева не спутаешь ни с холодно-наглым языком Глумова ни с хвастливой речью Кучумова.
С большим уменьем изображает О. в «Доходном месте» и подобострастную речь Белогубова и речь Юсова, которая изменяется в зависимости от того, говорит ли он с подчиненным или с начальством.
Наконец О. превосходно чувствует речь актеров, и диалог трагика Несчастливцева и комика Счастливцева во втором действии «Леса» представляет собой замечательный образец того искусства языкового рисунка, через который мы глубже и полнее поймем социальное существо образов.
Искусство диалога у О. настолько исключительно, что трудно даже выделить лучшие образцы его. Отметим здесь хотя бы замечательные диалоги комедии «На всякого мудреца довольно простоты» (галантный разговор либерала Городулина и Мамаевой о ее «племяннике», диалог между Крутицким и Глумовым по поводу трактата Крутицкого «О вреде реформ вообще» и т. д.). Стиль О. создался не сразу: он был подготовлен сложным и продолжительным процессом становления русской буржуазной драматургии.
В литературе XVIII в. первыми художниками, изображавшими купечество, были В. Майков (см.), Аблесимов, но они изображали эту социальную среду со стороны, с точки зрения поместной идеологии.
Больше внимания уделил этой среде Лукин, но и у него образ купца Докукина (в комедии «Мот, любовью исправленный») остается эпизодическим и мало развитым.
Своих непосредственных предшественников О. находит в начале XIX в. в Плавилыцикове, одном из типичнейших купеческих писателей той поры, влияние которого на О. неоднократно отмечалось исследователями (Б. В. Варнеке, П. Н. Сакулиным и другими).
Широко развернувшийся в 30-х гг. буржуазный в своей основе жанр мелодрамы (см.) также оказал на Островского несомненное влияние: особо явственные следы мелодрамы находим напр. в «Пучине», построенной на мотивах мелодрамы Дюканжа «Тридцать лет, или Жизнь игрока», и в написанной уже в 80-х гг. комедии «Без вины виноватые» на мелодраматический сюжет о подброшенном и счастливо найденном через много лет сыне, безутешной матери, отце-злодее и т. п. На исторические хроники О. большое влияние оказала драматургия Кукольника, одного из буржуазных драматургов 30-х гг. Его пьеса «Рука всевышнего отечество спасла» в ряде пунктов предвосхищает О. (установка на народность, недоброжелательное отношение к дворянству, патриотический тон и т. д.). Влияние Кукольника на «Минина» совершено правильно было отмечено еще Боборыкиным.
О. приходит так. обр. на достаточно подготовленную почву — ему было что использовать у своих предшественников.
Его успех в драматургии аналогичен успеху в прозе таких купеческих писателей, как Погодин (см.) с его повестями, писатель, достаточно близкий О. по своим идейным устремлениям, как много позднее И. Горбунов (см.). Успех О. в драматургии обусловлен в общем теми же причинами, которые в сфере изобразительных искусств вызвали к жизни нравоописательную живопись Федотова и Перова.
С приходом О. в русской драматургии образовалось новое художественное качество, ибо О. совершил несомненный поворот в сторону от магистральных путей дворянской литературы.
Ни продолжателем Грибоедова ни продолжателем Гоголя О. считать невозможно: это и иная классовая литератуpa и иной драматургический стиль. О. переносит центр тяжести с развития психологии и действия на описание нравов, на орнаментализацию языка, на раскрытие бытовых форм изображаемой действительности.
Островский раскрывает в своих комедиях как раз те образы и мотивы, которые в «Женитьбе» и «Ревизоре» оставались в тени, отводя на второй план те мотивы, которые Гоголя интересовали преимущественно.
Это преодоление Гоголя и было одной из главнейших причин того, почему наиболее блестящие актеры той поры, напр. М. С. Щепкин или Самойлов, превосходно игравшие гоголевские роли, не могли совладать с театром О. и не любили этот театр. Для того чтобы сценически реализовать творческое наследие О., понадобились новые актеры.
Ими явились П. М. Садовский, С. В. Васильев, А. Мартынов, Линская, Ленский, О. О. Садовская, впоследствии Комиссаржевская (образ Ларисы из «Бесприданницы») и др. Именно они внедрили О. в русский театральный репертуар, именно их усилиями и искусством театральная техника была умножена новыми амплуа (так напр. из произведений Островского пришел весь многообразный типаж «комических старух» — свах, мелких купчих, приживалок, странниц и т. п. и т. д.). Освещение проблемы влияния драматургии Островского на современный ему театр выходит за границы настоящей статьи; читатель найдет необходимый материал для суждений по этому поводу в работах В. Сахновского, Н. Кашина, Б. Варнеке и других.
Огромное воздействие О. на русскую драматургию второй половины прошлого века несомненно.
Чаев и Навроцкий с их историческими пьесами, Невежин и Соловьев с их бытовой драматургией, Шпажинский и Вл. И. Немирович-Данченко с их психологической драмой, Д. Аверкиев с его «Слобода-Неволей» — все они явились спутниками О., поклонниками его творческого таланта, продолжателями его литературного дела, внедрявшими его каноны в драматургический оборот.
Театр Островского безраздельно царствует на русской сцене вплоть до той поры, пока в самом конце века не приходит Чехов с его импрессионистической драмой, отражавшей идеологию мелкой буржуазии конца века, и не открывает борьбы с творческими установками автора «Грозы». Но и позднее влияние Островского остается мощным, и, например, такая драма, как «Дети Ванюшина» Найденова, это прекрасно доказывает.
Социальные функции творчества О. были исключительно сильны, и это обусловливалось как многообразием драматургии, так и сложностью эпохи, в которую О. действовал.
Мы уже упоминали выше о том, какой резонанс получили эти пьесы в сознании купечества, к которому в первую очередь обращался О. (правда, этому предшествовал период «непонимания» намерений О. частью этого купечества, обвинения его в «клевете» на это сословие, жалоб по начальству и т. п.) В воспоминаниях П. Садовского рассказывается о том, как плакали московские купцы на первом представлении «Бедности не порок», видя на сцене мелодраматически-трогательный образ Любима Торцова. «Я сам из того сословия, изображению которого Островский посвятил всю свою лучшую жизнь. Пусть говорят, что он обличил купечество, мы гордимся этим обличением» (из письма в редакцию журн. «Эпоха» «Одного из почитателей Островского»). Эти реакции его читателей и зрителей находились в полном соответствии с творческими установками О., ценившего в искусстве прежде всего нравственно-воспитательные цели. В записке, посвященной доказательству необходимости учреждения русского национального театра, О. ставил перед бытовым репертуаром задачу показать, «что есть хорошего, доброго в русском человеке, что он должен в себе беречь и воспитывать, и что есть в нем дикого и грубою, с чем он должен бороться». Эта нравственно-воспитательная установка О. снискала ему широкую популярность в тех прослойках торговой буржуазии, которые в ту пору перестраивались и приспособлялись к новой культуре.
Неизмеримо более сдержанное отношение Островский встретил в среде русского дворянства, которое не могло не почувствовать на себе ударов его сатиры.
Из критиков этого лагеря только В. Ф. Одоевский оказался достаточно объективным для того, чтобы понять рождение нового таланта. «Читал ли ты, — писал он одному из своих друзей, — комедию, или лучше сказать трагедию Островского: «Свои люди — сочтемся», и которой настоящее название «Банкрот»? Пора было вывести на свежую воду самый развращенный духом класс людей. Если это не минутная вспышка, не гриб, выдавившийся сам собою из земли, просоченный всякой гнилью, то этот человек есть талант огромный.
Я считаю на Руси три трагедии: «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор», на «Банкроте» я поставил нумер четвертый». Восторженная оценка Одоевского не находилась, как мы видим, в каком-нибудь противоречии с его дворянской антипатией к купечеству.
Позднейшая дворянская критика отнеслась к О. гораздо менее доброжелательно. «Успех этой комедии, — писал напр. кн. П. А. Вяземский, — и восторг публики доказывают совершенное падение искусства, и Садовский хорошо, т. е. верно играл, но что он представлял? Купца, который промотался и спился, но остался добрым человеком.
Что тут за характер? Где творчество и художественность автора? Все сцены сшиты на живую нитку, сшиты лоскутья.
Единства, полноты, развития нет». Эта отрицательная оценка О. с точки зрения законов дворянской эстетики неоднократно повторялась и критиками позднейшей поры, напр. В. Г. Авсеенко.
О. пользовался широкой популярностью у революционной критики 60-х гг., в частности и по линии критики чиновничества.
Объяснялось это тем, что представлявшиеся О. прослойки передового купечества остро чувствовали на себе ряд отрицательных черт приказно-бюрократического строя и приветствовали грядущее его уничтожение. «Доходное место», в котором О. разоблачал взяточников, получило широкий общественный резонанс.
Разночинец Е. Утин приветствовал в Жадове тип, «в котором соединились все существенные и характеристические черты и особенности многих и многих из молодого поколения того времени». Эта оценка конечно была преувеличена, ибо О. боролся с приказным строем не с позиций революционной демократии: в Жадове нет ничего от демократов-революционеров, в «Доходном месте» равно неестественны и патетические речи Жадова против взяточничества и идиллический конец комедии с внезапным воодушевлением героя и с сентиментально-дидактическим раскаянием мещанки Полины.
Но не будучи сам идеологом революционной демократии, О. в этой комедии, как и в ряде других, отразил те стремления, которые были присущи революционной молодежи той поры, и в восторженных овациях, которые эта часть зрителей устраивала «Доходному месту», и в цензурных притеснениях Островского лежала несомненно глубокая закономерность.
В более позднюю эпоху, когда О. обратился к более нейтральным в политическом отношении темам, он сохранил однако одно из своих любимых утверждений о разрушающем действии денег, о тлетворности их в тех случаях, когда они становятся на пути развития личности.
Эта мысль комедии «Не все коту масленица», драмы «Бесприданница» и многих других не была конечно революционной, но она оставалась демократической мыслью, и Островскому надолго было обеспечено сочувствие широких масс мелкой буржуазии, городского мещанства и пр. Имеет ли О. какую-нибудь ценность для современности, для театра эпохи пролетарской диктатуры, для пролетарского читателя? Этот вопрос необходимо решить для правильной оценки драматурга.
Каждый значительный художник прошлого сохраняет для нас прежде всего познавательную ценность, ибо в его творчестве так или иначе отражается отошедшая в прошлое действительность.
О. был одним из таких художников, которые отобразили эту действительность в ряде ее существенных сторон.
Экономическое n культурное загнивание поместного дворянства отображено О. с исключительной яркостью.
Ему принадлежит также целый ряд характеристик деятелей растущего промышленного капитала.
Но разумеется самой значительной исторической заслугой О. была изображение торговой буржуазии, процессов ломки и перестройки купеческого патриархализма, которое сделано О. с исключительной глубиной и систематичностью.
Однако позиции, с которых О. отображал современную ему действительность, были достаточно далеки от наиболее передовых позиций, занимавшихся революционными демократами той поры. Это наложило на творчество О. определенный идейный отпечаток.
Для нас неприемлемы в О. ни его славянофильский пафос ни его морализм.
О. ценен для нас не этими сторонами своей идеологии, поддерживавшими современный ему политический строй, а негативными ее тенденциями — сатирой на праздное дворянство, страстным разоблачением «темного царства». И наконец О. ценен для нас исключительным мастерством своей художественной манеры.
Острота социальных характеристик, уменье создавать образ в его бытовых связях и окружении, лирическая окраска (столь явная напр. в «Грозе» или «Горячем сердце»), величайшее мастерство диалогической композиции, исключительное разнообразие языковых средств — всему этому у Островского могут и должны учиться современные драматурги.
Разумеется речь здесь должна идти не о копировании художественного метода одного из величайших представителей реализма в русской драматургии, а о внимательном и творческом использовании отдельных его чрезвычайно существенных сторон.
Перед театральной культурой наших дней стоит огромная задача — новой интерпретации наследства О. в свете тех требований, которые к нему предъявляет современность.
Нет никакого сомнения в том, что для этой интерпретации его наследства особенно благодарными оказываются те пьесы О., в которых живет заостренный показ широких общественных отношений.
Именно эти пьесы снискали себе наибольший успех у современного зрителя. «Лес» в театре Мейерхольда, «Горячее сердце» в Художественном театре, «Таланты и поклонники» в театре Симонова, «Волки и овцы» в студии Завадского при всем разнообразии своих творческих установок представляют собой успешные попытки пойти «вперед с О.», поставив его художественное наследие на службу идеям культурной революции.
Библиография: I. Из многочисленных собр. сочин. отметим два наиболее ценных: Полное собр. сочин., под ред. М. Писарева, изд. «Просвещение», СПб, 1904-1905 (10 тт.), тг. XI и XII: Драматич. сочин., написанные совместно с М. Соловьевым и П. Невежиным, СПб, 1909; Драматические переводы, 2 тт., СПб, 1886; Собр. сочин. в 10 тт., под ред. H. H. Долгова, 1919-1924; т. XI: Драматич. сочин. А. Н. Островского и Н. Я. Соловьева и П. М. Невежина, ред. Б. Томашевского и К. Халабаева, Л., 1926; Сочин. [В одном томе], ред., комментарии и биография автора Н. П. Кашина, ГИХЛ, М. — Л., 1934. Главнейшие из мемуаров об О.: Буpдин Ф., Из воспоминаний об Островском, «Вестник Европы», 1886, кн. XII; Барсуков П., Жизнь и труды Погодина (по указ. особ. тт. XI, XII, XIV); Горбунов И., Отрывки из воспоминаний, Сочинения Горбунова, т. II, СПб, 19 04; Максимове., А. Н. Островский (По моим воспоминаниям), «Русская мысль», 1897, кн. I, III, V, и 1898, кн. I — IV; Нелидов Ф., Островский в кружке «Молодого москвитянина», «Русская мысль», 1901, кн. III; Кропачев П., А. Н. Островский на службе при императорских театрах, М., 1901; Невежин П., Воспоминания об Островском, «Ежегодник императ. театров», 1909, кн. IV, и 1910, кн. VI. Биографические очерки об О.: Иванов И в., А. Н. Островский.
Его жизнь и литературная деятельность, СПб, 1900; Эфрос Н. Е., А. Н. Островский, П., 1922; Морозов П., А. Н. Островский в его переписке (1850-1855), «Вестник Европы», 1916, кн. X; Бельчиков Н., А. Н. Островский (Архивные материалы), «Искусство», 1923, кн. I; Долгов H., A. H. Островский.
Жизнь и творчество, П., 1923; А. Н. Островский и Ф. А. Бурдин, Неизданные письма.
Из собр. Гос. театр, музея им. А. А. Бахрушина, ред. Н. Л. Бродского и др., М. — Л., 1923. II. Современные Островскому критики: Чернышевский Н., Собр. сочин., т. I, СПб, 1906 («Бедность не порок»), т. III, СПб, 1906 («Доходное место»); Добролюбов Н., Темное царство.
Луч света в темном царстве, Собр. сочин., под ред. М. Лемке, т. III, СПб, 1912; Григорьев Ап., О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене, ст. 2-я, «Ежегодник петрогр. госуд. театров», 1918-1919, П., 1920; Его же, О национальном значении творчества Островского, Сочин., вып. XI, М., 1915; Гончаров И., Отчет о IV присуж. наград гр. Уварова, СПб, 1860 (о «Грозе»); Дружинин А., Сочинения А. Н. Островского, Собр. сочин., т. VII, СПб, 1865; Писарев Д., Мотивы русской драмы, Полн. собр. сочин., т. III, СПб, 1894; Анненков П., Воспоминания и критические очерки, т. II, СПб, 1879 (неск. изд.); Скабичевский А., Женщины в пьесах Островского, Сочинения, т. II, СПб, 1895 (изд. 2-е, 1905). Домарксистская и марксистская критика о творчестве О.: Языков Н., Бессилие творческой мысли, «Дело», 1875, кн. II и IV; Коробчевский Д. А., Бытописатель денежной силы. Критические этюды о произведениях Островского, «Дело», 1886, кн. II и III; Незеленов А., Островский в его произведениях.
Первый период литературной деятельности Островского, СПб, 1888; Гаршин Е., Драмы Островского, как основа русского народного репертуара, в его сб. «Критические опыты», СПб, 1888; Кропачев H., A. H. Островский.
Из воспоминаний его секретаря, «Русский архив», 1888, №№ 3 и 4, и отд. изд.: М., 1889; Пигулевский А., А. Н. Островский как литературный деятель, Вильна, 1889; Морозов П., Минувший век, СПб, 1902; Варнеке Б., Островский, «Русский биографический словарь», т. «Обезьянинов — Очкин», СПб, 1905 (с библиографией);
Круковский А., Русская народность в произведениях Островского, «Филологические записки», 1906, кн. IV — V; Айхенвальд Ю., Силуэты русских писателей, вып. II, М., 1908 (неск. изд.); Покровский Н., Островский в значении русского драматурга, М., 1908; Кизеветтер А., Островский о начале русского театра, в кн. Кизеветтера: Театральные очерки, M., 1922; Каталог выставки в память столетия со дня рождения А. Н. Островского, М., 1923; Островский.
Новые материалы.
Письма. Труды и дни. Статьи, под ред. М. Д. Беляева, Л., 1924; «Горячее сердце» А. Н. Островского в Московск. худож. театре, «Искусство», 1926, кн. III; Островский — переводчик Гоцци (Из отчета научн. сотрудника Ан. Линина), «Известия Азербайджанск. ун-та», т. VI — VII, 1926; Варнеке Б., Заметки об Островском, Одесса, 1912 (Летопись Ист.-филологич. об-ва при Новороссийск. ун-те, т. XXII); Кашин Н., Этюды об Островском, 2 тт., M., 1912-T-1913; Слонимская Ю., Театр А. Н. Островского, «Ежегодник имп. театров», П.,1915; Варнеке Б., К вопросу об источниках Островского [по поводу «Этюдов» Н. Кашина], «Русск. филологич. вестник», 1913, кн. I; Его же, Заметки об Островском, «Русск. филологич. вестник», 1916, кн. I — II, и 1917, кн. III — IV; Батюшков Ф., Генезис «Снегурочки» Островского, «ЖМНП», 1917, кн. V; Комиссаржевский Ф., Театральные прелюдии, М., 1916; Сахновский В., Театр А. Н. Островского, М., 1920. Из иностранной литературы, посвященной О., отметим: Леметр Ж., «Гроза» Островского.
Этюды о русских писателях, Одесса, 1893; Patouillet J., Ostrowsky et son theatre de m? urs russes, P., 1912. Работы, преимущественно посвященные анализу драматургии О.: Кашин Н., Символика Островского, «Жизнь», 1922, кн. III; Глаголева Т., «Снегурочка» А. Н. Островского, «Книга и революция», 1923, кн. II; Томашевский Б., А. Н. Островский, «Книга и революция», 1923, кн. II; Синюхаев Г., Островский и народная песня, «Известия Академии наук», т. XXVIII; Маторина Р., Из творческой истории образов «Грозы» Островского, сб. «Творческая история», М., 1927. Социологические анализы творчества О.: Плеханов Г., Добролюбов и Островский, журн. «Студия», 1911, №№ 5-8, перепеч. в Сочин., т. XXIV, Гиз, М., 1927; Полянский В. (Лебеде в П. И.), А. Н. Островский, П., 1923; Луначарский А., Об А. Н. Островском и по поводу его, см. его сб. «Литературные силуэты», М., 1923; Кашин Н., Смена классов в русском обществе по произведениям А. Н. Островского, «Печать и революция», 1923, кн. III. Сборники статей и материалов, вышедших в столетнюю годовщину рождения Островского: Островский.
К столетию со дня рождения.
Юбилейный сборник, под ред. А. А. Бахрушина, Н. Л. Бродского и Н. А. Попова, М., 1923; А. Н. Островский, Сб. статей к столетию со дня рождения, под ред. П. C. Когана, Иваново-Вознесенск, 1923; А. Н. Островский (1823-1923), «Новая Москва», М., 1923; Творчество Островского, под ред. С. Шамбинаго, М., 1923; Памяти А. Н. Островского, П., 1923; А. Н. Островский, 1823-1923, Сб. статей под ред. Б. В. Варнеке, Одесса, 1923; Мендельсон Н., А. Н. Островский в воспоминаниях современников и его письмах, М., 1923. Сборники критической литературы об О.: Покровский В., А. Н. Островский.
Его жизнь и сочинения.
Сборник ист.-лит. статей, изд. 3-е, М., 1912; Денисюк П., Критическая литература о произведениях Островского, 4 вып., М., 1906; Зелинский В., Критические комментарии к сочинениям Островского, 5 чч., М., 1894-1905 (неск. изд.); Вейнберг Л., Критическое пособие, Сб. выдающихся статей русской критики за 100 лет, т. III — Островский и др., М., 1913; Русские критики об Островском, М., 1923. III. Пиксанов П., Островский, Литературно-театральный семинарий, изд. «Основа», Иваново-Вознесенск, 1923; Линин Ан., Литература по А. Н. Островскому, под общ. ред. А. В. Багрия, Владикавказ, 1924; Богатырев П., Библиографический обзор работ об А. Н. Островском с 1914 по 1925, «Slavia», 1925, кн. II — III; Мезиер А. В., Русская словесность с XI по XIX ст. включительно, ч. 2, СПб, 1902; Владиславлев И., Русские писатели, изд. 4-е, М. — Л., 1924; Его же, Литература великого десятилетия, т. I, М. — Л., 1928. А. Цейтлин. {Лит. энц.}