Биография Крылов Иван Андреевич

— знаменитый русский баснописец, род, 2 февраля 1769 г., по преданию — в Москве, ум. 9 ноября 1844 г. в Петербурге.
Раннее детство Крылова прошло в Оренбурге, где служил в то время отец его, Андрей Прохорович, имеющий некоторое право на известность в истории.
Из указа об отставке, выданного ему при выходе его из военной службы в 1775 г., мы узнаем, что он происходил из обер-офицерских детей, умел читать и писать, но «наукам не учился»; службу начал в 1751 г. в оренбургском драгунском полку. В 1772 г. он, уже в чине капитана, участвовал, под командой генерала Фреймана, в усмирении бунта яицких казаков, а два года спустя, вместе с полковником Симоновым, руководил доблестной защитой Яицкого городка от пугачевских шаек. Отставка, взятая им «по расстроенному здоровью», сопровождалась тщетными хлопотами о повышении в чине, несмотря на хвалебный отзыв начальника «секретной комиссии о бунте», П. С. Потемкина.
В том же году Крылов переселился в Тверь, где поступил вскоре на гражданскую службу и умер 17 марта 1778 г. в чине коллежского асессора, занимая должность второго председателя губернского магистрата.
Смерть А. П. Крылова оставила вдову его, Марью Алексеевну, и двух сыновей, Ивана и Льва, в необеспеченном положении, отголоском которого является черновая прошения его вдовы на Высочайшее Имя, случайно сохранившаяся в бумагах И. А. Крылова, перешедших после его смерти к родственникам его крестницы Савельевой — что же касается самого прошения, то не известно, было ли оно подано.
Этот документ имеет также то значение, что позволяет с точностью установить год рождения баснописца, именно 1769, а не 1768, который до сих пор еще приводится во всех его биографиях и который принят был также за основание при праздновании его столетнего юбилея.
Прошение писано вскоре после смерти А. П. Крылова («муж мой сего году, марта 17, окончивший жизнь»), а упоминая о сыновьях, M. A. Крылова пишет: «одному десятый, другому второй год»; напомним, что днем рождения И. A. Крылова было 2 февраля; год же смерти Крылова-отца (1778) установлен точно: во-первых, M. A. Крылова в том же прошении говорит, что, начав службу в 1751 г., он прослужил 27 лет, во-вторых, имя А. П. Крылова исчезает из Месяцесловов именно с 1779 г.; будущему баснописцу вскоре после 17 марта 1778 г. мог идти 10-й год лишь в том случае, если он родился в 1769 г. Это определение возраста И. А. Крылова, сделанное его матерью, совершенно совпадает с тем, которое встречаем позднее в письме младшего брата к старшему от 6 января 1823 г.: «тебе, голубчик-тятенька, пишет он, 54 скоро минет». Это приводит нас к тому же 1769 г. Ошибочная дата 1768 года, явившаяся в самом раннем биографическом очерке Крылова (в «Опыте краткой истории русской литературы» Н. Греча, 1822 г.) и не опровергнутая самим баснописцем — вследствие ли крайнего равнодушия к тому, что писалось о его жизни, вследствие ли того, что под старость он плохо помнил свое детство (то и другое не подлежит сомнению) — должна быть раз навсегда оставлена.
При переселении семьи Крыловых в Тверь в 1775 г. там имелось только одно учебное заведение — духовная семинария; в следующем году возникла «школа для купеческих и мещанских детей» и только в 1779 г. — «дворянское училище»; в это время Крылов уже лишился отца и мать не имела никакой возможности доставить ему школьное обучение.
Первые биографы Крылова (г-жа Карльгоф, Лобанов и Плетнев) характеризуют нам ее со слов сына как женщину энергичную, горячо любящую сыновей и умную от природы, хотя необразованную, даже будто бы (по Лобанову) неграмотную.
Нам рассказывают про «сундук с книгами», доставшийся Крылову от отца, про французские переводы сына, которые мать проверяла, руководствуясь только ходом мысли, про француза, гувернера губернаторских детей (губернатором в то время был Тутолмин), научившего Крылова читать по-французски, про дом Н. П. Львова, где он был радушно принимаем и мог также кое-чему научиться и пр. Эти подробности лишены, однако, достоверности.
Несомненно то, что в эти отроческие годы будущий писатель окружен был условиями неблагоприятными для образования и что только счастливым случайностям да необыкновенной природной его даровитости следует приписать то развитие и некоторые познания, напр. в том же французском языке, которые он вскоре обнаружил.
Возможно, что уже в Твери положено было, должно быть, также урывками, — начало его музыкального образования: известно, что уже молодым человеком Крылов хорошо играл на скрипке.
По преданию, мальчик-Крылов любил посещать народные сборища, прислушиваться к говору народа и присматриваться к его нравам.
Будущему поэту пришлось очень рано знакомиться с тяжелой стороной жизни и думать о зарабатывании денег. Еще при жизни отца (с 1777 г.) он числился подканцеляристом в Калязинском нижнем земском суде, где, по догадке Л. Н. Майкова, служба его могла бить «чисто номинальной», подобно тем ранним записям в полки, которыми пользовались сыновья дворян.
Но тотчас после смерти отца, в июне 1778 г., Крылов, обозначенный в бумагах «пятнадцатилетним», переведен тем же чином в тверской губернский магистрат, где служил его отец; с этих пор могла начаться для него настоящая служба, хотя нет никакой возможности определить, получал ли он тогда какое-нибудь жалованье.
Документы, разысканные (в 1846 г.) в архиве тверского губернского правления, проливают некоторый свет на эти темные годы. Из них мы узнаем следующее: в июле 1782 г. подканцелярист Крылов уволен в 29-дневный отпуск в Петербург; в апреле следующего года магистрат хватился все еще отсутствующего Крылова и послал пристава к нему на квартиру, где последний нашел одну только «бабку его»; от нее он узнал, что Крылов «зимним временем» выехал в Петербург; результат поисков сообщен магистратом наместническому правлению, которое в июле пишет в петербургское губернское правление, прося «сыскать проживающего за сроком» подканцеляриста и «прислать за присмотром». Но пока шла эта переписка, в августе явился сам Крылов и вслед за тем по собственному желанию уволен от службы в магистрате (23 августа 1783 г.), причем награжден чином канцеляриста.
За все время его отсутствия «дел за ним не числилось»; о жалованье ничего не упоминается.
Поездка в столицу не пропала даром: несколько дней спустя, вся семья переселяется в Петербург, где Крылов уже в сентябре 1783 г. поступает на службу в казенную палату «приказным служителем». М. А. Крылова все еще надеялась выхлопотать пенсию, но надежда ее не оправдалась.
О службе Крылова в казенной палате мы знаем следующее: уже в ноябре того же года он произведен в провинциальные секретари; первоначальное вознаграждение его не известно; но в конце 1786 г., выходя оттуда, он получал уже от 20 руб. 60 коп. до 30 руб. в треть (почему-то трети, то с оклада в 80, то с оклада в 90 руб.). Однако этим, по-видимому, не ограничивалось вознаграждение; в окончательном итоге за год ему приходилось дополучить из какой-то «остаточной суммы от канцелярских служителей и расхода» еще целых 182 руб. 82 коп. Дополнительное вознаграждение, таким образом, значительно превышало самый «оклад». Судя по этому материальное положение семьи Крыловых вскоре после переселения в столицу представляется в сравнительно благоприятном виде; тем непонятнее для нас его ранний уход (в декабре 1786 г.) из казенной палаты в чистую отставку.
Единственным вероятным мотивом поступка представляется намерение сосредочить свои силы на литературе и театре.
Первая попытка на поприще литературы сделана была Крыловым, вероятно, в первый же год жизни в Петербурге: он продал книгопродавцу-издателю Брейткопфу рукопись «Кофейницы» за 60 руб., которые предпочел получить французскими книгами, выбрав сочинения Расина, Мольера и Буало. Время написания этого раннего произведения не поддается совершенно точному определению; по мнению Плетнева, оно было написано еще в Твери, по Лобанову, — уже в Петербурге «16-тилетним» Крыловым, как гласит надпись, сделанная им на подаренной ему Крыловым рукописи.
Последнее вероятнее (кроме обозначенного возраста), так как то знакомство с условиями сцены, которое уже проглядывает в этой полудетской вещи, трудно предположить в человеке, не видавшем театра, которого в Твори в то время не было. Сюжет пьесы заимствован из рассказа, помещенного в «Живописце» Новикова, о помещице, по наговору кофегадательницы несправедливо наказавшей дворового.
У Крылова также идет речь о пропаже ложек, разыскиваемых при помощи гадания на кофейной гуще; стакнувшись с похитителем-приказчиком, гадалка указывает на молодого парня Петра, у которого приказчик хочет отбить невесту.
Имея в виду комическое сочинение, молодой автор изменил развязку: под пером сатирика жертва несправедливости впадает в преступление, — у Крылова обман разоблачается, и Петр женится на Анюте. Но различие этим не ограничивается: новиковская Скупягина превратилась в г-жу Новомодову, особу легкомысленных нравов и иностранного воспитания, которое не мешает ей быть жадной и деспотичной помещицей; таким образом, прибавлена лишняя сатирическая черта. Пьеса написана приемами тогдашних «комических опер»; стихи, назначенные для пения, чередуются с прозой.
Весьма правдоподобно, что юный автор видел на сцене «Мельника» Аблесимова, может быть, уже в первый свой приезд в столицу, где в то именно время пьеса давалась часто на частном театре Книппера.
Недостатки «Кофейницы» слишком явны; кроме неловкости языка я нескладицы некоторых стихов, неискусно выдержаны характеры и оттого не вполне правдоподобна самая развязка: злая и жадная барыня превращается в добрую и щедрую, а находчивый плут-приказчик слишком легко теряется.
Но это молодое произведение имеет и свои достоинства; в нем есть веселость, занимательность и теплота отношения к известным лицам, сообщающаяся и читателю; есть, наконец, сильные, живые выражения народного пошиба, удачно примененные пословицы и т. п., позволяющие предчувствовать язык будущих басен. Литературная судьба «Кофейницы» следующая: покупая ее, Брейткопф взялся написать к ней музыку; но по неизвестным причинам пьеса не была даже им напечатана; много лет спустя, когда прежний издатель сделался сослуживцем Крылова по Императорской Публичной Библиотеке, он возвратил ему рукопись «Кофейницы», которую, как утверждает в своей биографии Плетнев, у него «выпросил» впоследствии Гнедич и завещал после смерти вместе со своей библиотекой полтавской гимназии, где он воспитывался; вероятно, она и теперь там находится.
Когда в 1847 г. выходило первое «Полное собрание сочинений» Крылова, «Кофейница» не была включена в него, как «недостойная печати по мнению самого автора», и только в 1869 г. в юбилейном сборнике Академии Наук в память Крылова она увидела свет, причем была напечатана с другой рукописи, которую Крылов подарил своему сослуживцу и будущему биографу M. E. Лобанову, а сын последнего принес в дар Императорской Публичной Библиотеке.
Рукопись эта не была окончательно поправлена, чем и объясняются неисправности печатного текста пьесы, умноженные еще небрежностью переписчика.
Многочисленные поправки, которые напрашиваются сами собой (они сделаны А. И. Кирпичниковым) позволяют восстановить первое произведение знаменитого писателя в более благоприятном виде. Вероятно, изучение французских классиков, полученных от Брейткопфа, натолкнуло Крылова на мысль написать трагедию.
В 1785 г. им была написана «Клеопатра», которая не была напечатана и до нас не дошла. Известно, что молодой автор читал ее И. А. Дмитревскому; оценка знаменитого актера, бывшего, как известно, тонким критиком, была, должно быть, неблагоприятна.
Однако, год спустя, Крылов выступает с новой трагической пьесой — «Филомелой», действие которой происходит во Фракии.
Пьеса крайне слаба, лишена движения, написана напыщенным и неуклюжим языком; самые имена действующих лиц (Прогнея, Херес) звучат дико; герой пьесы — «злодей», в котором нетрудно узнать копию Дмитрия Самозванца Сумарокова; встречается даже неискусная перефразировка удачного монолога сумароковского героя, равно как и известных заключительных слов его перед смертью.
По догадке Плетнева, эта пьеса также была прочтена Дмитревскому, с которым Крылов поддерживает в последующие годы оживленные сношения; она была напечатана 7 лет спустя в «Российском Театре», но никогда не увидела сцены. Неуспех трагических попыток должен был навести Крылова на мысль вернуться к комическому роду и опять имея в виду сцену. В том же 1786 г. им написаны две комедии: «Бешеная семья» и «Сочинитель в прихожей», из которых первая была вскоре поставлена на сцене. Несмотря на большую, чем прежде, опытность в сценических приемах, обе пьесы не выдерживают сравнения с «Кофейницей»: выведенные в них образы грубо карикатурны, неприятно чувствуется сухое, как бы злорадное отношение автора к изображаемым уродствам.
Может быть, борьба за существование, переживаемая автором в эти годы, и низменная служебная среда, в которой все еще ему приходилось вращаться, оказали свое невыгодное влияние.
Сюжет «Бешеной семьи» — кокетство, которым поголовно заражены все женские члены семьи некоего Сумбура: его дочь, жена (Ужима) и даже бабушка (Горбура); стихи, весьма неуклюжие, перемешаны с прозой.
Предмет общего увлечения, офицер Постан, достается более скромной Прияте; сценическую путаницу производит хитрый денщик Проныр, — Вторая пьеса, выигрывая от отсутствия стихов, страдает теми же недостатками; тяжелое впечатление производит унижающийся писатель; есть черта несколько циничного реализма в лице двусмысленной г-жи Новомодовой, ведущей книгу своим любовникам и часам их приема.
Несовершенства обеих пьес, сами по себе понятные в 17-летнем авторе, подчеркиваются для нас и более бросаются нам в глаза по сравнению с тем художественным реализмом и тонким чувством комического, которые слились для нас с литературным образом Крылова.
Но для истинного комизма у него не могло быть в то время ни достаточно вкуса, ни достаточной глубины чувства; а образцов художественного реализма не представляла тогдашняя литература, если не считать «Недоросля», явившегося всего за 4 года раньше и бывшего, конечно, явлением исключительным, сразу оцененным немногими.
К 1787 или 1788 году относится третья комедия Крылова — «Проказники», в которой чувствуется гораздо большая горячность сатиры; она представляет значительный биографический интерес. «Проказники» были напечатаны и поставлены на сцену только в 1793 г., но, по-видимому, гораздо раньше стали известны в рукописи, о чем постарался сам автор. Комедия была актом личной мести и содержала в себе сатиру на лица. В лице писателя Рифмокрада, основавшего свой успех, как драматурга, на одних заимствованиях, узнали Я. Б. Княжнина, и жене Рифмокрада, Тараторе, обманывающей мужа, самомнительной писательнице и злоречивой сплетнице — жену Княжнина Екатерину Александровну, дочь А. П. Сумарокова; прочие лица тоже имели живых оригиналов: педант Тянислов должен был изображать стихотворца Карабанова, а врач Ланцетин — театрального доктора и переводчика опер И. Виена. Ключ к комедии, затерянный в следующем поколении, был снова найден с появлением записок Н. И. Греча, С. Н. Глинки и М. А. Дмитриева.
Повод к такой мести, неточно излагавшийся у ранних биографов Крылова, обстоятельно выяснен теперь в статье Л. Н. Майкова: супруги Княжнины, люди влиятельные в литературной и театральной сфере, пренебрежительно отозвались о начинающем юноше-писателе, им лично не знакомом, затронуто было то, что составляло лучшую часть тогдашнего существования Крылова и его надежду в будущем; затронуто было вместе с тем и больное место — неудачные до сих пор попытки молодого драматурга провести свои произведения на сцену, — отсюда смелость и страстность личной сатиры.
Не ограничиваясь комедией, Крылов пишет к Княжнину оправдательное письмо, которое является лишь новым актом мести: прикидываясь доброжелателем обиженного Княжнина, он не может поверить, чтобы знаменитый писатель узнал себя и жену в отталкивающих образах комедии: неужели есть какое-нибудь сходство в лицах и обстоятельствах!?. Письмо написано горячо, с большим задором и даже талантом и раскрывает нам истинный темперамент Крылова, которого мы слишком привыкли представлять себе в бесстрастном облике позднейших лет. По всей вероятности письмо не было отправлено по адресу, но распространилось в публике стараниями автора и дошило до Княжнина, который узнал себя и имел неосторожность это высказать.
Письмо явилось, таким образом, усугублением обиды, причиненной комедией.
Немногим позже разразилась другая история, в которой Крылов проявил те же черты характера — на этот раз с еще большей смелостью.
С 1783 по 1786 г. одним из членов театрального комитета был Петр Александрович Соймонов; благодаря ему, Крылову был выдан даровый билет для постоянного входа в театр и заказано перевести с французского оперу «L infante de Zamora», которая была потом поставлена, но не имела успеха; вместе с тем, молодому автору подана была надежда на постановку и других его пьес. Но в 1786 г. Соймонов оставил службу в театральном ведомстве и перешел в Кабинет Его Величества; туда же в 1787 или 1788 г. поступил, — как можно догадываться, через посредство того же Соймонова — и Крылов, который с декабря 1786 был в отставке.
Все указывает на благосклонное отношение Соймонова к Крылову; но скоро наступила резкая перемена.
В марте 1789 г. театральное управление было преобразовано и, вместо комитета, во главе его было поставлено два лица: Соймонов и А. В. Храповицкий.
Когда вскоре Крылов представил в театр свою оперу «Американцы» (до нас не дошедшую, но переделанную впоследствии A. Клушиным), она не была принята на сцену, равно как и комедия «Проказники», как слишком резкая сатира на лица, несмотря на то, что раньше Соймонов одобрял ее (если верить письму Крылова); вместе с тем автора комедии перестали пускать бесплатно в театр. Оскорбленный этим, Крылов прибегнул к прежнему способу протеста: распространил в публике свое письмо к Соймонову, написанное тем же приемом, как и письмо к Княжнину; в нем несдержание Соймоновым обещаний, данных Крылову, выставляется как возмутительная клевета, которой автор письма не верит и от которой старается защитить Соймонова; ирония местами граничит с издевательством; тон дерзкий, то иронический, то более грубый («и последний подлец, каков только может быть, Ваше превосходительство, огорчился бы» и т. д.), — выдержан с талантом и силой; из-под пера молодого автора, мстившего за личную обиду, вылился настоящий памфлет; письмо, конечно, не было послано, но разошлось по рукам. Это столкновение должно было отрезать Крылову путь к театру, по крайней мере на продолжительное время, что, вероятно, и заставило Крылова взяться за другой род литературы.
Вышеизложенный случай разъяснен подробно также в статье Л. Н. Майкова, в которой, быть может, следует оспорить только характеристику Соймонова, как слишком благоприятную.
Известно, в какой непривлекательной роли именно как начальник театров является он в переданном много раз эпизоде молодой актрисы Урановой, со сцены эрмитажного театра, при представлении оперы «Федул с детьми», обратившейся к императрице с мольбой о заступничестве от ухаживаний Безбородки, которым содействовало театральное начальство, удалившее нарочно в Москву актера Сандунова, после того, как он искал ее руки. Эпизод этот произошел в 1791 г., после чего Соймонов и Храповицкий, который рассказывает его совершенно откровенно в своих записках, были устранены от управления театром, которое перешло к кн. Н. В. Юсупову.
Эта подробность в характеристике Соймонова может, пожалуй, пролить более снисходительный свет на образ действий Крылова по отношению к нему. Около этого времени (в 1788 г.) скончалась Марья Алексеевна Крылова, о которой баснописец сохранял всю жизнь очень теплое воспоминание.
В это время Льву Андреевичу было 11 лет; мы лишены возможности проследить ближе его жизнь с братом, равно как и условия его воспитания; из формулярного списка его мы узнаем, что уже в 1786 г., т. е. 9-10 лет, он числился «фурьером» в Измайловском полку, но с производством в офицеры в 1797 г. он был переведен в армию; тогда братья расстались, по-видимому, навсегда.
С января 1800 г. мы находим след довольно оживленной переписки между братьями, которая длится до самой смерти Льва Андреевича в 1824 г. и дает кое-что ценное для характеристики баснописца, хотя его письма и не сохранились; она помещена (в извлечениях) в книге В. Коневича.
Здесь мы имеем редкий случай заглянуть в интимную жизнь И. А. Крылова, весьма несообщительного и впоследствии бедного личными интересами, и впечатление, которое мы выносим, чрезвычайно благоприятно для его нравственной личности.
Уже в первом письме брат благодарит его за присылку 100 рублей; с тех пор самое участливое отношение старшего брата к младшему и денежная помощь не прекращаются, возрастая по мере изменявшихся к лучшему обстоятельств И. А. Крылова и вызывая всегда с другой стороны горячую благодарность;
Лев Крылов чрезвычайно уважает знаменитого брата, гордится им и называет в письмах постоянно «братец-тятенька». Прочитав басни Измайлова, Л. А. Крылов произносит в письме следующее любопытное суждение: «в сравнении с твоими, как небо от земли: ни той плавности в слоге, ни красоты, а особливо простоты, с какой ты имеешь секрет писать, ибо твои басни грамотный мужик о солдат с такою же приятностью могут читать, хотя не понимая смысла оных, как и ученый». Суждение любопытно, как голос массы, подсказанный верным национальным инстинктом.
Младший Крылов был скромный, ничем не выдававшийся человек; после участия в итальянской кампании с Суворовым и в походе на Молдавию в 1806 и 1807 гг., он в чине капитана переведен был в гарнизонную службу, и в ноябре 1824 г. умер офицером Винницкой инвалидной команды.
Сохранилось в бумагах Крылова письмо начальника команды с извещением о его смерти; в нем есть трогательные подробности: умирающий заставлял читать себе вслух письмо брата и целовал его портрет.
Из рассказа, сохраненного Олениным о том, как расстроен («на себя но похож») был И. А. Крылов после смерти брата, мы имеем право заключить, что он платил ему теплым, братским чувством.
Одновременно с театральными неудачами и размолвкой с Соймоновым, Крылов берется серьезно за журнальную деятельность; в это время у него уже имелись литературные связи и знакомства.
Уже в 1786 г. в еженедельнике «Лекарство от скуки и забот», издававшемся Туманским, встречается эпиграмма за подписью И. Кр., должно быть принадлежащая его перу; а в 1788 г. он сотрудничает в еженедельном журнале И. Рахманинова «Утренние часы», где, могут быть ему приписаны со значительной вероятностью три басни, напечатанные с подписью С. И. Кр. — т. е. сочинил И. Крылов — а именно: «Стыдливый игрок», «Судьба игроков» и «Павлин и соловей», три басни напечатанные без подписи: — «Новопожалованный осел», «Олень и заяц» и «Недовольный гостьми стихотворец» — и два сатирических очерка.
Имя Крылова находится также в числе подписчиков журнала.
Личность Ивана Герасимовича Рахманинова, с которым Крылов в то время сблизился и вскоре подружился, несмотря на значительную разницу лет и несколько угрюмый его характер, заслуживает внимания.
Первоначально офицер Конной гвардии, он вышел в отставку капитаном и занялся популяризацией и защитой идей Вольтера, которого был большим почитателем; в 1785 г. им было переведено и издано сочинение И. Дюбоа: «Известие о болезни, о исповеди и смерти г. Вольтера»; в предисловии переводчик защищает вольтеровский скептицизм, как законнее достояние мыслящего ума и верный путь к истине.
Хорошие средства давали возможность Рахманинову затевать литературные предприятия, редко в то время окупавшиеся; в 1789 г. он завел собственную типографию и стал во главе серьезного журнала — «Почта духов», куда привлек и И. А. Крылова.
Заглавие журнала и литературная форма, им принятая: переписка духов — заставляют вспомнить «Адскую почту», журнал Ф. Эмина, выходивший в 1769 г.; сличение обоих журналов указывает на сходство в самом направлении их, даже на совпадение некоторых тем, которое не говорит, однако, о заимствовании; в свое время «Адская почта» стояла за серьезность сатирических нападок и в известном споре «Трутня» и «Всякой всячины» не соглашалась с последней в требовании «добросердечия» от сатирического писателя; краткий расцвет сатирической журналистики окончился с прекращением «Кошелька» (1774 г.); таким образом, «Почта духов» берет снова порвавшуюся нить серьезной сатиры через пятнадцатилетний промежуток.
Случайно или нет, в предыдущем (1788) году «Адская Почта» была дважды переиздана П. Богдановичем, впрочем, оба раза в сокращенном и даже искаженном виде и под измененными заглавиями: «Курьер из ада с письмами» и «Адская почта, или курьер из ада с письмами». Удержав в общих чертах тот же литературный прием, заимствованный Эминым у Лесажа, журнал Рахманинова заменяет двух бесов — «хромого» и «кривого» — восемью духами: Зором, Буристоном, Астаротом, Вестодавом, Бореидом, Дальновидом, Световидом и Выспрепаром, философом Эмпедоклом и волшебником Маликульмульком.
Журнал стал выходить с конца января и продержался только 8 месяцев; вышло 8 книжек, заключающих в себе предуведомление, вступление и 18 писем. Статьи журнала не подписывались настоящими именами авторов; отсюда возникает вопрос о размерах авторства Крылова в «Почте духов»; вопрос этот имеет свою историю.
Когда в 1847 г. выходило первое «Полное собрание сочинений Крылова», издатели поместили в нем вступление и 18 писем, — все, по заявлению Плетнева, «что принадлежало собственно его перу», но не открыли нам основания, которым руководствовались при выборе: руководились ли они преданием, или сам Крылов открыл им свои псевдонимы.
Одна допущенная ими неточность может быть легко указана: они опустили 12-е письмо Буристона, несомненно принадлежащее Крылову; письмо оканчивается стихами, в которых осмеивается писатель — рогоносец, «лишь красть чужое тароватый», очевидно, тот же Княжнин, нападки на которого Крылов продолжает и в журнале.
Нам известны и причины, заставившие издателей выпустить это письмо, — это были цензурные затруднения, вызванные изображением в нем судейской неправды, которое, хотя не богато красками, но написано с жаром и способно возбудить чувство.
Таким образом, число крыловских писем может быть доведено до 19-ти, а именно: 12 писем Зора, 5 — Буристона и 2 — Вестодава.
Присматриваясь к ним, мы действительно заметим сходство в стиле и общность большинства имен фигурирующих в них лиц. Однако, вопрос этим не исчерпывается, — позволительно спросить, нет ли возможности приписать Крылову и другие письма — все или часть? Разными лицами из последующего времени «Почта духов» неоднократно называлась огульно «сочинением Крылова»; когда в 1802 г. она была переиздана купцом Свешниковым, последний сделал это с согласия Крылова.
В 1868 г. академик Я. К. Грот готов был раздвинуть рамки авторства Крылова гораздо шире, чем их установило «Полное собрание», находя во всех письмах журнала очень много сходства и единства.
Но от такого мнения следует, без сомнения, отказаться; напротив, мы находим в «Почте духов» два различных типа писем: один дает конкретный материал — лиц, сцен, эпизодов, как бы списанных с натуры, другой — развивает общие истины, поднимает теоретические вопросы, охотно рассуждая об устройстве государств, о долге государей и т. п. и черпая примеры из истории.
Письма первого рода колки, комичны, подчас грубоваты и бесцеремонны в тоне; в письмах второго рода преобладает возвышенный тон с оттенком скорбным и меланхолическим.
Самый слог различен: более легкий и бойкий в первых, более книжный и нередко тяжелый во вторых.
Приписать те и другие письма одному автору нет никакой возможности, в частности, невозможно представить себе автором их 20-тилетнего юношу уже по самому настроению, в них господствующему.
Их автор может быть теперь назван с уверенностью, именно А. Н. Радищев, которого и современники и последующее поколение всегда ставили в связь с «Почтой духов». Как известно, в сочинении Массона (Memoires secrets sur la Russie, 1800), довольно долго жившего в России и хорошо осведомленного насчет литературы, «Почта духов» названа прямо сочинением Радищева, о судьбе которого говорится с большим сочувствием.
Но такое мнение, как мы видели, преувеличено: лишь о письмах второго, только что характеризованного типа, может быть речь, как о сочинениях Радищева и сличение их с другими сочинениями его (напр., с «Путешествием из Петербурга в Москву», сделанное в статье А. Лященко) вполне подтверждает это; четвертое письмо Дальновида (о «мизантропах») представляет собой превосходную самохарактеристику Радищева; самые темы остальных писем этого рода также характеризуют его своеобразную личность — они говорят «о том, что глупые люди часто на свете бывают счастливее ученых», «о некоторой болезни, подобной меланхолии» и т. п. К письмам такого рода следует отнести все письма сильфов Дальновида (11) и Выспрепара (3). Только письмо 7-е (Дальновида) о торговке, соблазняющей молодую девушку-золотошвейку, выделяется своим «нравоописательным» содержанием, но, вчитавшись в него, мы заметим особую серьезность тона вместе с отсутствием комизма и бойкости изложения, которые есть у Крылова; оно напоминает описательные места «Путешествия». Мнение об участии Радищева в «Почте духов» (хотя и в меньших размерах) защищалось А. Н. Пыпиным и Л. Н. Майковым.
Выключив эти 14 писем, как наверно не принадлежащие Крылову, и оставляя в стороне отмеченные выше 19, как наверно принадлежащие ему, получим еще 15, относительно которых мы не в состоянии высказаться с уверенностью; во всяком случае, нет достаточных оснований решительно отрицать участие в них Крылова: они не рознятся сколько-нибудь существенно от писем Зора и Буристона; если некоторые из них скучны (напр. письма Бореида), то то же можно сказать и о письмах Вестодава, в которых действие происходит в аду и идет речь о Прозерпине и Плутоне.
Что касается участия в журнале самого Рахманинова, то скорее всего, оно ограничивалось издательством;
Крылов (в разговоре с Быстровым) припоминал однажды, что «ссорился» с Рахманиновым из-за названия журнала и что последний «давал материалы», а они («мы») «писали». Возможно, что первое, коротенькое письмо самого Маликульмулька (28-е), в котором он обращается с похвалами к глубокомысленному Дальновиду — Радищеву, написано именно Рахманиновым.
О других сотрудниках журнала мы ничего не знаем, если не считать глухо упоминаемого Н. Эмина, сына издателя «Адской почты». Сравнивая письма Зора и Буристона, которые представляют собой самые талантливые страницы «Почты духов», с тем, что написано Крыловым до 1789 г., мы замечаем значительный успех; может быть, более свободная повествовательно-описательная форма изложения помогла ему развернуть свои силы шире, чем он мог это сделать в драматической форме. Самая проза Крылова здесь весьма хороша для 1789 года — года поездки Карамзина за границу; в образах и сценах иногда заметны художественные достоинства, хотя и нет умения создать тип; по-прежнему карикатурная преувеличенность некоторых черт, свидетельствующая о неразвитом еще чувстве меры, вредит больше всеґо и художественности, и типичности; другой недостаток — многословие; оно ослабляет, так сказать разжижает, впечатление только что найденного меткого и живописного слова — повторениями и ненужными рассуждениями, которыми вообще грешила литература эпохи. То же можно сказать о диалоге: местами он очень жив и просится на сцену, местами — растянут и скучен — там, где кто-либо из действующих лиц начинает поучать или слишком длинно рассказывать; у молодого автора уже есть краски, но их нехватает на тот объем сочинения, который им выбран и который обыкновенно слишком обширен по сравнению с сюжетом, — недостаток, который так блистательно побежден впоследствии в баснях.
Что касается содержания писем, то оно удивляет своим разнообразием для столь молодого автора; если Рахманинов и «давал материалы», то требовался запас собственного жизненного развития для того, чтобы сообщить им ту степень занимательности и естественности изображения, которую они приобрели в обработке.
У автора еще нет юмора, но есть сатирическая острота и сатирический жар, выразившийся например, в подборе контрастов (напр. «вор-живописец и вор-государственный»); ему удается бесстыдно-откровенный тон в речах разных щеголей (Припрыжкина, Скотонрава), которым они рассказывают о своих гнусностях, как о вещах самых натуральных; действие этого тона на читателя весьма верно рассчитано сатириком.
Наиболее серьезные темы: неправый суд, безнаказанность сильных (особенно в 12-м письме Буристона, где можно видеть прототип басен «Вороненок», «Щука» и т. п.); бюрократизм и рутина чиновников с неизбежным господством плутов-секретарей затрагиваются не раз; так в 21-м письме (Вестодава) можно найти зародыш будущих басон: «Оракул», «Вельможа» и т. п. Но едва ли не самой распространенной темой, чрезвычайно существенной в литературной деятельности Крылова, является французомания и вредное, растлевающее влияние французов, как проводников моды и роскоши и как учителей и воспитателей; она разработана главным образом в 14, 39 и 42 письмах (Зора), а также в 21-м (Вестодава); в двух первых изображена «модная лавка», сюжет, обработанный Крыловым уже в «Утренних часах» и впоследствии в комедии.
Наконец, молодой сатирик не мог не вернуться к тому, что так занимало его в предшествующие годы, именно к театру, причем опять мы встречаемся с сатирой на лица; в упомянутом уже письме Буристона (12) высмеян тот же Княжнин; в 30-м письме Зора мы встречаемся с ним снова; автор опять вставляет стихи, весьма гладкие для того времени и бесцеремонные по откровенности намеков: Рифмокрад, обеспокоенный слухами о неверностях Тараторы, успокаивается, после того, как она объяснила ему, что «руша супружески уставы», она способствует его же успеху, задабривая критиков и зрителей в театре; стихотворение названо «сказкою». Более общий вопрос — об упадке театра и о допущении бездарных пьес на сцену затронут в письме 44-м и отчасти 46-м, в которых надо искать намеков на Соймонова.
Несмотря на выдающиеся по тому времени достоинства, как по содержанию, так и по литературной форме, «Почта духов» имела мало успеха, чем и надо объяснить ее прекращение после августовской книжки; число подписчиков, имена которых, по обычаю, печатались при журнале, доходило всего до 80-ти. Переизданная в 1802 г., она была разбита на 4 книги без разделения на месяцы и продавалась по 5 руб. Быть может, сравнительный неуспех первых серьезных журнальных попыток Крылова вызвал перерыв в его литературной деятельности; единственным следом ее за 1790 г. является «Ода на заключение мира России со Швецией» с полным именем «Ивана Крылова» и подношением государыне, напечатанная отдельной брошюрой в типографии Шпора. Не может быть сомнения, что такой род сочинительства был коренным образом несроден дарованиям Крылова; неудивительно поэтому, что из-под его пера вышло произведение крайне напыщенное и слабое, полное заимствований из известной оды Ломоносова в честь «Елизаветы и тишины» (1747 г.) и из «Фелицы» Державина, напечатанной всего за 7 лет перед тем; шведы в оде Крылова названы «готфами»; действующим лицом выведен бог Арей; но мысль о «драгоценности народной крови, которую должны щадить монархи» выражена (дважды) без риторики, со значительной простотой и силой; любопытно, что несколько месяцев спустя та же мысль удачно выделилась в «Оде на взятие Измаила» Державина, вообще страдающей крайним гиперболизмом.
Забытая, вероятно тотчас после ее появления, ода Крылова была случайно отыскана издателями 1847 г. и внесена с особой нумерацией в это издание в последний момент.
Рукопись ее находится в Румянцевском музее. В том же году произошло событие, которое могло, по-видимому, отразиться невыгодно на судьбе Крылова: в июне появилось в свет «Путешествие из Петербурга в Москву», за которым последовал арест Радищева и суд над ним. Одно время думали, что это обстоятельство послужило причиной выхода Крылова в отставку из кабинета, где он в то время служил; но цифры не подтверждают такой догадки: Крылов покинул службу только 7 декабря 1790 г. Передавался еще рассказ, что в типографии Крылова был сделан обыск, с тем, чтобы конфисковать все экземпляры издания; обыски в типографиях действительно производились, пока Радищев не сознался, что книга печаталась в его домашней типографии; но дело в том, что типография «Крылова с товарищи» возникла только в 1792 г., когда в ней начал печататься «Зритель». Все это заставляет заключить, что дело Радищева не отразилось нисколько на судьбе Крылова, слишком не равного последнему по возрасту (Радищев родился в 1749 г.), общественному положению, образованию и серьезности настроения, чтобы быть его «сообщником». Тем не менее, много лет спустя старик Крылов, по свидетельству Лобанова, не любил вспоминать о литературных отношениях той поры и называл их глухо «проказами». Жизнь Крылова за 1791 г. нам совершенно не известна; но в следующем году мы видим его уже издателем журнала «Зритель», печатающегося в собственной типографии, приобретенной у Рахманинова; журнал начал выходить почему-то с февраля и продолжался до конца года; вышло 11 книжек.
Главным сотрудником Крылова был Александр Иванович Клушин, но, по-видимому, еще не на равных правах с Крыловым, как это было потом; отношения между ними были дружеские; возможно, что они встречались еще в Твери, где Клушин служил; он родился в 1763 г., был весьма даровит и заявил уже себя как писатель для театра.
Известный А. Т. Болотов отзывается с большой похвалой об уме и талантах Клушина, но ужасается его вольнодумству («атеист и ругатель христианского закона»); таким образом, мы снова встречаем будущего баснописца и человека охранительного образа мыслей в обществе людей противоположного направления.
Сотрудников «Зрителя» было довольно много; кроме Крылова и Клушина, насчитывается до 10 имен; в число их Карамзин (в письме к Дмитриеву) помещает также актеров Дмитревского и Плавильщикова, подписи которых под статьями впрочем не встречаются.
Вероятно, это сравнительное многолюдство и пестрота участвующих заставили редакцию начать таким заявлением: «Один или многие будут издавать «Зрителя», о том, кажется нет нужды уведомлять любезного читателя». Направление журнала серьезное и столько же сатирическое, сколько националистическое; поднимается вопрос о «врожденном свойстве душ Российских» и опровергается обвинение русских в способности к одному лишь перениманию чужого, причем, берется однако под защиту реформа Петра Великого.
В 5 книжках журнала тянется превосходная статья о театре, которую следует приписать Дмитревскому или Плавильщикову; в ней дается критика ложноклассицизма на сцене, настаивается на создании репертуара, черпающего прямо из жизни; делаются ссылки на успех «Мельника» Аблесимова, несмотря на его недостатки, и на равнодушие публики к «Нелюдиму» Мольера.
Любопытен совет «критику», представителю противоположных мнений, прогуляться весной по набережной и прислушаться к разговорам мужиков на барках: автор статьи в восторге от их ума и врожденного комизма.
Эти советы обращены к Карамзину, издававшему в то время «Московский Журнал», причем верно подмечено то, что составляло и потом слабую сторону в его литературных понятиях: отсутствие чуткости и любви к народно-русскому элементу в языке и в жизни. Биограф Крылова имеет основание остановиться на этих замечательных для эпохи мыслях, высказанных в его журнале, так как они обрисовывают, без сомнения, и его литературную физиономию в эти годы. Личное участие Крылова в «Зрителе» выразилось, кроме переводной оды «Утро», в 6 прозаических статьях подписанных его именем; самая обширная из них, «Ночи», помещенная в 4-х книжках журнала, представляет довольно неискусный опыт романа приключений, подсказанный Жиль Блазом с обычными карикатурными личностями Обманы, Тратосила и т. п.; автор не замечает, что неизбежная шаблонность, подобных образов мешает правдоподобию самого рассказа; рядом с ними весьма некстати фигурируют Диана и Феб. Восточная повесть «Каиб», помещенная в двух книжках, есть не только лучшая из шести крыловских статей в «Зрителе», но и вообще лучшее, что когда-либо было им написано прозой; успех, сделанный автором сравнительно с лучшими из писем «Почты духов», бросается в глаза. Слог «Каиба» гораздо легче, остроумие тоньше, отчасти потому, что автор избегает многословия, но главное — есть теплота и юмор, которых ему так часто недоставало; черта тривиальности и грубости воображения, которая замечалась раньше, здесь отсутствует; несколько натуралистических подробностей («чистительное», «помои») не мешают струе чисто идеальной — в любви Каиба и Роксаны, изображенной поэтично и в то же время без слащавости.
Каиб разочаровывается в одах, эклогах, идиллиях и речах ораторов, — это дает автору повод для метких критических замечаний на тогдашние литературные вкусы; в пастушках осмеивается сентиментализм, вводимый Карамзиным. «Похвальная речь в память моему дедушке, говоренная его другом в присутствии приятелей за чашей пунша», переносит нас к приемам и темам «Трутня» и «Живописца» и любопытна тирадой о помещике-крепостнике, которая может удивлять своей смелостью через 2 года после дела Радищева.
Остальные три сочинения Крылова в «Зрителе»: «Речь, говоренная повесой в собрании дураков», «Рассуждение о дружестве» и «Мысли философа по моде» — не замечательны. «Зритель» давал читателям более разнообразное содержание, чем «Почта духов» и имел больше успеха; число подписчиков дошло до 169; «Московский Журнал» Карамзина имел их, однако, 300. С начала 1793 г. «Зритель» превратился в «Санкт-Петербургский Меркурий», просуществовавший также год и вышедший в 12 книжках, из которых последние печатались уже не в типографии «Крылова с товарищи», а в академической типографии.
Журнал начался и кончился совместным обращением к публике Крылова и Клушина.
Новый журнал заметно отличается от предшествующего: он менее серьезен, больше заботится о том, чтобы развлекать читателя; встречается большое количество стихов, преимущественно в сентиментальном или игривом роде, на которых заметно влияние карамзинской школы и «анакреонтических» пьес Державина, «российские анекдоты», повести и т. п. Личный вклад Крылова невелик: 4 прозаических статьи и 8 стихотворений; более известна: «Похвальная речь Ермалафиду, говоренная в собрании молодых писателей», относительно которой постоянно повторяется догадка Я. К. Грота, что она была направлена на Карамзина и его последователей, догадка очень мало вероятная.
На самом деле «Речь» осмеивает расшатанность литературных понятий и литературную предприимчивость и развязность невежественных бездарностей, которые кичатся знанием иностранных писателей, не умея даже произнести их имен по незнанию иностранных языков — мог ли кто-нибудь такими глазами смотреть на Карамзина? Ермалафид представлен крайним неучем, берущимся решительно за все; но его трагедии не производят ни малейшего впечатления, и публика смотрела их бесчувственно, «как целый народ строгих стоиков», а когда Ермалофид взялся за комедию, он наполнил ее одной грубостью и простонародностью, — есть ли возможность отнести хоть что-либо из этих нападок к Карамзину и карамзинистам?.. Полемика с «Московским Журналом» в это время не продолжалась, потому что он прекратился в декабре 1792 г. — Заслуживают внимания две заметки Крылова на только что поставленные пьесы Клушина: «Смех и горе» и «Алхимист»; Крылов обнаруживает здесь критическое умение и такт. — «Похвальная речь науке убивать время» — незначительна.
Что касается стихотворений Крылова в «Меркурии», то большая часть их (5) содержат историю сентиментальных отношений к какой-то Анете; речь идет об обмене нежностей, размолвках, «волосках похищенных в перстень» и заканчивается разлукой (в стихотворении «Мой отъезд»,). Была сделана попытка (Русск. Архив, 1868 г., стр. 992) отыскать ключ к этой сентиментальной страничке литературной деятельности Крылова: будто бы незадолго перед тем Крылов встретил в Брянском уезде Орловской губернии молоденькую девушку, дочь священника, Анну Алексеевну Константинову, которую успел полюбить, нашел взаимность, искал ее руки, получил отказ родителей ввиду необеспеченности его положения, расстался и, несколько лет спустя, сам отвечал отказом, когда Константиновы пытались возобновить с ним отношения.
Крылов мог выезжать из Петербурга только в 1791 г., но мы не знаем ничего положительного по этому поводу; в самих стихотворениях «к Анете» можно отыскать внутреннее противоречие: подразумевается то красавица, живущая в деревне, то столичная щеголиха, которую должно разогорчить запрещение парижских товаров.
Но, быть может, романтический эпизод в жизни Крылова все же существовал, только разыгрался позже, напр. в 1794-96 гг., и стихотворения «Меркурия» не имеют с ним никакой связи; лицо, сообщившее рассказ, видело А. А. Константинову в 1864 г. глубокой старушкой-девицей и передает эпизод со слов ее родных.
К концу года участие обоих издателей в журнале заметно ослабевает; в ноябрьской книжке Клушин печатает: «Благодарность Екатерине Великой за увольнение меня в чужие края с жалованием», изложенную в крайне напыщенных стихах, а в декабре журнал оканчивается следующим заявлением Крылова и Клушина: «Год Меркурия кончился — и за отлучкою издателей продолжаться не будет». Эти подробности любопытны в том отношении, что представляют нам в сомнительном свете догадку, высказываемую некоторыми, будто оба писателя навлекли на себя в это время подозрительный взгляд правительства; догадка составилась, кажется, а priori: в «Меркурии» была напечатана статья Клушина о «Вадиме» Княжнина с подробным пересказом содержания; но статья, помещенная в отделе «Новые книги» за август месяц, очевидно, была написана тотчас после появления пьесы в «Российском Театре», когда она не была еще инкриминирована, что случилось, как известно, не сразу; притом Клушин дал разбор ее исключительно со стороны слога и драматической техники, многое не одобряя в ней и ставя ее гораздо ниже «Дидоны». Уехал ли Крылов действительно из Петербурга с началом 1794 г., — если уехал, то куда, чем был занят следующие года 2-3, откуда брал средства к жизни, с кем водился, — все это вопросы, на которые мы не имеем никакой возможности ответить.
По расследованию Кеневича, книги с обозначением типографии «Крылова с товарищи» появляются до 1796 г., когда окончились печатанием пресловутые «Приключения шевалье Фоблаза», о которых Клушин уже давал отчет в «Меркурии»; но это еще не значит, что Крылов продолжал заниматься типографией и пoлучaть с нее доходы.
Притом деятельность ее была всегда незначительна: за все время в ней было напечатано только 10 изданий.
Надо думать, что слова Вигеля всего ближе подошли к истине: «неимущий, беспечный юноша, он долго не имел собственного угла и всегда гостил у кого-нибудь», — в таком положений мы и видим его скоро в усадьбе кн. Сергея Федоровича Голицына.
Литературные занятия с конца 1796 г. сделались затруднительны; последовал указ о закрытии частных типографий, и вскоре «музы, по выражению Карамзина, закрыли лица свои черным флером». Когда и где сблизился Крылов с Голицыным, не поддается точному определению;
Ф. Ф. Вигель, узнавший Крылова, когда ему самому было 13 лет, т. е. в 1799 г., утверждает, что он был при Голицыне уже года два перед этим, но это написано Вигелем с лишком 30 лет спустя; во всяком случае 1799-1801 г. проведены Крыловым в малороссийском имении князя — Казацком, куда он приехал с ним вместе, посетив раньше роскошное родовое поместье князя Зубриловку (Саратовской губернии); преимущества климата заставляли Голицыных жить в плохо устроенном Казацком, которое досталось им недавно от польских владельцев; князь был в опале и жил в деревне по приказу императора Павла вместе со всеми сыновьями, также высланными из полков; помещались довольно тесно, но жили весело и привольно;
Крылов проживал в неопределенном положении собеседника-гостя, на которое было бы несправедливо смотреть современными глазами; не переступить черты, за которой стоял потешник-приживальщик, зависело от самого человека, от его знания людей, его характера и такта, которых, по-видимому, было очень много у Крылова уже в то время; с князем, прямым, мужественным и доброжелательным, ладить было не трудно; труднее с княгиней, племянницей Потемкина, взбалмошной и нравной подчас до неистовства. — Будущий баснописец прижился в типичной барской семье; жил в ладу со всеми, не стушевывая своей личности, и оставил симпатии.
Но не трудно было взглянуть также иными глазами на его роль и обдуманный способ поведения; так сделал Вигель, который говорит нам об «умном, искусном, смелом раболепстве Крылова с хозяевами», об уменье вовремя поддаться, обнаружить свою же слабую сторону и т. п. Общий приговор крайне неблагоприятен: «человек этот никогда не знал ни дружбы, ни любви, никого не удостаивал своего гнева, никого не ненавидел, ни о ком не жалел». Характеристика Вигеля, очевидно, имеет в виду не только Крылова тех годов, — она сливает его в один образ со стариком Крыловым; она, может быть, тем ценнее, но тем понятнее разногласие с нею в рассказе М. П. Сумароковой, записанном Я. К. Гротом (Сборник Акад. Наук, 1869 г.). Дочь родственника князя, проживавшего тоже в Казацком и помогавшего хозяину в письменных делах, она пользовалась уроками Крылова и сохранила нам симпатичный его образ, выразившийся очень хорошо в уцелевшем письме его к ней (Рус. Арх. 1865 г,); оно писано в 1801 г. и полно теплого внимания и умной доброжелательности к 15-летней умненькой ученице; не забыты любимые птицы, книги, ее намерение учиться рисовать, французский журнал, который она начала вести по его совету, няня Кузьминишна, по рассказу Сумароковой, всегда сидевшая с чулком на их уроках; не простой фразой звучит совет: не быть похожей «на тех пригоженьких кукол, которые тогда только и живут, когда они вальсируют». — Но и характеристика Вигеля богата положительными чертами: он восхищается умом и разносторонней даровитостью Крылова, говорит о его музыкальном таланте, о математических способностях; урокам Крылова, которыми он пользовался вместе с двумя сыновьями князя, он приписывает большое влияние на все свое развитие; они были совершенно чужды учебного педантизма, возбуждали пытливость, самодеятельность.
Обращаясь к более общей характеристике Крылова у Вигеля, нельзя не признать, что итог подведен верно: дарования его дали гораздо меньше того, что могли дать; духовные интересы в значительной мере заглохли «под тяжестью тела, приковавшего его к земле и самым пошлым ее удовольствиям»; жизненный факт, осторожно и остро осмеиваемый, сделался однако же очень веским данным в его моральном кодексе; прикровенная форма басни была уступкой со стороны врожденного комика и сатирика действительности, как она есть, и ленивым инстинктам собственной натуры.
Замечательны слова П. А. Плетнева в письме к Жуковскому (1845 г), написанные по поводу отзыва Вигеля, прочитанного Плетневым в рукописи: «есть много острого и даже справедливого (хотя и не в пользу Крылову) о той эпохе, когда Крылов жил в деревне у Голицына». По словам Вигеля, никто в Казацком не смотрел на Крылова, как на писателя; однако, литературные занятия не были им в то время заброшены: рукопись «Трумфа», или «Подщипы», с поправками, сделанными рукой самого Крылова, носит надпись: «сочинена в Казацком 1800 г.». Это карикатурная по приемам и бесцеремонная по некоторым подробностям, но чрезвычайно талантливая пародия в сценической форме на напыщенную ложноклассическую трагедию.
Автор не останавливается перед очень элементарными комическими эфектами (косноязычие, ломаная русская речь), перед самыми карикатурными именами (Подщипа, Слюняй, Дурдуран), но дает целый ряд стихов и сцен уморительно смешных и веселых; быть может, это самое талантливое из сочинений Крылова в драматической форме. Издатели «Полного собрания» затруднились напечатать «Трумфа»; он был издан в первый раз в Берлине (в 1859 г.) с большим числом ошибок и, наконец, напечатан в «Русской Старине» (1871 г., т. III). Была сделана позднее попытка толковать «Трумф», как политическую сатиру, то на русское правление, то на Наполеона, Франца I и Марию-Луизу, что создало для безобидной шутки Крылова даже цензурные затруднения.
Пьеса была разыграна у Голицыных, причем 13-летняя M. П. Сумарокова исполняла роль цыганки.
Вигель о ней не упоминает.
С воцарением Александра I кн. Голицын был назначен генерал-губернатором в Ригу и взял Крылова к себе в секретари; но последний пробыл в этой должности всего два года — от октября 1801 до сентября 1803 г. и получил очень хвалебный аттестат от своего принципала.
С тех пор началась для Крылова бродячая жизнь, о которой мы не знаем ничего определенного; со слов самого Крылова передают, что он пристрастился в то время к карточной игре, имел истории с шулерами, выиграл, однакож, значительную сумму (30 тысяч), которая и могла обеспечит ему жизнь на некоторое время. 25 января 1801 г. была играна на московском театре его комедия «Пирог», которая 10 июля следующего года была поставлена в Петербурге.
Пьеса имеет характер водевиля и не лишена веселости и комизма; личность плута-слуги разработана правдивее, чем прежде, в лице Ужимы, толкующей о ручейках и лужайках, осмеян модный в то время сентиментализм.
Рукопись пьесы долго считалась потерянной, но в 1861 г. была разыскана в библиотеке Александринского театра и напечатана в академическом сборнике.
Вероятно, в эти уже годы (до 1806) Крылов работал над комедией «Лентяй» (иначе «Ленивый» или «Лентул»), которая, по рассказу Лобанова, была окончена и читана автором у гр. Чернышева, после чего рукопись утратилась по его небрежности.
До нас дошел, через семью Олениных, только отрывок — все 1-е действие и часть 2-го — написанный стихами.
Мотив пьесы оригинален: герой, о котором только идет речь в сохранившемся отрывке, по-видимому, добродушный, не лишенный образования и ума молодой человек, в то же время страшно ленивый, — как бы прототип будущего Обломова; отрывок напечатан в «Сборнике» Академии Наук; об утрате произведения нельзя не пожалеть: это была первая серьезная попытка Крылова создать характер.
Около этого же времени совершился перелом в литературной деятельности Крылова, вскоре направивший ее на другой путь. В 1805 г. он встретил в Москве И. И. Дмитриева и показал ему 2 или 3 басни, переведенные из Лафонтена; это были: «Дуб и трость», «Разборчивая невеста» и, может быть, также «Старик и трое молодых». Дмитриев, чуждый соперничества, чрезвычайно одобрил их и с его рекомендацией они были напечатаны в 1 кн. журнала «Московский зритель» за 1806 г., с указанием от издателя, кн. П. Шаликова, на рекомендацию Дмитриева, названного инициалами «И. И. Д.» Басни были посвящены «С. К. Бкндрфвой» (т. е. Бенкендорф); за ними последовала в февральской книжке третья.
По словам Лобанова, Дмитриев сказал Крылову: «это истинный ваш род; наконец, вы нашли его»; совет был принят и будущее доказало его справедливость.
Однако, прежде чем ему последовать окончательно, будущий баснописец еще раз возвращается к театру, который так давно имел для него притягательную силу: 27 июля 1806 г. была поставлена его комедия в 3 действиях: «Модная лавка»; 31 декабря того же года — «волшебная опера» в 3 действиях, «Илья Богатырь», а 18 июля 1807 г. — одноактная комедия «Урок дочкам». Нет возможности вполне точно определить, когда были написаны эти пьесы; диалог в них, конечно, свободнее, естественнее, нежели в первых, полудетских пьесах, стихи (в «Илье») более складны, но мы встречаемся опять с тем же неумением создать характеры, типы, с той же бедностью верных, характерных подробностей современной жизни, с теми же «образами без лиц», доведенными обыкновенно до карикатуры. «Илья богатырь» поражает хаотическим нагромождением самых нескладных приключений — провалов, превращений при помощи колдуний, очарованных лебедей и пр. Тем не менее, все три пьесы имели успех; опера делала даже большие сборы, хотя современники и сознаются, что были по адресу ее «насмешки завистливых критиков». Очевидно, крайний недостаток понимания русской старины и народности не чувствовался тогдашней публикой, и не резали уха имена вроде: Владисил, князь черниговский, Всемила, Добрада и т. п. Успех обеих комедий нетрудно объяснить особенным настроением русского общества в те годы. После поражения наших войск под Аустерлицем общество было охвачено жаждой отмщения, сильно возбужденным национальным чувством и самоуверенностью; фридландское поражение только усилило до степени аффекта первое чувство, раздраженное вслед за тем тильзитским договором.
Выразителями и возбудителями этих чувств явились литературные произведения; возникла в короткое время целая патриотическая литература: «Мысли на Красном крыльце» гр. Ростопчина, «Дмитрий Донской» Озерова, «Пожарский» Крюковского, «Русский Вестник» С. Глинки «Дмитрий Донской» был дан в январе 1807 г. и имел успех, которому нет равного во всей истории русского театра.
Вероятно, то же настроение побудило и Крылова выступить снова на театре.
Рассматриваемые с вышеуказанной точки зрения, комедии Крылова должны были достигать своей цели; в обеих осмеиваются французы и страсть русских ко всему французскому; самая карикатурность образов, в которой мы справедливо видим погрешность, была целесообразна как лирическое средство: автор «карикатурил» потому, что слишком живо и страстно чувствовал, и этим попадал в тон публике, вовсе не расположенной к беспристрастию.
Сюжет «Модной лавки» намечен уже в «Почте духов», а может быть и раньше — в «Утренних часах»; в пьесе затронут, однако, более материальный ущерб, причиняемый русским семьям алчными французами: помещица Сумбурова разоряет мужа на наряды;
Сумбуров — здравомысл пьесы, вопреки своему имени — выхваляет чистоту коренных русских нравов; французская нация представлена владелицей магазина и плутом, бывшим лакеем, Трише; пьеса чрезвычайно растянута.
После успеха в публике, она была играна во дворце, на половине императрицы Марии Федоровны. — Сюжет «Урока дочкам», более складный и живой, почти целиком повторяет «Precieuses ridicules» Мольера, с очень слабым переложением на русские нравы. Высмеивается то, что служило для толпы самым наглядным выражением французомании — привычка говорить по-французски; французов на сцене нет; их изображает в карикатуре плут-слуга Семен, да упоминается o m-me Григри, бывшей воспитательнице двух жертв французомании — Феклы и Лукерьи; здравомысленный идеал, противопоставленный французскому легкомыслию, очень элементарен: помещик Велькаров выдает дочек замуж по старине — за им выбранных женихов.
К чести Крылова следует заметить, что самое живое лицо комедии то, которое он внес в пьесу самостоятельно; это няня Василиса, обрисованная довольно типично: слушая рассказ мнимого маркиза — Семена о его злополучиях, она плачет, потому что вспомнила, как «внука Егорку за пьянство в солдаты отдавали». Несмотря на все недостатки, комедия «Урок дочкам» имела успех и держалась на сцене до 50-х годов. Последним следом интереса Крылова к сцене является его участие в основании журнала «Драматический Вестник» в 1808 г., в котором им были помещены 18 басен; в числе их уже несколько оригинальных.
В том же году (6 октября) Крылов снова определяется на службу, на этот раз в Монетный департамент, откуда выходит в отставку 30 сентября 1810 г.; аттестат о службе, полученный им при этом, долгое время сбивал биографов Крылова неверными данными о его первоначальной службе, проставленными, очевидно, как попало; они исправляются главным образом при помощи материалов, сообщенных М. Семевским (в Сборнике Академии Наук). Все это время деятельность его как баснописца продолжается и в 1809 г. выходит первое издание «Басен Ивана Крылова» (числом 23); оно было повторено (с некоторыми изменениями текста) в 1811 г., а несколькими месяцами раньше, в том же году, явилась книжка «Новых басен» (числом 21); появились сочувственные разборы Жуковского (1809) и А. Е. Измайлова-баснописца; в короткое время создается широкая и прочная популярность; в 1811 г. (16 декабря) Крылов избран и члены Российской Академии.
С 7 января 1812 г. началась его служба в Императорской Публичной библиотеке, сперва помощником библиотекаря, потом (с 1816 г.) библиотекарем, продолжавшаяся почти до самой смерти и сопровождавшаяся целым рядом монарших милостей и наград, большей частью при посредстве директора Библиотеки А. Н. Оленина, относившегося к Крылову очень доброжелательно; уже в феврале 1812 г. ему назначена пенсия из Кабинета в полторы тысячи руб., которая была удвоена в 1820 г. и увеличена вчетверо в 1834 г.; кроме того, отпускаются суммы на новые издания басен; жалуются ордена и чины; при выходе в отставку в 1841 г. (1-го марта) Крылову назначают все получаемое им содержание (11700 руб. асс.) в пенсию.
Служебным отличиям отвечали и другие успехи; с основанием «Беседы любителей русского слова» в 1811 г. Крылов делается ее членом и в первом же заседании (14 марта) читает басню «Огородник и философ»; с тех пор целый ряд его басен (23) появляется в ее «Чтениях»; различные ученые и литературные общества выбирают его своим членом; а в 1841 г., уже после отставки, при преобразовании Академии Наук, Крылов назначается ординарным академиком по отделению словесности.
Изредка Крылов выступал публично в качестве представителя Библиотеки и знаменитого писателя: так, 2 января 1814 г., когда Библиотека впервые открылась, как общедоступное книгохранилище, им была прочитана в торжественном заседании басня «Водолазы»; 2 января 1817 г. в тех же условиях им были прочитаны басни: «Кукушка и горлинка», «Похороны» и «Сочинитель и разбойник». В 1338 г. был справлен 50-летний юбилей литературной деятельности Крылова с небывалой торжественностью, поздравлениями от Высочайших особ, речами и стихами — первый литературный юбилей в России, принявший размеры общественного события.
Большое впечатление произвела также смерть баснописца, последовавшая 9 ноября 1844 г. Выйдя в отставку, Крылов должен был покинуть казенную квартиру в здании Библиотеки, обстановка которой увековечена в известном описании Плетнева, и поселился на Васильевском острове, где и застигла его сморть на 76-м году жизни, после короткого нездоровья; отпевание совершилось в Исаакиевском соборе, похороны на кладбище Александро-Невской лавры, при огромном стечении народа.
Известный памятник в Летнем саду поставлен был в 1855 г. Литературная история басен, обнимающая 31 год (1805-1836), подробно рассмотрена в исследовании В. Кеневича, к которому сделаны до сих, пор только незначительные дополнения; за это время Крыловым было написано 200 басен (201-я: «Обед у медведя» — сомнительна); две из них: «Пестрые овцы» и «Пир» — явились в печати только после смерти автора.
По годам басни распределяются очень неравномерно: за 20 лет Александровского царствования (1805-1825) их написано 168; но непосредственно за плодовитым 1825 годом (когда их было написано 22) наступает перерыв в 3 года, после чего деятельность баснописца возобновляется, но уже далеко не достигает прежней производительности: с 1829 г. по конец 1836 г. написано всего 32 басни. Крылов начал подражанием Лафонтену, но уже в 1807 г. была им написана первая оригинальная басня «Ларчик»; число басен Крылова, имеющих вообще связь с Лафонтеном, доходит до 40; с 1818 г., научившись на пари греческому языку (по известному рассказу Плетнева), Крылов пробует черпать сюжеты прямо из Эзопа; таких басен можно насчитать семь. Не говоря вообще о «заимствованиях» Крылова, надо весьма расширить это понятие, так как в большинстве случаев чужое произведение давало только намек для свободного творчества из своих, русских материалов.
Интереснее, чем вопрос о заимствованиях нашего баснописца, — вопрос о тех отдельных фактах и лицах современной действительности, которые могли дать непосредственный повод для той или другой басни. Уже современники Крылова искали ключей ко многим басням; их продолжают искать и до сих пор; но надо сознаться, что единственная серьезная попытка в этом направлении (Кеневича) дала неудовлетворительные результаты.
За исключением басен, подсказанных историческими событиями, остальные приурочиваются к фактам и лицам гадательно и сбивчиво, иногда прямо неправдоподобно.
Но число исторических басен невелико; 1812 г. вызвал их 5: кроме общеизвестных 4-х («Волк на псарне», «Обоз», «Ворона и курица», «Щука и кот») следует считать в их числе еще басню «Кот и повар», написанную в самый момент замены Барклая Кутузовым; возвращение Александра I из Парижа вызвало басню «Чиж и еж», впрочем, более личного, чем общественного содержания.
Венский конгресс осмеян в басне: «Собачья дружба» и т. д. Не подлежит сомнению, что многие мелкие происшествия, которые могли действительно надоумить Крылова, скоро забылись и затерялись; сам он, по свидетельству Лобанова и Булгарина, очень не любил давать ключ к своим басням.
Любопытно, что смысл некоторых басен объясняли из последующих событий, совершившихся уже после их написания; некоторые, напротив того, относили к фактам, случившимся раньше и давно переставшим, конечно, интересовать сатирика; так, например, в басне «Дикие козы» (1825 г.) думали видеть намек на поляков и учредительную хартию (1815 г.). Известная догадка на счет Сперанского, представленного под видом паука («Орел и паук») также сомнительна: в ноябре 1811 г., когда басня одобрена цензурой, падение Сперанского еще не предвиделось.
Вообще в этом стремлении отыскать, во что бы то ни стало, современный общественный смысл в баснях Крылова, которое обнаруживала, как мы видим, русская публика, вопреки самой хронологии басен, не сказывалась ли ее неудовлетворенность слишком общим, отвлеченно поучительным смыслом, сбивавшимся на общее место, которым, между тем, может быть, вовсе не тяготился сам автор, довольно равнодушный к общественной жизни. Для него басня «Дикие козы» могла быть действительно просто басней на людскую неблагодарность.
Это не мешало ему, однако, в отдельных баснях возвышаться до роли общественного сатирика и метить не в лгунов и хвастунов, а в продажных судей, взяточников и т. д. Особую группу среди басен Крылова составляют те, в которых прямо и в аллегорической форме разбирается общий теоретический вопрос — о просвещении, добрых нравах и т. п., в них сатира уже совершенно уступает место дидактике.
По-видимому, сам баснописец ими особенно дорожил — вспомним чтение «Водолазов» на акте Имп. Публ. Библиотеки; но мы врядли можем теперь присоединиться к такой их оценке, ввиду сбивчивости и малой содержательности выраженных в них мыслей, что не мешает, например, басне «Сочинитель и разбойник» быть превосходной в литературном отношении; врядли и в то время они удовлетворяли многих своим идейным содержанием.
В более новые времена не раз поднимался вопрос о нравственном, этическом элементе в баснях Крылова и делались выводы большей частью неблагоприятные; но при этом упускалось из вида, что басня, с ее комизмом, ее анекдотичностью и обязательством поучать шутя и вполоткрыто, по слову Крылова, — совершенно не подходящая форма для выражения возвышенных идей и настроений; лучшим подтверждением служат «идеальные» басни самого Крылова, — такие, как «Василек», «Орел и пчела» и др.; они оставляют читателя холодным и звучат даже фальшиво.
Истинное значение знаменитых басен, конечно, не в новизне, глубине или особой возвышенности высказанных ими идей — оно заключается в их высокой художественности, меткости, типичности, разносторонности, в богатом комизме, в сильном, истинно русском языке. Подобно Лафонтену, своему единственному сопернику, Крылов показал, как можно остаться поэтом, будучи баснописцем; его описания и рассказы, состоящие всего из нескольких строк, всегда художественны, характеристики лиц выдержаны мастерски; диалоги заслуживают, может быть, еще большей похвалы; известно, как они выигрывают при драматическом чтении: в баснях Крылов был более драматург, чем в своих многочисленных пьесах; наиболее удачные басни именно те, в которых преобладают разговоры; притом сам баснописец, описывая, рассказывая или рассуждая, говорит обыкновенно совершенно индивидуальной, сценической манерой, являясь сам интересным лицом басни; вот особенность, которой Крылов превосходит Лафонтена; если французский баснописец, с известным отпечатком чего-то детского, сохранившимся в нем до старости, мог быть более симпатичным в своих баснях, то физиономия нашего баснописца-дедушки, которую мы видим все время за пестрой толпой его лиц, была интересней и значительней.
Комическое дарование Крылова, которое так невыгодно представилось нам в его предыдущих вещах, вследствие других крупных недостатков этих произведений, теперь, в форме басни, могло выразиться без помехи.
Оттенки его комизма в баснях чрезвычайно разнообразны — от самого элементарного смеха до тонких штрихов иронии; он владеет способностью говорить самые смешные вещи с серьезнейшим видом, прикидываться наивным, не понимающим того, что он отлично понимает, и т. п.; предметы, самые недоступные, по-видимому, для комизма, делаются неожиданно самыми комичными под его пером (напр. река в басне «Крестьяне и река»). Интересно его отношение к классическим подробностями: вначале он пользуется ими на манер XVIII века, скорее как риторическим средством, не чувствуя, насколько они неблагодарны для художника потому, что не возбуждают в читателе воображения (напр. в басне «Дуб и трость»); но впоследствии он умеет вдохнуть жизнь в те же ветхие формы и они оживают под его пером: адский судья Эак (в «Вельможе») — типичный судья-юморист; от костра, разведенного Мегерой под разбойником, «трескаться стал в сводах адских камень»; в первом случае живой водой оказался комизм, во втором — художественный реализм описания.
Наконец, басни Крылова имеют еще право на литературную долговечность — как памятник языка. Это значение есть первое и важнейшее для прочной литературной славы и на русском языке очень немногие произведения обладают им в такой мере, как книжка Крыловских басен, одна из популярнейших книг в России.
То, что печатается обыкновенно под именем «исследований языка такого-то писателя» обыкновенно не идет дальше перечня слов и форм; но дело не столько в орудии, сколько в умении владеть им. Почему сухая фраза: «пошли домой» (в басне «Крестьяне и река») полна особенного выражения? Она лучше передаст здесь безнадежность положения, чем самое красноречивое описание отчаяния; это чувствовал Крылов и чувствует русский читатель; между тем, взятый пример один из незначительных и бледных.
Крылову-баснописцу удалось развернуть живописные и выразительные силы русского языка с такой полнотой и ширью, которые по плечу только первым его мастерам.
Художественная работа над баснями производилась Крыловым тщательно и любовно; новые редакции басен старательно им. переписывались и сохранялись; отзывы о баснях принимались с самым живым интересом: художник не умер в Крылове до последних дней жизни. Историко-литературное значение басен Крылова является нам в двояком свете. Лучшие из них принадлежат, конечно, к образцовым созданиям русского слова и достойны стоять рядом с лучшими произведениями первоклассных русских писателей; но самая ограниченность и элементарность басенного рода, его тесные. рамки и крайне простые задачи должны были неминуемо обречь их на сравнительно невлиятельную роль в нашем литературном развитии.
Явившись задолго до того, как появились лучшие вещи Пушкина, и, обладая в высокой степени теми самыми свойствами, которые позволили последним начать новую эпоху в русской литературе, они так и остались ярким, но обособленным явлением, которое, исчерпав само себя, не дало семян для будущего.
Можно отметить только влияние языка и стиха басен на комедию Грибоедова, влияние, простиравшееся, конечно, только на форму. Но не одна только второстепенность басенного рода лишила Крылова более влиятельной роли в нашем литературном развитии; была причина, лежавшая глубже; чтобы понять ее, следует бросить общий взгляд на всю его биографию.
Жизнь Крылова, в последней своей половине, обеспеченная, покойная, полная литературных успехов, почета и общего внимания, представляет самый резкий контраст с его существованием до 40-летнего возраста; ранние его биографы, лично знавшие оригинального, внушительного старика, знаменитого писателя, мало знали о его прошлом и даже мало интересовались им; для них первые 38-40 лет его жизни были только временем исканий, попыток, утративших всякое значение после того, как «настоящий путь» был найден.
Контраст между первой и второй половиной биографии для них был чисто внешний; они не видели и даже не подозревали возможности глубоких внутренних перемен, которые могли совершиться в Крылове за его долгую жизнь, так резко расколовшуюся надвое.
В ином положении находимся мы. Хотя наши сведения о первой половине жизни Крылова тоже далеко не полны, материалы скудны и содержат много недомолвок, но она рисуется нам не в бесцветных и малоинтересных, а напротив, ярких и замечательных чертах.
Две стороны в тогдашней его личности останавливают внимание исследователя и заставляют горько сожалеть о неполноте материала: Крылов, как энергичный, способный и самолюбивый бедняк, пробивающий себе дорогу, и Крылов как несомненный, прирожденный сатирик, который оставался сатириком всю жизнь, начал сатирой в 1783 г. и окончил в 1836, когда были написаны последние басни. Когда Плетнев и позднее Я. К. Грот характеризовали старика Крылова, с его невозмутимостью и безразличием, с его уравновешенностью, доходившей до апатии, они относились к нему положительно, а не отрицательно. видели в нем воплощение той житейской мудрости, которую высказывали его басни. Еще у Плетнева мы скорее заметим оттенок критики, осуждения, легко догадаться, чем вызванного: ему трудно простить Крылову апатию сердца, оскудение любви; для Я. K. Грота это был человек, много переживший и естественно искавший покоя под старость, скромный, боявшийся шума и толпы. Припомнив кипучую деятельность юноши и даже мальчика Крылова, горячие места в «Почте духов» и Каибе, схватку с Княжниным и Соймоновым, мы должны будем признать, что невозмутимость Крылова в его поздние годы была результатом более глубокого и болезненного процесса, чем это казалось его тогдашним приятелям и знакомым; в ней было похоронено гораздо больше душевного огня, больше страстей, сознания своей личности и любви к человеку, чем они могли подозревать.
Крылов, берущийся за перо, чтобы осмеять Соймонова, и Крылов, проживающий у Голицына, отделены 10-ю годами, которые за скудостью материала мы принуждены излагать сухим, деловым тоном, но эти 10 лет были целым рядом крушений и разочарований, которым, по-видимому, хорошо противостояла жизнерадостность и колоссальное здоровье Крылова; какой ценой однако покупалось такое залечивание ран, об этом догадывался уже проницательный Вигель, говоря «о власти тела, приковывавшей к земле». Нам рассказывают, что, расставаясь в Риге с Голицыным, Крылов собирался за границу, — вместо того, он очутился в компании игроков на нижегородской ярмарке.
Возвращение к литературе явилось почти вынужденным; прежнего душевного отношения к ней не могло остаться; но тут-то и ждал его литературный успех, открывший ему двери к тихой пристани; потянулись однообразные, бессодержательные старческие годы, которые начались для него чуть ли не раньше 50 лет; описание их в биографии Плетнева всем хорошо известно.
Светлым лучом является искренняя привязанность к семье Олениных, выразившаяся, между прочим, в послании к А. Н. Оленину, да работа над баснями, работа художественной отделки, гораздо более кропотливая и тщательная, судя по сохранившимся вариантам, чем это думали современники, наслаждаясь непринужденностью изложения басен, напоминающих экспромты, и зная ленивые привычки автора.
Другая сторона личности Крылова, неполно понимавшаяся современниками — его истинное сатирическое призвание, была оценена гораздо правильнее к столетнему его юбилею.
Для Плетнева он стал серьезным сатириком тогда, когда, познав людей опытом многих лет, умудрившись сам и успокоившись духом, мог видеть их насквозь и читать их мысли и желания.
Но уже Я. К. Грот остановился на сравнении сатиры басен с ранней сатирой Крылова и отметил ограниченность и меньшую жизненность басенной формы, художественное совершенство которой под пером Крылова подкупало его современников.
Крылов дал уже все свои басни, когда явился «Ревизор» Гоголя, который оказался в более близком духовном родстве со многим ярким и искренним в сравнительно далеком прошлом, чем с прикрытой и недоговоренной сатирой басен. Если бы автор писем Зора и Буристона мог увидеть в минуту художнического экстаза свой литературный замысел в совершенном, недосягаемом для него выполнении, ему пригрезился бы «Ревизор», а не его будущие басни. Понятая в таком освещении, биография Крылова получает новый интерес в ее целом; оттого и мельчайшие факты ее первой половины приобретают ценность.
Но такое истолкование духовной истории Крылова не должно вводить нас в односторонность объяснения, которая в данном случае может проявиться двояко.
Было бы односторонне искать объяснения вышеуказанной перемены в Крылове как сатирике в одних только общественных условиях русской жизни, цензурных строгостях и проч., оставляя в стороне нравственную личность самого Крылова, в которой, несомненно, были отрицательные стороны; они тоже должны были участвовать в том понижении интереса к общественной жизни и как бы оскудении самой веры в ее обновление, которые мы замечаем у Крылова в эпоху басен. Биографические данные, как мы видели, не дают права заключить, чтобы его деятельность до 1793 г. была заподозрена в неблагонадежности: положительных фактов, которые подтверждали бы это, неизвестно.
Цензурные затруднения он имел, напротив, позже — по поводу басен: «Рыбьи пляски (1824 г.) и «Вельможа» (1835 г.); в первой он изменил редакцию, вторую отстоял, прочитав ее лично императору Николаю на придворном маскараде.
Второе упущение, которое делают, рассматривая деятельность Крылова как сатирика со стороны ее содержания, — это то, что забывают условия литературного развития, т. е. историю постепенной выработки самых форм и приемов; между тем для понимания и оценки Крылова это особенно важно. Ему суждено было родиться с талантом к реалистическому творчеству, к правдивому воспроизведению жизни, родиться, без сомнения, слишком рано — тогда, когда русская литература была совсем на других путях, когда молодому писателю с его данными приходилось воспитываться на совершенно неподходящих образцах; прибавим к этому неширокое образование Крылова, пожалуй, также известную косность в литературных взглядах, которая заставила его быть заодно с противниками Карамзина, не сочувствовать арзамасцам, держаться ложноклассической техники в театральных пьесах еще в 1807 г. и проч.; до самого конца жизни в нем заметно литературное староверство, которое часто шло вразрез с тем, что сам он применял практически в баснях.
Удивительно, как мало уцелело для нас литературных суждений Крылова, хотя он до самой смерти водился с литераторами и был свидетелем стольких великих литературных явлений. — И так, вот едва ли не главный ключ к литературной судьбе Крылова: его большой талант явился несвоевременно; не мудрено, что он не дал всех своих плодов и, может быть, именно лучших.
Ранние биографии И. А. Крылова, имеющие значение, дали лица, знавшие его лично, а именно: Е. А. Карльгоф в журнале «Звездочка» 1844 г., № 1 (без имени автора);
М. Е. Лобанов: «Сын Отечества», 1847 г., № 1, также отдельной книгой в том же году, П. А. Плетнев при издании 1847 г.. т. I — много раз перепечатана, — в изд. 1859 г. и нескольких других; ей предшествовала статья того же автора в «Современнике», 1845 г., XXXVII; также И. П. Быстрова: «Отрывки из записок о Крылове», — «Северн.
Пчела» 1845 и 1846 г. (перепечатано в книге В. Кеневича).
Самым обширным собранием биографического и литературного материала о Крылове является юбилейный «Сборник статей, читанных в отделении русского языка и словесности Импер. Академии Наук», т. VI (1869), в котором помещен и труд В. Ф. Кеневича: «Библиографические и исторические примечания о баснях Крылова», перепечатанный отдельно в 1878 г., вместе с биографическими материалами из того же Сборника.
К тому же времени вышли: Н. A. Лавровский: «Крылов и его лит. Деятельность» — «Ж. Мин. Нар. Пр. » 1868 г.; некоторые материалы указаны в тексте. — Из новых работ о Крылове важнейшие: Л. Н. Майков, «Историко-литературные очерки» 1895; раньше в «Русск. Вестн.» 1889, № 5; статья А. И. Лященко, в «Ист. Вестн.», 1894, № 11, A. И. Кирпичннкова в сборнике «Почин», М. 1895 г.; его же биографический очерк Крылова в «Энцикл. словаре» Брокгауза и Эфрона;
П. В. Владимирова — «Крылов и его басни», Киев, 1895; статьи В. Е Якушкина, в «Русск. Вед.», 1894, №№ 310 и 333. Кроме того, по случаю 50-тилетия со дня смерти Крылова, статьи: В. Воскресенского («Русск. Школа», 1894, № 11); В. П. Острогорского, («Мир Божий», 1894 г. № 11); B. Сиповского («Образование», 1894); Терновского («Филол. Записки», 1894); Переца: «Крылов как драматург» («Ежегодник Имп. театров», 1893-1894: гг.) и др. Содержание басен рассмотрено в статьях: Аммона: «Жизненная правда и теорет. взгляды в баснях Крылова» («Журн. M. Нар. Пр.», 1895, № 8); А. Нечаева — «Об отношении Крылова к науке» («Ж. M. Нар. Пр.», 1895, № 7); ответом на последнюю служит брошюра А. И. Лященко: «Басня И. А. Крылова Водолазы», 1895 г. Язык басен Крылова рассмотрен в статье В. Истомина («Русск. Фил. Вестник», 1895, № 1-2). — Витберг, «Первые басни И. А. Крылова» — в «Известиях отд. рус. яз. и слов. Акад. Наук», т. V (1900). — Отношению Крылова к Лафонтену и другим иностранным баснописцам посвящена брошюра: Jean Fleury, «Krylov et ses fables», Paris, 1869; о переводах басен на иностранные языки дает подробные сведения статья П. Драганова — («Журн. M. Нар. Пр.», 1895, № 7). Подробная библиография (до 1878 г.) помещена в книге В. Кеневича. A. Шалыгин. {Половцов} Крылов, Иван Андреевич — знаменитый русский баснописец; род. 2 февраля 1768 г., по преданию — в Москве.
Отец его Андрей Прохорович умел читать и писать, но «наукам не учился», служил в драгунском полку, в 1772 г. отличился при защите Яицкого городка от пугачевцев, затем был председателем магистрата в Твери и умер 1778 г., оставив вдову с двумя малолетними детьми.
Иван К. первые годы детства провел в разъездах с семьей; грамоте выучился дома (отец его был большой любитель чтения, после него к сыну перешел целый сундук книг); французским язык. занимался в семействе состоятельных знакомых.
В 1777 г. он был записан в гражданскую службу подканцеляристом калязинского нижнего земского суда, а затем тверского магистрата.
Эта служба была, по-видимому, только номинальной и К. считался, вероятно, в отпуске до окончания ученья.
Учился К. мало, но читал довольно много. По словам современника, он «посещал с особенным удовольствием народные сборища, торговые площади, качели и кулачные бои, где толкался между пестрой толпой, прислушиваясь с жадностью к речам простолюдинов». В 1782 г. К. еще числился подканцеляристом, но «у оного К. на руках никаких дел не имелось», и жалованья он, по-видимому, не получал.
Скучая бесплодной службой, К. в конце 1782 г. поехал в СПб. с матерью, намеревавшейся хлопотать о пенсии и о лучшем устройстве судьбы сына. К-вы остались в СПб. до авг. 1783 г., и хлопоты их были не бесплодны: по возвращении, несмотря на долговременное незаконное отсутствие, К. увольняется из магистрата с награждением чином канцеляриста и поступает на службу в петербургскую казенную палату.
В это время большой славой пользовался «Мельник» Аблесимова, под влиянием которого К. написал, в 1784 г., оперу «Кофейница»; сюжет ее он взял из «Живописца» Новикова, но значительно изменил его и закончил счастливой развязкой.
К. отнес свою оперу к книгопродавцу и типографу Брейткопфу, который дал за нее автору на 60 руб. книг (Расина, Мольера и Буало), но оперы не напечатал. «Кофейница» увидела свет только в 1868 г. (в юбилейном издании) и считается произведением крайне юным и несовершенным, к тому же написанным неуклюжими стихами.
При сличении автографа К. с печатным изданием оказывается, однако, что последнее не вполне исправно; по удалении многих недосмотров издателя и явных описок юного поэта, который в дошедшей до нас рукописи еще не совсем отделал свою оперу, стихи «Кофейницы» едва ли могут назваться неуклюжими, а попытка показать, что новомодность (предмет сатиры К. — не столько продажная кофейница, сколько барыня Новомодова) и «свободные» воззрения на брак и нравственность, сильно напоминающие советницу в » Бригадире», не исключают жестокости, свойственной Скотининым, равно как и множество прекрасно подобранных народных поговорок, делают оперу 16 летнего поэта, несмотря на невыдержанность характеров, явлением для того времени замечательным. «Кофейница» задумана, вероятно, еще в провинции, близко к тому быту, который она изображает.
В 1785 г. К. написал трагедию «Клеопатру» (она не дошла до нас) и отнес ее на просмотр знаменитому актеру Дмитревскому;
Дмитревский поощрил молодого автора к дальнейшим трудам, но пьесы в этом виде не одобрил.
В 1786 г. К. написал трагедию «Филомела», которая ничем, кроме изобилия ужасов и воплей и недостатка действия, не отличается от других «классических» тогдашних трагедий.
Немногим лучше написанные К. в то же время комическая опера «Бешеная семья» и комедия «Сочинитель в прихожей», о последней Лобанов, друг и биограф К., говорит: «Я долго искал этой комедии и сожалею, что, наконец, ее нашел». Действительно, в ней, как и в «Бешеной семье», кроме живости диалога и нескольких народных «словечек», нет никаких достоинств.
Любопытна только плодовитость молодого драматурга, который вошел в близкие сношения с театральным комитетом, получил даровой билет, поручение перевести с французского оперу: «L Infante de Zamora» и надежду, что «Бешеная семья» пойдет на театре, так как к ней уже была заказана музыка.
В казенной палате К. получал тогда 80-90 руб. в год, но положением своим не был доволен и перешел в Кабинет ее Величества.
В 1788 г. К. лишился матери и на руках его остался маленький его брат Лев, о котором он всю жизнь заботился как отец об сыне (тот в письмах и называл его обыкновенно «тятенькой»). В 1787-88 гг. К. написал комедию «Проказники», где вывел на сцену и жестоко осмеял первого драматурга того времени Я. Б. Княжнина (Рифмокрад) и жену его, дочь Сумарокова (Таратора); по свидетельству Греча, педант Тянислов списан с плохого стихотворца П. М. Карабанова (см.). Хотя и в «Проказниках», вместо истинного комизма, мы находим карикатуру, но эта карикатура смела, жива и остроумна, а сцены благодушного простака Азбукина с Тянисловом и Рифмокрадом для того времени могли считаться очень забавными. «Проказники» не только поссорили К. с Княжниным, но и навлекли на него неудовольствие театральной дирекции.
В 1789 г., в типографии И. Г. Рахманинова, образованного и преданного литературному делу человека, К. печатает ежемесячный сатирический журнал Почта Духов, в котором участвует, между прочим, Paдищев (на это указано А. Н. Пыпиным в «Вестнике Европы» 1868 г., май). Изображение недостатков современного русского общества облечено здесь в фантастическую форму переписки гномов с волшебником Маликульмульком.
Сатира «Почты Духов» и по идеям, и по степени глубины и рельефности служит прямым продолжением журналов начала 70-х годов (только хлесткие нападки К. на Рифмокрада и Таратору и на дирекцию театров вносят новый личный элемент), но в отношении искусства изображения замечается крупный шаг вперед.
По словам Я. К. Грота, «Козицкий, Новиков, Эмин были только умными наблюдателями;
К. является уже возникающим художником». «Почта Духов» выходила только с января по август, так как имела всего 80 подписчиков; в 1802 г. она вышла вторым изданием.
В 1790 г. К. написал и напечатал оду на заключение мира со Швецией, произведение слабое, но все же показывающее в авторе развитого человека и будущего художника слова. 7 декабря этого же года К. выходит в отставку; в следующем году он становится владельцем типографии и с января 1792 г. начинает печатать в ней журнал Зритель, с очень широкой программой, но все же с явной наклонностью к сатире, в особенности в статьях редактора.
Наиболее крупные пьесы К. в «Зрителе»: «Каиб, восточная повесть», сказка «Ночи», «Похвальная речь в память моему дедушке», «Речь, говоренная повесою в собрании дураков», «Мысли философа по моде». По этим статьям (в особенности по первой и третьей) видно, как расширяется миросозерцание К. и как зреет его художественный талант; в это время он уже составляет центр литературного кружка, который вступал в полемику с «Московским Журналом» Карамзина.
Главным сотрудником К. был А. И. Клушин (см.). Зритель имел уже 170 подписчиков и в 1793 г. превратился в С.-Петербургский Меркурий, издаваемый К. и Клушиным.
Так как в это время «Московский Журнал» Карамзина прекратил свое существование, то редакторы «Меркурия» мечтали распространить его повсеместно и придали своему изданию возможно более литературный и художественный характер.
В «Меркурии» помещены всего две сатирические пьесы К.: «Похвальная речь науке убивать время» и «Похвальная речь Ермолафиду, говоренная в собрании молодых писателей»; последняя, осмеивая новое направление в литературе (под Ермолафидом, т. е. человеком, который несет ермолафию или чепуху, подразумевается, как заметил Я. К. Грот, преимущественно Карамзин) служит выражением тогдашних литературных взглядов К. Этот самородок сурово упрекает карамзинистов за недостаточную подготовку, за презрение к правилам и за стремление к простонародности (к лаптям, зипунам и шапкам с заломом): очевидно, годы его журнальной деятельности были для него учебными годами, и эта поздняя наука внесла разлад в его вкусы, послуживший, вероятно, причиной временного прекращения его литературной деятельности.
Чаще всего К. фигурирует в «Меркурии», как лирик и подражатель более простых и игривых стихотворений Державина, причем он выказывает более ума и трезвости мысли, нежели вдохновения и чувства (особенно в этом отношении характерно «Письмо о пользе желаний», оставшееся впрочем, не напечатанным). «Меркурий» просуществовал всего один год и не имел особого успеха.
В конце 1793 г. К. уезжает из Петербурга, и чем он занят в 1794-96 гг., нам неизвестно.
В 1797 г. он встретился в Москве с кн. С. Ф. Голицыным и уехал к нему в деревню, в качестве учителя детей, секретаря и т. п., во всяком случае не в роли дармоеда-приживальщика.
В это время К. обладал уже широким и разносторонним образованием (он хорошо играл на скрипке, знал по-итальянски и т. д.), и хотя по-прежнему был слаб в орфографии, но оказался способным и полезным преподавателем языка и словесности (см. «Воспоминания» Ф. Ф. Вигеля).
Для домашнего спектакля в доме Голицына написал он шуто-трагедию «Трумф» или «Подщипа» (напечатанную сперва за границей, потом в «Русской Старине», 1871 г., кн. III), грубоватую, но не лишенную соли и жизненности пародию на ложноклассическую драму, и через нее навсегда покончил с собственным стремлением извлекать слезы зрителей.
В 1801 г. кн. Голицын был назначен рижским генерал-губернатором, и К. определился к нему секретарем.
В том же или в следующем году он написал пьесу «Пирог» (напеч. в VI т. «Сбор. Акд. Наук»; представлена в 1 раз в Петербурге в 1802 г.), легкую комедию интриги, в которой, в лице Ужимы, мимоходом задевает антипатичный ему сентиментализм.
Несмотря на дружеские отношения со своим начальником, К. 26 сентября 1803 г. вновь вышел в отставку.
Что делал он следующие 2 года, мы не знаем; рассказывают, что он вел большую игру в карты, выиграл один раз очень крупную сумму, разъезжал по ярмаркам и пр. В 1805 г. К. был в Москве и показал И. И. Дмитриеву свой перевод двух басен Лафонтена: «Дуб и Трость» и «Разборчивая невеста». По словам Лобанова, Дмитриев, прочитав их, сказал К.: «это истинный ваш род; наконец, вы нашли его». К. всегда любил Лафонтена (или Фонтена, как он называл его) и, по преданию, уже в ранней юности испытывал свои силы в переводах басен, а позднее, может быть, и в переделках их; басни и «пословицы» были в то время в моде. Прекрасный знаток и художник простого языка, всегда любивший облекать свою мысль в пластическую форму аполога, к тому же сильно наклонный к насмешке и пессимизму, К., действительно, был как бы создан для басни, но все же не сразу остановился он на этой форме творчества: в 1806 г. он напечатал только 3 басни, а в 1807 г, появляются 3 его пьесы, из которых две, соответствующие сатирическому направлению таланта К., имели большой успех и на сцене: это «Модная лавка» (окончательно обработана еще в 1806 г. и в 1-й раз представлена в Петербурге 27 июля) и «Урок дочкам» (сюжет последней свободно заимствован из «Precieuses ridicules» Мольера; представлена в 1 раз в Петербурге 18 июня 1807 года). Объект сатиры в обеих один и тот же, в 1807 г. вполне современный — страсть нашего общества ко всему французскому; в первой комедии французомания связана с распутством, во второй доведена до геркулесовых столпов глупости; по живости и силе диалога обе комедии представляют значительный шаг вперед, но характеров нет по-прежнему.
Третья пьеса К.: «Илья Богатырь, волшебная опера» написана по заказу А. Л. Нарышкина, директора театров (поставлена в 1 раз 31 дек. 1806 г.); несмотря на массу чепухи, свойственной феериям, она представляет несколько сильных сатирических черт и любопытна как дань юному романтизму, принесенная таким крайне неромантическим умом. Неизвестно, к какому времени относится неоконченная (в ней всего полтора действия и герой еще не появлялся на сцену) комедия К. в стихах: «Лентяй» (напеч. в VI т. «Сборника Акад. Наук»); но она любопытна, как попытка создать комедию характера и в тоже время слить ее с комедией нравов, так как недостаток, изображаемый в ней с крайней резкостью, имел свои основы в условиях жизни русского дворянства той и позднейшей эпохи. Герой Лентул любит лежебочить;
Зато ни в чем другом нельзя его порочить: Не зол, не сварлив он, отдать последне рад И если бы не лень, в мужьях он был бы клад; Приветлив и учтив, при том и не невежа Рад сделать все добро, да только бы лишь лежа. В этих немногих стихах мы имеем талантливый набросок того, что позднее было развито в Тентетникове и Обломове.
Без сомнения, К. и в самом себе находил порядочную дозу этой слабости и, как многие истинные художники, именно потому и задался целью изобразить ее с возможной силой и глубиной; но всецело отожествлять его с его героем было бы крайне несправедливо: К. — сильный и энергичный человек, когда это необходимо, и его лень, его любовь к покою властвовали над ним, так сказать, только с его согласия.
Успех его пьес был большой; в 1807 г. современники считали его известным драматургом и ставили рядом с Шаховским (см. «Дневник чиновника» С. Жихарева); пьесы его повторялись очень часто; «Модная Лавка» шла и во дворце, на половине имп. Марии Феодоровны (см. Арапов, «Летопись русского театра»). Несмотря на это К. решился покинуть театр и последовать совету Дмитриева.
В 1808 г. К., снова поступивший на службу (в монетном департаменте), печатает в «Драмат.
Вестнике» 17 басен и между ними несколько («Оракул», «Слон на воеводстве», «Слон и Моська» и др.) вполне оригинальных.
В 1809 г. он выпускает первое отдельное издание своих басен, в количестве 23, и этой книжечкой завоевывает себе видное и почетное место в русской литературе, а благодаря последующим изданиям басен он становится писателем в такой степени национальным, каким до тех пор не был никто другой.
С этого времени жизнь его-ряд непрерывных успехов и почестей, по мнению огромного большинства его современников — вполне заслуженных.
В 1810 г. он вступает помощником библиотекаря в Имп. публ. библиотеку, под начальство своего прежнего начальника и покровителя А. Н. Оленина (см.); тогда же ему назначается пенсия в 1500 руб. в год, которая впоследствии (28 марта 1820 г.), «во уважение отличных дарований в российcкой словесности», удваивается, а еще позднее (26 февр. 1834 г.) увеличивается вчетверо, при чем он возвышается в чинах и в должности (с 23 марта 1816 г. он назначен библиотекарем); при выходе в отставку (1 марта 1841 г.) ему, «не в пример другим», назначается в пенсию полное его содержание по библиотеке, так что всего он получает 11700 руб. асс. в год. Уважаемым членом «Беседы любителей русской словесности» (см.) К. является с самого ее основания; 16 дек. 1811 г. он избран членом Российской Академии, 14 янв. 1823 г. получил от нее золотую медаль за литературные заслуги, а при преобразовании Росс. Акд. в отделение русского яз. и словесности академии наук (1841) был утвержден ординарным академиком (по преданию, имп. Николай согласился на преобразовать с условием, «чтобы К. был первым академиком»). 2 февр. 1838 г. в Петербурге праздновался 50-летний юбилей его литературной деятельности с такою торжественностью и вместе с тем с такою теплотой и задушевностью, что подобного литературного торжества нельзя указать раньше так наз. Пушкинского праздника в Москве.
Скончался 9 ноября 1844 г. Анекдоты об его удивительном аппетите, неряшестве, лени, любви к пожарам, поразительной силе воли, остроумии, популярности, уклончивой осторожности-слишком известны.
Высокого положения в литературе К. достиг не сразу; Жуковский, в своей статье «О басне и баснях К.», написанной по поводу изд. 1809 г., еще сравниваете его с Дмитриевым, не всегда к его выгоде, указывает в его языке «погрешности», «выражения противные вкусу, грубые» и с явным колебанием «позволяет себе» поднимать его кое-где до Лафонтена, как «искусного переводчика» царя баснописцев.
К. и не мог быть в особой претензии на этот приговор, так как из 27 басен, написанных им до тех пор, в 17 он., действительно, «занял у Лафонтена и вымысел, и рассказ»; на этих переводах К, так сказать, набивал себе руку, оттачивал оружие для своей сатиры.
Уже в 1811 г. он выступает с длинным рядом совершенно самостоятельных (из 18 басен 1811 г. документально заимствованных только 3) и часто поразительно смелых пьес, каковы «Гуси». «Листы и Корни», «Квартет», «Совет мышей» и пр. Вся лучшая часть читающей публики тогда же признала в К. огромный и вполне самостоятельный талант; собрание его «Новых басен» стало во многих домах любимой книгой, и злостные нападки Каченовского («Вестн. Европы» 1812 г., № 4) гораздо более повредили критику, чем поэту. В год отечественной войны К. становится политическим писателем, именно того направления, которого держалось большинство русского общества.
Также ясно политическая идея видна и в баснях двух последующих годов, напр. «Щука и Кот» (1813) и «Лебедь, Щука и Рак» (1814; она имеет в виду не венский конгресс, за полгода до открытия которого она написана, а выражает недовольство русского общества действиями союзников имп. Александра).
В 1814 г. К. написал 24 басни, все до одной оригинальные, и неоднократно читал их при дворе, в кружке имп. Марии Феодоровны.
По вычислению Галахова, на последние 25 лет деятельности К. падает только 68 басен, тогда как на первые двенадцать — 140. Сличение его рукописей и многочисленных изданий показывает, с какой необыкновенной энергией и внимательностью этот в других отношениях ленивый и небрежный человек выправлял и выглаживал первоначальные наброски своих произведений, и без того, по-видимому, очень удачные и глубоко обдуманные.
Набрасывал он басню так бегло и неясно, что даже ему самому рукопись только напоминала обдуманное; потом он неоднократно переписывал ее и всякий раз исправлял, где только мог; больше всего он стремился к пластичности и возможной краткости, особенно в конце басни; нравоучения, очень хорошо задуманные и исполненные, он или сокращал, или вовсе выкидывал (чем ослаблял дидактический элемент и усиливал сатирический), и таким образом упорным трудом доходил до своих острых, как стилет, заключений, которые быстро переходили в пословицы.
Таким же трудом и вниманием он изгонял из басен все книжные обороты и неопределенные выражения, заменял их народными, картинными и в то же время вполне точными, исправлял постройку стиха и уничтожал так наз. «поэтические вольности». Он достиг своей цели: по силе выражения, по красоте формы басни К.-верх совершенства; но все же уверять, будто у К. нет неправильных ударений и неловких выражений, есть юбилейное преувеличение («со всех четырех ног» в басне «Лев, Серна и Лиса», «Тебе, ни мне туда не влезть» в басне «Два мальчика», «Плоды невежества ужасны таковы» в басне «Безбожники» и т. д.). Все согласны в том, что в мастерстве рассказа, в рельефности характеров, в тонком юморе, в энергии действия К.-истинный художник, талант которого выступает тем ярче, чем скромней отмежеванная им себе область.
Басни его в целом — не сухая нравоучительная аллегория и даже не спокойная эпопея, а живая стоактная драма, со множеством прелестно очерченных типов, истинное «зрелище жития человеческого», рассматриваемого с известной точки зрения.
Насколько правильна эта точка зрения и назидательна басня К. для современников и потомства-об этом мнения не вполне сходны, тем более, что для полного выяснения вопроса сделано далеко не все необходимое.
Хотя К. и считает благотворителем рода человеческого «того, кто главнейшие правила добродетельных поступков предлагает в коротких выражениях», сам он ни в журналах, ни в баснях своих не был дидактиком, а ярким сатириком, и притом не таким, который казнит насмешкой недостатки современного ему общества, в виду идеала, твердо внедрившегося в его душе, а сатириком-пессимистом, плохо верящим в возможность исправить людей какими бы то ни было мерами и стремящимся лишь к уменьшению количества лжи и зла. Когда К., по обязанности моралиста, пытается предложить «главнейшие правила добродетельных поступков», у него это выходит сухо и холодно, а иногда даже и не совсем умно (см. напр. «Водолазы»); но когда ему представляется случай указать на противоречие между идеалом и действительностью, обличить самообольщение и лицемерие, фразу, фальшь, тупое самодовольство, он является истинным мастером.
Поэтому едва ли уместно негодовать на К. за то, что он «не выразил своего сочувствия ни к каким открытиям, изобретениям или нововведениям» (Галахов), как неуместно требовать от всех его басен проповеди гуманности и душевного благородства.
У него другая задача — казнить зло безжалостным смехом: удары, нанесенные им разнообразным видам подлости и глупости, так метки, что сомневаться в благотворном действии его басен на обширный круг их читателей никто не имеет права. Полезны ли они, как педагогический материал? Без сомнения, как всякое истинно художественное произведение, вполне доступное детскому уму и помогающее его дальнейшему развитию; но так как они изображают только одну сторону жизни, то рядом с ними должен предлагаться и материал противуположного направления.-Важное историко-литературное значение К. также не подлежит сомнению.
Как в век Екатерины рядом с восторженным Державиным был необходим пессимист Фонвизин, так в век Александра был необходим К.; действуя в одно время с Карамзиным и Жуковским, он представлял им противовес, без которого наше общество могло бы зайти слишком далеко по пути мечтательной чувствительности.
Не разделяя археологических и узко-патриотических стремлений Шишкова, К. сознательно примкнул к его кружку и всю жизнь боролся против полусознательного западничества.
В баснях явился он первым у нас «истинно народным» (Пушкин, V, 30) писателем, и в языке, и в образах (его звери, птицы, рыбы и даже миеологические фигуры-истинно русские люди, каждый с характерными чертами эпохи и общественного положения), и в идеях. Он симпатизирует русскому рабочему человеку, недостатки которого, однако, прекрасно знает и изображает сильно и ясно. Добродушный вол и вечно обиженные овцы у него единственные так называемые положительные типы, а басни: «Листы и Корни», «Мирская сходка», «Волки и Овцы» выдвигают его далеко вперед из среды тогдашних идиллических защитников крепостного права. К. избрал себе скромную поэтическую область, но в ней был крупным художником; идеи его не высоки, но разумны и прочны; влияние его не глубоко, но обширно и плодотворно.
Первые монографии о К. написаны его приятелями-M. E. Лобановым («Жизнь и сочинения И. А. К.») и П. А. Плетневым (при полном собрании сочинений И. К, изд. Ю. Юнгмейстером и Э. Веймаром в 1847 г.); биография Плетнева много раз перепечатывалась как при собрании сочинений К., так и при его баснях.
Заметки, материалы и статьи о нем появлялись как в исторических, так и в общих журналах (список их см. у Межова, «История русской и всеобщей слов.», СПб., 1872, а также у Кеневича и Л. Майкова).
В год столетнего юбилея со дня рождения К. вышли «Библиограф. и истор. примечания к басням К.», В. Ф. Кеневича, и II т. «Истории русской словесности» А. Д. Галахова, где К. и его басням посвящено небольшое, но ценное исследование.
Серьезная и добросовестная, но далеко не полная работа Кеневича (2-е изд., без дополнены и даже с сокращениями, 1878 г.) вошла как часть в VІ т. «Сборника русского языка и словесности Академии Наук» (1869), все статьи которого посвящены К.; тогда же появилось несколько монографий в журналах.
Из работ последнего времени ценный материал представляет статья Л. Н. Майкова: «Первые шаги И. А. К. на литературном поприще» («Русский Вестник» 1889 г.; перепечатано в «Историко-литературных очерках», СПб. 1895). Ср. также статью А. Лященко, в «Историческом Вестнике» (1894 г. № 11); А. Кирпячникова в «Почине», В. Перетца в «Ежегодн.
Имп. Театров на 1895 г.» и ряд статей о К. в «Ж. М. Н. Пр.» 1895 г. Амона, Драганова и Нечаева (последняя вызвала брошюру А. Лященко.
А. Кирпичников. {Брокгауз} Крылов, Иван Андреевич знаменитый баснописец русск.; р. 2 февр. 1768, † 9 ноября 1844 г. {Половцов} Крылов, Иван Андреевич [1768-1844] — русский писатель.
Род. в Москве в семье армейского офицера.
Ранние годы К. протекали в убогой домашней обстановке, в богатых домах «покровителей», где он занимал положение среднее между лакеем и воспитанником, в мещанской уличной толпе, среди повытчиков и приказных губернского магистрата, куда он был записан на службу подканцеляристом девяти лет от роду. Обильное чтение, занятия самоучкой французским яз. заменили ему школу. В 1783 при содействии одного из «покровителей» К. удалось перевестись на службу в Петербург, где он принужден был на грошовое жалование содержать мать и брата. Жизнь в столице скоро вызвала в К. сильное увлечение театром и литературой, и у него завязались знакомства в актерской (Дмитревский) и писательской среде. После первых лит-ых попыток в драматическом роде К. всецело отдается журнальной деятельности.
Резкая сатирическая направленность его пьес и журнальных статей, равно как и язвительные личные выпады против лиц, имевших власть в театральном и литературном мире (Соймов, Княжнин), доставили К. много врагов и побудили временно отойти от литературы. 1793-1806 К. проводит в провинции, предаваясь азартной карточной игре в сомнительных притонах, проживая в качестве не то приживальщика, не то секретаря и учителя в богатых помещичьих домах (Бенкендорфа, Голицына, Лопухина, Шанинцева).
К этим годам относится создание лучших комедий К. и первых его басен. С 1806 К. поселяется в СПб., поступает на службу и, благодаря сближению с влиятельной и культурной семьей Олениных, быстро начинает приобретать лит-ую известность и прочное материальное положение.
Его определяют в Императорскую публичную библиотеку, назначают ему пожизненную пенсию, представляют ко двору, где к нему благоволят как Александр, так и Николай I. Появляющиеся время от времени новые басни укрепляют популярность К. и постепенно создают ему исключительную славу. Жизнь писателя протекает чрезвычайно однообразно, он не выказывает интереса ни к современной литературе, ни к служебной деятельности, продолжая числиться в Публичной библиотеке до отставки в 1841. Центром его интересов становится вкусная пища и покой; неумеренность в еде, ожирение в соединении с крайней неподвижностью ускорили кончину Крылова.
Прежде чем избрать прославивший его жанр басни, К. стал известен как драматург, сатирик-журналист и лирик. Его оды («На заключение мира России со Швецией» и др.) шумно риторичны, архаичны для эпохи Державина и тяготеют более к традициям Ломоносова.
Интереснее его «Подражания псалмам», проникнутые одной тенденцией: бог могущественный, но милостивый, «смиренных щит, смиритель гордых», неизменно противопоставляется в них земным богам, распространяющим вокруг себя горе и слезы. В дидактических посланиях К. по-своему трактует излюбленную тему XVIII в. — сопоставление городской и сельской жизни. Типичный продукт городской мещанской среды, ее будущий блестящий идеолог, К. уже в конце XVIII в. резко отмежевывается от среднепоместного сентиментализма Карамзина и не прочь задеть последнего в комедиях и журнальных статьях.
Если послания К. и содержат иногда традиционное обличение развращенности городской культуры и идиллическое изображение сельских «цветочков» и «зефиров», то эти ходовые штампы заменяются другими, ярко реалистическими картинами, в которых он смеется над «золотым веком», «когда как скот, так пасся человек», и противопоставляет ему современную, кипящую деятельностью жизнь столиц.
В послании «К другу моему», «О пользе страстей», «Письме о пользе желаний», «Блаженстве» К. изображает мятущуюся натуру человека, вечно неудовлетворенного, всегда борющегося с противостоящей ему природой, создающего городскую культуру.
К. создает в этих произведениях своеобразный апофеоз торговли, промышленности, которая движет жизнью города. «Все движется и все живет мечтой,/ В которой нам указчик первый страсти,/ Где ни взгляну, торговлю вижу я;/ Дальнейшие знакомятся края»… и т. д. Однако К. отлично видел уродливые стороны городской жизни, и их обличению посвящены его многочисленные статьи в журналах «Почта духов», «Зритель». Объектами наблюдения и сатиры К. являются две группы столичного населения: прожигающее свою жизнь и расточающее отцовские имения богатое дворянство и крупная бюрократия, накопляющая состояние взятками, кражей и т. д. Среди статей особо выделяется «Похвальная речь в память моему дедушке», которая обличает помещиков-крепостников, проматывающих родовое наследство.
Драматическая деятельность К. отмечена сильным влиянием классицизма.
Начав с комической оперы «Кофейница» [1782-1784], в которой, при всей условности композиции, развязки сюжета, образов добродетельных «пейзан», все же есть ярко-реалистические черты как в обрисовке модной барыни и пройдохи-гадальщицы, так и в откликах на крепостное право, К. переходит к совершенно чуждому ему жанру высоких трагедий.
Он пишет «Клеопатру» (не сохранилась), «Филомелу» под явным влиянием Сумарокова и Княжнина, но не получает одобрения своих друзей, сам сознает несвойственность ему этого рода и возвращается к комедии.
Ранние комедии К. слабы, написаны с заметным влиянием французских образцов как в плане, так и в интриге.
Они отличаются грубостью, вульгарностью художественных приемов, характеры в них заменяются карикатурами и шаржами, часто направленными на личных врагов К. Достоинство ранних комедий Крылова заключается в том сочном, красочном, хотя и грубоватом, народном языке, которым говорят все действующие лица, не исключая «графов». Наиболее сильными являются две последние комедии К.: «Модная лавка» [1806] и «Урок дочкам» [1807], имевшие в свое время большой успех на сцене. Глупым обезьяноподобным господам К. противопоставляет ловких, умных слуг, которые своими проделками оставляют господ в дураках.
Слуги у К. не имеют ничего общего с забитой крепостной дворней, — это скорее типы из мелкой чиновно-мещанской среды, секретари, умеющие водить за нос своих владетельных начальников, которых так любил изображать К. в статьях и баснях.
Слугам принадлежат первые роли в комедиях «Пирог», «Урок дочкам», «Лентяй». Заостряя по преимуществу свои комедии против столичного дворянства, его галломании, мотовства, невежества, развращенности и т. п., К. мимоходом сводит также счеты с представителями враждебных лит-ых направлений, осмеивая авторов, пишущих в «высоком стиле», в комедии «Сочинитель в прихожей» и сентименталистов в образе Ужимы («Пирог»). Особое место среди комедий К. занимает шуто-трагедия «Трумф» или «Подщипа» [1800]. С одной стороны, это явное осмеяние подлинной русской действительности времен Павла, с другой — пародия на господствовавший жанр высоких трагедий с национально-историческим сюжетом (Княжнин). «Трумф» был напечатан в России только 70 лет спустя после его написания, т. к. в нем не без основания усматривали смелые политические шаржи в образе царя Вакулы, пускающего кубарь в сенате, в лице вельмож Дурдурала и Слюняя и немецкого принца Трумфа, напоминающего о немецком засильи в эпоху Павла. К. завоевал всемирную известность своими баснями (они переведены на десятки иностранных яз.). Обращение К. к этому жанру характерно для представителя подчиненного в ту пору третьего сословия, лишь «вполоткрыта» выражающего свое суждение.
Но смиренная форма басни под пером К. получает, как это отметил еще Белинский, «жгучий характер сатиры и памфлета». Предмет сатиры все тот же, что и в комедиях и статьях.
Только в связи с изменившимся соотношением социальных групп в первой трети XIX в. дворянство как таковое обращает на себя внимание Крылова в меньшей мере, чем бюрократия.
Но мы встретим в его баснях насмешки над чванством «породой» («Гуси»), над увлечением иностранцами («Обезьяны»), над уродливым воспитанием («Воспитание льва»), мотовством, непрактичностью и т. д. Высшее сословие выводится в баснях иронически не только в виде символических животных (львы, обезьяны и т. д.), но и в реалистически-бытовом изображении (князь в «Лжеце», семья дворян в «Муха и дорожные» и др.). В лице львов, медведей, волков и лисиц К. бичует жестокий произвол бюрократии и полиции, состоящей у нее на службе, хищение казны, взяточничество, несправедливый кляузный суд, обирание беззащитных «овец», символически изображающих собою бесправный и нищий крепостной народ. Наряду с обличением мы встречаем в баснях и изображение его положительных идеалов, всецело буржуазных по существу своему.
Тщеславной гордости «родом» К. противопоставляет личные способности и заслуги («Осел»), внешнему блеску и примерному безделью высших классов — терпеливый, настойчивый труд («Листья и корни»). Однако буржуазия, которую представляет К., — не та передовая воинствующая группа, которая несет гибель и разложение сословно-дворянскому строю; он выражает психоидеологию консервативной ее части, связанной с этим строем.
Рядом басен К. проповедует низшим классам довольство тем состоянием, в котором они находятся, и предлагает им постоянным трудом и терпением улучшать свое благосостояние.
Пчелы и муравьи, незаметные труженики, довольствующиеся своим скромным положением и той «пользой», которую они приносят обществу, противопоставляются у К. легкомысленным стрекозам, праздношатающимся мухам и прославленным орлам. Философия практицизма, эгоистического самодовольства, часто узко-ограниченная до пошлости, — вот положительный идеал К. И тем злобнее становятся его нападки на все, что способно поколебать этот идеал мещанского благополучия, — на «дерзкий» ум, рвущийся к знанию и разлагающий «устои» общественной жизни («Водолазы», «Сочинитель и разбойник»), на ученые теории, которые только затемняют практическую сметку («Огородник и философ», «Ларчик», «Механик»). Крылов считает необходимой для народа крепкую «узду власти» («Конь и всадник») и ясно высказывается за ее преимущества перед идейным воздействием («Кот и повар»). Эта консервативная философия басен К. была использована бюрократически-полицейским государством Николая I: злая критика басен была направлена не против строя в целом, а только против его недостатков, извращений, причем самые извращения показывались не как характерные особенности данного строя, а как продукты общечеловеческих слабостей, всегда и всюду возможные; последнее, разумеется, значительно ослабляло действие сатиры.
К. создал особый басенный яз., до сих пор поражающий силой и энергичностью выражения; для своего же времени яз. К. был явлением исключительным.
Несмотря на некоторое влияние старинного классического стиля, правда, сильно вульгаризированного К. (в баснях встречается ряд мифологических имен, античных героев и т. д.), в целом яз. басен производит впечатление народного разговорного яз. со всеми свойственными ему особенностями.
Богатый словарь басен, пословицы и поговорки, включенные в повествование, идиотизмы, особые приемы образования и использования словесных (глагольных и иных) форм, живая диалогическая речь, богатая интонациями — таковы главные средства этого басенного яз. Вольность стиха басен, различное количество стоп в стихе всегда связывается у Крылова с содержанием басен и зависит от предмета и действия, о которых он повествует: напр. прыгающие хореические стихи в басне о стрекозе сменяются тяжеловатым пяти — шестистопным ямбом в басне о пустыннике и медведе.
То же надо сказать о звуковом подборе словесного материала, способствующем обрисовке характеров и действия.
Басни К. в начале XIX века, в эпоху преобладания дворянской критики, встречали сдержанную оценку и иногда даже упреки в грубости и нечистоплотности (Вяземский напр. ставил их ниже басен Дмитриева).
Только представители буржуазной критики восторженно приветствовали талант К. и взяли его под защиту от критики аристократической (статья Булгарина, 1824). Позднее Белинский провозгласил К. «единственным», «истинным и великим баснописцем». Усмотрев в его баснях «сатиру» и «народность», Белинский не вскрыл однако консервативной направленности этих произведений.
Позднейшая буржуазная критика превознесла басни К. как достижение русской народной мудрости.
С такой репутацией басни К. стали обязательным предметом дореволюционного школьного воспитания и обучения и вскоре стали рассматриваться как специфический педагогический материал.
К. был отдан школьникам.
Историко-социологическое изучение басен показывает всю опасность такого их использования в наше время. Представитель консервативного мещанства эпохи сословно-бюрократического строя, великолепный художник характеров, создававшихся этим строем, и удивительный мастер яз., К. ни в коем случае не может быть привлечен как моралист и воспитатель в стены советской школы. Библиография: I. Полн. собр. сочин. в 4 тт., под ред. В. Каллаша, изд. «Просвещение», СПб., 1904-1905 (переизд.
Наркомпросом в 1918). II. Кеневич В., Библиографические и исторические примечания к басням Крылова, изд. 2-е, СПб., 1878 (здесь библиография ранней литературы о Крылове);
Майков Л., Первые годы Крылова на литературном поприще, «Русский вестник», 1889, № 5: Eго же, Историко-литературные очерки, СПб., 1895; Нечаев А., Об отношении Крылова к науке, «ЖМНП», 1895, VII; Лященко А., Басня И. А. Крылова «Водолазы», СПб., 1895 (по поводу указанной выше ст. Нечаева);
Амон Н., Жизненная правда и теоретические взгляды в баснях Крылова, там же, 1895, VIII; Истомин В., Главнейшие особенности языка и слога произведений Крылова, «Русский филологический вестник», 1895, № 1-2; Сиповский В., Загадочный писатель, «Образование», 1896, № 2; Петухов Е., О некоторых баснях Крылова в педагогическом отношении, «Сб. Историко-философского о-ва при ин-те кн. Безбородко в Нежине», т. I, Киев, 1896; Иванов И., История русской критики, ч. 1, СПб., 1898 (публицистическая деятельность Крылова);
Щеголев П. Е., Из истории журнальной деятельности Радищева, «Исторические этюды», СПб., 1913). Тимофеев Л., Басни Крылова, «Русский язык в советской школе», 1930; Архангельский, Творчество Крылова, «Литература и марксизм», 1930, IV — V. III. Мезьер А. В., Русская словесность с XI по XIX столетие включительно, ч. 2, СПб., 1902; Владиславлев И. В., Русские писатели, изд. 4-е, Гиз, Л, 1924; Его же. Литература великого десятилетия, т. I, Гиз, М., 1923. В. Нечаева. {Лит. энц.}