Биография Морозов Николай Александрович

— русский политический деятель.
Род. в середине 1850-х гг.; из 6 класса гимназии уволен за политическую пропаганду во время движения в народ; в начале 1870-х гг. работал на фабриках в Москве; с 1874 по 1878 г. просидел в тюрьме; судился по процессу 193-х (1877-78); оправдан.
В тюрьме начал писать стихотворения; многие из них помещены в сборнике «Из-за решетки», изданном Лопатиным в Париже в 1878 г. Поэтическая деятельность его продолжалась и по выходе из тюрьмы.
Стихотворения М. принадлежат к наиболее выдающимся поэтическим произведениям революционного народничества и народовольчества.
Выйдя из тюрьмы, М. перешел на нелегальное положение и был одним из главных деятелей партии Земли и Воли. В начале 1879 г. в «Листках Земли и Воли» он отстаивал террор, как орудие политической борьбы.
Летом 1879 г. участвовал в Липецком съезде и сделался членом партии Народной Воли. Был редактором первых №№ журнала «Народная Воля». В ноябре 1879 г. принял участие в устройстве подкопа под железной дорогой близ Москвы.
Арестованный в конце того же года, бежал за границу; сотрудничал в женевском «Общем Деле»; напечатал брошюру: «Террористическая борьба» (Женева, 1880), где требовал усиления террора.
В начале 1881 г М. вернулся в Россию, но на границе был арестован; судился по делу о 20 народовольцах в 1882 г. и приговорен к пожизненным каторжным работам; заключен в Шлиссельбургскую крепость, откуда вышел лишь в ноябре 1905 г. «Листки Земли и Воли» изданные М., перепечатаны в сборнике Базилевского: «Революционная журналистика 1870-х годов» (Париж, 1905). Процесс 20 народовольцев см. в «Былом» (СПб., 1906, № 1). Биография М.: В. Б., «Н. А. Морозов» («Наша Жизнь», 1905, № 333). В. В-в. {Брокгауз} Морозов, Николай Александрович Морозов Н. А. [(1854-1946). С 1932 г. почетный член АН СССР. До конца жизни директор Естественнонаучного института им. Лесгафта.
Автобиография написана 13 февраля 1926 г. в Ленинграде.] — Я родился 25 июня (8 июля нов. ст) 1854 г. в имении моих предков Борке Мологского уезда Ярославской губернии.
Отец мой был помещик, а мать — его крепостная крестьянка, которую он впервые увидал проездом через свое другое имение в Череповецком уезде Новгородской губернии.
Он был почти юноша, едва достигший совершеннолетия и лишь недавно окончивший кадетский корпус.
Но, несмотря на свою молодость, он был уже вполне самостоятельным человеком, потому что его отец и мать были взорваны своим собственным камердинером, подкатившим под их спальную комнату бочонок пороха по романтическим причинам.
Моей матери было лет шестнадцать, когда она впервые встретилась с моим отцом и поразила его своей красотой и интеллигентным видом. Она была действительно исключительной по тем временам крестьянской девушкой, так как умела и читать, и писать, и прочла до встречи с ним уже много повестей и романов, имевшихся у ее отца-кузнеца, большого любителя чтения, и проводила свое время большей частью с дочерьми местного священника.
Отец сейчас же выписал ее из крепостного состояния, приписал к мещанкам города Мологи и в первые месяцы много занимался ее дальнейшим обучением, и она вскоре перечитала всю библиотеку отца, заключавшую томов триста.
Когда я достиг двенадцатилетнего возраста, у меня уже было пять сестер, все моложе меня, а затем родился брат. Я выучился читать под руководством матери, а потом бонны, гувернантки и гувернера и тоже перечитал большинство книг отцовской библиотеки, среди которых меня особенно растрогали «Инки» Мармонтеля и «Бедная Лиза» Карамзина и очаровал «Лесной бродяга» Габриеля Ферри в духе Фенимора Купера, а из поэтов пленил особенно Лермонтов.
Но, кроме литературы, я с юности увлекался так же сильно и науками.
Найдя в библиотеке отца два курса астрономии, я очень заинтересовался этим предметом и прочел обе книги, хотя и не понял их математической части. Найдя «Курс кораблестроительного искусства», я заучил всю морскую терминологию и начал строить модельки кораблей, которые пускал плавать по лужам и в медных тазах, наблюдая действие парусов при их различных положениях.
Поступив затем во 2-й класс Московской классической гимназии, я и там продолжал внеклассные занятия естественными науками, накупил на толкучке много научных книг и основал «Тайное общество естествоиспытателей-гимназистов», так как явные занятия этим предметом тогда преследовались в гимназиях.
Это был период непомерного классицизма в министерство графа Дмитрия Толстого, и естественные науки с их дарвинизмом и «происхождением человека от обезьяны» считались возбуждающими вольнодумство и потому враждебными церковному учению, а с ним и самодержавной власти русских монархов, якобы поставленных самим богом. Само собой понятно, что мое увлечение такими науками и постоянно слышимые от «законоучителя» утверждения, что это науки еретические, которыми занимаются только «нигилисты», не признающие ни бога, ни царя, сразу же насторожили меня как против церковных, так и против монархических доктрин.
Я начал, кроме естественно-научных книг, читать также и имевшиеся в то время истории революционных движений, которые доставал где только мог. Но все же я не оставлял при этом и своих постоянных естественно-научных занятий, для которых я уже с пятого класса начал бегать в Московский университет заниматься по праздникам в зоологическом и геологическом музеях, а также бегал на лекции, заменяя свою гимназическую форму обыкновенной одеждой тогдашних студентов.
Я мечтал все время сделаться или доктором, или ученым исследователем, открывающим новые горизонты в науке, или великим путешественником, исследующим с опасностью для своей жизни неведомые тогда еще страны центральной Африки, внутренней Австралии, Тибета и полярные страны, и серьезно готовился к последнему намерению, перечитывая все путешествия, какие только мог достать.
Когда зимой 1874 г. началось известное движение студенчества «в народ», на меня более всего повлияла романтическая обстановка, полная таинственного, при которой все это совершалось.
Я познакомился с тогдашним радикальным студенчеством совершенно случайно, благодаря тому что один из нумеров рукописного журнала, издаваемого мною и наполненного на три четверти естественно-научными статьями (а на одну четверть — стихотворениями радикального характера), попал в руки московского кружка «чайковцев», как называло себя тайное общество, основанное этим деятелем, хотя он к тому времени уже уехал за границу.
Особенно выдающимися представителями его были тогда Кравчинский, Шишко и Клеменц, произведшие на меня чрезвычайно сильное впечатление, а душой кружка была «Липа Алексеевна», поистине чарующая молодая женщина, каждый взгляд которой сверкал энтузиазмом.
Во мне началась страшная борьба между стремлением продолжать свою подготовку к будущей научной деятельности и стремлением идти с ними на жизнь и смерть и разделить их участь, которая представлялась мне трагической, так как я не верил в их победу.
После недели мучительных колебаний я почувствовал наконец, что потеряю к себе всякое уважение и не буду достоин служить науке, если оставлю их погибать, и решил присоединиться к ним. Моим первым революционным делом было путешествие вместе с Н. А. Саблиным и Д. А. Клеменцем в имение жены Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии, где меня под видом сына московского дворника определили учеником в кузницу в селе Коптеве.
Однако через месяц нам всем пришлось бежать из этой местности, так как наша деятельность среди крестьян стала известна правительству благодаря предательству одного из них. После ряда романтических приключений, уже описанных мною в первом томе «Повестей моей жизни», мне удалось бежать благополучно в Москву, откуда я отправился распространять среди крестьян заграничные революционные издания в Курскую и Воронежскую губернии, под видом московского рабочего, возвращающегося на родину.
Я приехал обратно в Москву и потом отправился вместе с рабочим Союзовым для деятельности среди крестьян на его родину около Троицкой Лавры; но и там произошло предательство, и мы оба ушли под видом пильщиков в Даниловский уезд, чтобы восстановить сношения с оставшимися там нашими сторонниками.
Нам удалось это сделать, несмотря на то что меня там усиленно разыскивала полиция.
Я и Союзов по неделям, несмотря на рано наступившую зиму, ночевали в овинах, на сеновалах, под стогами сена в снегу, так что наконец Союзов заболел, и мы с ним отправились в Костромскую губернию под видом пильщиков леса и ночевали уже в обыкновенных избах. Однако здоровье Союзова так попортилось, что мы должны были возвратиться в Москву, куда мы перевезли из Даниловского уезда Ярославской губернии и типографский станок, на котором первоначально предполагали печатать противоправительственные книги в именьи Иванчина-Писарева.
Он был зарыт до того времени в лесу и потом был отвезен для тайной типографии на Кавказе.
Снова возвратившись в Москву, я участвовал там в попытке отбить на улице у жандармов, вместе с Кравчинским и В. Лопатиным, нашего товарища Волховского, но она не увенчалась успехом, и я вместе с Кравчинским уехал в Петербург, откуда меня отправили в Женеву участвовать в редактировании и издании революционного журнала «Работник» вместе с эмигрантами Эльсницем, Ралли, Жуковским и Гольденбергом.
В то же время я начал сотрудничать и в журнале «Вперед», издававшемся в Лондоне П. Л. Лавровым.
Я вновь возобновил свои научные занятия, уходя с книгами на островок Руссо посреди Роны, при ее выходе из Женевского озера, но после полугодичного увлечения эмигрантской деятельностью почувствовал ее оторванность от почвы и в январе 1875 г. возвратился в Россию, причем был арестован при переходе границы под именем немецкого подданного Энгеля.
Несмотря на мое пятидневное утверждение, что я и есть Энгель, меня наконец принудили назвать свою фамилию, арестовав переводившего меня через границу человека и заявив, что не отпустят его, пока я не скажу, кто я. Меня привезли в Петербург, посадили сначала в особо изолированную камеру в темнице при III Отделении собственной его императорского величества канцелярии на Пантелеймонской улице, но, продержав некоторое время, перевезли в особое помещение из 10 одиночных камер, арендованное III Отделением в Коломенской части по причине огромного количества арестованных за «хождение в народ» в 1874-75 гг. Там проморили меня поистине жгучим голодом около месяца и отправили в Москву, в тамошнее III Отделение его императорского величества канцелярии.
Там на допросе я, по примеру апостола Петра, решительно отрекся от знакомства со всеми своими друзьями и заявил, что не знаю никого из них и даже никогда и не слыхал о таких людях и о том, что необходимо низвергнуть царскую власть, а на вопрос, что я делал в усадьбе Иванчина-Писарева, ответил, что просто гостил и не заметил там решительно ничего противозаконного.
Записав в протокол эти мои показания и убедившись, что все приставания и угрозы не могут меня сбить с этой позиции, меня не только не похвалили за отреченье от своих друзей и товарищей, но отправили в особый флигель, бывший против генерал-губернаторского дома во дворе Тверской части, тоже арендованный Третьим Отделением, в изолированную камеру, объявив, что пока я не буду давать искренние показания и не сознаюсь в знакомстве с подозреваемыми людьми, мне не будут давать никаких книг для чтения.
Вскоре о моем пребывании тут узнали мои товарищи, оставшиеся на свободе, и организовали несколько попыток для моего освобождения, но все они не могли осуществиться в решительные моменты, и меня через полгода перевезли в Петербург в только что построенный Дом предварительного заключения.
В нем я, совершенно измученный неудовлетворяемой более полугода потребностью умственной жизни, получил наконец возможность заниматься.
Я читал в буквальном смысле по целому тому в сутки, так что обменивавшие мне книги сторожа решили, что я совсем ничего не читаю, а только даром их беру. На мое счастье, в Дом предварительного заключения сразу же была перевезена какая-то значительная библиотека, довольно разнообразного содержания и даже на нескольких языках, и, кроме того, была организована дамами-патронессами, сочувствовавшими нам, доставка научных книг из большой тогдашней библиотеки Черкесова и других таких же. Надо было только дать заказ через правление Дома предварительного заключения.
Я тотчас же принялся за изучение английского, потом итальянского и, наконец, испанского языков, которые мне дались очень легко благодаря тому, что со времени гимназии и жизни за границей я знал довольно хорошо французский, немецкий и латинский.
Потом я закончил то, чего мне не доставало по среднему образованию, и, думая, что более мне уже не придется быть, как я мечтал, естествоиспытателем, принялся за изучение политической экономии, социологии, этнографии и первобытной культуры.
Они возбудили во мне ряд мыслей, и я написал десятка полтора статей, которые, однако, потом все пропали.
По истечении года отец, узнавши, что я арестован, взял меня на поруки, и я поселился с ним в существующем и до настоящего времени бывшем нашем доме № 25 по 12 линии Васильевского острова, купленном после смерти отца фон Дервизом.
Однако моя жизнь в отцовском доме продолжалась не более двух недель, так как следователь по особым делам получил от III Отделения «высочайшее повеление» вновь меня арестовать и держать в заточении до суда. Я вновь попал в ту же самую камеру и просидел в непрестанных занятиях математикой, физикой, механикой и другими науками еще два года, когда меня вместе со 193 товарищами по заточению предали суду Особого Присутствия сената с участием сословных представителей.
Я отказался на суде давать какие бы то ни было показания и был присужден на год с четвертью заточения, но выпущен благодаря тому, что в этот срок мне зачислили три года предварительного заключения.
Я тотчас же скрылся от властей и, присоединившись к остаткам прежних товарищей, поехал сначала вместе с Верой Фигнер, Соловьевым, Богдановичем и Иванчиным-Писаревым в Саратовскую губернию подготовлять тамошних крестьян к революции.
Но перспектива деятельности в деревне уже мало привлекала меня, и после того как прошел целый месяц в безуспешных попытках устроиться, я возвратился в Петербург, откуда поехал вместе с Перовской, Александром Михайловым, Фроленко, Квятковским и несколькими другими в Харьков освобождать с оружием в руках Войнаральского, которого должны были перевести через этот город в центральную тюрьму.
Попытка эта произошла в нескольких верстах от города, но раненая тройка лошадей ускакала от освободителей с такой бешеной скоростью, что догнать ее не оказалось никакой возможности.
Мы спешно возвратились в Петербург, где мой друг Кравчинсккй подготовлял покушение на жизнь шефа жандармов Мезенцева, которому приписывалась инициатива тогдашних гонений.
Мне не пришлось участвовать в этом предприятии, так как меня послали в Нижний Новгород организовать вооруженное освобождение Брешко-Брешковской, отправляемой в Сибирь на каторгу.
Я там действительно все устроил, ожидая из Петербурга условленной телеграммы о ее выезде, но вместо того получил письмо, что ее отправили в Сибирь еще ранее моего приезда в Нижний Новгород, и в то же почти время я узнал из газет о казни в Одессе Ковальского с шестью товарищами, а через день — об убийстве в Петербурге на улице шефа жандармов Мезенцева, сразу поняв, что это сделал Кравчинский в ответ на казни. Я тотчас возвратился в Петербург, пригласив туда и найденных мною в Нижнем Новгороде Якимову и Халтурина, и вместе с Кравчннским и Клеменцем начал редактировать тайный революционный журнал, названный по инициативе Клеменца «Земля и Воля», в память кружка того же имени, бывшего в 60-х годах. После выхода первого же номера журнала нам пришлось отправить Кравчинского, как сильно разыскиваемого по делу Мезенцева, за границу, и взамен его был выписан из Закавказья Тихомиров, а до его приезда временно кооптирован в редакцию Плеханов.
По выходе третьего номера был арестован Клеменц, произошло организованное нашей группой покушение Мирского на жизнь нового шефа жандармов, Дрентельна, и приехал из Саратова оставшийся там после моего отъезда оттуда Соловьев, заявив, что тайная деятельность среди крестьян стала совершенно невозможной, благодаря пробудившейся бдительности политического сыска, и он решил пожертвовать своей жизнью за жизнь верховного виновника всех совершающихся политических гонений — императора Александра Второго.
Это заявление встретило горячее сочувствие в Александре Михайлове, Квятковском, во мне и некоторых других, а среди остальных товарищей, во главе которых встали Плеханов и Михаил Попов, намерение Соловьева вызвало энергичное противодействие, как могущее погубить всю пропагандистскую деятельность среди крестьян и рабочих.
Они оказались в большинстве и запретили нам воспользоваться для помощи Соловьеву содержавшимся в татерсале нашим рысаком «Варвар», на котором был освобожден Кропоткин и спасся Кравчинский после убийства Мезенцева.
Так началось то разногласие в двух группах «Земли и Воли», которое потом привело к ее распадению на «Народную Волю» и «Черный Передел». Возмущенные невозможностью использовать средства нашего тайного общества для спасения Соловьева после его покушения на жизнь императора и видя, что он твердо решился на это, мы только доставили ему хороший револьвер.
Я нежно простился с ним у Михайлова и отказался идти смотреть, как он будет погибать вместе с императором.
Я остался в квартире присяжного поверенного Корша, куда обещал придти Михайлов, чтобы сообщить мне подробности, и действительно, он прибежал часа через два и рассказал мне, что Соловьев пять раз выстрелил в императора, но промахнулся и был тут же схвачен.
В Петербурге начались многочисленные аресты, вследствие которых мои товарищи послали меня в Финляндию, в школу-пансион Быковой, где я прожил первые две недели после покушения Соловьева и познакомился с Анной Павловной Корба, которая вслед за тем приняла деятельное участие в революционной деятельности, а через нее сошелся и с писателем Михайловским, который обещал писать для нашего журнала.
В это же время Плеханов и Попов, уехавшие в Саратов, организовали съезд в Воронеже, чтоб решить, какого из двух представившихся нам путей следует держаться.
Уверенные, что нас исключат из «Земли и Воли», мы (которых называли «политиками», в противоположность остальным, «экономистам») решили за неделю до начала Воронежского съезда сделать свой тайный съезд в Липецке, пригласив на него и отдельно державшиеся группы киевлян и одесситов того же направления, как и наша, чтобы после исключения сразу действовать как уже готовая группа.
Собравшись в Липецке, мы наметили дальнейшую программу своих действий в духе Соловьева.
Но, приехав после этого в Воронеж, мы с удивлением увидели, что большинство провинциальных деятелей не только не думает нас исключать, но относится к нам вполне сочувственно.
Только Плеханов и Попов держали себя непримиримо и остались в меньшинстве, а Плеханов даже ушел со съезда, заявив, что не может идти с нами. В первый момент мы оказались в нелепом положении: мы были тайным обществом в тайном обществе, но по возвращении в Петербуг увидели, что образовавшаяся в «Земле и Воле» щель была только замазана штукатуркой, но не срослась. «Народники» с Плехановым стали часто собираться особо, не приглашая нас, и мы тоже не приглашали их на свои собрания.
К осени 1879 г. была организована наконец ликвидационная комиссия из немногих представителей той и другой группы, которая оформила раздел.
Плеханов, бывший тогда еще народником, а не марксистом, организовал «Черный Передел», а мы — «Народную Волю», в которой редакторами журнала были выбраны я и Тихомиров.
В ту же осень были организованы нашей группой три покушения на жизнь Александра II: одно под руководством Фроленко в Одессе, другое под руководством Желябова на пути между Крымом и Москвой и третье в Москве под руководством Александра Михайлова, куда был временно командирован и я. Как известно, все три попытки кончились неудачей, и, чтобы закончить начатое дело, Ширяев и Кибальчич организовали динамитную мастерскую в Петербурге на Троицкой улице, приготовляя взрыв в Зимнем Дворце, куда поступил слесарем приехавший из Нижнего вместе с Якимовой Халтурин.
Я мало принимал в этом участия, так как находился тогда в сильно удрученном состоянии, отчасти благодаря двойственности своей натуры, одна половина которой влекла меня по-прежнему в область чистой науки, а другая требовала как гражданского долга пойти вместе с товарищами до конца. Кроме того, у меня очень обострились теоретические, а отчасти и моральные разногласия с Тихомировым, который, казалось мне, недостаточно искренне ведет дело с товарищами и хочет захватить над ними диктаторскую власть, низведя их путем сосредоточения всех сведений о их деятельности только в распорядительной комиссии из трех человек на роль простых исполнителей поручений, цель которых им неизвестна [Деятельность и значение распорядительной комиссии, насколько я видела, были незначительны и не имели ничего общего с диктатурой. — В. Фигнер.]. Да и в статьях своих, казалось мне, он часто пишет не то, что думает и говорит иногда в интимном кругу. В это же самое время была арестована наша типография, и моя обычная литературно-издательская деятельность прекратилась.
Видя мое грустное состояние, товарищи решили отправить меня и Ольгу Любатович временно за границу с паспортами одних из наших знакомых, и Михайлов нарочно добыл мне вместе с Ольгой билет таким образом, чтобы ко дню, назначенному для взрыва в Зимнем дворце, мы были уже по ту сторону границы.
Так как при особенно критических событиях такие отъезды из центра уже практиковались нами, и я особенно боялся за Ольгу Любатович, не хотевшую уезжать без меня, то сейчас же поехал и узнал о взрыве в Зимнем дворце из немецких телеграмм на пути в Вену. Оттуда я отправился прямо в Женеву и поселился сначала вместе с Кравчинским и Любатович, а потом мы переехали в Кларан, где впервые близко сошлись с Кропоткиным.
Написав там брошюру «Террористическая борьба», где я пытался дать теоретическое обоснование наших действий, я поехал в Лондон, где познакомился через Гартмана с Марксом, и на возвратном пути в Россию был вторично арестован на прусской границе 28 января 1881 г. под именем студента Женевского университета Локьера.
Я был отправлен в Варшавскую цитадель, где товарищ по заключению стуком сообщил мне о гибели императора Александра II, и я был уверен, что теперь меня непременно казнят.
Я тотчас же был привезен в Петербург, где в охранном отделении узнал из циничного рассказа одного из сыщиков в соседней комнате о казни Перовской и ее товарищей и был переведен в Дом предварительного заключения, где кто-то обнаружил жандармам мое настоящее имя, вероятно, узнав по карточке.
Меня вызвали на допрос, прямо назвали по имени, а я отказался давать какие-либо показания, чтобы, говоря о себе, не повредить косвенно и товарищам.
Меня пробовали сначала запугать, намекая на какие-то способы, которыми могут заставить меня все рассказать, а когда и это не помогло, отправили в Петропавловскую крепость в изолированную камеру в первом изгибе нижнего коридора и более не допрашивали ни разу. На суде Особого Присутствия правительственного сената я не признал себя виновным ни в чем и до конца держался своего метода, как можно меньше говорить со своими врагами, благодаря чему меня и осудили только на пожизненное заточение в крепости, а тех, кто более или менее подробно описал им свою деятельность — к смертной казни [Которая была смягчена всем, кроме Суханова. — В. Фигнер.]. Через несколько дней после суда, часа в два ночи, ко мне в камеру Петропавловской крепости с грохотом отворилась дверь и ворвалась бегом толпа жандармов.
Мне приказали скорей надеть куртку и туфли и, схватив под руки, потащили бегом по коридорам куда-то под землю. Потом выбежали снова вверх и, отворив дверь, выставили через какой-то узкий проход на двор. Там с обеих сторон выскочили ко мне из тьмы новые жандармы, схватили меня под мышки и побежали бегом по каким-то узким застенкам, так что мои ноги едва касались земли. Преграждавшие проход ворота отворялись при нашем приближении как бы сами собой, тащившие меня выскочили на узенький мостик, вода мелькнула направо и налево, а потом мы вбежали в новые ворота, в новый узкий коридор и наконец очутились в камере, где стоял стол, табурет и кровать.
Тут я впервые увидел при свете лампы сопровождавшего меня жандармского капитана зверского вида (известного Соколова), который объявил, что это место моего пожизненного заточения, что за всякий шум и попытки сношений я буду строго наказан и что мне будут говорить «ты». Я ничего не отвечал, и когда дверь заперлась за ними, тотчас же лег на кровать и закутался в одеяло, потому что страшно озяб при пробеге в холодную мартовскую ночь почти без одежды в это новое помещение — Алексеевский равелин Петропавловской крепости, бывшее жилище декабристов.
Началась трехлетняя пытка посредством недостаточной пищи и отсутствия воздуха, так как нас совсем не выпускали из камер, вследствие чего у меня и у одиннадцати товарищей, посаженных со мною, началась цинга, проявившаяся страшной опухолью ног; три раза нас вылечивали от нее, прибавив к недостаточной пище кружку молока и в продолжение трех лет три раза снова вгоняли в нее, отняв эту кружку.
На третий раз большинство заточенных по моему процессу умерло, а из четырех выздоровевших Арончик уже сошел с ума, и остались только Тригони, Фроленко и я, которых вместе с несколькими другими, привезенными позднее в равелин и потому менее пострадавшими, перевезли во вновь отстроенную для нас Шлиссельбургскую крепость.
В первое полугодие заточения в равелине нам не давали абсолютно никаких книг для чтения, а потом, вероятно, благодаря предложению священника, которого к нам прислали для исповеди и увещания, стали давать религиозные.
Я с жадностью набросился на них и через несколько месяцев прошел весь богословский факультет.
Это была область еще совершенно неведомая для меня, и я сразу увидел, какой богатый материал дает древняя церковная литература для рациональной разработки человеку, уже достаточно знакомому с астрономией, геофизикой, психологией и другими естественными науками, и потому не сопротивлялся и дальнейшим посещениям священника, пока не перечитал все богословие, а потом (уже в Шлиссельбурге) перестал принимать его, как не представляющего по малой интеллигентности уже никакого интереса, и тяготясь необходимостью говорить, что только сомневаюсь в том, что для меня уже было несомненно (я говорил ему до тех пор, что недостаточно знаком с православной теологией, чтобы иметь о ней свое мнение, и желал бы познакомиться подробнее).
Тогда же сложились у меня сюжеты и моих будущих книг: «Откровение в грозе и буре», «Пророки» и многие из глав, вошедших в I и II тома моей большой работы «Христос». Но я был тогда еще бессилен для серьезной научной разработки библии, так как не знал древнееврейского языка, и потому по приезде в Шлиссельбург воспользовался привезенными туда откуда-то университетскими учебниками и курсами, чтобы прежде всего закончить свое высшее образование, особенно по физико-математическому факультету, но в расширенном виде, и начал писать свои, вышедшие потом, книги: «Функция, наглядное изложение высшего математического анализа» и «Периодические системы строения вещества», где я теоретически вывел существование еще неизвестных тогда гелия и его аналогов, а также и изотопов и установил периодическую систему углеводородных радикалов как основу органической жизни. Там же были написаны и некоторые другие мои книги: «Законы сопротивления упругой среды движущимся в ней телам», «Основы качественного физико-математического анализа», «Векториальная алгебра» и т. д., напечатанные в первые же годы после моего освобождения или не напечатанные до сих пор благодаря отсутствию у нас издателей для специальных книг, не служащих учебниками в высших учебных заведениях и потому бездоходных.
Революционная вспышка 1905 г., бывшая результатом японской войны, выбросила меня и моих товарищей из Шлиссельбургской крепости после 25-летнего заточения, и я почувствовал, что должен прежде всего опубликовать свои только что перечисленные научные работы, которые и начали выходить одна за другой.
Почти тотчас же я встретил и полюбил одну молодую девушку, Ксению Бориславскую, которая ответила мне взаимностью и стала с тех пор самой нежной и заботливой спутницей моей новой жизни, освободив меня от всех житейских мелочных забот, чтоб я безраздельно мог отдаться исполнению своих научных замыслов.
Естественный факультет «Вольной Высшей Школы» избрал меня приват-доцентом по кафедре химии тотчас же после выхода моих «Периодических систем строения вещества», а потом меня выбрали профессором аналитической химии, которую я и преподавал в Высшей Вольной Школе вплоть до ее закрытия правительством.
Вместе с тем меня стали приглашать и для чтения публичных лекций почти все крупные города России, и я объездил ее таким образом почти всю. В 1911 г. меня привлекли на суд Московской судебной палаты с сословными представителями за напечатание книги стихотворений «Звездные песни» и посадили на год в Двинскую крепость.
Я воспользовался этим случаем, чтоб подучиться древнееврейскому языку для целесообразной разработки старозаветной библии, и написал там четыре тома «Повестей моей жизни», которые я довел до основания Народной Воли, так как на этом месте окончился срок моего заточения.
Еще ранее этого я увлекся научным воздухоплаванием и авиацией и, поступив в аэроклуб, стал читать в его авиационной школе лекции о культурном и научном значении воздухоплавания и летанья и совершил ряд научных полетов, описанных в моей книге «Среди облаков». В то же время я был избран членом совета биологической лаборатории Лесгафта и профессором астрономии на открытых при ней Высших Курсах Лесгафта, стал членом многих ученых обществ, а потом был приглашен прочесть курс «Мировой Химии» в Психо-Неврологическом институте, который и продолжал вплоть до революции 1917 г. А перед этим, когда началась война, я был еще командирован «Русскими Ведомостями» на передовые позиции западного фронта со званием «делегата всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам», но в сущности для ознакомления публики с условиями жизни на войне, и из статеек, которые я посылал в эту газету, составилась потом моя книжка «На войне»». Но мое пребывание «под огнем» продолжалось не особенно долго: от жизни в землянках и окопах у меня началось воспаление легких, и я был спешно отправлен домой, в Петербург.
В 1917 г., в первые месяцы революции, у меня опять началась борьба между стремлением продолжать свои научные работы и ощущением долга пожертвовать всем дорогим для закрепления достижений революции.
Оставив на время научные работы, я участвовал в Московском государственном совещании, созванном в 1917 г., потом был членом Совета республики и участвовал в выборах в Учредительное Собрание.
Все это время я был тревожно настроен.
Я предвидел уже неизбежность гражданской войны, бедствий голода и разрухи как ее результатов и потому сознательно занял примиряющую позицию среди враждующих между собой партий, но вскоре убедился, что это совершенно бесполезно и что удержать от эксцессов стихийный натиск взволновавшихся народных масс будет так же трудно нашим политическим партиям, как остановить ураган простым маханьем рук. Необходимо было дать урагану пронестись, и я решил использовать это время для завершения тех исследований библии, которые начал еще в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.
Я мог теперь употребить все силы для уничтожения суеверий и усиленно принялся за подготовление материалов к осуществлению своей книги «Христос», задуманной еще в Шлиссельбургском заточении, но осуществить которую при старом режиме не было никакой возможности.
Я с радостью принял предложение совета Петербургской биологической лаборатории Лесгафта стать ее директором, преобразовал ее с помощью своих сотрудников в существующий теперь Государственный Научный институт имени Лесгафта, провел его через самые тяжелые годы народных бедствий и борьбы и теперь буду считать цель своей жизни достигнутой, если удастся укрепить его дальнейшее существование и завершить и опубликовать вместе с тем научные работы, намеченные мною еще в Шлиссельбургском заточении. {Гранат} Морозов, Николай Александрович [1854-] — русский революционер, ученый и поэт. Сын богатого помещика и крестьянки.
Участник «хождения в народ». В 1875 в эмиграции, в Швейцарии, состоит ближайшим сотрудником революционного журн. «Работник» и органа П. Л. Лаврова «Вперед». Был также членом I Интернационала.
Выдающийся деятель «Земли и воли», а затем «Народной воли», член редакций руководящих журналов этих партий.
В феврале 1881 был арестован при переходе через границу, судился по «процессу 20 народовольцев» и присужден к пожизненной каторге.
После этого ареста провел в заключении 25 лет, из них 21 — в каземате Шлиссельбургской крепости.
Освобожденный по амнистии в октябре 1905, М. всецело отдался научной деятельности (профессор физической химии Вольной высшей школы П. Ф. Лесгафта, директор биологической лаборатории при Научном институте имени Лесгафта и т. д.). Склоняясь к буржуазно-либеральной идее мирного прогресса путем распространения в массе точных знаний, М. однако отдался революционной борьбе не столько во имя идей крестьянского социализма, сколько во имя программы гражданских свобод. «Во многом, — пишет М. в своих мемуарах, — либералы казались мне логичнее наших тогдашних социалистов.
Я и сам ставил, как они, ближайшей целью гражданскую свободу, а не передел имуществ.
Но я сознательно шел с социалистами, потому что тогдашние либералы были вялы, неспособны прямо бросаться на штурм врага, не щадя своей жизни». При бесспорном и высоком личном героизме М. политически наиболее полно представлял в рядах «Народной воли» тех, кого русские марксисты метко называли «либералами с бомбой». После выхода из Шлиссельбурга М. перешел на позиции реформистского культуртрегерства (очень характерна книга 1916 «На войне», в которой война рассматривается как плод невежества народов и указывается на распространение в массе естествознания как на верный путь к ликвидации войн). Стихи М. впервые появились в заграничном революционном журнале «Вперед» в 1877 и в женевском сборнике того же года «Из-за решетки» (стихи, написанные в 1876 в тюрьме в ожидании «процесса 193»). В 1906 вышла книга стихов М. «Из стен неволи», а в 1910 — более полная книга стихов «Звездные песни», за к-рую М. был приговорен к году заключения в крепости.
В стихах М. 70-80-х гг. мощно сказалось влияние революционно-разночинной среды: это — характерная «гражданская» поэзия г мотивами скорби о народном бесправии, героической готовности к общественному подвигу и прославления революционной борьбы.
Революционный энтузиазм, отразившийся в стихотворениях «Борьба», «Перед судом» и особенно «Памяти 1873-1875 гг.», не сопровождается у М. тем ощущением кровной связи с массами городской и деревенской бедноты, которое так внятно чувствуется в поэзии Н. А. Некрасова, В. С. Курочкина и др. поэтов, представляющих собой поэзию революционного народничества.
В издании стихов 1920 М. подверг свои старые революционные стихи усиленной переработке, окрасив многие из них в либерально-культурнические тона. Интересны попытки М. создать «научную поэзию» на астрономические темы, теоретически осмысленные им в статье «Поэзия в науке и наука в поэзии» («Русские ведомости», 1912, № 1). Воспоминания М. «Повесть моей жизни» занимают немаловажное место в мемуарной литературе о русском революционном движении.
Библиография: І. М. принадлежит множество трудов по астрономии, математике, химии, авиации и т. д. Литературно-художественные книги М.: Стихотворения 1875-1880, Женева 1881; Из стен неволи, изд. «Допекая речь», 1906; Звездные песни, изд. «Скорпион», М., 1910; То же, кн. I, изд. «Задруга», М., 1920; То же, кн. И, М., 1921; На войне. Раесказы и размышления среди окопов, М., 1916; Повести моей жизни, изд. «Задруга», тт. I — IV, 1916-1918. II. Круковская Л., Н. А. Морозов, Гиз, П., 1920 (более раннее изд., М., 1912); Фигнер В. Н., Н. А. Морозов, М., 1926; Поступальский И., К вопросу о научной поэзии, «Печать и революция», 1929, II — III; Лелевич Г., Поэзия революционных разночинцев, ГИХЛ, М. — Л., 1931; Автобиография Морозова, «Энциклопед. словарь Русск. библиография, института Гранат», т. 40, стр. 305-317 (в прилож. «Автобиографии революционных деятелей русск. социалистического движения 70-80-х гг.», с примеч.
В. Н. Фигнер; автобиография написана в 1926). III. Владиславлев И., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, М. — Л., 1924; Писатели современной эпохи, т. I, ред. Б. П. Козьмина, М., 1928; Подробная библиография в книжке Круковской. {Лит. энц.} Морозов, Николай Александрович [25 июня (7 июля) 1854 — 30 июля 1946] — активный деятель революционного движения 70-х гг. 19 в. в России, почетный чл. АН СССР (с 1932). За революционную деятельность в 1882 был приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением, которое отбывал сначала в Петропавлов., а затем в Шлиссельбург. крепости.
После освобождения в 1905 занялся научно-педагогич. деятельностью, гл. обр., в области химии и астрономии.
В книгах «Периодические системы строения вещества» (1907), «Д. И. Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего» (1908), написанных в основном в Шлиссельбург. крепости, М. теоретически предсказал существование инертных элементов, высказал новое для того времени представление о сложном строении атома, которое связал с сущностью периодич. закона химич. элементов, выдвинул идеи о возможности разложения атомов, а также синтеза элементов, который он считал важнейшей задачей химии будущего, о возможности использования внутриатомной энергии и др. В 1918 М. выдвинул предположение о том, что новые звезды могут возникать в результате взрыва уже существующих светил под влиянием радиоактивного распада веществ.
М. оставил труды по математике, метеорологии, истории и др. Занимался литерат. деятельностью.
Соч. М.: В поисках философского камня, СПб, 1909; На границе неведомого (Научные полуфантазии), М., 1910; Начала векториальной алгебры в их генезисе из чистой математики, СПб, 1909; Функция, П., 1912; Принцип относительности и абсолютное, СПб., 1920; Среди облаков.
О воздухоплавании и авиации.
П., 1924; Откровение о грозе и буре, 3 из., М., 1910; Звездные песни, кн. 1-2, М., 1920-21; Христос, кн. 1-7, Л., 1924-32; Повести моей жизни, т. 1-3, [М.] 1947. Лит.: Морозова К. А., Н. А. Морозов, М.-Л., 1944; Вольфкович С. И., Н. А. Морозов и его труды по химии, «Известия АН СССР. Отд. хим. наук», 1947, № 5; Усанович М. И., Научные предвидения Н. А. Морозова, «Успехи химии», 1947, т. 16, вып. 3; Вольфкович С. И., Выдающийся русский ученый и революционер (К 100-летию со дня рождения H. A. Морозова), «ВестникАН СССР», 1954. № 8, стр. 56-63; Разумовский В. В., Воззрения Н. А. Морозова на строение молекул, «Природа», 1948, № 11; Новожилов Н. И., Работы Н. А. Морозова в области метеорологии, там же, 1954, № 10; Вольфкович С. И., Николай Александрович Морозов, его жизнь и труды по химии, там же, 1947, № 11. Морозов, Николай Александрович (7.VII.1854-30.VII.1946) — русский ученый, революционный и общественный деятель, почетный член АН СССР (с 1932 г.). Род. в Бороке (ныне Ярославской обл.). В 1878 г. вступил в организацию «Земля и воля», с 1879 г. — член исполнительного комитета «Народной воли». В 1881 г. был арестован и в 1882 г. за революционную деятельность приговорен к вечной каторге, замененной пожизненным заключением в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях.
Просидел в одиночном заключении около 22 лет (до 1905 г.). В этот период изучал химию, физику, астрономию, математику, метрологию и историю материальной культуры.
После освобождения посвятил себя научно-педагогической деятельности, главным образом в области химии и астрономии.
С 1918 г. и до конца жизни был директором Естественнонаучного ин-та им. П. Ф. Лесгафта.
В 1911 г. была издана его книга «Вселенная». В ней дана оригинальная, хотя во многом спорная, трактовка вопросов всемирного тяготения, о происхождении и эволюции Солнечной системы, а также о звездных скоплениях и строении Млечного Пути. Для наблюдения кольцеобразного солнечного затмения (4.IV.1912) поднимался на аэростате; совершил перелет из Петербурга в Вологду с целью спектрографического исследования Земли как планеты.
В 1918 г создал астрономическое отделение в Естественнонаучном ин-те им. П. Ф. Лесгафта.
Выдвинул идею об образовании новых звезд в результате взрыва уже существующих небесных тел под влиянием радиоактивного распада вещества (1918). Теоретически предсказал существование инертных газов, высказал идею о сложном строении атома, о синтезе элементов и использовании внутриатомной энергии.
Автор книг «Периодические системы строения вещества» (1907), «Откровения в грозе и буре» (1907), многотомного сочинения «Христос» (1924-1932) и др. В память о Морозове малая планета № 1210, открытая 6.VI.1931 г. Г. Н. Неуйминым, была названа «Морозовией». Лит.: Воронцов-Вельяминов Б. А. Очерки истории астрономии в России. — М., Физматгиз, 1956. Морозов, Николай Александрович (7.VII.1854-30.VII.1946) Русский ученый, деятель революционного движения, почетный чл. АН СССР (с 1932). Р. в имении «Борок» (ныне Ярославской обл.). Образование получил самостоятельно.
В 1874 примкнул к движению народников.
В 1875-1878 находился под арестом, в 1880 — в эмиграции, в 1881 снова арестован.
После почти 30-летнего пребывания в царских тюрьмах (Алексеевском равелине Петропавловской крепости, Шлиссельбургской крепости) с 1907 преподавал в Петербургской высшей вольной школе, а через несколько лет был утвержден проф. на Высших курсах П. Ф. Лесгафта.
В годы первой мировой войны находился на фронте.
После Октябрьской революции — директор Гос. естественнонаучного ин-та им. П. Ф. Лесгафта (1918-1946). Исследования относились ко многим обл. знания.
Особенно много внимания уделял теоретическим проблемам химии и физики, в частности строению атома, периодической системе элем., вопросам хим. эволюции.
В 1907-1908 вышли в свет его книги «Периодические системы строения вещества.
Теория возникновения химических элементов» и «Д. И. Менделеев и значение его периодической системы для будущего», а также ряд статей, в которых он высказал свои суждения о сложном строении атомов, о возможностях их разложения и превращения одних элем. в др. На основании своей гипотезы строения атомов впервые предложил (1907) физ. обоснование причин периодического изменения валентности.
Одним из первых высказал мысль о том, что хим. теория р-ров Менделеева и теория электролитической диссоциации Аррениуса дополняют друг друга. Почти все свои труды написал в одиночной камере Шлиссельбургской крепости.
В его честь названа (1939) малая планета — астероид Морозовия.
Морозов, Николай Александрович (7.1.1854-30.7.1946) — русский и советский ученый, активный деятель революционного движения в России.
Почетный чл. АН СССР (1932). Род. в Борохе (ныне Ярославская обл.). В 1878 вступил в организацию «Земля и воля», затем в «Народную волю». В 1882 был арестован и приговорен к пожизненному заключению.
Пробыв в царских тюрьмах почти 30 лет (в одиночном заключении в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях до 1905), сделал крупнейшие открытия в области естествознания, физики, химии, астрономии, математики и др. наук и стал ученым с мировым именем.
Известен также как популяризатор науч. знаний.
Написал матем. труды: «Начала векторной алгебры в их генезисе из чистой математики» (1909), «Функции» (1912), «Принцип относительности и абсолютное» (1920) и др. Засл. деятель науки РСФСР (1934). Имя М. носят планета-астероид «Морозовия», кратер на обратной стороне Луны, пос. городского типа под Ленинградом.
Морозов, Николай Александрович (1854-1946) Рус. общественный деятель, поэт, ученый-историк.
Професс. революционер, чл. об-ва «Земля и воля», участник покушения на Александра II, М. в 1881 г. был арестован и до 1905 г. отбывал одиночное заключение в Шлиссельбургской крепости; там самостоятельно изучал разл. науки: химию, физику, математику, астрономию, историю.
К этому же периоду относятся первые поэтические опыты М. — стихи, не только призывающие к борьбе с самодержавием, но и «науч. поэзия», близкая по духу к НФ; включены в сб. — «Из стен неволи» (1906), «Звездные песни» (1910; доп. в 2-х тт. 1920-21). Выйдя из тюрьмы, М. занимался пед. и науч. деятельностью; с 1918 г. и до конца жизни работал директором Естеств.-науч. ин-та им. П. Ф. Лесгафта.
К НФ относятся не только «шлиссельбургские» стих. М., но косвенно и др. его произв.
В книгах-трактатах — «Периодические системы строения вещества» и «И. Менделеев и значение его периодической системы для химии будущего» (обе — 1907) — предсказано существование нек-рых элементов, возможность использования ядерной энергии, взаимопревращаемость атомов (см. Предвидения, Физика).
Достаточно вольное обращение с историч. фактами и чрезмерное увлечение астрономическими «доказательствами» в трудах М. — «Откровение в грозе и буре» (1907), «Пророки» (1914), «Христос» (1924-32), по сути ревизующих др. историю, позволяет считать их скорее фантаст., нежели науч. (см. Астрономия и астрофизика, История в НФ); тем не менее идеи автора были продолжены уже в новейшее время рядом авторитетных сов. ученых, отстаивавших тезис, что дошедшие до нас историч. документы, напр., античности, являются лишь более поздними фальсификациями (и т. о. о происходивших тогда событиях мы не знаем ровным счетом ничего).
Мн. НФ произв.
М., в т. ч. его эссе «В мировом пространстве» (1908), переизд. с сб. «На границе неведомого.
Полунаучные фантазии» (1910). Р. Щ. Лит.: Б. С. Внучков «Узник Шлиссельбурга» (1969). Морозов, Николай Александрович Род. 1854, ум. 1946. Революционер.
Состоял в кружке «чайковцев», организациях «Земля и воля», «Народная воля» (член Исполкома).
Участник покушений на Александра II. Ученый, специалист по химии, физике, астрономии, математике, истории.
С 1932 г. почетный член АН СССР. Автор нескольких книг (воспоминания, повести и др.).