Биография Достоевский Федор Михайлович

— писатель, родился 30 октября 1821 г. в Москве, умер 29 января 1881 г., в Петербурге.
Отец его, Михаил Андреевич, женатый на дочери купца, Марье Федоровне Нечаевой, занимал место штаб-лекаря в Мариинской больнице для бедных.
Занятый в больнице и частной практикой, он мало мог посвящать времени воспитанию своих детей, да и по характеру своему он не подходил к роли воспитателя и учителя: при всей своей доброте, он отличался крайнею вспыльчивостью, так что и воспитание и первоначальное обучение детей составили всецело обязанность матери.
Домашняя обстановка благоприятствовала сближению детей с народом: как и у некоторых других наших писателей, впервые интерес к народной поэзии пробуждается у Достоевского благодаря няне Алене Фроловне и кормилице Лукерье.
Полезны были для детей и летние поездки семьи в деревню, где также накапливались наблюдения из крестьянской жизни: в деревне на свободе затевались разные игры, которые часто изобретал Федор Михайлович, вообще отличавшийся живостью и резвостью, так что к нему применяли эпитет «настоящий огонь». После обучения азбуке и начаткам священной истории под руководством матери, Достоевские некоторое время занимались дома у какого-то дьякона и у преподавателя Екатерининского института, Н. И. Драшусова (Сушара — Souchard); затем для подготовки в гимназию они поступили в пансион того же Драшусова, а в 1834 г. перешли в пансион Л. И. Чермака, в котором преподавание велось по гимназической программе.
Уже в это время Достоевский и его старший брат проявляют сильнейший интерес к литературе: они, как рассказывает в своих воспоминаниях Андрей Достоевский, «читали во всякое свободное время. В руках брата Федора я чаще всего видал Вальтер Скотта — «Квентин Дорварда» и «Веверлея»; у нас были собственные экземпляры, и вот их-то он перечитывал неоднократно, несмотря на тяжелый и старинный перевод.
Такому же чтению и перечитыванию подвергались и все произведения Пушкина.
Любил также брат Федор повести Нарежного, из которых «Бурсака» перечитывал неоднократно.
Не помню, наверное, читал ли он тогда что-либо из Гоголя, а потому не могу об этом и говорить.
Помню также, что он с большим удовольствием прочел роман Вельтмана «Сердце и Рука». История же Карамзина была его настольною книгою, и он читал ее всегда, когда не было чего-либо новенького.
Появлялись в нашем доме и книжки издававшейся в то время «Библиотеки для Чтения». Как теперь помню эти книжки, менявшие ежемесячно цвет своих обложек, на которых изображался загнутый уголок с именами литераторов, участвовавших в издании.
Эти книги уже были исключительным достоянием братьев.
Родители их не читали.
Я потому обозначил названия некоторых литературных произведений, которые тогда читал брат, что с названиями этими, а равно и с именами их авторов я, еще бывши ребенком, познакомился исключительно со слов брата. Вообще брат Федор любил более чтение серьезное, в отличие от брата Михаила, который любил поэзию и сам пописывал стихи, будучи в старших классах пансиона (чем брат Федор не занимался).
Но на Пушкине они мирились, и оба, кажется, и тогда чуть не всего знали наизусть.
Надо припомнить, что Пушкин тогда был еще современник; о нем, как о современном поэте, мало говорилось еще с кафедры; произведения его еще не заучивались наизусть по требованию преподавателей.
Авторитетность Пушкина, как поэта, была тогда менее авторитетности Жуковского, даже между преподавателями словесности, — она была менее и во мнении наших родителей, что вызывалo неоднократно горячие протесты со стороны братьев, в особенности брата Федора.
Помню, что братья как-то одновременно выучили наизусть два стихотворения: старший брат «Графа Габсбургского», а брат Федор, как бы в параллель тому, «Смерть Олега». Когда эти стихотворения были произнесены ими в присутствии родителей, — то предпочтение было отдано первому, вероятно, вследствие большей авторитетности сочинителя». В 1837 г. Достоевский, вместе со старшим братом, был вызван в Петербург для определения в Инженерное училище.
Настроение его было повышенное, полное радостных ожиданий, как он впоследствии рассказывал в «Дневнике Писателя». «Мы с братом стремились тогда в новую жизнь… Мы верили чему-то страстно, и хотя мы оба отлично знали все, что требовалось к экзамену из математики, но мечтали мы только о поэзии и поэтах.
Брат писал стихи, каждый день стихотворения по три, и даже дорогой, а я беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни. Тогда, всего два месяца перед тем, скончался Пушкин, и мы дорогой сговаривались с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, в которой он испустил дух». Как из-вестно, это преклонение перед Пушкиным Достоевский сохранил до конца своей жизни. После некоторой подготовки в пансионе К. Ф. Костомарова, Д. сдал успешно экзамены, и после медицинского освидетельствования (по которому он был признан здоровым, а вполне здоровый его брат, Михаил — чахоточным), был принят в Инженерное училище.
Хотя в научном отношении это училище и значительно выделялось из среды тогдашних военно-учебных заведений, тем не менее, по своему специальному характеру, оно далеко не соответствовало склонностям и вкусам Достоевского.
Из его письма к брату от 9 августа 1838 г. видно, что он по-прежнему более всего увлекается литературой, читает чрезвычайно много: кроме Шекспира и Паскаля, которых он цитирует в этом письме, им прочитаны и «весь Гофман русский и немецкий (т. е. непереведенный Кот Мур), почти весь Бальзак («Бальзак велик! Его характеры — произведения ума вселенной.
Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили борением своим такую развязку в душе человека»), Фауст Гете и его мелкие стихотворения, История Полевого, Уголино, Ундина; также Виктор Гюго, кроме Кромвеля и Гернани». Увлекаясь литературным чтением, Достоевский недостаточно внимательно относился к учебным требованиям: ни фрунтовые занятия, ни математика, ни черчение его не интересовали, и пришлось горько поплатиться за такое пренебрежение, хотя в письме к брату от 31 октября 1838 г. Достоевский выставляет иную причину своей неудачи. «Я не переведен! сообщает он, о ужас! целый год лишний.
Я бы не бесился так, ежели бы не знал, что подлость, одна подлость низложила меня; я бы не жалел, ежели бы слезы бедного отца не жгли души моей… Так хотел один преподающий (алгебру), которому я нагрубил в продолжение года, и который нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину, отчего остался я… при 10 полных я имел 9? средних, и остался». Несмотря на эту неудачу, Достоевский не падает духом и продолжает увлекаться литературой: так можно заключить из воспоминаний доктора А. Е. Ризенкампфа, который с ним в это время познакомился. «Он продекламировал мне, рассказывает Ризенкампф, со свойственным ему увлечением стихи: из Пушкина «Египетские ночи» и Жуковского «Смальгольмский барон» и др., рассказывал о своих собственных литературных опытах и жалел только, что заведенная в училище строгость не дозволяла ему отлучаться». При этом любопытно описание наружности Достоевского, которое делает Ризенкампф: «довольно кругленький, полненький, светлый блондин с лицом округленным и слегка вздернутым носом… Светло-каштановые волосы были коротко острижены, под высоким лбом и редкими бровями скрывались небольшие, довольно глубоко лежащие серые глаза; щеки были бледные, с веснушками; цвет лица болезненный, землистый, губы толстоватые.
Он был далеко живее, подвижнее, горячее степенного своего брата… Он любил поэзию страстно, но писал только прозою, потому что на обработку формы не хватало у него терпения… Мысли в его голове родились подобно брызгам в водовороте… Природная прекрасная его декламация выходила из границ артистического самообладания». В училище скоро нашлись товарищи, которые сходились с Достоевским в его литературных склонностях.
Один из таких товарищей, по сообщению дежурного офицера А. И. Савельева, был Ив. Бережецкий. «Наблюдая за молодежью, изучая ее, насколько у меня доставало способностей и усердия, для правильной оценки характера и наклонностей юношей, вверенных моему наблюдению, мне, говорит Савельев, не раз случалось видеть, и в часы классных занятий, и во время прогулок (рекреаций) кондукторов, Ф. М. Достоевского или одного или вдвоем, но ни с кем иным, как с кондуктором старшего класса, Ив. Бережецким.
Я никогда не видал, чтобы эти молодые люди принимали участие не только в некоторых проделках товарищей, но и в общих любимых играх (напр., загонки); никогда они не ходили в танцкласс, бывший в роте по вторникам и отличавшийся особенным одушевлением.
Часто, под предлогом нездоровья, оставались они или у столика у кровати, занимаясь чтением, или гуляли вдвоем по камерам (спальням).
К сожалению, как тогда, так и теперь истинное значение дружбы этих двух молодых людей определить очень трудно». Весьма вероятно, что сблизили двух друзей литературные вкусы: по крайней мере, О. Ф. Миллер полагал, что именно к Бережецкому относится следующее упоминание Достоевского в письме к брату от 1 января 1840 г.: «Я имел у себя товарища, одно созданье, которое так любил я. Ты писал ко мне, брат, что я не читал Шиллера.
Ошибаешься, брат! Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, как дала мне узнать великого поэта в такую эпоху моей жизни; никогда бы я не мог его узнать так, как тогда. Читая с ним Шиллера, я поверял над ним и благородного, пламенного Дон-Карлоса, и маркиза Позу, и Мортимера.
Эта дружба так много принесла мне и горя и наслаждения!» Те же литературные интересы сближали Достоевского еще с одним товарищем, Шидловским, о котором он пишет брату: «Часто мы с ним просиживали целые вечера, толкуя Бог знает о чем… В последнее свиданье мы гуляли в Екатерингофе.
О, как провели мы этот вечер! Вспоминали нашу зимнюю жизнь, когда мы разговаривали о Гомере, Шекспире, Шиллере, Гофмане, о котором столько мы говорили, столько читали». Кроме этих двух юношей мы не знаем других товарищей Достоевского, да и, судя по воспоминаниям Савельева, их почти не было. «Достоевский, как передает Савельев, очень далеко держал себя от начальства и старших товарищей, но не чуждался тех лиц, которые, будучи его начальниками, не показывали над ним своего господства, и особенно был ласков с теми лицами, которые по положению своему в училище не имели ни собственного голоса, ни защиты.
По мнению некоторых его товарищей, Ф. М. Достоевский казался им мистиком или идеалистом.
Он безропотно покорялся всем требованиям военной службы, несмотря на то, что не имел к ней призвания; от природы своеобычный, но не своенравный, он принадлежал к тем редким натурам, которые нелегко мирятся с идеями и поступками общества, если они не согласны с их убеждениями.
Такого рода личности не поддаются никаким давлениям, хотя бы это упорство им стоило дорого». Такое отстранение от товарищей объясняется, может быть, усиленной внутренней работой, начинавшимся уже в это время процессом литературного творчества: мы знаем, что в 1841 г. Достоевский читал приехавшему в Петербург старшему своему брату отрывки из двух своих драматических произведений: «Марии Стюарт» и «Бориса Годунова». Эти произведения затеряны, и мы можем только предполагать, что создавались они под влиянием Шиллера и Пушкина.
В это время, может быть, уже готовились некоторые будущие его творения; по крайней мере, по его собственному показанию, тогда писался роман «Бедные люди», начатый еще до поступления в Инженерное училище.
Интересны сообщения Савельева об этих литературных занятиях Достоевского. «Любимым местом его занятий, говорит Савельев, была амбразура окна в угловой (так называемой круглой камере) спальне роты, выходящей на Фонтанку.
В этом изолированном от других столиков месте сидел и занимался Ф. М. Достоевский; случалось нередко, что он не замечал ничего, что кругом его делалось; в известные установленные часы товарищи его строились к ужину, проходили по круглой камере в столовую, потом с шумом проходили в рекреационную залу, к молитве, снова расходились по камерам;
Достоевский только тогда убирал в столик свои книги и тетради, когда проходивший по спальням барабанщик, бивший вечернюю зорю, принуждал его прекратить свои занятия.
Бывало, в глубокую ночь можно было заметить Ф. М. сидящим у столика за работою.
Набросив на себя одеяло сверх белья, он, казалось, не замечал, что от окна, где он сидел, сильно дуло; щиты, которые ставились к рамам, нисколько не предохраняли от внешнего холода, особенно это было чувствительно подле окна, где Ф. М. любил заниматься.
Нередко на замечания мои, что здоровее вставать ранее и заниматься в плате, Ф. М. любезно соглашался, складывал свои тетради и, по-видимому, ложился спать; но проходило немного времени, его можно было видеть опять в том же наряде, у того же столика, сидящим за работою.
Привычка заниматься ночью осталась у Ф. М. до последних дней его жизни. В то время нельзя было думать, чтобы предметом занятий Ф. М. был его первый роман, «Бедные люди»; но, зная способности и прилежание его в учебных занятиях, нельзя было предполагать, чтобы Ф. М. Достоевскому не доставало времени днем для этих занятий.
Я тогда же допускал, что постоянная усидчивая его работа, работа письменная ночью, когда никто ему не мешал, была литературная и, конечно, не для газеты, издававшейся в роте, под заглавием «Рижский Сняток», а для более серьезного предмета. Ho какая это была работа, отгадать было трудно; сам же Ф. M. никому об ней не говорил». После первых неудач, учебные занятия Достоевского шли вполне правильно: 5 августа 1841 г. он был произведен в прапорщики с оставлением в Инженерном училище для продолжения полного курса наук, в нижнем офицерском классе, а 11 августа 1842 г. по экзамену произведен в подпоручики с переводом в верхний офицерский класс. В это время он живет уже на своей квартире, на жалованье и на те деньги, которые высылает ему опекун, причем из-за своей крайней непрактичности находится почти в бедственном, положении, хотя и имеет около 5000 р. ассигнациями в год. Наконец 12 августа 1842 г. Достоевский окончил полный курс наук в офицерском классе, был выпущен на службу в Инженерный корпус и зачислен при С.-Петербургской инженерной команде, с употреблением при чертежной Инженерного департамента.
Первые годы по выходе из училища Достоевский ведет такую же жизнь, как и в 1841-42 годах: та же непрактичность, неумение соразмерить свои расходы с наличными средствами, результатом чего являются постоянные увлечения, та же доверчивость по отношению ко всем приводят к тому, что Достоевский буквально иногда не знает, как и что ему придется есть; по крайней мере доктор Ризенкампф в сентябре 1843 года застал его без копейки, кормящимся молоком и хлебом, которые отпускались в долг из лавочки. «Федор Михайлович, говорит Ризенкампф, принадлежал к тем личностям, около которых живется всем хорошо, но которые сами постоянно нуждаются.
Его обкрадывали немилосердно, но, при своей доверчивости и доброте, он не хотел вникать в дело и обличать прислугу и ее приживалок, пользовавшихся его беспечностью». Непрактичность Достоевского выразилась прежде всего в найме квартиры: еще будучи в офицерских классах, он взял огромную квартиру на Владимирской, за 1200 p. ассигнациями в год, хотя из всей квартиры занимал (и отапливал) всего одну комнату.
В такой же степени расстраивались денежные дела Достоевского и разными его увлечениями, с одной стороны страстью к театру, опере, драме и даже балету, а с другой похождениями с разными «Минушками, Кларушками, Марианами», о которых он впоследствии писал, что они «похорошели донельзя, но стоят страшных денег». Тягость материальной обстановки осложнялась и плохим состоянием здоровья, на которое не могли не иметь влияния разные эксцессы, им допускавшиеся: «цвет лица его, по свидетельству Ризенкампфа, был какой-то земляной, его постоянно мучил сухой кашель, особенно обострявшийся по утрам; голос его отличался усиленной хрипотой; к болезненным симптомам присоединялась еще опухоль подчелюстных желез. Все это, однако, упорно скрывалось ото всех и даже приятелю-доктору насилу удавалось прописать Ф. М. хотя какие-нибудь средства от кашля и заставить его хоть несколько умереннее курить жуковский табак». Увлечение литературным чтением не ослабевает и в это время: кроме прежних своих любимцев, Бальзака, Жорж Занд и Виктора Гюго, Достоевский читает Фредерика Сулье, Эмиля Сувестра, Поль де Кока; но особенно в это время он интересуется Гоголем, так что знает наизусть целые страницы из «Мертвых Душ». Чтением поддерживается и собственная литературная производительность: в голове Достоевского постоянно роятся планы разных романов, повестей, рассказов, драматических произведений; как видно из его переписки за это время, литературные занятия представлялись ему хорошим способом поправить свое материальное положение; и особенно в этом отношении кажется ему важным план перевода произведений Шиллера, которые он думает издать вместе с братом своим, Михаилом.
Из выполненных за это время (сохранившихся до нас) работ Достоевского особенно важною представляется перевод романа Бальзака «Eugenie Grandet», напечатанный вновь после смерти Достоевского.
Для осуществления литературных планов необходимы жизненные наблюдения, и, по свидетельству Ризенкампфа, нам известно, что, интересуясь бедными людьми, Достоевский собирает о них сведения от некоего Келлера. «Это был вертлявый, угодливый, почти оборванный немчик, по профессии — комиссионер, а в сущности — приживалка.
Заметив беззаветное гостеприимство Ф. М., он сделался одно время ежедневным его посетителем — к чаю обеду и ужину, и Федор Михайлович терпеливо выслушивал его рассказы о столичных пролетариях.
Нередко он записывал слышанное, и кое-что из келлеровского материала отразилось потом на романах «Бедные люди», «Двойник», «Неточка Незванова» и др. В 1844 г. Достоевский выходит в отставку, думая (как это видно из его писем) посвятить себя исключительно литературной работе, возлагая большие надежды на роман, который он в это время почти окончил.
Роман этот — знаменитые «Бедные люди», и вот как рассказывал Достоевский в 1877 г. об этом своем дебюте: «Я жил в Петербурге, уже год как вышел в отставку из инженеров, сам не зная зачем, с самыми неясными и неопределенными целями.
Был май месяц сорок пятого года. В начале зимы я начал вдруг «Бедных людей», мою первую повесть, до тех пор еще ничего не писавши (это показание противоречит свидетельствам Ризенкампфа, Савельева да и самого Достоевского).
Кончив повесть, я не знал, как с ней быть и кому отдать.
Литературных знакомств я не имел совершенно никаких, кроме разве Д. В. Григоровича, но и тот сам еще ничего тогда не написал, кроме одной маленькой статейки «Петербургские шарманщики» в один сборник.
Кажется, он тогда собирался уезжать на лето к себе в дереню, а пока жил некоторое время у Некрасова.
Зайдя ко мне, он сказал: «принесите рукопись» (сам он еще не читал ее): «Некрасов хочет к будущему году сборник издать, я ему покажу». Я снес, видел Некрасова минутку, мы подали друг другу руки. Я сконфузился от мысли, что пришел со своим сочинением, и поскорей ушел, не сказав с Некрасовым почти ни слова. Я мало думал об успехе, а этой партии «Отечественных Записок», как говорили тогда, я боялся.
Белинского я читал уже несколько лет с увлечением, но он мне казался грозным и страшным, и — «Осмеет он моих «Бедных людей»! — думалось мне иногда.
Но лишь иногда: писал я их со страстью, почти со слезами — «неужто все это, все эти минуты, которые я пережил с пером в руках над этой повестью, — все это ложь, мираж, неверное чувство?». Но думал я так, разумеется, только минутами, и мнительность немедленно возвращалась.
Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошел куда-то далеко к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о «Мертвых Душах» и читали их, в который раз не помню… Воротился домой уже в четыре часа, в белую, светлую, как днем, петербургскую ночь. Стояло прекрасное, теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня в совершенном восторге и оба чуть сами не плачут.
Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать на пробу: «с десяти страниц видно будет». Но, прочтя десять страниц, решились прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал. «Читает он про смерть студента» — передавал мне потом уже наедине Григорович, — «и вдруг я вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то, и этак мы всю ночь». Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос решили идти ко мне немедленно: «Что ж такое что спит, — мы разбудим его, это выше сна!» Потом, приглядевшись к характеру Некрасова, я часто удивлялся той минуте: характер его замкнутый, почти мнительный, осторожный, мало сообщительный… Они пробыли у меня тогда с полчаса, в полчаса мы Бог знает сколько переговорили, с полслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь: говорили и о поэзии, и о правде, и о «тогдашнем положении», разумеется, и о Гоголе, цитируя из «Ревизора» и из «Мертвых Душ», но, главное, о Белинском. «Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите, — да ведь человек-то, человек-то какой! Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа»! — восторженно говорил Некрасов, тряся меня за плечи обеими руками. «Ну, теперь спите, спите, мы уходим, а завтра к нам!» Точно я мог заснуть после них! Какой восторг, какой успех, а главное чувство было дорого, помню ясно: «У иного успех, ну, хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна… Ах, хорошо!» Вот что я думал, какой тут сон! Некрасов снес рукопись Белинскому в тот же день… «Новый Гоголь явился!» закричал Некрасов, входя к нему с «Бедными людьми», — «У вас Гоголи-то, как грибы, растут», строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему вечером, Белинский встретил его «просто в волнении»: «Приведите, приведите его скорее!» И вот (это, стало быть, уже на третий день) меня привели к Белинскому.
Помню, что на первый взгляд меня очень поразила его наружность, его нос, его лоб; я представлял его себе почему-то совсем другим, — «этого ужасного, этого страшного критика». Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно. «Что ж, оно так и надо», подумал я, но не прошло, кажется, и минуты, как все преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем чувствам, которые он хотел мне излить как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать.
Он заговорил пламенно, с горящими глазами: «Да вы понимаете ль сами-то, повторял он мне несколько раз и вскрикивая по своему обыкновению, — что это вы такое написали!» Он вскрикивал всегда, когда говорил в сильном чувстве. «Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет это уже понимали.
Да ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь он до того заслужился и до того довел себя уже сам, что даже и несчастным себя не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство почитает малейшую жалобу, даже права на несчастье за собой не смеет признать и, когда добрый человек, его генерал, дает ему эти сто рублей — он раздроблен, уничтожен от изумления, что такого, как он, мог пожалеть «Их Превосходительство», не «Его Превосходительство», а «Их Превосходительство», как он у вас выражается! A эта оторвавшаяся пуговица, эта минута целования генеральской ручки, — да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом указали.
Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертою, разом в образе выставляете самую суть, чтобы ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю стало вдруг все попятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена, как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!.» Все это он тогда говорил мне. Все это он говорил потом обо мне и многим другим… Я вышел от него в упоении.
Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей, и весь, всем существом своим ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. «И неужели вправду я так велик», стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге. «О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как они, пребуду «верен»! О, как я легкомыслен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи! А все говорят, что эти литераторы горды, самолюбивы.
Впрочем, этих людей только и есть в России, они «одни, но у них одних истина, а истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, мы победим; о, к ним, с ними! Это была самая восхитительная минута в моей жизни». Сопоставляя воспоминания Достоевского с другими сведениями о его дебюте, мы видим, что он нисколько не преувеличил своего успеха.
В своих письмах к брату от 8 октября и 16 ноября 1845 г. Достоевский сообщает, что Белинский советует ему дороже ценить свое произведение, что Белинский уже «разгласил в литературном мире» о новой его повести, что о «Бедных людях» говорит пол-Петербурга», что «Бедные люди», еще до появления в печати, успели «довести его славу до апогея»: «всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное.
Кн. Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния.
Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет». В частности, относительно первого впечатления, произведенного на Белинского «Бедными людьми», мы имеем свидетельство П. В. Анненкова. «В одно, говорит он, из моих посещений Белинского, перед обедом, когда он отдыхал от утренних писательских работ, я со двора дома увидел его у окна гостинной, с большой тетрадью в руках и со всеми признаками волнения.
Он тоже заметил меня и прокричал: «идите скорее, сообщу новость… Вот от этой самой рукописи, — продолжал он, поздоровавшись со мною, — которую вы видите, не могу оторваться второй день. Это — роман начинающего таланта: каков этот господин с виду и каков объем его мысли — еще не знаю, а роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому.
Подумайте, это первая попытка у нас социального романа и сделанная притом так, как делают художники, т. е. не подозревая и сами, что у них выходит.
Дело тут простое: нашлись добродушные чудаки, которые полагают, что любить весь мир есть необычайная приятность и обязанность для каждого человека.
Они ничего и понять не могут, когда колесо жизни со всеми ее порядками, наехав на них, дробит им молча члены и кости. Вот и все, — а какая драма, какие типы! Да, я и забыл вам сказать, что художника зовут Достоевский, а образцы его мотивов представлю сейчас». И Белинский принялся с необычайным пафосом читать места, наиболее поразившие его, сообщая им еще большую окраску своей интонацией и нервной передачей». В общем это показание Анненкова совпадает с сообщениями Достоевского, и, зная, что Анненков не принадлежал к числу людей, особенно расположенных к Достоевскому, нельзя не видеть большой ценности его свидетельства.
Обращаясь к сочинениям Белинского, мы найдем в них подтверждение приведенных сообщений.
Первый отзыв Белинского о «Бедных людях», вышедших в свет в 1846 г. (в начале января) в «Петербургском Сборнике», изданном Некрасовым, находится в краткой библиографической заметке по поводу этого сборника; указав, что в «Сборнике», кроме другого прекрасного материала, напечатаны «Бедные люди», и поставив их таким образом на первый план, Белинский замечает, что имя Достоевского — «совершенно неизвестное и новое, но которому суждено, как кажется, играть значительную роль в нашей литературе». Обращая внимание читателей на другое произведение Достоевского, повесть «Двойник», помещенную в той же 44-ой книге «Отеч. Записок» 1846 г., где находится и цитируемая библиографическая заметка, Белинский решительно заявляет, что «такими произведениями обыкновенные таланты не начинают своего поприща». Через несколько месяцев после этой заметки Белинский напечатал в «Отеч. Записках» подробный отзыв о «Петербургском Сборнике», и в этом отзыве 3/4 занято разбором «Бедных людей» и частью «Двойника»: такое предпочтение объясняется тем, что «роман г. Достоевского в этом альманахе — первая статья и по месту, и по достоинству». «Слухи о «Бедных людях», говорит Белинский, и новом, необыкновенном таланте, готовом появиться на арене русской литературы, задолго предупредили появление самой повести.
Подобного обстоятельства никак нельзя назвать выгодным для автора.
Для людей с положительным, развитым эстетическим вкусом, все равно быть или не быть предубежденными в пользу или не в пользу автора: прочитав повесть, они увидят, что это такое; но истинных знатоков искусства немного на белом свете, а незнаток от всего заранее расхваленного ожидает какого-то чуда совершенства, — и увидя, что это совсем не то, что все так просто, естественно, истинно, верно, он разочаровывается, и в досаде уже не видит в произведении и того, что более или менее ему доступно и что, наверное, понравилось бы ему, если б он не был заранее настроен искать тут каких-то волшебных фокус-покусов.
Несмотря на то, успех «Бедных людей» был полный.
Если бы эту повесть приняли все с безусловными похвалами, с безусловным восторгом, — это служило бы неопровержимым доказательством, что в ней точно есть талант, но нет ничего необыкновенного.
Такой дебют был бы жалок. Но вышло гораздо лучше: за исключением людей, решительно лишенных способности понимать поэзию, и за исключением, может быть, двух-трех испугавшихся за себя писак, все согласились, что в этой повести заметен не совсем обыкновенный талант.
Для первого раза нечего больше и желать.
Со временем та же повесть будет казаться иною многим из тех, которые сочли преувеличенными предшествовавшие ее появлению слухи о высоком художественном ее достоинстве.
Из всех критиков — самый великий, самый гениальный, самый непогрешительный — время». Определяя, по своему обыкновению, то, что он называл пафосом, особенное свойство автора, Белинский говорит: «С первого взгляда видно, что талант г. Достоевского не сатирический, не описательный, но в высшей степени творческий, и что преобладающий характер его таланта — юмор. Он не поражает тем знанием жизни и сердца человеческого, которое дается опытом и наблюдением: нет, он знает их, при том глубоко знает, но а priori, следовательно чисто поэтически, творчески.
Его знание есть талант, вдохновение.
Мы не хотим сравнивать его ни с кем, потому что такие сравнения вообще отзываются детством и ни к чему не ведут, ничего не объясняют.
Скажем только, что это талант необыкновенный и самобытный, который сразу, еще первым произведением своим, резко отделился от всей толпы наших писателей, более или менее обязанных Гоголю направлением и характером, а потому и успехом своего таланта». Затем Белинский пытается определить отношение Достоевского к Гоголю и отмечает, что Достоевский, как сильный талант, не может быть назван подражателем Гоголя; но все-таки «он еще более обязан Гоголю, нежели сколько Лермонтов обязан Пушкину.
Во многих частностях обоих романов Достоевского («Бедных людей» и «Двойника») видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте фразы; но со всем тем, в таланте Достоевского так много самостоятельности, что это теперь очевидное влияние на него Гоголя, вероятно, не будет продолжительно и скоро исчезнет с другими, собственно ему принадлежащими недостатками, хотя тем не менее Гоголь навсегда останется так сказать, его отцом по творчеству.
Продолжая эту риторическую фигуру сравнения, прибавим, что тут нет никакого даже намека на подражательность: сын, живя своею собственною жизнью и мыслью, тем не менее все-таки обязан своим существованием отцу. Как бы ни великолепно и ни роскошно развился впоследствии талант Достоевского, Гоголь навсегда останется Колумбом той неизмерной и неистощимой области творчества, в которой должен подвизаться Достоевский.
Пока еще трудно определить решительно, в чем заключается особенность, так сказать, индивидуальность и личность таланта Достоевского, но что он имеет все это, в том нет никакого сомнения.
Судя по «Бедным людям», мы заключили было, что глубоко человечественный и патетический элемент, в слиянии с юмористическим, составляет особенную черту в характере его таланта; но, прочтя «Двойника», мы увидели, что подобное заключение было бы слишком поспешно.
Правда, только нравственно слепые и глухие не могут не видеть и не слышать в «Двойнике» глубоко патетического, глубоко трагического колорита и тона; но, вопервых, этот колорит и тон в «Двойнике» спрятались, так сказать, за юмор, замаскировались им, как в «Записках Сумасшедшего» Гоголя… Вообще, талант Достоевского, при всей его огромности, еще так молод, что не может высказаться и высказаться определенно». Далее Белинский отмечает гуманную идею произведений Достоевского, указывает на силу трагического элемента в его произведениях и на простоту фабулы «Бедных людей», считая эту простоту отличительной чертой таланта Достоевского.
Отзыв о «Бедных людях» заканчивается прямо восторженною фразою: «мы не будем больше указывать на превосходные частности этого романа: легче перечесть весь роман, нежели пересчитать все, что в нем превосходного, потому что он весь, в целом — превосходен». Столь же благоприятен в этой статье отзыв о «Двойнике»: «знатоки искусства, даже и несколько утомляясь чтением «Двойника», все-таки не оторвутся от этого романа, не дочитав его до последней строки; но, во-первых, и они, дорожа и любуясь каждым словом, каждым отдельным местом романа, все-таки чувствуют утомление; во-вторых, истинно большой талант также должен писать не для одних знатоков, как и не для одной толпы, но для всех. Что же касается до толков большинства, что «Двойник» — плохая повесть, что слухи о необыкновенном таланте его автора преувеличены и т. п. — об этом Достоевскому нечего заботиться: его талант принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг. Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогея своей славы». После двух приведенных отзывов, Белинский обращается к произведениям Достоевского еще раз в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года», и здесь его хвалебные суждения сопровождаются существенными ограничениями. «Сила, глубина и оригинальность таланта г. Достоевского, говорит Белинский, была признана тотчас же всеми, и — что еще важнее — публика тотчас же обнаружила ту неумеренную требовательность в отношении таланта г. Достоевского и ту неумеренную нетерпимость к его недостаткам, которые имеет свойство возбуждать только сильный талант.
Почти все единогласно нашли в «Бедных людях» г. Достоевского способность утомлять читателя, даже восхищая его, и приписали это свойство, одни — растянутости, другие — неумеренной плодовитости.
Действительно, нельзя не согласиться, что если бы «Бедные люди» явились хотя десятою долею в меньшем объеме, и автор имел бы предусмотрительность поочистить их от излишних повторений одних и тех же фраз и слов, — это произведение явилось бы безукоризненно художественным.
Во второй книжке «Отечественных Записок» г. Достоевский вышел на суд заинтересованной им публики со вторым своим романом.
Хотя первый дебют молодого писателя уже достаточно угладил ему дорогу к успеху, однако, должно сознаться, что «Двойник» не имел никакого успеха в публике.
Если еще нельзя на этом основании осудить второе произведение г. Достоевского, как неудачное и, еще менее, как не имеющее никаких достоинств, — то нельзя также и признать суда публики неосновательным.
В «Двойнике» автор обнаружил огромную силу творчества, характер героя концепирован глубоко и смело, ума и истины в этом произведении много, художественного мастерства тоже; но вместе с этим тут видно страшное неуменье владеть и распоряжаться экономически избытком собственных сил. Все, что в «Бедных людях» было извинительными для первого опыта недостатками, в «Двойнике» явилось чудовищными недостатками, и это все заключается в одном: в неуменье богатого силами таланта определять разумную меру и границы художественному развитию задуманной им идеи… Мы убеждены, что если бы г. Достоевский укоротил своего «Двойника» по крайней мере целой третью, повесть его могла бы иметь успех. Но в ней есть еще и другой существенный недостаток: это ее фантастический колорит.
Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов.
По всем этим причинам «Двойник» оценили только немногие дилетанты искусства, для которых литературные произведения составляют предмет не одного наслаждения, но и изучения; публика же состоит не из дилетантов, а из обыкновенных читателей, которые читают только то, что им непосредственно нравится, не рассуждая, почему им это нравится, и тотчас закрывают книгу, как скоро она начинает их утомлять, тоже не давая себе отчета, почему она им не по вкусу. Произведение, которое нравится знатокам и не нравится большинству, может иметь свои достоинства, но истинно хорошее произведение есть то, которое нравится обеим сторонам, или, по крайней мере, нравясь первой, читается и второю;
Гоголь не всем нравился, да прочли-то его все»… Если, говоря об этих двух произведениях начинающего писателя, Белинский все же держится на них прежнего своего взгляда, то по отношению к новой повести Достоевского — «Господин Прохарчин», он высказывает резко-отрицательное суждение.
Эта повесть, говорит он, «всех почитателей таланта г. Достоевского привела в неприятное изумление.
В ней сверкают искры таланта, но в такой густой темноте, что их свет ничего не дает рассмотреть читателю… Не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? — не то умничанья, не то претензии… иначе она не была бы такою вычурною, манерною, непонятною, более похожею на какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, нежели на поэтическое создание.
В искусстве не должно быть ничего темного и непонятного; его произведения тем и выше так называемых «истинных происшествий», что поэт освещает пламенником своей фантазии все сердечные изгибы своих героев, все тайные причины их действий, снимает с рассказываемого им события все случайное, представляя нашим глазам одно необходимое, как неизбежный результат достаточной причины.
Мы не говорим уже о замашке автора часто повторять какое-нибудь особенно удавшееся ему выражение (как, например, «Прохарчин мудрец!»), и тем ослаблять силу его впечатления: это недостаток второстепенный и, главное, поправимый.
Заметим мимоходом, что у Гоголя нет таких повторений.
Конечно, мы не вправе требовать от произведения г. Достоевского совершенства произведений Гоголя; но тем не менее думаем, что большому таланту весьма полезно пользоваться примером еще большего». Еще раз возвратился Белинский к «Бедным людям» в 1848 г. в библиографической заметке, помещенной в «Современнике». «Появление этого романа, говорил он (по поводу отдельного издания «Бедных людей»), было шумным событием в нашей литературе.
Раздались громкие похвалы и громкие порицания, начался спор. В продолжение нескольких месяцев имя г. Достоевского одно занимало наши журналы.
Это движение доказывало, что дело идет о произведении и таланте, выходящих из ряда обыкновенных явлений.
Г. Достоевский недавно напечатал свой новый роман «Хозяйка», который не возбудил никакого шума и прошел в страшной тишине.
Шум, конечно, не всегда одно и то же со славою, но без шума нет славы. «Бедные люди» доставили своему автору громкую известность, подали высокое понятие о его таланте и возбудили большие надежды — увы! — до сих пор не сбывающиеся.
Это однако ж не мешает «Бедным людям» быть одним из замечательных произведений русской литературы.
Роман этот носит на себе все признаки первого, живого, задушевного, страстного произведения.
Отсюда его многословность и растянутость, иногда утомляющие читателя, некоторое однообразие в способе выражаться, частые повторения фраз в любимых автором оборотах, местами недостаток в обработке, местами излишество в отделке, несоразмерность в частях.
Но все это выкупается поразительною истиною в изображении действительности, мастерскою обрисовкою характеров и положений действующих лиц, и — что, по нашему мнению, составляет главную силу таланта г. Достоевского, его оригинальность, — глубоким пониманием и художественным, в полном смысле слова, воспроизведением трагической стороны жизни. В «Бедных людях» много картин, глубоко потрясающих душу. Правда, автор подготавливает своего читателя к этим картинам немножко тяжеловато.
Вообще, легкость и текучесть изложения не в его таланте, что много вредит ему. Но зато сами эти картины, когда дойдешь до них — мастерские художественные произведения, запечатленные глубиною взгляда и силою исполнения.
Их впечатление решительно и могущественно: их никогда не забудешь»… Тон этой заметки далеко не походит на прежние отзывы Белинского: здесь критик очень много останавливается на недостатках Достоевского, тогда как ранее он их почти совсем не замечал, или же считал прямо ничтожными.
Характерно здесь также упоминание о «Хозяйке». Об этой повести Белинский дал уничтожающий отзыв в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»: иронически передав содержание повести, Белинский назвал ее «странною вещью, непонятною вещью» и заявил, что о ней не стоило бы говорить ни слова, если бы было «под нею подписано какое-нибудь неизвестное имя». Рядом с этим изменением отзывов Белинского о произведениях Достоевского шло изменение личных отношений критика и писателя: прежний восторг с обеих сторон сменяется враждебностью, доходящею особенно у Достоевского до крайности.
Григорович в своих воспоминаниях указывает, что сперва вредное влияние на Достоевского имели неумеренные похвалы Белинского и его друзей, а затем еще тягостнее отозвались на нем новые отношения к нему тех же людей. «Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора «Бедных людей» чуть не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и самолюбивого человека, каким был Достоевский.
Он стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себя еще больше прежнего и сделался раздражительным до последней степени». В этом отстранении Достоевского от Белинского и его кружка главным мотивом было его оскорбленное писательское самолюбие, хотя впоследствии Достоевский указывал и другие причины: враждебно отзываясь о Белинском, он говорил, что не может простить ему того, что он «ругал Христа», так что разлад свой с Белинским он объяснял принципиальным несогласием с атеистическими и социалистическими взглядами, которыми проникнуто было миросозерцание Белинского в последние годы его жизни. Не говоря однако о том, что не все последующие отзывы Достоевского о Белинском могут считаться фактически достоверными, надо признать это указание на мотив размолвки тоже неправильным: если в религиозных воззрениях и было разногласие между Белинским и Достоевским, то в социалистических тенденциях они оба сходились.
Быть может, впервые идеи социализма были восприняты Достоевским именно от Белинского; но как бы то ни было, эти годы в жизни Достоевского были временем увлечения социализмом, который развивался в кружке Петрашевского.
В своем социализме Достоевский примыкал более всего к Жорж Занд, о которой он давал такой отзыв: «Она основывала свой социализм, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и к чистоте, а не на муравьиной необходимости». Этот «христианский социализм» Достоевского был скорее простым сочувствием людям, угнетенным судьбою, и косвенно выражался даже в его сочинениях за это время: его можно видеть даже в «Бедных людях», в признании одинакового со всеми человеческого достоинства в таких по внешности униженных личностях, как Девушкин.
То же сочувствие к обиженным судьбою людям проявляется Достоевским и в других, немногочисленных его сочинениях этой поры — и в «Двойнике», и в «Хозяйке», и в повестях «Господин Прохарчин», «Белые ночи» и «Неточка Незванова», из которых последняя осталась неоконченною.
Хотя эти повести и значительно слабее «Бедных людей», однако и в них видно гуманное мировоззрение автора и его глубокий психологический анализ.
Но литературной деятельности Достоевского суждено было оборваться. 23 апреля 1849 г. все члены кружка Петрашевского были арестованы, и в числе их был и Достоевский, посещавший постоянно пятничные собрания Петрашевского. «Социалисты произошли от петрашевцев.
Петрашевцы посеяли много семян» — диктовал впоследствии своей жене Достоевский, указывая на значение Петрашевцев, как первых в России пропагандистов социализма.
Говоря о влиянии на русское юношество «предводителей европейской прогрессивной мысли», Достоевский упоминал о «русской стороне их учений», которая «состоит в тех выводах из учений этих, в виде несокрушимейших аксиом, которые делаются только в России». Сам Достоевский, как видно из показаний его собственных и его соучастников, интересовался более всего этою «русскою стороной» увлечений петрашевцев, а именно вопросом об упразднении крепостного права. Освобождение крестьян, по его мнению, должно было произойти «по манию царя», согласно известным стихам Пушкина, хотя однажды, в пылу спора, он признал правильность восстания с целью этого освобождения.
Вообще Достоевский принимал, вероятно, участие в рассуждениях кружка о недостатках русского государственного строя: этим объясняется, почему он читал в одном из собраний известное письмо Белинского к Гоголю по поводу «Переписки с друзьями». К социалистическим увлечениям кружка Достоевский относился несколько критически, настаивая на том, что «все эти теории не имеют для нас никакого значения; что в общине, в артели и круговой поруке давно уже существуют основы, более прочные и нормальные, чем все мечтания Сен-Симона и его школы»; говорил, что «жизнь в Икарийской коммуне или фаланстере представляется ему противнее всякой каторги». В докладе следственной комиссии обвинение против Достоевского (кроме указания на посещение собраний у Петрашевского) формулировано таким образом: «принимал участие в разговорах о строгости цензуры и на одном собрании в марте 1849 г. прочел полученное из Москвы от Плещеева письмо Белинского к Гоголю, потом читал его на собраниях у Дурова и отдал для списания копии Момбелли.
На собраниях у Дурова слушал чтение статей, знал о предположении завести литографию, у Спешнева слышал чтение «Солдатской беседы», составленной Григорьевым». После первого допроса в III Отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, Достоевский был заключен в Петропавловскую крепость, на Алексеевский равелин.
Заключение продолжалось 8 месяцев, из которых в «первые два он ничего не делал, а в остальные ему давали читать книги больше духовного содержания и позволяли писать.
Выпускали гулять на 1/4 часа на маленьком дворике, одного, без товарищей, но под конвоем.
Сношения с товарищем, соседом по заключению, происходили при помощи постукивания». О настроении своем Достоевский припоминал, что «по складу его ума, сердца и характера ему было ясно, что если их взяли, то делать нечего и следует нести наказание.
К тому же ведь правительство со своей точки зрения было право». Из крепости Достоевский послал брату три письма (18 июля, 27 августа и 14 сентября).
В первом он говорит о своем настроении и времяпрепровождении следующее: «Я не унываю; конечно, скучно и тошно, да что же делать! Впрочем, не всегда и скучно.
Вообще мое время идет чрезвычайно неровно, — то слишком скоро, то тянется.
Другой раз даже чувствуешь, как будто уже привык к такой жизни и что все равно. Я, конечно, гоню все соблазны от воображения, но другой раз с ним не справиться, и прежняя жизнь так и ломится в душу с прежними впечатлениями, и прошлое переживается снова. Да, впрочем, это в порядке вещей. Теперь ясные дни, большею частью по крайней мере, и немножко веселее стало. Ho ненастные дни невыносимы, каземат смотрит суровее.
У меня есть и занятия.
Я времени даром не потерял: выдумал три повести и два романа; один из них пишу теперь, но боюсь работать много. Эта работа, особенно, если она делается с охотою (а я никогда не работал так соn amore, как теперь), всегда изнуряла меня, действуя на нервы. Когда я работал на свободе, мне нужно было беспрерывно прерывать себя развлечениями, а здесь волнение после письма должно проходить само собою». Роман, о котором говорит здесь Достоевский, был собственно повесть «Маленький герой», напечатанная только в 1857 г. Несмотря на то, что «писать можно было только самое невинное», в этой повести можно найти некоторый отголосок переживавшегося тогда Достоевским: в одном из действующих лиц, в М. В М. видны некоторые черты, крайне антипатичные, но несколько напоминающие Петрашевского. «Прежде всего, говорит о нем Достоевский, это был европеец, человек современный, с образчиками новых идей, тщеславящийся новыми идеями… Называли его умным человеком.
Так в иных кружках называют одну особую породу растолстевшего на чужой счет человечества, которая ровно ничего не делает, которая ровно ничего не хочет делать, и у которой от вечной лености и ничегонеделания вместо сердца кусок жира. От них же поминутно слышишь, что им нечего делать вследствие каких-то очень запутанных, враждебных обстоятельств, которые «утомляют их гений», и что на них поэтому «грустно смотреть». Это уж у них такая пышная фраза, их mot d ordre, их пароль и лозунг, фраза, которую они расточают везде поминутно, что уже давно начинает надоедать, как отъявленное тартюфство и пустое слово. Впрочем, некоторые из этих забавников, никак не могущих найти, что им делать, — чего, впрочем, никогда и не искали они, — именно на то метят, чтоб все думали, что у них вместо сердца не жир, а, напротив, говоря вообще, что-то очень глубокое, но что именно — об этом не сказал бы ничего самый первейший хирург, конечно, из учтивости.
Эти господа тем и пробиваются на свете, что устремляют все свои инстинкты на грубое зубоскальство, самое близорукое осуждение и безмерную гордость.
Так как им нечего больше делать, как подмечать и затверживать чужие ошибки и слабости, и так как в них доброго чувства ровнешенько на столько, сколько дано в удел устрице, то им и не трудно, при таких предохранительных средствах, прожить с людьми довольно осмотрительно… Вся природа, весь мир для них не более, как одно великолепное зеркало, которое и создано для того, чтоб мой божок беспрерывно в него на себя любовался и из-за себя никого и ничего не видел; после этого и немудрено, что все на свете видит он в безобразном виде. На все у них припасена готовая фраза и — что, однако же, верх ловкости с их стороны — самая модная фраза. Даже они-то и способствуют этой моде, голословно распространяя по всем перекресткам ту мысль, которой почуют успех. Именно у них есть чутье, чтоб пронюхать такую модную фразу и раньше других усвоить ее себе, так что как будто она от них и пошла. Особенно же запасаются они своими фразами на изъявление своей глубочайшей симпатии к человечеству, на определение, что такое самая правильная и оправданная рассудком филантропия, и наконец, чтоб безостановочно карать романтизм, то есть зачастую все прекрасное и истинное, каждый атом которого дороже всей их слизняковой породы… Итог всему выйдет, что мой герой есть не более не менее, как исполинский, донельзя раздутый мешок, полный сентенций, модных фраз и ярлыков всех родов и сортов». Переданное в генерал-аудиториат, дело было решено 13 ноября 1849 г., и Достоевский «за участие в преступных замыслах, за распространение письма литератора Белинского, полного дерзких выражений против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии», был приговорен к восьмилетним каторжным работам.
Государь против этого приговора написал: «на четыре года, а потом рядовым». Впоследствии эту милость государя Достоевский объяснял таким образом: «приговор этот был по форме своей первым еще случаем в России, ибо всякий, приговоренный в России в каторгу, теряет гражданские права навеки, хотя бы и окончил свой срок каторги (так оно и выходило по решению генерал-аудиториата).
Достоевскому же назначалось, по отбытии срока каторги, поступить в солдаты.
Впоследствии подобные помилования случались не раз, но тогда это был первый случай и произошел по воле императора Николая I, пожалевшего в Достоевском его молодость и талант». Однако, приговор никому из осужденных петрашевцев известен не был до 22 декабря.
В этот день они были приведены на Семеновский плац, где им был прочитан приговор, по которому всем назначалась смертная казнь через расстреляние, и уже трое были привязаны к столбу, как казнь была остановлена.
В тот же день Достоевский писал об этом брату: «Сегодня, 22 декабря, нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили нам предсмертный туалет (белые рубахи).
Затем трех поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты.
Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры». В спокойном тоне этого письма совсем не замечается тех душевных волнений, которые пережили Достоевский и его товарищи; а волнения были так сильны, что Достоевский никогда не мог их забыть.
Вот как описывал он свое настроение духа в «Дневнике Писателя» 1873 г.: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния.
Без сомнения, я не могу свидетельствовать обо всех, но думаю, что не ошибусь, сказав, что тогда, в ту минуту, если не всякий, то по крайней мере чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отрекаться от своих убеждений… Приговор смертной казни расстрелянием, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли по крайней мере десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти.
В эти последние минуты некоторые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь, — может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом — представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится». Впечатление этой экзекуции на Семеновском плацу было до такой степени сильно, что Достоевский никогда не мог его забыть и даже представил замечательно-рельефное его изображение в «Идиоте». Герой этого романа, князь Мышкин рассказывает об одной своей встрече с человеком, с которым произошел случай, что «очень редко бывает». «Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление.
Минут через двадцать прочтено было и помилование, и назначена другая степень наказания; но однако же в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет… Он помнил все с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет.
Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек.
Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат.
Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь.
Священник обошел всех с крестом.
Выходило, что остается жить минут пять, не больше.
Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минуть он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновеньи, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товаришами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтоб в последний раз кругом поглядеть.
Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал.
Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товаришами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень интересовался ответом.
Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? Где же? Все это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с вызолоченною крышею сверкала на ярком солнце.
Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог он от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорил, что ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: «Что если бы не умирать? Что если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не потратил!» Он говорил, что эта мысль у него, наконец, в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтоб его поскорей застрелили!» Через два дня после экзекуции на Семеновском плацу, Достоевский был отправлен в Сибирь.
До Тобольска его везли, а из этого города, заковав в кандалы, отправили с партией арестантов пешком.
В Тобольске его ждала встреча, о которой он впоследствии вспоминал с благодарностью. «Когда мы, в ожидании дальнейшей участи, сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его свидание с нами… Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого обделили евангелием — единственная книга, дозволенная в остроге.
Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге.
Я читал ее иногда и читал другим.
По ней выучил читать одного каторжного». Свое пребывание на каторге Достоевский художественно изобразил в «Записках из мертвого дома», и хотя в этом произведении правда соединяется с художественным вымыслом, в нем есть черты, относящиеся лично к Достоевскому.
Таков, например, его отзыв о первых впечатлениях каторги: «Помню ясно, говорит он, что с первого шага в этой жизни поразило меня то, что я как будто не нашел в ней ничего особенного, поражающего, необыкновенного, или, лучше сказать, неожиданного… мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой… Сама работа показалась мне вовсе не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы — не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она принужденная, обязательная, из-под палки». Достоевский был включен во второй разряд, в крепостях, под военным начальством, разряд, который арестанты считали особенно тяжелым. «Тяжел он был не только для дворян, но и для всех арестантов, именно потому, что начальство и устройство этого разряда — все военное, очень похожее на арестантские роты в России.
Военное начальство строже, порядки теснее, всегда в цепях, всегда под конвоем, всегда под замком; а этого нет в такой силе в первых двух разрядах.
Так, по крайней мере, говорили все наши арестанты, а между ними были знатоки дела». Что касается работ, то Достоевский признает, что он чувствовал, что они могут «спасти» его, «укрепить его здоровье, тело». «Постоянное душевное беспокойство, нервическое раздражение, спертый воздух казармы могли бы разрушить меня совершенно.
Чаще быть на воздухе, каждый день уставать, приучаться носить тяжести — и, по крайней мере, я спасу себя, — думал я — укреплю себя, выйду здоровый, бодрый, сильный, не старый.
Я не ошибся: работа и движение были мне очень полезны… Зато и доставалось же мне сначала от каторжных за любовь к работе, и долго язвили они меня презрением и насмешками». Достоевский упоминает о трех родах работ, которые ему поручались и которые он уже любил: это были обжигание и толчение алебастра, верчение точильного колеса и разгребание снега. Тяжелою стороною каторги было отношение товарищей, так как в нем Достоевский видел к себе нерасположение как к дворянину, и тот образ, который представлен Некрасовым в поэме «Несчастные», под именем «Крота», совсем не подходит к Достоевскому, хотя Некрасов в этом лице имел в виду именно изобразить влияние Достоевского на каторжников: этого влияния быть не могло, потому что каторжники чуждались Достоевского. «Мне надо было, рассказывает он, почти два года прожить в остроге, чтобы приобресть расположение некоторых из каторжных». Каковы были отношения к Достоевскому острожного начальства, неизвестно.
Правда, ходили слухи о жестоком с ним обращении, бывшем будто бы причиною появления у него эпилепсии.
Сам Достоевский никогда не говорил об этом, а болезнь его могла развиться вообще от тяжелой обстановки, его окружавшей на каторге, тем более, что еще до ссылки в Сибирь, по указанию доктора Яновского, Достоевский страдал какою-то болезнью, которая «имела уже несомненные признаки падучей, и по временам в такой сильной степени, что угрожала серьезной опасностью жизни». Четыре года провел Достоевский в остроге, и последний год был полон ожиданием свободы. «Этот последний год, рассказывает он, почти так же памятен мне, как и первый, особенно самое последнее время в остроге… Помню, что в этот год, несмотря на все мое нетерпение поскорей кончить срок, мне было легче жить, чем во все предыдущие годы ссылки.
Во-первых, между арестантами у меня было уже много друзей и приятелей, окончательно решивших, что я хороший человек… Были, однако, и личности суровые и неприветливые до конца, которым, кажется, тяжело было сказать со мной слово — Бог знает отчего.
Казалось, между нами стояла какая-то перегородка.
В последнее время я вообще имел больше льгот, чем во все время каторги.
В том городе между служащими военными у меня оказались знакомые и даже давнишние школьные товарищи.
Я возобновил с ними сношения.
Через них я мог иметь больше денег, писать на родину, и даже мог иметь книги. Уже несколько лет я не читал ни одной книги, и трудно отдать отчет о том странном и вместе волнующем впечатлении, которое произвела во мне первая прочитанная мною в остроге книга. Помню, я начал читать с вечера, когда заперли казарму, и прочитал всю ночь до зари. Это был номер одного журнала.
Точно весть с того света прилетела ко мне; прежняя жизнь вся ярко и светло восстала передо мной, и я старался угадать по прочитанному: много ль я отстал от этой жизни? Много ль прожили они там без меня, что их теперь волнует, какие вопросы их теперь занинают? Я придирался к словам, читал между строчками, старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее: отыскивал следы того, что прежде, в мое время, волновало людей, и как грустно мне было теперь на деле сознать, до какой степени я был чужой в новой жизни, стал ломтем отрезанным.
Надо было привыкать к новому, знакомиться с новым поколением.
Особенно бросался я на статью, под которой находил имя знакомого, близкого прежде человека… Но уже звучали и новые имена: явились новые деятели, и я с жадностью спешил с ними знакомиться и досадовал, что у меня так мало книг в виду и что так трудно добираться до них… Поступил я в острог зимой и зимой же должен был выйти на волю, в то самое число месяца, в которое прибыл.
С каким нетерпением я ждал зимы, с каким наслаждением смотрел в конце лета, как вянет лист на дереве и блекнет трава в степи… Сердце мое начинало подчас глухо и крепко биться от великого предчувствия свободы.
Но странное дело: чем больше истекало время и чем ближе подходил срок, тем терпеливее и терпеливее я становился.
Около самых последних дней я даже удивился и попрекнул себя: мне показалось, что я стал совершенно хладнокровен и равнодушен». Наконец пришел и давно жданный день освобождения.
Накануне Достоевский «обошел в последний раз около паль весь острог», а наутро стал прощаться с острожниками. «Еще перед выходом на работу, как только еще начинало светать, рассказывает он, обошел я все казармы, чтобы попрощаться со всеми арестантами.
Много мозолистых, сильных рук протянулось ко мне приветливо.
Иные жали их совсем по-товарищески, но таких было немного.
Другие уж очень хорошо понимали, что я сейчас стану совсем другой человек, чем они. Знали, что у меня в городе есть знакомство, что я тотчас же отправлюсь отсюда к господам и рядом сяду с этими господами, как равный.
Они это понимали и прощались со мной, хоть и приветливо, хоть и ласково, но далеко не так, как с товарищем.
Иные отвертывались от меня и сурово не отвечали на мое прощание.
Некоторые посмотрели даже с какою-то ненавистью». Этот выход из Омского крепостного острога совершился в феврале или в самом начале марта 1854 года, так как в билете Достоевского обозначено, что «по окончании срока каторги зачислен рядовым 1854 года марта 2-го, с определением в сибирский линейный № 7 батальон», который стоял в Семипалатинске.
Как видно из первого дошедшего до нас письма Достоевского после выхода из каторги (от 30 июля 1854 г. к брату), служба для него была тоже не особенно легка. «Приехал я сюда, собщает он, в марте месяце.
Фрунтовой службы почти не знал ничего и между тем в июле месяце стоял на смотру наряду с другими и знал свое дело не хуже других.
Как я уставал и чего это мне стоило — другой вопрос; но мною довольны, и слава Богу!. Как ни чуждо все это тебе, но я думаю, ты поймешь, что солдатство не шутки, что солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой, или лучше сказать с таким полным ничегонезнанием в подобных занятиях.
Чтоб приобрести этот навык, надо много трудов.
Я не ропщу: это мой крест, и я его заслужил». Это смирение, выражающееся в последних словах, показывает, что в Достоевском совершился какой-то перелом, что в его душе кое-что «завяло, выбросилось вон вместе с плевелами», что «каторга много вывела» из него. Этот перелом произошел в нем потому, что он и во время увлечения социализмом был «по сердцу русским», как он говорит в письме к А. Н. Майкову от 18 января 1856 г. «Может быть, пишет он здесь, вас смущал и смущал еще недавно наплыв французских идей в ту часть общества, которая мыслит, чувствует и изучает? Тут была и исключительность, правда, но всякая исключительность по натуре своей вызывает противоположность.
Но согласитесь сами, что все здравомыслящие, т. е. те, которые дают тон всему, смотрели на французские идеи со стороны научной, — не более, и сами, может быть, даже преданные исключительности, были всегда русскими.
Уверяю вас, что я, например, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня, — это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника великодушие, потому собственно, что мог понять его; ибо был сам русский.
Несчастье мое дало мне многое узнать практически, может быть, много влияния имела на меня эта практика, но я узнал практически и то, что я всегда был русским по сердцу». В каторге Достоевский признал свои прежние стремления, сведшие его с Петрашевским, вредным заблуждением, за которое «осудил бы народ». Понятно, что при таком воззрении он должен был протестовать, когда один из его приятелей сказал, что его ссылка была делом несправедливым. — «Нет, коротко, как всегда, обрезал Достоевский, — нет, справедливое.
Нас бы осудил народ. Это я почувствовал там только, в каторге.
И почем вы знаете — может быть, там наверху, т. е. Самому Высшему, нужно было меня привести в каторгу, чтобы я там что-нибудь узнал, т. е. узнал самое главное, без чего нельзя жить, иначе люди съедят друг друга, с их материальным развитием; ну-с, и чтобы это самое главное я вынес оттуда, потому что оно пока скрывается только в народе, хоть он гадок, вор, убийца, пьяница; так чтобы я вынес это оттуда и другим сообщил, и чтоб другие (хоть не все, хоть очень немногие) лучше стали хоть на крощечку — хоть частичку бы приняли, хоть бы поняли, что в бездну стремятся, и этого довольно.
И этого уж много. И из-за этого стоило пойти на каторгу». Уже в это время, немедленно по выходе из каторги, обнаруживается и мессианистический взгляд Достоевского на Россию, как на страну с высоким историческим призванием: так, обращаясь к Майкову, он пишет: «я разделяю с вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия.
Для меня это давно было ясно». Вспоминая о том, как много он «мук потерпел оттого, что не мог в каторге писать», между тем как «внутренняя работа кипела» и он «создал в голове большую повесть», Достоевский сообщает в это время Майкову и об этой повести и о других литературных своих планах. «Я боялся, говорит он, чтоб первая любовь к моему созданию не простыла, когда минут года и когда настал бы час исполнения, — любовь, без которой и писать нельзя.
Но я ошибся; характер, созданный мною и который есть основание всей повести, потребовал нескольких лет развития, и я уверен, я бы испортил, если б принялся сгоряча, неприготовленный.
Но, выйдя из каторги, хотя все было готово, я не писал. Я не мог писать.
Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и, наконец, посетивший меня, увлек и поглотил меня совершенно.
Я был счастлив, я не мог работать.
Потом грусть и горе посетили меня. Я потерял то, что составляло для меня все. Сотни верст разделили нас. (Быть может, Достоевский говорит тут о любви своей, которая привела его к первой женитьбе).
Я вам не объясняю дела, может быть, когда-нибудь объясню; теперь не могу. Однако же я не был совершенно праздным.
Я работал; но я отложил мое главное произведение в сторону.
Нужно более спокойствия духа. Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц, и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия, как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни.
Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения, написал довольно, теперь все сшиваю в целое». О каком романе здесь упоминает Достоевский, сказать трудно, хотя и можно предполагать, что это был «Дядюшкин сон», сравнительно скоро (через три года) появившийся в печати.
Кроме этого романа, в это же время, Достоевский, «в часы, когда нечего делать», начал «кое-что записывать из воспоминаний пребывания в каторге, что было полюбопытнее». Но с этими работами можно было выступить позже, а теперь необходимо было приобрести право печатания своих произведений, а также нужно приблизиться к полному освобождению из Сибири.
Для достижения этих целей Достоевский возлагает большие надежды на свое патриотическое стихотворение о событиях крымской войны; он думает, что это стихотворение обратит на него внимание государя, и тогда можно думать об издании уже готовых почти статьи и романа. «Ведь если позволят, пишет он своему хорошему знакомому, А. Е. Врангелю (а я не верю, слышите: не верю, чтобы этого нельзя было выхлопотать), ведь это гул пойдет, книга раскупится, доставит мне деньги, значение, обратит на меня внимание правительства, да и возвращение придет скорее». В другом письме к тому же Врангелю Достоевский говорит о своих стихах на коронацию императора Александра II (до нас не дошедших) и об упомянутой «статье». «Я говорил вам о статье об России.
Но это выходил чисто политический памфлет.
Из статьи моей я слова не захотел бы выкинуть. Ho вряд ли позволили бы мне начать мое печатание с памфлета, несмотря на самые патриотические идеи. A выходило дельно, и я был доволен.
Сильно занимала меня статья эта! Но я бросил ее. Ну, как откажут напечатать! К чему же пропадать моим трудам? А теперь мне время дорого, чтобы тратить его понапрасну, из удовольствия писать для себя. Да и политические обстоятельства изменились.
И потому я присел за другую статью — «Письма об искусстве»… Статья моя — плод десятилетних обдумываний.
Всю ее до последнего слова я обдумал еще в Омске. Будет много оригинального, горячего.
За изложение я ручаюсь.
Может быть, во многом со мной будут несогласны многие.
Но я в свои идеи верю, и того довольно… В некоторых главах целиком будут страницы из памфлета.
Это собственно о назначении христианства в искусстве… A главное сижу за романом, и это мое наслаждение.
Только этим я могу составить себе имя и обратить на себя внимание.
Но, конечно, лучше начать прежде серьезной статьей (об искусстве) и на нее просить разрешение печатать; ибо на роман до сих пор смотрят, как на пустяки». Вопрос о литературной деятельности тесно связывался для Достоевского с вопросом о возвращении из Сибири и восстановлении его гражданских прав, а в этом отношении дело подвигалось очень медленно, несмотря на усиленные хлопоты Достоевского: только почти через два года после выхода из острога Достоевский был произведен 15 января 1856 г. в унтер-офицеры.
Следующий шаг к свободе был уже несколько легче: благодаря ходатайствам принца П. Г. Ольденбургского и Э. И. Тотлебена, в том же году, 1-го октября, Достоевский, «за отличие в службе, по высочайшему повелению произведен в прапорщики, с оставлением в том же батальоне». Но, конечно, на этом нельзя было остановиться, и, получив известие о своем производстве в офицеры, Достоевский пишет барону Врангелю, своему ходатаю у Э. И. Тотлебена: «Друг мой, вы спрашиваете меня, чего я желаю, о чем просить? И говорите тоже, что меня могут перевести в Россию.
Но, друг мой, милость нашего ангела Царя — бесконечна, и я знаю, что я, даже и не служа, через год, через два, и без того буду возвращен окончательно.
Перевод же в армию еще тем худ, что я, во всяком случае, плохой офицер, хотя бы по здоровью.
А надо будет служить.
Если б я желал возвратиться в Россию, так это единственно для того, чтоб обнять родных и повидаться с докторами знающими и узнать, что у меня за болезнь (эпилепсия), что за припадки, которые все еще повторяются и от которых каждый раз тупеет моя память и все мои способности и от которых я боюсь впоследствии сойти с ума. Какой я офицер? Если б меня выпустили в отставку — хоть бы оставя здесь на время — вот все мое желание.
Я бы добыл себе денег на существование.
Здесь я бы не пропал… и потому напишите мне положительно (по возможности): во-первых, могу ли я в очень скором времени, по слабости здоровья, подать в отставку (прося на всякий случай возвращения в Россию, для совета с докторами), и, во-вторых, могу ли я печатать — вопрос для меня самый главный, о котором вы ничего не пишете в своем письме.
Но ведь это средство к существованию моему и карьере, потому что я уверен в себе и надеюсь быть известным и составить себе значение, участь, обратить на себя внимание, наконец». Разрешение печатать потому особенно важно было Достоевскому, что давало ему возможность увеличить свои материальные средства; а это было ему необходимо, так как его личный роман подвигался к концу: он собирался жениться на Марии Дмитриевне Исаевой, вдове чиновника, с которою он познакомился вскоре после переезда в Семипалатинск. 21 декабря 1856 г. он пишет Врангелю: «Если не помешает одно обстоятельство, то я, до масленицы, женюсь — вы знаете на ком. Она же любит меня до сих пор… Она сама сказала мне: дa. То, что я писал вам об ней летом, слишком мало имело влияния на ее привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверное.
Я знал это и тогда, когда писал вам летом письмо мое. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности.
Еще летом, по письмам ее, я знал это. Мне было все открыто… Я важ пишу наверно, что я женюсь; между прочим, может быть одно обстоятельство, о котором долго рассказывать, но которое может отдалить наш брак на неопределенное время. Это обстоятельство совершенно постороннее, но мне, по всем видимостям, кажется, что оно не случится.
А если его не будет, то следующее письмо вы получите от меня, когда все уже будет кончено.
Денег у меня нет ни копейки.
По самым скромным расчетам мне на все надо до 600 руб. серебром». Деньги эти удалось занять в конце января, а 6 февраля 1857 года совершилась в г. Кузнецке свадьба Достоевского, и он говорит, что «если печатать не позволят еще год, тогда лучше не жить»; он выражает даже готовность печатать «хоть навсегда без имени или псевдонимом». Наконец в августовской книжке «Отечественных Записок» 1857 г. была напечатана первая после каторги повесть Достоевского, хотя и написанная им в 1849 г., «Маленький герой», которую он в своих письмах к брату и к K. E. Врангелю называет «детской сказкой». Пока, однако, дошла эта книжка журнала до Достоевского, он начал сношения с «Русским Вестником» и «Русским Словом». Видно, что возможность работать оживила Достоевского.
В письме от 31 мая 1858 г. к брату он говорит: «Ты пишешь, друг мой, чтоб я присылал тебе написанное.
Не помню (вообще, у меня память стала очень плоха) — не помню, писал ли я тебе, что я открыл сношения с Катковым и послал ему письмо, в котором предложил ему участвовать в его журнале и обещал повесть в этом году, если он мне пришлет сейчас 500 руб. серебр.? Эти 500 руб. я получил от него назад тому с месяц или недель пять, при весьма умном и любезном письме.
Он пишет, что очень рад моему участию, немедленно исполняет мое требование (500 р.) и просит, как можно менее стеснять себя, работать не спеша, т. е. не на срок. Это прекрасно.
Я сижу теперь за работой в «Русский Вестник» (большая повесть); но только то беда, что я не уговорился с Катковым о плате с листа, написав, что полагаюсь в этом случае на его справедливость.
В «Русское Слово» тоже пришлю в этом году: это я надеюсь.
Но не роман мой, а повесть.
Роман же я отложил писать до возвращения в Россию.
Это я сделал по необходимости.
В нем идея довольно счастливая, характер новый, еще нигде не являвшийся.
Но так как этот характер, вероятно, теперь в России в большом ходу, в действительной жизни, особенно теперь, судя по движениям и идеям, которыми все полны, то я уверен, что я обогащу мой роман новыми наблюдениями, возвратясь в Россию.
Торопиться, милый друг мой, не надо, а надо стараться сделать хорошо.
Ты пишешь, дорогой мой, что я, вероятно, самолюбив, и теперь желаю явиться с чем-нибудь очень хорошим и потому сижу и высиживаю это очень хорошее на яйцах. Положим, что так; но так как я уже отложил попечение явиться с романом, а пишу две повести, которые будут только что сносны (и то дай Бог), то и высиживания во мне теперь нет». Отвечая, должно быть, на упрек, сделанный ему братом относительно медленности его литературной работы, Достоевский говорит: «Что у тебя за теория, друг мой, что картина должна быть написана сразу и проч., и проч., и проч.? Когда ты в этом убедился? Поверь, что везде нужен труд и огромный.
Поверь, что легкое, изящное стихотворение Пушкина, в несколько строчек, потому и кажется написанным сразу, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось у Пушкина.
Это факты. Гоголь восемь лет писал «Мертвые Души». Все, что писано сразу, все было незрелое.
У Шекспира, говорят, не было помарок в рукописях.
Оттого-то у него так много чудовищностей и безвкусья, а работал бы — так было бы лучше. Ты явно смешиваешь вдохновение, т. е. первое, мгновенное создание картины или движения в душе (что всегда так и делается), с работой.
Я, например, сцену тотчас же и записываю так, как она мне явилась впервые, и рад ей; но потом целые месяцы, год, обрабатываю ее, вдохновляюсь ею по нескольку раз, а не один, потому что люблю эту сцену, и несколько раз прибавлю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше». В этом же письме брату Достоевский сообщает, что подал прошение об отставке; вероятно, это произошло в начале года, когда Достоевскому были возвращены права потомственного дворянства.
Однако ответа на прошение пришлось ждать целый год, так как Высочайший приказ об отставке Достоевского состоялся только 18 марта 1859 года, причем ему разрешено было жить во всех городах Империи, кроме столицы.
Между тем ожидание было до крайности тягостно ему, как это видно из письма его к некоему Е. от 12 декабря 1858 г. «Можете ли вы себе представить, говорит Достоевский, что даже сами занятия литературой сделались для меня не отдыхом, не облегчением, а мукой… Во всем виновата моя обстановка и болезненное положение мое. Журналов я не читаю и вот уже полгода не брал в руки даже газеты.
Полагая, что скоро выеду в Россию, не записался, а брать не у кого, потому что не хочется быть иным людям хоть чем-нибудь одолженным». Относительно романа для Каткова Достоевский говорит, что ему «недостает кое-каких справок, которые нужно сделать самому лично в России; наобум же писать он не хочет». Поэтому он для «Русского Вестника» готовит другой роман, а теперь «пишет на почтовых» повесть для «Русского Слова», так как получил уже за эту повесть авансом 500 рублей.
Повесть для «Русского Слова» была «Дядюшкин сон», помещенная во втором томе журнала на 1859 год. Для «Русского Вестника» был написан роман «Село Степанчиково и его обитатели», но редакция возвратила рукопись Достоевскому, как он говорит, «испугавшись 100 руб. с листа». Между тем на это свое произведение Достоевский возлагал большие надежды… «Этот роман, писал он брату, конечно, имеет величайшие недостатки и главное, может быть, растянутость; но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства, и что это лучшее мое произведение.
Я писал его два года (с перерывом в середине «Дядюшкина сна»). Начало и средина обделаны, конец писан наскоро.
Но тут положил я мою душу, мою плоть и кровь. Я не хочу сказать, что я высказался в нем весь; это будет вздор! Еще будет много что высказать.
К тому же в романе мало сердечного (т. е. страстного элемента, как, например, в «Дворянском Гнезде»), — но в нем есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), — характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой.
Не знаю, оценит ли Катков, но если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаянье.
На нем основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени». Успех этого «Катковского романа» должен был, по мнению Достоевского, сильно поднять ценность дальнейших его произведений, а прежде всего — того большого романа, который; им задуман был вскоре по выходе из каторги.
Ввиду того что издатель «Русского Слова», гр. Кушелев-Безбородко, напечатав «Дядюшкин сон», просил Достоевского продолжать свое сотрудничество в журнале, он думает при его помощи значительно развить свою литературную деятельность.
Он сообщает брату о следующем своем предположении; «На счет участия в его журнале (т. е. в «Русском Слове») я написал ему, что желал бы прежде всего его видеть и переговорить с ним лично. Объяснил ему, что у меня в виду большой роман, листов в 25, что мне чрезвычайно бы желалось начать немедленно писать его (и только его), но что, по некоторым обстоятельствам, я никак не могу присесть за эту работу, и что об этих-то обстоятельствах мне и хотелось бы поговорить с ним лично. Этим я заключил мое письмо к Кушелеву без всяких объяснений; но тебе я объясню — какие это обстоятельства.
Во-первых, чтобы сесть мне за роман и написать его — 1? года сроку. Во-вторых, чтобы писать его 1? г. — нужно быть в это время обеспеченным; а я ничего ровно не имею. В-третьих, ты пишешь мне беспрерывно такие известия, что Гончаров, например, взял 7000 за свой роман, а Тургеневу за его «Дворянское Гнездо» сам Катков (у которого я прошу 100 руб. с листа) давал 4000 руб., т. е. по 400 руб. с листа. Друг мой! я очень хорошо знаю, что я пишу хуже Тургенева, но ведь не слишком же хуже и, наконец, я надеюсь написать совсем не хуже. За что же я-то, с моими нуждами, беру только 100 р., а Тургенев, у которого 2000 душ, по 400? От бедности я принужден торопиться и писать для денег, следовательно, непременно портить.
И потому, при свидании с Кушелевым, я намерен прямо изложить ему, чтоб он дал мне полуторагодичный срок, 300 рублей с листа, и, сверх того, чтобы жить во время работы-3000 руб. сер. вперед.
Если согласится, то я сверх того обязуюсь дать ему на будущий год (к началу) маленькую повесть листа в 1? печатных.
У меня много сюжетов больших повестей, а маленьких нет. Но я надеюсь как-нибудь до нового года наткнуться на вдохновение и состряпать Кушелеву маленькую повесть». Уволенный от службы с чином подпоручика, Достоевский получил билет на проезд (вместо паспорта) 30 июня 1859 г. и вскоре расстался с Сибирью.
Уже в сентябре он был в Твери, где он «изъявил свое место жительства». Но, конечно, в Твери предполагалось оставаться не особенно долго, и Достоевский высказывает это в одном из первых же писем из этого города. «Если, пишет он Врангелю, спросите обо мне, то что вам сказать: взял на себя заботы семейные и тяну их. Но я верю, что еще не кончилась моя жизнь, и не хочу умирать.
Болезнь моя по-прежнему, — ни то, ни ce. Хотел бы посоветоваться с докторами.
Но пока не доберусь до Петербурга — не буду лечиться! Что пачкаться у дураков! Теперь я заперт в Твери, и это хуже Семипалатинска.
Хоть Семипалатинск, в последнее время, изменился совершенно (не осталось ни одной симпатичной личности, ни одного светлого воспоминания), — но Тверь в тысячу раз гаже. Сумрачно, холодно, каменные дома, никакого движения, никаких интересов, — даже библиотеки нет порядочной.
Настоящая тюрьма! Намереваюсь как можно скорее выбраться отсюда. Ho положение мое престранное: я давно уже считаю себя совершенно прощенным.
Мне возвращено и потомственное дворянство, особым указом, еще два года назад. А между тем я знаю, что без особой формальной просьбы (жить в Петербурге) — мне нельзя въехать ни в Петербург, ни в Москву». В другом письме Достоевский говорит, что он «страдает и нравственно, и физически», что его «дела в запущении», что в Твери ему «невыносимо». О своем полном освобождении он хлопочет через тверского губернатора, графа Баранова, и через известного севастопольского героя — Э. И. Тотлебена, которые относятся к нему с большим сочувствием.
Главными основаниями для возвращения в Петербург выставляются необходимость лечиться и возможность лучше устроить свое материальнее положение.
Литературных планов в это время у Достоевского чрезвычайно много. «Я решил, сообщает он брату, — начать писать роман (большой — это уже решено) — пропишу год. Спешить не желаю. Он так хорошо скомпановался, что невозможно поднять на него руку, т. е. спешить к какому-нибудь сроку. Хочу писать свободно.
Этот роман с идеей и даст мне ход. Но, чтобы писать его, — нужно быть обеспеченным.
Запродать его вперед — это самоубийство.
Это значит взять 100 или 120, тогда как я, может быть, выторговал бы 150 или 200. Я сам буду своим судьей и, если роман удастся, — сам положу цену. А потому нужно не запродавать вперед и писать, будучи обеспеченным». О каком романе говорит Достоевский в этом и во многих предшествующих письмах, трудно сказать что-либо определенное, хотя, по-видимому, не лишено некоторого основания предположение О. Ф. Миллера, что речь идет о «Преступлении и наказании», так как ни к «Запискам из мертвого дома», ни к роману «Униженные и оскорбленные», явившимся ранее «Преступления и наказания», не могут относиться указания Достоевского на то, что в романе будет какой-то важный современный тип, что для характеристики этого типа нужно изучение современной жизни и что роман будет с идеей и будет иметь очень большое значение.
Для такой важной работы надо освободиться от срочных писаний из-за денег, но тут-то и являлся вопрос, где взять денег, чтобы обеспечить себя, по крайней мере на год? «Сообразив серьезно, говорит Достоевский, — я решил немедленно издать прежние свои сочинения, и издать самому, а не продавать их, — разве бы дали очень много, но очень много не дадут. Слушай: положим, что сочинения пойдут медленно.
Но для меня это ничего не значит.
Мне нужно 120 или 500 в месяц. Только бы это выбрать, следовательно они будут кормить меня. Ты спросишь: где взять денег на издание? Вот что я придумал: во-первых, издать не вдруг, а книгу за книгой.
Всего три книги. В 1-й: «Бедные люди», «Неточка Незванова» — 2 части, «Белые ночи», «Детская сказка», «Елка и свадьба», «Честный вор» (переделать), «Ревнивый муж». Всего около 23 листов убористой печати. 2-я часть: «Двойник» (совершенно переделанный) и «Дядюшкин сон». 3-я часть: «Село Степанчиково». 1-я часть, я думаю, разойдется довольно скоро. Но надо исправить. «Бедные люди» без перемены со 2-го издания, а остальное все в 1-й части надо бы слегка поисправить… Печатание может окончиться в январе, в половине, — и в продажу! Я уверен, что 1-й томик произведет некоторый эффект.
Во-первых, собрано лучшее; во-вторых, я напомню о себе; в-третьих, имя интересное; в-четвертых, если роман в «Современнике» удастся, то и это пойдет.
Между тем к половине декабря я пришлю тебе (или привезу сам) исправленного «Двойника». Поверь, брат, что это исправление, снабженное предисловием, будет стоить нового романа.
Они увидят, наконец, что такое «Двойник»! Я надеюсь слишком даже заинтересовать.
Одним словом, я вызываю всех на бой (и, наконец, если я теперь не выправлю «Двойника», то когда же я его выправлю? Зачем мне терять превосходную идею, величайший тип, по своей социальной важности, который я первый открыл и которого я был провозвестником?). В декабре же — в цензуру «Двойника» и «Дядюшкин сон». В январе печатать, а к концу февраля 2-й том выходит в свет, а за ним, почти вместе, можно и 3-й — «Степанчиково». Деньги — или в долг, или 1-й том окупить.
Наконец, последние два тома (по успеху 1-го) можно даже в крайнем случае и продать.
Окуплю издание, а до тех пор живу деньгами «Современника», а потом, по окупке издания, хоть и медленно будет идти, но мне все равно: ибо на корм мой и медленной продажи достанет, а я тем временем, с самого декабря, серьезно сажусь за большой роман (который, увы, через год, произведет эффект, что может увлечь за собою и остальные экземпляры «Собрания сочинений»). Рядом с этими предположениями идет дело о продаже романа «Село Степанчиково», о чем ведутся переговоры с «Отечественными Записками», «Светочем» и «Современником», хотя следует заметить, что тут идет дело и о новых, замышляемых Достоевским, произведениях. «Если, пишет он брату, «Светоч» даст 2500 (за Степанчиково), то, разумеется, отдать.
Что же может быть лучше? Пусть у них ни одного подписчика, зато 2500, и в мнении других журналов утвердится ценность моих сочинений, т. е. стыдно будет дать меньше 2000 или 1800 за такую вещь, за которую я сейчас же, не думавши, могу взять 2500. К тому же у меня в будущем году еще две вещи могут быть напечатаны: Мертвый Дом и Первый эпизод большого романа.
Это пойдет в «Современник». Небось, тогда не упустят, да я и отдам-то с рекомендацией.
Что же касается до Мертвого Дома, то ведь у них не бараньи головы.
Ведь они понимают, какое любопытство может возбудить такая статья в первых (январских) номерах журнала.
Если дадут 200 с листа, то напечатаю в журнале. A нет, так и не надо. Не думай, что я задрал нос, или хвалюсь с моим «Мертвым Домом», что прошу 200. Совсем нет; но я очень хорошо понимаю любопытство и значение статьи и своего терять не хочу. Этой статьей, да еще будущим романом можно заткнуть глотку «От. Запискам» и «Современнику», чтоб не ругались в журнале за то, что не уступил я им «Степанчикова» (в надежде иметь будущего сотрудника).
А что у «Светоча» читателей мало, — так это вздор. Мне же лучше. Когда издам отдельно, тогда роман будет иметь вид новости». Несмотря однако на это решение отдать «Село Степанчиково» в журнал «Светоч», в этом же письме Достоевский говорит: «если Некрасов станет торговаться и будет резоннее, то, во всяком случае, преимущество ему. Как жаль, как мне крайне жаль, что он не застал тебя дома! Тогда бы мы знали его мысли наверно.
Нельзя ли как-нибудь увидать его поскорее? Видишь ли: очень важно то, что роман будет напечатан в «Современнике». Этот журнал прежде гнал меня, а теперь сам хлопочет о моей статье.
Для литературного моего значения это очень важно. 2) Некрасов, возвративший тебе рукопись и пришедший опять за ней и (если бы так было), наконец, вошедший в резон, всеми этими проделками придает чрезвычайное значение роману.
Значит, роман недурен, если из-за него так хлопочут и торгуются… Прибавь Некрасову, что я сам очень хорошо знаю недостатки своего романа, но что мне кажется, что и в моем романе есть несколько хороших страниц.
Скажи этими словами, потому что действительно таково мое мнение.
Да не худо это же сказать и Краевскому.
Говори им откровеннее.
Откровенность — сила». В результате всех этих переговоров состоялось помещение романа «Село Степанчиково» в «Отечественных Записках» 1859 г., кн. 127. Что касается «Мертвого Дома» и «Эпизода большого романа», то они были написаны позже. Хлопоты Достоевского о возвращении в Петербург увенчались, наконец, успехом. 27 ноября 1859 г. шеф жандармов, кн. В. А. Долгоруков, на его всеподданнейшем прошении о помещении его пасынка, Исаева, в корпус и о разрешении ему самому переселиться в Петербург пометил: «Высочайше повелено относительно Исаева снестись с кем следует.
Что касается до самого Достоевского, то просьба его уже решена по письму, которое он ко мне писал». Этим закончилось то наказание, которое пришлось перенести Достоевскому за участие в деле Петрашевского.
Через несколько дней он был уже в Петербурге.
Один из его товарищей по кружку Петрашевского, А. П. Милюков, так рассказывает об этом возвращении: «Однажды Михаил Михайлович пришел ко мне утром с радостной вестью, что брату его разрешено жить в Петербурге и он должен приехать в тот же день. Мы поспешили на вокзал Николаевской железной дороги, и там, наконец, я обнял нашего изгнанника после десятилетней почти разлуки.
Вечер провели мы вместе.
Ф. М., как мне показалось, не изменился физически: он даже как будто смотрел бодрее прежнего и не утратил нисколько своей обычной энергии.
Не помню, кто из общих знакомых был на этом вечере, но у меня осталось в памяти, что при этом первом свидании мы обменивались только новостями и впечатлениями и вспоминали старые годы и наших друзей.
После того видались мы почти каждую неделю… Беседы наши в новом небольшом кружке приятелей во многом уже не походили на те, которые бывали в Дуровском обществе.
И могло ли быть иначе? Западная Европа и Россия в эти десять лет как будто поменялись ролями: там разлетелись в прах увлекавшие нас прежде гуманные утопии и реакция во всем торжествовала, а здесь начинало осуществляться многое, о чем мы мечтали и готовились, или совершались реформы, обновлявшие русскую жизнь и порождавшие новые надежды.
Понятно, что в беседах наших не было уже прежнего пессимизма». В состав этого кружка, сгруппировавшегося в редакции «Светоча», который издавался Д. И. Калиновским, входили H. H. Страхов, А. П. Майков, В. В. Крестовский, Д. Д. Минаев, В. Д. Яковлев и др. «Первое место в кружке, как говорит Страхов, занимал, конечно, Ф. М.: он был y всех на счету крупного писателя и первенствовал не только по своей известности, но и по обилию мыслей и горячности, с которою их высказывал… И тогда была заметна обыкновенная манера разговора Ф. М. Он часто говорил со своим собеседником в полголоса, почти шепотом, пока что-нибудь его особенно не возбуждало; тогда он воодушевлялся и круто возвышал голос. Впрочем в то время его можно было назвать довольно веселым в обыкновенном настроении; в нем было еще очень много мягкости, изменявшей ему в последние годы, после всех понесенных им трудов и волнений». Уже с самого начала года братья Достоевские стали собирать сотрудников для будущего толстого журнала, который они задумали издавать, а в сентябре 1860 г. было ими разослано объявление о подписке на ежемесячный литературный и политический журнал «Время». Объявление это было, по словам Страхова, написано Ф. M. — чем и представляет важный материал для характеристики его миросозерцания, в котором определенно выразилось влияние философских взглядов Ап. А. Григорьева, легших в основание учения так называемых почвенников.
Называя свою эпоху «в высшей степени замечательною и критическою», потому что в ней наблюдаются признаки настоящего «мирного переворота, равносильного по значению даже самой реформе Петра» и состоящего в «слитии образованности и ее представителей с началом народным», Достоевский характеризует, как пагубное явление, то разъединение между интеллигенцией и народом, которое было произведено реформою Петра. «Но, говорит он, теперь разъединение оканчивается.
Петровская реформа, продолжавшаяся вплоть до нашего времени, дошла, наконец, до последних своих пределов.
Дальше нельзя идти, дa u некуда: нет дороги; она вся пройдена.
Все, последовавшие за Петром, узнали Европу, примкнули к европейской жизни и не сделались европейцами.
Когда-то мы сами укоряли себя за неспособность к европеизму.
Теперь мы думаем иначе. Мы узнаем теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных, — точно так, как мы не могли бы носить чужое платье, сшитое не по нашей мерке. Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача — создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал. Но на родную почву мы возвратились не побежденными.
Мы не отказываемся от нашего прошедшего: мы сознаем и разумность его. Мы сознаем, что реформа раздвинула наш кругозор, что через нее мы осмыслили будущее значение наше в великой семье всех народов.
Мы знаем, что не оградимся уже теперь китайскими стенами от человечества.
Мы предугадываем u предугадываем с благоговеньем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа, в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение u дальнейшее развитие в русской народности.
Недаром же мы говорили на всех языках, понимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждого европейского народа, понимали смысл и разумность явлений, совершенно нам чуждых.
Недаром заявили мы такую силу в самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев.
Они упрекали нас за это, называли нас безличными, людьми без отечества, не замечая, что способность отрешиться на время от почвы, чтобы трезвее и беспристрастнее взглянуть на себя, есть уже само по себе признак величайшей особенности; способность же примирительного взгляда на чужое есть величайший и благороднейший дар природы, который дается очень немногим национальностям.
Иностранцы еще и не починали наших бесконечных сил… Но теперь, кажется, и мы вступаем в новую жизнь. И вот, перед этим-то вступлением в новую жизнь, примирение последователей реформы Петра с народным началом стало необходимостью.
Мы говорим здесь не о славянофилах и не о западниках.
К их домашним раздорам наше время совершенно равнодушно.
Мы говорим о примирении цивилизации с народным началом.
Мы чувствуем, что обе стороны должны, наконец, понять друг друга, должны разъяснить все недоумения, которых накопилось между ними такое невероятное множество, и потом согласно и стройно общими силами двинуться в новый широкий и славный путь. Соединение во что бы то ни стало, несмотря ни на какие пожертвования, и возможно скорейшее — вот наша передовая мисль, вот девиз наш. Ho где же точка соприкосновения с народом? Как сделать первый шаг к сближению с ним, — вот вопрос, вот забота, которая должна быть разделяема всеми, кому дорого русское имя, всеми, кто любит народ и дорожит его счастьем. A счастье его — счастье наше. Разумеется, что первый шаг к достижению всякого согласия есть грамотность и образование.
Народ никогда не поймет нас, если не будет к тому приготовлен.
Другого нет пути, и мы знаем, что, высказывая это, мы не говорим ничего нового.
Но, пока за образованным сословием остается еще первый шаг, оно должно воспользоваться своим положением и воспользоваться усиленно.
Распространение образования, усиленное, скорейшее и во что бы то ни стало — вот главная задача нашего времени, первый шаг ко всякой деятельности». Кроме этой политической profession de foi, Достоевский признал необходимым изложить и свое отношение к современным ему литературным вопросам. «Мы, объяснял он, давно уже заметили, что в нашей журналистике, в последние годы, развилась какая-то особенная добровольная зависимость, подначальность литературным авторитетам.
Разумеется, мы не обвиняем нашу журналистику в корысти, в продажности.
У нас нет, как почти везде в европейских литературах, журналов и газет, торгующих за деньги своими убеждениями, меняющих свою подлую службу и своих господ на других единственно из-за того, что другие дают больше денег. Но заметим, однако же, что можно продавать свои убеждения и не за деньги.
Можно продать себя, например, от излишнего врожденного подобострастия или из-за страха прослыть глупцом за несогласие с литературными авторитетами.
Золотая посредственность иногда даже бескорыстно трепещет перед мнениями, установленными столпами литературы, особенно если эти мнения смело, дерзко, нахально высказаны.
Иногда только эта нахальность и дерзость доставляет звание столпа и авторитета писателю неглупому, умеющему воспользоваться обстоятельствами, а вместе с тем доставляет столпу чрезвычайное, хотя и временное влияние на массу. Посредственность, со своей стороны, почти всегда бывает крайне пуглива, несмотря на видимую заносчивость, и охотно подчиняется.
Пугливость же порождает литературное рабство, а в литературе не должно быть рабства.
Из жажды литературной власти, литературного превосходительства, литературного чина, иной, даже старый и почтенный литератор, способен иногда решиться на такую неожиданную, на такую странную деятельность, что она поневоле составляет соблазн и изумление современников и непременно перейдет в потомство в числе скандалезных анекдотов о русской литературе девятнадцатого столетия.
И такие происшествия случаются все чаще и чаще, и такие люди имеют влияние продолжительное, а журналистика молчит и не смеет до них дотрагиваться.
Есть в литературе нашей до сих пор несколько установившихся идей и мнений, не имеющих ни малейшей самостоятельности, но существующих в виде несомненных истин единственно потому, что когда-то так определили литературные предводители.
Критика пошлеет и мельчает.
В иных изданиях совершенно обходят иных писателей, боясь проговориться о них. Спорят для верха в споре, а не для истины.
Грошовый скептицизм, вредный своим влиянием на большинство, с успехом прикрывает бездарность и употребляется в дело для привлечения подписчиков.
Строгое слово искреннего глубокого убеждения слышится все реже и реже. Наконец, спекулятивный дух, распространяющийся в литературе, обращает иные периодические издания в дело преимущественно коммерческое, литература же и польза ее отодвигаются на задний план, а иногда о ней и не мыслится.
Мы решились основать журнал, вполне независимый от литературных авторитетов — несмотря на наше уважение к ним, — с полным и самым смелым обличением всех литературных странностей нашего времени.
Обличение это мы предпринимаем из глубочайшего уважения к русской литературе.
Наш журнал не будет иметь никаких нелитературных антипатий и пристрастий.
Мы даже готовы будем признаваться в собственных своих ошибках и промахах, и признаваться печатно, и не считаем себя смешными за то, что хвалимся этим (хотя бы и заранее).
Мы не уклонимся и от полемики.
Мы не побоимся иногда немного и «пораздразнить» литературных гусей; гусиный крик иногда полезен: он предвещает погоду, хотя и не всегда спасает Капитолий». Объявление об издании «Времени» подписано Мих. Достоевским, как редактором журнала, хотя автором объявления был Феодор Михайлович: его нельзя было утвердить в звании редактора, так как он находился еще под надзором полиции, который снят был с него только в начале семидесятых годов. Несмотря на официальное редакторство Михаила Михайловича, душою журнала был Феодор Михайлович, и его произведения, пожалуй, должны считаться лучшим украшением журнала. A их было помещено в журнале очень много, и прежде всего появился роман «Униженные и оскорбленные». Это произведение имело большой успех, что объясняется некоторыми его крупными достоинствами; но рядом с этими выдающимися сторонами нельзя было не заметить и очень крупных недостатков, появление которых один из дружественно расположенных к Достоевскому критиков объяснял тем, что Достоевского «загоняли, как почтовую лошадь» и он отдавался «фельетонной деятельности». Достоевский с этим мнением критика не согласен и объясняет недостатки своего романа другими причинами. «Если, говорит он, я написал фельетонный роман (в чем сознаюсь совершенно), то виноват в этом я, и один только я. Так я писал и всю мою жизнь, так написал все, что издано мною, кроме повести «Бедные люди» и некоторых глав из «Мертвого Дома». Очень часто случалось в моей литературной жизни, что начало главы романа или повести было уже в наборе, а окончание сидело еще в моей голове, но непременно должно было написаться к завтраму.
Привыкнув так работать, я поступил точно так же и с «Униженными и оскорбленными», но никем на этот раз не принуждаемый, а по собственной воле моей. Начинающемуся журналу, успех которого мне был дороже всего, нужен был роман, и я предложил роман в четырех частях.
Я сам уверил брата, что весь план у меня давно сделан (чего не было), что писать мне будет легко, что первая часть уже написана и т. д. Здесь я действовал не из-за денег. Совершенно сознаюсь, что в моем романе выставлено много кукол, а не людей, что в нем ходячие книжки, а не лица, принявшие художественную форму (на что требовалось действительно время и выноска идей в уме и в душе). В то время, как я писал, я, разумеется, в жару работы этого не сознавал, а только разве предчувствовал.
Но вот что я знал наверно, начиная тогда писать: 1) что роман, хотя и не удастся, но в нем будет поэзия, 2) что будет два-три места горячих и сильных, 3) что два наиболее серьезных характера будут изображены совершенно верно и даже художественно.
Этой уверенности было с меня довольно.
Вышло произведение дикое, но в нем есть с полсотни страниц, которыми я горжусь.
Произведение это обратило, впрочем, на себя некоторое внимание публики». Говоря таким образом о впечатлении, произведенном его романом, Достоевский не преувеличивал: впечатление, действительно, было самое благоприятное, несмотря на существеннейшие недостатки художественной стороны произведения, как это показал Добролюбов в обширной критической статье.
Указав на то, что «роман Достоевского представляет лучшее произведение года», критик решительно заявляет, что к этому роману неприложимы «правила строго-художественной критики». С точки зрения этих правил в романе можно найти множество весьма крупных недостатков, можно даже сказать, что этот роман «в изложении своем обнаруживает отсутствие претензий на художественное значение». Добролюбов видит в романе «бедность и неопределенность образов», повторения неизбежные, «неуменье обработать каждый характер даже настолько, чтобы хоть сообщить ему соответственный способ внешнего выражения»; критик отрицает «художественную полноту и цельность романа» и говорит, что он «ниже эстетической критики». «Г. Достоевский не имеет таких претензий, не придает себе такой важности, как другие.
Он изобразил некоторые свои литературные отношения в записках Ивана Петровича; я не считаю нескромным сказать это, потому что сам автор явно не хотел скрываться.
Он с такими подробностями рассказывает там содержание «Бедных людей», как первой повести Ивана Петровича, — что нет возможности ошибиться.
Так, тут-то он между прочим сознается, что писал многое вследствие необходимости, писал к сроку, написывал по три с половиною печатных листа в два дня и две ночи; называет себя почтовою клячею в литературе; смеется над критиком, уверявшим, что от его сочинений пахнет потом и что он их слишком обделывает.
Словом, г. Достоевский смотрит по-видимому на свои произведения, как мы все, обыкновенные люди, — не как на несокрушимый памятник для потомства, а просто — как на журнальную работу. A уж известно, что такое журнальная работа: тут не до обработки, не до подробностей, не до строгости к себе в развитии мысли… Довольно того, что хоть кое-как успеешь бросить эту мысль на бумагу». Если роман «Униженные и оскорбленные», проникнутый тем же гуманным идеализмом, что и «Бедные люди», гуманным воззрением, по которому в человеке, как бы низко он ни пал, не может угаснуть «искра Божия», имел выдающийся успех, то еще значительнее и прочнее оказался успех «Записок из мертвого дома», напечатанных в 1861 и 1862 гг. в том же «Времени». По собственным словам Достоевского, «Записки из мертвого дома» были прочитаны всей Россией и до сих пор (т. е. до 70-х годов) ценятся весьма высоко, хотя порядки и обычаи, описанные в них, давно уже изменились в России». Объясняется этот огромный успех «Записок из мертвого дома» с одной стороны необыкновенным реализмом изображения, а с другой той гуманной идеей, которая вложена автором в его произведение.
В этом отношении Достоевский выгодно отличается от других писателей, касавшихся того же предмета: они давали или протокольно-точное, не художественное описание каторжной были, или же чисто фантастические образы добродетельных каторжников, при помощи чего предполагалось доказать некоторое гуманное положение.
У Достоевского нет этой дисгармонии между идеей и образом, взятым из действительности, и в этом заключается сила его создания.
Всякий, говорит Достоевский, кто бы он ни был и как бы ни был он унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требует уважения к своему человеческому достоинству.
Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает свое место перед начальством, но никакими клеймами, никакими кандалами не заставить забыть его, что он человек. A так как он действительно человек, то следовательно и надо с ним обращаться по-человечески.
Боже мой! Да человеческое обращение может очеловечить даже такого, на котором давно уже потускнел образ Божий. С этими-то «несчастными» и надо обращаться наиболее по-человечески.
Это спасенье и радость их. Я встречал таких добрых и благородных командиров.
Я видел действие, которое производили они на этих униженных.
Несколько ласковых слов, и арестант чуть не воскресал нравственно.
Они, как дети, радовались и, как дети, начинали любить». Это человеческое отношение к каторжникам представляется автору особенно необходимым потому, что перед ним выдвигается настойчиво вопрос, кто виноват в том, что в каторге погибает так много сил, которые, при правильном развитии могли бы иметь значение в общественной жизни. «И сколько в этих стенах, — восклицает автор, — погребено молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо же все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего.
Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно.
А кто виноват?» Кроме этого гуманного заключения, близкое общение с народом на каторге оказало влияние на выработку мессианистического воззрения Достоевского на русский народ, как наделенный высокими нравственными идеалами. «Высшая, говорит он, и самая резкая характеристическая черта нашего народа — это чувство справедливости и жажда ее. Петушиной же замашки — быть впереди, во всех местах, во что бы то ни стало, стоит ли, нет ли того человек, — этого в народе нет. Стоит только снять наружную, наносную кожу и посмотреть на самое зерно поближе, повнимательнее, без предрассудков, — и иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал.
Немногому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу: сами они должны еще у него поучиться». Столь идеалистические заключения, вынесенные Достоевским из его наблюдений на каторге, нисколько однако не связываются с каким-либо прикрашиванием действительности, и Достоевский уже в самом начале своих «Записок из мертвого дома» дает общую характеристику каторжников, в которой весьма ярко видны мрачные, отрицательные черты этих людей. «Были здесь, говорит он, убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников.
Были просто мазурики и бродяги — промышленники по находным деньгам и по столевской части. Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего похмелья.
Вообще о былом своем они говорили мало, не любили рассказывать и видимо старались не думать о прошедшем.
Я знал из них даже убийц до того веселых, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться об заклад, что никогда совесть не сказала им никакого упрека, Но были и мрачные лица, почти всегда молчаливые.
Вообще, жизнь свою редко кто рассказывал, да и любопытство было не в моде, как-то не в обычае, не принято.
Так разве изредка разговорится кто-нибудь от безделья, а другой хладнокровно и мрачно слушает.
Никто здесь никого не мог удивить. «Мы — народ грамотный», говорили они часто, с каким-то странным самодовольствием… Замечу, кстати, что этот народ был действительно грамотный и даже не в переносном, а в буквальном смысле.
Наверно более половины из них умело читать и писать… С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон всего острога.
Вообще скажу, что весь этот народ, за некоторыми немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим презрением, — был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый, и в высшей степени формалист.
Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью.
Все были помешаны на том, как наружно держать себя. Но нередко самый заносчивый вид сменялся с быстротою молнии на самый малодушный.
Было несколько истинно сильных людей; те были просты и не кривлялись.
Но странное дело! из этих настоящих сильных людей было несколько тщеславных до последней крайности, почти до болезни.
Вообще, тщеславие, наружность были на первом плане. Большинство было развращено и страшно исподлилось.
Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма кромешная.
Но против внутренних уставов и принятых обычаев в остроге никто не смел восставать: все подчинялись.
Бывали характеры резко выдающиеся, трудно, с усилием подчинявшиеся.
Приходили в острог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на воле, так что уж и преступления свои делали под конец как будто не сами собой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из тщеславия, возбужденного в величайшей степени.
Но у нас их тотчас осаживали, несмотря на то, что иные, до прибытия в острог бывали ужасом целых селений и городов.
Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он не туда попал, что здесь дивить уже не кого, и неприметно смирялся и попадал в общий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного собственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый обитатель острога.
Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло какой-нибудь чин, да еще и почетный.
Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное, какое-то спокойное резонерство… Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей беззаконности.
Попробуй кто не из каторжных упрекнуть арестанта его преступлением, выбранить его — ругательствам не будет конца. A какие были они все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно.
Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей, а это утонченнее, ядовитее.
Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под палки, следственно он был праздный, следственно развращался; если и не был прежде развращен, то в каторге развращался.
Все они собрались сюда не своей волей, все они были друг другу чужие». Приведенная общая отрицательная характеристика подтверждается и описаниями отдельных типов каторжного населения: таков злой, жестокий пьяница Газин, таков доносчик из дворян А-в, таков отцеубийца, с шутками вспоминающий об отце и др. Но рядом с этим указываются в населении каторги такие черты, в которых можно усмотреть нечто светлое.
Автор показывает, что арестанты способны свято относиться к данному слову, раз по отношению к ним проявляется человечность: сам факт доверия подымает их нравственно.
Мы видим, какое увлечение искусством обнаруживается у этих острожников, когда начальство разрешает им театральное представление.
Но более всего светлые черты обнаруживаются под влиянием религии, которая всех равняет перед Богом. Это особенное религиозное настроение прекрасно рисуется Достоевским при описании Рождества. «Уважение к торжественному дню, рассказывает он, переходило у арестантов даже в какую-то форменность: немногие гуляли; все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих совсем почти не было дела. Но и праздные и гуляки старались сохранить в себе какую-то важность… Смех как будто был запрещен.
Вообще настроение дошло до какой-то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий тон, хоть бы невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на него, как будто за неуважение к самому празднику.
Это настроение арестантов было замечательно, даже трогательно.
Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей. Они это чувствовали: это было видно и понятно». То же настроение изображается Достоевским, когда он описывает говение арестантов, которые «молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. «Тоже ведь и я человек», может быть, думал он и чувствовал, подавая: — «перед Богом-то все равны»… Причащались мы за ранней обедней.
Когда священник с чашей в руках читал слова: «но яко разбойника мя приими», — почти все повалились на землю, звуча кандалами, кажется, приняв эти слова буквально на свой счет». Представив такого зверя-человека, как Газин, Достоевский в своих «Записках из мертвого дома» дает и несколько таких типов, относительно которых невольно рождается вопрос, как они попали на каторгу, можно ли их равнять с настоящими преступниками; это — старик-раскольник из стародубских слобод, по религиозному фанатизму поджегший единоверческую церковь, но в общем прекрасный, высоконравственный человек; это дети природы — кавказские горцы, Нурра и Алей, решительно не понимающие преступности своих действий, вполне одобряемых их первобытною моралью; это «несчастные» преступники в силу рокового стечения обстоятельств — Сушилов, Сироткин и др. К ним применяется то же наказание, что и к закоренелым злодеям, и, указывая на эту ненормальность, Достоевский выдвигал в своих «Записках» один из важнейших социальных вопросов о соответствии между преступлением и налагаемым за него наказанием.
В том же 1861 г., когда вышли указанные два романа, появляются в журнале «Время» критические статьи Достоевского о русской литературе, из которых наиболее важною следует признать статью «Г.-бов и вопрос об искусстве»; здесь Достоевский решительно восстает против утилитарных требований, предъявлявшихся искусству Добролюбовым, хотя и не соглашается принять теории чистого искусства, отрешенного от жизни. «Вопрос об искусстве, по нашему мнению, говорит Достоевский, не так поставлен в настоящее время, дошел до крайности и запутался от взаимного ожесточения обеих партий… По настоящему спорить не о чем, потому что искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, иначе не может существовать… Во-первых, если нам иногда кажется, что искусство уклонилось от действительности и не служит полезным целям, то это только потому, что мы не знаем наверно путей полезности искусства, и кроме того от излишнего жара в наших желаниях немедленной, прямой и непосредственной пользы, т. е. в сущности от горячего сочувствия к общему благу… Во-вторых, потому нам иногда кажется, что искусство уклоняется от действительности, что действительно есть сумасшедшие поэты и прозаики, которые прерывают всякое сношение с действительностью, действительно умирают для настоящего, обращаются в каких-то древних греков или средневековых рыцарей и прокисают в антологии или в средневековых легендах… В-третьих, наши поэты и художники действительно могут уклоняться от настоящего пути или вследствие непонимания своих гражданских обязанностей, или вследствие неимения гражданского чутья, или от разрозненности общественных интересов, от несозрелости, от непонимания действительности, от некоторых исторических причин, от не совсем еще сформировавшегося общества, оттого, что многие — кто в лес, кто по дрова, и потому с этой стороны призывы, укоры и разъяснения г.-бова в высочайшей степени почтенны.
Но Г.-бов идет уже слишком далеко.
То, что он называет погремушками и альбомными побрякушками, мы и с другой точки зрения признаем и нормальным и полезным, и таким образом анталогические поэты не все до единого сумасшедшие, а только те из них, которые совсем отрешились от современной действительности… «Побрякушки» же тем полезны, что, по нашему мнению, мы связаны и исторической и внутренней духовной нашей жизнью и с историческим прошедшим и общечеловечностью.
Что ж делать? Без того ведь нельзя, ведь это закон природы.
Мы даже думаем, что чем более человек способен откликаться на историческое и общечеловеческое, тем шире его природа, тем богаче его жизнь и тем способнее такой человек к развитию». Кроме этой статьи об искусстве любопытно также и «Введение к ряду статей», в котором Достоевский подробно развивает намеченный в «Записках из мертвого дома» мессианистический взгляд на мировую роль России. «Мы веруем, говорит он, что русская нация — необыкновенное явление в истории человечества.
Характер русского народа до того не похож на характеры всех современных европейских народов, что европейцы до сих пор не понимают его и понимают в нем все обратно.
Все европейцы идут к одной и той же цели и одному и тому же идеалу; это бесспорно так. Но все они разъединяются между собою почвенными интересами, исключительны друг к другу до непримиримости и все более и более расходятся по разным путям, уклоняясь от общей дороги.
По-видимому, каждый из них стремится отыскать общечеловеческий идеал у себя, своими собственными силами и потому все вместе вредят сами себе и своему делу… Англичанин до сих пор не может понять никакой разумности во французе и, обратно, француз в англичанине, и это не только у них сборное мнение, инстинктивное чувство всей нации, но замечается даже в первых людях, в предводителях обеих наций. Англичанин смеется над своим соседом при всяком случае и с непримиримою ненавистью глядит на национальные его особенности.
Соперничество лишает их, наконец, беспристрастия.
Они перестают понимать друг друга; они раздельно смотрят на жизнь, раздельно веруют и поставляют это себе за величайшую честь. Они все упорнее и упорнее отделяются друг от друга своими правилами, нравственностью, взглядом на весь мир Божий. И тот и другой во всем мире замечают только самих себя, а всех других — как личное себе препятствие, и каждый отдельно у себя хочет совершить то, что могут совершить только все народы, все вместе общими соединенными силами… Большею частью таковы и все европейцы.
Идея общечеловечности все более и более стирается между ними. У каждого из них она получает другой вид, тускнеет, принимает в сознании новую форму. Христианская связь, до сих пор их соединявшая, с каждым днем теряет свою силу. Даже наука не в силах соединить все более и более расходящихся.
Положим, они отчасти правы в том отношении, что эти-то исключительности, это взаимное соперничество, эта-то замкнутость от всех в самих в себя, эта гордая надежда на себя одного — и придают каждому из них такие исполинские силы в борьбе с препятствиями на пути. Ho тем самым эти препятствия все более и более увеличиваются и умножаются.
Вот почему европейцы совершенно не понимают русских и величайшую особенность в их характере назвали безличностью.
Мы согласны, что выговариваем все это бездоказательно.
Доказывать все это теперь мы считаем не в пределах нашей статьи.
Но с нами согласятся по крайней мере, что в русском характере замечается резкое отличие от европейского, резкая особенность, что в нем по преимуществу выступает способность высоко синтетическая, способность всепримиримости, всечеловечности.
В русском человеке нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости.
Он со всеми уживается и во все вживается.
Он сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы. Он находит и немедленно допускает разумность ва всем, в чем хоть сколько нибудь есть общечеловеческого интереса.
У него инстинкт общечеловечности.
Он инстинктом угадывает общечеловеческую черту даже в самых разных исключительностях других народов; тотчас же соглашает, примиряет их в своей идее, находит им место в своем умозаключении и нередко открывает точку соединения и примирения в совершенно противоположных, сопернических идеях двух различных европейских нациях, — в идеях, которые сами собою, у себя дома, еще до сих пор, к несчастью, не находят способа примириться между собою, а, может быть, и никогда не примирятся.
В то же самое время в русском человеке видна самая полная способность самой здравой над собою критики, самого трезвого на себя взгляда, и отсутствие всякого самовозвышения, вредящего свободе действия.
Разумеется, мы говорим про русского человека вообще, собирательно, в смысле всей нации. Даже физическими способностями русский не похож на европейцев.
Всякий русский может говорить на всех языках и изучить дух каждого чуждого языка до тонкости, как бы свой собственный русский язык, чего нет в европейских народах, в смысле всеобщей народной способности.
Неужели же это не указывает на что-нибудь? Неужели по таким явлениям нельзя осмыслить и хоть отчасти предугадать что-нибудь в будущем развитии нашего народа, в его стремлениях и целях?» Сказав затем о значении Петровской реформы, как выражения именно этой способности к «общечеловечности», Достоевский заключает: «И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в другую сторону, вслед за своим убеждением! И кто знает, господа иноземцы, может России именно предназначено ждать, пока вы кончите; тем временем проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цели, характер стремлений ваших; согласить ваши идеи, возвысить их до общечеловеческого значения и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних, сословных и почвенных интересов, двинуться в новую, широкую, еще неведомую в истории деятельность, начав с того, чем вы кончите, и увлечь вас всех за собою». Рассмотренные произведения Достоевского имели большое влияние на успехи журнала «Время» и, объявляя о подписке на 1862 год, редакция имела полное право сказать таким образом: «Публика поддержала нас; она отозвалась на прошлогоднее объявление наше и тем укрепила в нас уверенность, что идея, во имя которой мы предприняли наш журнал, справедлива… Не в похвальбу себе говорим, что поддержка, оказанная нам публикой, была в размерах, далеко уже неслыханных в нашей журналистике.
Но вопрос: как служили мы нашей идее? Не обманули ль мы публику, в тех ожиданиях, которые в ней возбудили? Успели ль высказаться хоть сколько-нибудь? Отвечаем: мы еще не могли много сделать, хотя и желали и надеялись сделать и высказать больше.
Мы сознаемся в этом первые.
Если публика и оказывала нам свое внимание до конца, до последней книжки, выданной нами, то относим это к тому, что она верит в честность и искренность нашей идеи; а это главное, что нам нужно, и веры ее мы не обманем.
Почти год издания журнала — и обстоятельства, сопровождавшие его, не только не поколебали наших убеждений, но даже еще более усилили их. Мы не теряем надежду высказать нашу мысль вполне.
А говорить еще надо о многом.
Договориться до чего-нибудь надо непременно.
Не следует, чтобы события, факты застали литературу нашу врасплох.
Все объявляют, что они за прогресс, без этого нельзя, это sine qua non. Но что за прогресс, когда мы de facto все еще сидим на европейских учебниках? Движение вперед — явление нормальное, законное, и Боже нас сохрани противоречить ему! Но, отказавшись от того, что было бесплодного и губительного в явлениях нашей прежней жизни, мы унеслись на воздух и отказались чуть ли не от самой почвы. Без почвы ничего не вырастет и никакого плода не будет. А для всякого плода нужна своя почва, свой климат, свое воспитание.
Без крепкой почвы под ногами и движение вперед невозможно: еще, пожалуй, поедешь назад или свалишься с облаков.
Как не согласиться, что многие явления даже прошедшей, отжившей жизни нашей мы меряли слишком узкой меркой? Мы ко всему сплошь прикидывали наш новый аршинчик торопливо, с заранее готовым взглядом.
Мы поскорее хотели успокоить cебя, что во всем правы, а это значит, сами про себя боялись: не лжем ли? Даже во многих явлениях, прямо отнесенных нами к «темному царству», мы проглядели почвенную силу, законы развития, любовь.
На все это надо выработать взгляд новый, беспристрастный, но дальновидный.
Мы уничтожали все сплошь, потому только, что оно старое». Развивая затем программу почвенников, мысль об «упразднении» западничества и славянофильства, Достоевский говорит: «Да уж согласимся, наконец, вымолвим всю правду: мы и русскую-то нашу землю любим как-то условно, по книжному.
Мы приучились, наконец, к тому, что нам уж ни до чего дела нет. Мы так обленились, что привыкли к тому, чтоб за нас все другие делали, а нам уж подавали готовое, хоть и нехорошо приготовленное, но готовое.
Зато самолюбия, желчи в нас накопилось бездна; немудрено — сидячая жизнь! Справьтесь с медициной.
Мы жаждем практики и сердимся лежа за то, что у нас ее нет. Может быть, если бы мы умели любить, то нашли бы себе, пожалуй, и практику; ведь любить-то можно и при разлитии желчи… Но покамест у нас еще только раздоры и споры, правда, все о предметах высоких: о русской мысли, о русской жизни, о русской науке и проч. Мы даже дошли до того, что многие из мыслителей наших откровенно спрашивают: «Какая же это русская мысль? Что это за слово такое: народная почва?» Откровенность же этих вопросов — факт очень значительный и многое оправдывающий.
Мы говорим серьезно.
Значит, уж очень хочется договориться, коли об этом не затрудняются спрашивать.
Впрочем, блаженной памяти «западники» были еще последовательнее: те тоже в крайних случаях никогда не хитрили и прямо говорили, что нам надо сделаться — например, хоть французами.
Если они и не высказали этого прямо, то, по крайней мере, уже раскрыли рот, чтобы высказать, и остановились единственно потому, что поперхнулись… Слово-то у них в горле попорек стало. Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом, т. е. попал бы из огня в полымя; ему ничего не оставалось более; да сверх того он не боялся, в развитии своей мысли, никакого полымя.
Слишком уж много любил человек! Многие из теперешних стоят на той же точке, на которой остановился Белинский, хотя и уверяют себя, что ушли дальше.
Другие наши мыслители, оттого, что они во фраках, не хотят признать себя за народ. Третьи хотят выписывать русскую народность из Англии, так как уж принято, что английский товар самый лучший.
Четвертые бродят накануне открытия общих законов, общей формулы для всего человечества, лепят общую всенародную форму, в которую хотят отлить всеобщую жизнь, без различия племен и национальностей, т. е. обратить человека в стертый пятиалтынный». Успех журнала возрастал и в 1862 году, несмотря на то, что у него явилось немалое количество литературных врагов, и, печатая объявление о подписке на 1863 год, Достоевский писал: «Мы знаем, что некоторые из недоброжелателей наших стараются затемнить нашу мысль в глазах публики, стараются не понять ее. Недоброжелателей у нас много, да и не могло быть иначе. Мы нажили их сразу, вдруг. Мы выступили на дорогу слишком удачно, чтоб не возбудить иных враждебных толков.
Это очень понятно.
Мы, конечно, на это не жалуемся: иной журнал, иная книга иногда по нескольку лет не только не возбуждают никаких толков, но даже не обращают на себя никакого внимания ни в литературе, ни в публике.
С нами случилось иначе, и мы этим даже довольны.
По крайней мере мы возбудили толки, споры. Это ведь более лестно, чем встретить всеобщее невнимание.
Конечно, мы оставляем в стороне пустые и ничтожные толки рутинных крикунов, не понимающих дела и неспособных его понять.
Они с чужого голоса бросаются на добычу; их натравливают те, у которых они в услужении и которые за них думают.
Это — рутина.
В рутине не было ни одной своей мысли. С ними и толковать нечего.
Но в литературе нашей есть теоретики и есть доктринеры, и они постоянно нападали на нас. Эти действуют сознательно.
И они понимают нас, и мы понимаем их. С ними мы спорили и будем спорить. Ho объяснимся, почему они на нас нападали.
С первого появления нашего журнала теоретики почувствовали, что мы с ними во многом разнимся.
Что хотя мы и согласны с ними в том, в чем всякий в настоящее время должен быть убежден окончательно (мы разумеем прогресс), но в развитии, в идеалах и в точках отправления и опоры общей мысли мы с ними не могли согласиться.
Они, администраторы и кабинетные изучатели западных воззрений, тотчас же поняли про себя то, что мы говорили о почве, и с яростью напали на нас, обвиняя нас в фразерстве, говоря, что почва — пустое слово, которого мы сами не понимаем и которое мы изобрели для эффекта.
А между тем они нас совершенно понимали и об этом свидетельствовала самая ярость их нападений.
На пустое слово, на рутинную гонку за эффектом не нападают с таким ожесточением.
Повторяем: было много изданий и с претензией на новую мысль и с погоней за эффектом, которые по нескольку лет издавались, но не удостаивались даже малейшего внимания теоретиков.
А на нас они обрушились со всею яростью.
Они очень хорошо знали, что призывы к почве, к соединению с народным началом — не пустые звуки, не пустые слова, изобретенные спекуляцией для эффекта.
Эти слова были для них напоминанием и упреком, что сами они строят не на земле, а на воздухе.
Мы с жаром восставали на теоретиков, не признающих не только того, что в народности почти все заключается, но даже и самой народности.
Они хотят единственно начал общечеловеческих и верят, что народности в дальнейшем развитии стираются, как старые монеты, что все сливается в одну форму, в один общий тип, который, впрочем, они сами никогда не в силах определить.
Это — западничество в самом крайнем своем развитии и без малейших уступок.
В своей ярости они преследовали не только грязные и уродливые стороны национальностей, стороны, и без того необходимо-долженствующие со временем уступить правильному развитию, но даже выставляли в уродливом виде и такие особенности народа нашего, которые именно составляют залоги его будущего самостоятельного развития, которые составляют его надежду и самостоятельную, вековечную силу. В своем отвращении от грязи и уродства, они, за грязью и уродством, многое проглядели и многого не заметили.
Конечно, желая искренно добра, они были слишком строги.
Они с любовью самоосуждения и обличения искали одного только «темного царства» и не видели светлых и свежих сторон.
Нехотя они иногда почти совпадали с клеветниками народа нашего, с белоручками, смотревшими на него свысока; они, сами того не зная, осуждали наш народ на бессилие и не верили в его самостоятельность.
Мы, разумеется, отличали их от тех гадливых белоручек, о которых сейчас упомянули.
Мы понимали и умели ценить и любовь, и великодушные чувства этих искренних друзей народа, мы уважали и будем уважать их искреннюю и честную деятельность, несмотря на то, что мы не во всем согласны с ними. Но эти чувства не заставят нас скрывать и наших убеждений.
Молчание было бы пристрастием; к тому же мы не молчали и прежде.
Теоретики не только не понимали народа, углубляясь в свою книжную мудрость, но даже презирали его, разумеется, без худого намерения и, так сказать, нечаянно.
Мы положительно уверены, что самые умные из них думают, что при случае стоит только десять минут поговорить с народом, и он все поймет; тогда как народ, может быть, и слушать-то их не станет, об чем бы они ни говорили ему. В правдивость, в искренность нашего сочувствия не верит народ до сих пор и даже удивляется, зачем мы не за себя стоим, а за его интересы, и какая нам до него надобность.
Ведь мы до сих пор для него птичьим языком говорим.
Но теоретики на это упорно не хотят смотреть, и, кто знает, может быть, не только рассуждения, но даже сами факты не могли бы их убедить в том, что они одни, на воздухе, в совершенном одиночестве и без всякой опоры на почву; что все это не то, совершенно не то. Что касается до наших доктринеров, то они, конечно, не отвергают народности, но зато смотрят на нее свысока.
В том-то и дело, что весь спор состоит в том, как нужно понимать народ и народность.
Они понимают еще слишком по-старому; они верят в разные общественные слои и осадки.
Доктринеры хотят учить народ, согласны писать для него народные книжки (до сих пор, впрочем, не умели написать ни одной), а не понимают главнейшей аксиомы, что только тогда народ станет читать их книжки, когда они сами станут народом, от всего сердца и разума, а не по маскарадному, т. е. когда народные интересы станут совершенно нашими, а наши — его интересами.
Но подобное возвращение на почву для них и немыслимо.
Недаром же они так много говорят о своих науках, профессорствах, достоинствах и чуть ли не о чинах своих. Самые милостивые из них соглашаются разве только на то, чтобы возвысить народ до себя, обучив его всем наукам и тем образовав его. Они не понимают нашего выражения: «соединение с народным началом» и нападают на нас за него, как будто это какая-то таинственная формула, под которой заключается какой-то таинственный смысл. «Да и что нового в народности?» говорят нам они. «Это тысячу раз говорилось и прежде, говорилось даже в недавние давнопрошедшие времена.
В чем тут новая мысль, в чем особенность?» Повторяем: все дело в понимании слова «народность». В наших словах о соединении не было никакого таинственного смысла.
Надо было понимать буквально, и мы до сих пор убеждены, что мы ясно выразились.
Мы прямо говорили и теперь говорим, что нравственно надо соединиться с народом вполне и как можно крепче; что надо совершенно слиться с ним и нравственно стать с ним, как одна единица.
Вот, что мы говорили и до сих пор говорим.
Такого полного соединения, конечно, теоретики и доктринеры не могли понимать» [Теоретиками и доктринерами «Время» называло представителей «Современника» и «Русского Вестника»]. Воззрения почвенников поддерживались в Достоевском не только теми заключениями, к которым он пришел раньше уже вследствие общения с народом, но и новыми впечатлениями, произведенными на него западноевропейской жизнью во время летнего путешествия 1862 года. Отправился он в эту поездку в начале июня. Посетил он Париж, Лондон, где виделся с Герценом, к которому в это время относился почти сочувственно; затем он проехал в Швейцарию и в Женеве встретился с Н. Н. Страховым.
По свидетельству последнего, Достоевский «не был большим мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих; все его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характер, да разве общее впечатление уличной жизни. Он горячо стал мне объяснять, что презирает обыкновенную казенную манеру осматривать по путеводителю разные знаменитые места. И мы, действительно, ничего не осматривали, а только гуляли, где полюднее, и разговаривали.
У меня не было определенной цели, и я тоже старался уловить только общую физиономию этой, ни разу мною не виданной, жизни и природы.
Женеву Федор Михайлович находил вообще мрачною и скучною.
По моему предложению, мы съездили в Люцерн; мне очень хотелось видеть Озеро Четырех Кантонов, и мы делали увеселительную прогулку на пароходе по этому озеру. Погода стояла прекрасная, и мы могли вполне налюбоваться этим несравненным видом». Затем путешественники решили посетить Флоренцию. «Мы пустились, рассказывает Страхов, в путь через Монсенис и Турин в Геную; там сели на пароход, на котором приехали в Ливорно, а оттуда, по железной дороге, во Флоренцию.
В Турине мы ночевали, и он своими прямыми и плоскими улицами показался Федору Михайловичу напоминающим Петербург.
Во Флоренции мы прожили с неделю в скромной гостинице Pension Suisse. И тут мы не делали ничего такого, что делают туристы.
Кроме прогулок по улицам, здесь мы занимались еще чтением.
Тогда только что вышел роман В. Гюго «Les miserables», и Федор Михайлович покупал его том за томом. Прочитав сам, он передавал книжку мне, и тома три или четыре было прочитано в эту неделю… Однажды мы вместе пошли в galleria degli Uffizi; но так как мы не составили никакого определенного плана и ни мало не готовились к осмотру, то Федор Михайлович скоро стал скучать, и мы ушли, кажется, не добравшись даже до Венеры Медицейской.
Зато наши прогулки по городу были очень веселы, хотя Федор Михайлович и находил иногда, что Арно напоминает Фонтанку… Во Флоренции мы расстались; он хотел, если не ошибаюсь, ехать в Рим (что не состоялось), а мне хотелось хоть неделю провести в Париже, где он уже побывал». К сентябрю Достоевский вернулся в Петербург, и литературным результатом этой его поездки были «Зимние заметки о летних впечатлениях», напечатанные во «Времени», 1863 года, т. II и III. В этих «Заметках» выразились отрицательные заключения Достоевского о западноевропейской жизни, в буржуазном строе которой он увидел торжество Ваала. Создалась на западе, как замечает Достоевский, какая-то «колоссальная декорация» богатства, роскоши, общего процветания, и «при такой колоссальности, при такой исполинской гордости владычествующего духа, при такой торжественной оконченности созданий этого духа, замирает нередко и голодная душа, смиряется, подчиняется, ищет спасения в джине и разврате и начинает веровать, что так всему тому и следует быть. Факт давит, масса деревенеет и прихватывает китайщины, или, если рождается скептицизм, то мрачно и с проклятием ищет спасения в чем-нибудь, вроде мормоновщины. A в Лондоне можно увидеть массу в таком размере и при такой обстановке, в какой вы нигде в свете ее на яву не увидите.
Говорили мне, например, что ночью по субботам полмиллиона работников и работниц, с их детьми, разливаются, как море, по всему городу, наиболее группируясь в иных кварталах, и всю ночь, до пяти часов, празднуют шабаш, то есть наедаются и напиваются, как скоты, за всю неделю.
Вce это несет свои еженедельные экономии, все заработанное тяжким трудом и проклятием.
В мясных и съестных лавках толстейшими пучками горит газ, ярко освещая улицы. Точно бал устраивается для этих белых негров.
Народ толпится в отворенных тавернах и в улицах.
Тут же едят и пьют. Пивные лавки разубраны как дворцы.
Все пьяно, но без веселья, а мрачно, тяжело и все как-то странно молчаливо.
Только иногда ругательства и кровавые потасовки нарушают эту подозрительную и грустно действующую на вас молчаливость.
Все это поскорей торопится напиться до потери сознания.
Жены не отстают от мужей и напиваются вместе с мужьями; дети бегают и ползают между ними. В такую ночь, во втором часу, заблудился я однажды и долго толкался по улицам, среди неисчислимой толпы этого мрачного города, расспрашивая почти знаками дорогу, потому что по-английски я не знаю ни слова. Я добился дороги, но впечатление того, что я видел, мучило меня дня три после этого. Народ везде народ, но тут все было так колоссально, так ярко, что вы как бы ощупывали то, что до сих пор только воображали.
Тут уж вы видите даже и не народ, а потерю сознания систематическую, покорную, поощряемую.
И вы чувствуете, глядя на всех этих париев общества, что еще долго не сбудется для них пророчество, что еще долго не дадут им пальмовых ветвей и белых одежд, и что долго еще будут они взывать к престолу Всевышнего: «доколе, Господи!» И они сами знают это и покамест отмщают за себя обществу какими-то подземными мормонами, трясучками, странниками… Мы удивляемся глупости идти в какие-то трясучки и странники и не догадываемся, что тут — отделение от нашей общественной формулы, отделение упорное, бессознательное, инстинктивное, отделение во что бы то ни стало, для ради спасения, отделение с отвращением от нас и ужасом.
Эти миллионы людей, оставленные и прогнанные с пиру людского, толкаясь и давя друг друга в подземной тьме, в которую они брошены своими старшими братьями, ощупью стучатся хоть в какие-нибудь ворота и ищут выхода, чтобы не задохнуться в темном подвале.
Тут последняя, отчаянная попытка сбиться в свою кучу, в свою массу и отделиться от всего, хотя бы даже от образа человеческого, только бы быть по своему, только бы не быть вместе с нами… Кто бывал в Лондоне, тот, наверно, хоть раз сходил ночью в Гай-Маркет.
Это квартал, в котором по ночам, в некоторых улицах, тысячами толпятся публичные женщины… В Гай-Маркете я заметил матерей, которые приводят на промысел своих малолетних дочерей.
Маленькие девочки, лет по двенадцати, хватают вас за руку и просят, чтобы вы шли с ними. Помню раз, в толпе народа, на улице, я увидал одну девочку, лет шести не более, всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую: просвечивавшее сквозь лохмотья тело ее было в синяках.
Она шла, как бы не помня себя, не торопясь никуда, Бог знает зачем, шатаясь в толпе; может быть, она была голодна.
На нее никто не обращал внимания.
Но что более всего меня поразило, — она шла с видом такого горя, такого безвыходного отчаяния в лице, что видеть это маленькое создание, уже несущее на себе столько проклятия и отчаяния, было даже как-то неестественно и ужасно больно.
Она все качала своей всклокоченной головой из стороны в сторону, точно рассуждая о чем-то, раздвигала врозь свои маленькие руки, жестикулируя ими, и потом вдруг всплескивала их вместе и прижимала к своей голенькой груди. Я воротился и дал ей полшиллинга.
Она взяла серебряную монетку, потом дико, с боязливым изумлением посмотрела мне в глаза и вдруг бросилась бежать со всех ног назад, точно боясь, что я отниму у нее деньги…». В западной жизни бросается в глаза царящий в ней эгоизм буржуазии, и при нем чистейшей утопией представляются всякие мечты об усовершенствовании социальных отношений.
Достоевский указывает, какое сильное крушение потерпели планы революционеров конца XVIII века. «Ведь предрек же, говорит он, аббат Сийес в своем знаменитом памфлете, что буржуа — это все. «Что такое tiers etat? Ничего.
Чем должно оно быть? Всем». Ну, так и случилось, как он сказал.
Одни только эти слова и осуществились из всех слов, сказанных в то время; они одни и остались.
А буржуа все еще как-то не верит, несмотря на то, что все, что было сказано после слов Сийеса, сбрендило и лопнуло, как мыльный пузырь.
В самом деле: провозгласили вскоре после него: liberte, egalite, fraternite. Очень хорошо-с. Что такое liberte? Свобода.
Какая свобода? — Одинаковая свобода всем делать все, что угодно, в пределах закона.
Когда можно делать все, что угодно? Когда имеешь миллион.
Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают все, что угодно.
Что ж из этого следует? A следует то, что кроме свободы есть еще равенство, и именно равенство перед законом.
Про это равенство перед законом можно только одно сказать, что в том виде, в каком оно теперь прилагается, каждый француз может и должен принять его за личную для себя обиду. Что ж остается из формулы? Братство.
Ну, эта статья самая курьезная и, надо признаться, до сих пор составляет главный камень преткновения на Западе.
Западный человек толкует о братстве, как о великой движущей силе человечества, и не догадывается, что негде взять братства, коли его нет в действительности.
Что делать? Надо сделать братство, во что бы то ни стало. Но оказывается, что сделать братство нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится.
А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном я, сопоставление этого я всей природе и всем остальным людям, как самоправного, отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему тому, что есть кроме него. Ну, а из такого самопоставления не могло произойти братства.
Почему? Потому что в братстве, в настоящем братстве, не отдельная личность, не я, должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все это остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному я и само, без его просьбы, должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, т. е. всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна бы была все свое я, всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий.
Но западная личность не привыкла к такому ходу дела: она требует с бою, она требует права, она хочет делиться — ну и не выходит братства.
Конечно, можно переродиться! Но перерождение это совершается тысячелетиями, ибо подобные идеи должны сначала в плоть и кровь войти, чтобы стать действительностью.
Что ж, скажете вы мне, надо быть безличностью, чтобы быть счастливым? Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе.
Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех на крест, на костер, можно только при самом сильном развитии личности.
Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями.
Это закон природы: к этому тянет нормально человека». Сообразно этому взгляду на значение личности, Достоевский рисует картину истинного, разумного братства, которое состояло бы в том, чтобы каждая отдельная личность сама, безо всякого принуждения, безо всякой выгоды для себя, сказала бы обществу: «мы крепки только все вместе, возьмите же меня всего, если вам во мне надобность, не думайте обо мне, издавая свои законы, не заботьтесь нисколько, я все свои права вам отдаю, и пожалуйста располагайте мною. Это высшее счастие мое — вам всем пожертвовать и чтоб вам за это не было никакого ущерба.
Уничтожусь, сольюсь с полным безразличием, только бы ваше-то братство процветало бы и осталось…». А братство, напротив, должно сказать: «ты слишком много даешь нам. То, что ты даешь нам, мы не вправе не принять от тебя, ибо ты сам говоришь, что в этом все твое счастие; но что же делать, когда у нас беспрестанно болит сердце и за твое счастье.
Возьми же все и от нас. Мы всеми силами будем стараться поминутно, чтоб у тебя было как можно больше личной свободы, как можно больше самоправления.
Никаких врагов, ни людей, ни природы теперь не бойся. Мы все за тебя, мы все гарантируем тебе безопасность, мы неусыпно о тебе стараемся, потому что мы братья, мы все твои братья, а нас много и мы сильны, будь же вполне спокоен и бодр, ничего не бойся и надейся на нас». При таком понимании братства, Достоевский естественно должен отвергнуть и те планы общественного переустройства, которые выработаны социалистами. «Что делать социалисту, восклицает он, если в западном человеке нет братского начала, а, напротив, начало единичное, личное, беспрерывно обособляющееся, требующее с мечом в руке своих прав. Социалист, видя, что нет братства, начинает уговаривать на братство.
За неимением братства, он хочет сделать, составить братство.
Чтоб сделать рагу из зайца, надо прежде всего зайца. Но зайца не имеется, то есть, не имеется натуры, способной к братству, верующей в братство, которую само тянет на братство! В отчаянии социалист начинает делать, определять будущее братство, рассчитывает на вес и на меру, соблазняет выгодой, толкует, учит, рассказывает, сколько кому от этого братства выгоды придется, кто сколько выиграет, чем каждая личность смотрит, насколько тяготеет, и определяет заранее расчет благ земных: насколько кто их заслужит и сколько каждый за них должен добровольно внести в ущерб своей личности в общину.
А уж какое тут братство, когда заранее делятся и определяют, кто сколько заслужил и что каждому надо делать?. И вот в самом последнем отчаянии социалист провозглашает, наконец: liberte, egalite, fraternite ou la mort. Hy, уж тут нечего говорить, и буржуа окончательно торжествует». Журнал «Время», благодаря участию Достоевского, написавшего за два года около 100 печатных листов, и благодаря сотрудничеству многих выдающихся писателей, как-то: Некрасова, Щедрина, Островского, А. Григорьева, очень скоро приобрел расположение публики.
Если первый год издания, при 2300 подписчиках, дал некоторый дефицит, то уже со второго года число подписчиков поднялось до 4300 и можно было рассчитывать на хороший доход от журнала.
Однако в 1863 г. совершенно неожиданно журнал постигла кара: за помещенную в апрельской книжке статью H. H. Страхова «Роковой вопрос» журнал был окончательно запрещен.
Хотя Страхов и объяснял, что смысл его статьи вполне патриотический, что ее совершенно неправильно приняли за проявление полонофильства, и хотя в этом именно смысле было написано объяснение и самим Достоевским, впечатление статьи было до крайности неблагоприятное, так как написана она была весьма неясно и сама давала основательный повод к недоразумению.
Таким образом для Достоевского наступила пора вынужденного безделья, и летом он снова едет за границу, так как предыдущая поездка была весьма полезна для его здоровья. «Судя по всему, что могу припомнить, рассказывает Страхов, и по всем обстоятельствам дела, Федор Михайлович взял с собою достаточно денег для поездки, но за границей попробовал поиграть в рулетку и проигрался.
Он познакомился с рулеткой еще в первую поездку, прежде чем доехал до Парижа, и тогда выиграл тысяч одиннадцать франков, что, разумеется, было очень кстати для путешественника.
Но эта первая удача уже больше не повторялась, а разве только вводила его в соблазн.
В рулетке он не видел для себя ничего дурного, так как романисту было нелишне испытать эту забаву и познакомиться с нравами тех мест и людей, где она происходит». Проигравшись на этот раз, Достоевский пишет Страхову из Рима большое письмо, в котором просит об устройстве своих денежных дел, так как ему скоро придется остаться «буквально без гроша». Поправить свои расстроенные дела Достоевский предполагает при помощи аванса в 300 руб., который рассчитывает получить из «библиотеки для чтения», издаваемой П. Д. Боборыкиным, за рассказ, который обещает доставить не позже 10 ноября. «Теперь, пишет он, готового у меня нет ничего.
Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа.
Большею частью он записан на клочках.
Я было даже начал писать, — но невозможно здесь. Жарко и, во-вторых, приехал в такое место, как Рим, на неделю; разве в эту неделю, при Риме, можно писать? Да и устаю я очень от ходьбы.
Сюжет рассказа следующий: — один тип заграничного русского.
Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах.
Все это отразится в моем рассказе.
Да и вообще отразится современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека однако же многоразвитого, во всем недоконченного, изверившегося и несмеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокаивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому — жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских.
Но всего не расскажешь.
Это лицо живое — (весь как будто стоит передо мною) — и его надо прочесть когда он напишется.
Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку.
Он — игрок, и не простой игрок — так же, как скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. (Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным.
Говорю лишь для ясности).
Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает его в глазах самого себя. Весь рассказ — рассказ о том, как он третий год играет по игорным домам на рулетке.
Если «Мертвый Дом» обратил на себя внимание публики, как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до «Мертвого Дома», то этот рассказ обратит непременно на себя внимание, как наглядное и подробнейшее изображение рулеточной игры. Кроме того, что подобные статьи читаются у нас с чрезвычайным любопытством, игра на водах, собственно относительно заграничных русских, имеет некоторое, может быть немаловажное значение.
Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок». Просимый аванс был выдан, но повести, как говорит Страхов, «не суждено было явиться» в журнале г. Боборыкина. «Редактор долго ее ждал, наконец, когда началась «Эпоха», стал требовать денег назад и не скоро их получил». Между тем, уже с лета начались хлопоты об издании нового журнала.
Его предполагалось назвать «Правда», и Достоевский очень волновался при мысли о возможности новой работы. «Главное, писал он брату, чтоб не обманывали обещаниями и действительно позволили бы скорее «Правду». Я признаюсь тебе, что не очень в отчаянии, что совершенно нельзя воскресить «Время». «Правда» может произвести такой же эффект, если не больше, разумеется при благоприятных обстоятельствах, — это главное.
Что же касается до названия «Правда», то, по-моему, оно превосходно, удивительно, и можно чести приписать выдумку названия.
Это прямо в точку. И мысль наиболее подходящую заключает, и к обстоятельствам идет, а главное — в нем есть некоторая наивность, вера, которая именно как раз к духу и к направлению нашему, потому что наш журнал был во все время до крайности наивен и, черт знает, может быть, и взял наивностью и верой. Одним словом, название превосходное». Но это название не было разрешено цензурой, не позволили названия «Дело», и только в имени «Эпоха» не найдено было ничего неудобного.
Лишь 31 января 1864 г. появилось объявление об издании журнала.
После чисто формальной стороны редакция кратко говорила о своем направлении: «мы уже слишком долго толковали о почве, о соединении — общества с чисто народными, естественными его интересами, чтобы объяснять теперь еще раз направление нашего журнала.
Великие события последнего времени, заявившие собой первые признаки (после эпохи двенадцатого года) соединения общества с земством, так что та и другая сторона начали почти понимать друг друга, — составляют наглядный пример того, чего мы всегда желали и к чему стремилось наше направление.
Придет же, наконец, время, когда направление всех истинно русских будет слишком ясно без всяких разъяснений, без всяких печальных недоразумений». Новый журнал Достоевского далеко уже не имел того успеха, что «Время». Сразу обнаружилось какое-то небрежное отношение к журналу со стороны редакции: уже первая книжка запоздала на целый месяц и вместо февраля была выпущена в двойном объеме (за январь и февраль) лишь 24 марта, т. е. когда уже закончилась почти подписка на журналы.
Вместе с тем крайне печально сложились семейные дела Достоевского: зо год издания «Эпохи» умерли его жена и брат, и положение его стало почти безвыходным.
О всех этих обстоятельствах Достоевский рассказывает таким образом: «Новых подписчиков не было, пришлось досылать «Эпоху» вместо «Времени» за 6 рублей в год. Брат должен был делать долги, здоровье же его стало расстраиваться.
Меня подле него в это время не было. Я был в Москве подле умиравшей жены моей. Схоронил ее. Бросился в Петербург к брату, — он один у меня оставался; через три месяца умер и он, прохворав всего месяц. После брата осталось всего 300 руб., и на эти деньги его похоронили.
Кроме того до 25 т. долгу. Семейство его осталось буквально без всяких средств, — хоть ступай по миру. Я у них остался одной надеждой, и они все — и вдова, и дети — сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения.
Брата моего я любил бесконечно, — мог ли я их оставить? — Я решился.
Поехал в Москву, выпросил у старой и богатой моей тетки 10000 рублей и, воротившись в Петербург, стал издавать журнал.
Но дело было уже сильно испорчено: требовалось выпросить разрешение цензурное издавать журнал.
Дело затянулось так, что только в конце августа могла появиться июньская книжка.
Подписчики, которым ни до чего дела нет, стали негодовать.
Имени моего не позволила мне поставить цензура ни как редактора, ни как издателя.
Надобно было решиться на меры энергические.
Я стал печатать разом в трех типографиях, не жалел денег, не жалел здоровья и сил. Редактором был один я, читал корректуры, возился с авторами, с цензурой, поправлял статьи, доставал деньги, просиживал до шести часов утра, спал по 5 часов в сутки я ввел в журнал порядок, но было уже поздно… На 1865 год у нас осталось только 1300 подписчиков.
Теперь мы не можем за неимением денег издавать журнал и должны объявить временное банкротство, а на мне кроме того 16000 долга по векселям и 5000 на честное слово… О, друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтобы только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным.
Теперь опять начну писать роман из-под палки, т. е. из нужды, наскоро.
Он выйдет эффектен.
Но того ли мне надо! Работа из нужды, из-за денег, задавила, съела меня. И все-таки для начала мне нужно теперь три тысячи! Бьюсь по всем углам, чтоб достать их, — иначе погибну! Чувствую, что только случай может спасти меня! Из всего запаса моих сил и энергии осталось у меня на душе что-то тревожное и смутное, что-то близкое к отчаянию.
Тревога, горечь, самая холодная суетня, самое ненормальное для меня сосостояние, и вдобавок — один… А между тем все мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть!» Несмотря на страшную запутанность денежных дел, эта «кошачья живучесть» спасла Достоевского, и уже в самом скором времени он начинает понемногу выкручиваться из тяжелых обстоятельств, как об этом он рассказывал впоследствии в письме к некоему В. И. Губину: «Много я надавал векселей, между прочим (сейчас после смерти брата) одному Д…у; этот Д… пришел ко мне и умолял переписать векселя брата (он доставлял брату бумагу) на мое имя и давал честное слово, что он будет ждать сколько угодно.
Я сдуру переписал.
Летом 1865 года меня начинают преследовать по векселям Д…а и еще каким-то (не помню). С другой стороны, служащий в типографии (тогда у Праца) Гаврилов предъявил тоже свой вексель в 1000 рублей, который я ему выдал, нуждаясь в деньгах по продолжению чужого журнала… И вот в то же самое время Стелловский вдруг присылает с предложением: не продам ли я ему сочинения за три тысячи, с написанием особого романа и проч. и проч. — то есть на самых унизительных условиях.
Подождать бы, так я бы взял с книгопродавцев за право издания по крайней мере вдвое, а если бы подождать год, то конечно втрое, ибо через год одно «Преступление и наказание» продано было вторым изданием за 7000 руб. долгу (все по журналу — Базунову, Працу и одному бумажному поставщику).
Таким образом я на братнин журнал и на его долги истратил 22 или 24 тысячи, т. е. уплатил своими силами, и теперь еще на мне долга тысяч до пяти. Стелловский дал мне тогда 10 или 12 дней срока думать.
Это же был срок описи и ареста по долгам.
Заметьте, что Д…ы векселя предъявил некто надворный советник Б… В эти десять дней я толкался везде, чтобы достать денег для уплаты векселей, чтобы избавиться продавать сочинения Стелловскому на таких ужасных условиях.
Был и у Б. раз 8 и никогда не заставал его дома. Наконец, узнал, что Б. друг Стелловского, ходит по его делам и пр. Тогда я согласился и мы написали этот контракт… Я расплатился с Д…, с Гавриловым и с другими и с оставшимися 35 полуимпериалами поехал за границу.
Я воротился в октябре, с начатым за границей романом «Преступление и наказание» и войдя в сношение с «Русским Вестником», от которого и получил несколько денег вперед.
При написании летом контракта со Стелловским, я прямо сказал Стелловскому, что я не поспею написать ему роман к 1 ноября 1865 года. Он отвечал мне, что он и не претендует, что он и издавать не думает раньше, как через год, но просил меня, чтоб я к 1 ноября 1866 года был аккуратнее.
Все это было на словах и между четырех глаз, но страшные неустойки, если я манкирую к 1 ноября 1866 года, остались в контракте». Необыкновенная энергия, «живучесть», Достоевского лучше всего выразилась в том, что в это тяжелое для него время, в 1865 г. был начат знаменитый роман «Преступление и наказание». После кратковременной поездки в Висбаден, вернувшись в ноябре 1865 г. в Петербург, Достоевский принялся за работу, а с января 1866 г. началось печатание романа в «Русском Вестнике». Из письма к Врангелю от 18 февраля 1866 г. видно, с какими великими трудностями было сопряжено писание этого романа. «Я сижу над работой как каторжник, говорит Достоевский, — роман большой, в 6 частей.
В конце ноября было много написано и готово; я все сжег; теперь в этом можно признаться.
Мне не понравилось самому.
Новая форма, новый план увлек меня, и я начал сызнова.
Работаю я дни, ночи и все-таки работаю мало. По расчету выходит, что каждый месяц мне надо доставить в «Русский Вестник» до 6 печатных листов.
Это ужасно, но я бы доставил, если б была свобода духа. Роман есть дело поэтическое, требует для исполнения спокойствия духа и воображения.
А меня мучат кредиторы, т. е. грозят посадить в тюрьму… Поймите, каково мое беспокойство.
Это надрывает дух и сердце, расстраивает на несколько дней, а тут садись и пиши. Иногда это невозможно». В этом же письме Достоевский говорит о тех материальных выгодах, которых он ожидает от «Преступления и наказания», и о том, как устраивается помещение романа. «Из заграницы, будучи придавлен обстоятельствами, я послал, пишет он, Каткову предложение за самую низкую для меня плату-125 p. с листа ихнего, т. е. 150 p. с листа «Современника». Они согласились.
Потом я узнал, что согласились с радостью, потому что у них из беллетристики на этот год ничего не было… Но они страшно со мной осторожничали и политиковали.
Дело в том, что они страшные скряги.
Роман им показался велик. Платить за 25 листов (а может быть и за 30) по 125 p. их пугало.
Одним словом вся их политика в том (уж ко мне засылали), чтоб сбавить плату с листа, а у меня в том, чтоб набавить.
И теперь у нас идет глухая борьба.
Им очевидно хочется, чтоб я приехал в Москву.
Я же выжидаю, и вот в чем моя цель: если Бог поможет, то роман этот может быть великолепнейшею вещью. Мне хочется, чтобы не менее 3-х частей (т. е. половина всего) было напечатано, эффект в публике будет произведен, и тогда я поеду в Москву и посмотрю, как они тогда мне сбавят? Напротив, может быть, прибавят.
Это будет к святой.
И, кроме того, стараюсь не забирать там денег вперед, жмусь и живу нищенски.
Мое от меня не уйдет, а если забирать вперед, то я уже нравственно не свободен, когда буду окончательно говорить с ними об уплате.
Недели две тому назад вышла первая часть моего романа в первой январской книжке «Русского Вестника». Я уже слышал много восторженных отзывов.
Там есть смелые и новые вещи… Теперь слушайте: предположите, что мне удастся хорошо окончить, так, как бы я желал; ведь я мечтаю, знаете, о чем: продать его нынешнего же года книгопродавцу вторым изданием, и я возьму еще тысячи две или три даже. A продам то я вторым изданием наверно, потому что ни одно мое сочинение не обходилось без этого. Но вот в чем беда. Я могу испортить роман, и я это предчувствую.
Если посадят в тюрьму за долги, то наверно испорчу и даже не докончу: тогда все лопнет». Но знаменитый роман был кончен, и впечатление, им произведенное, по свидетельству Страхова, было необыкновенное. «Только его и читали в этом 1866 году, только о нем и говорили охотники до чтения, говорили, обыкновенно жалуясь на подавляющую силу романа, на тяжелое впечатление, от которого люди со здоровыми нервами заболевали, а люди со слабыми нервами принуждены были оставлять чтение.
Но всего поразительнее было случившееся при этом совпадение романа с действительностью.
В то самое время, когда вышла книжка «Русского Вестника» с описанием преступления Раскольникова, в газетах появилось известие о совершенно подобном преступлении, происшедшем в Москве.
Какой-то студент убил и ограбил ростовщика и, по всем признакам, сделал это из нигилистического убеждения, что дозволены все средства, чтобы исправить неразумное положение дел. Убийство было совершено, если не ошибаюсь, дня за два или за три до появления «Преступления и наказания». Не знаю, были ли поражены этим читатели, но Федор Михайлович очень это заметил, часто говорил об этом и гордился таким подвигом художественной проницательности… Среди молодых людей, бывших в ссылке в одном из городов Европейской России, нашелся даже юноша, который стал на сторону Раскольникова и некоторое время носился с мыслью совершить нечто подобное его преступлению, и лишь потом одумался.
Так верно была схвачена автором эта логика людей, оторвавшихся от основ и дерзко идущих против собственной совести». Роман поразил русское читающее общество именно своим реализмом, глубоким проникновением в психологию современного поколения.
Благодаря психологическому анализу, который с изумительной тонкостью применяется Достоевским, в романе выяснен тот процесс, что приводит к ужасным преступлениям людей, по существу очень хороших, выяснено влияние в этом отношении некоторых теорий, особенно популярных в современном обществе.
Популярность этих теорий представляется Достоевскому чем-то вроде умственной эпидемии, как это он изображает в сне Раскольникова в эпилоге романа.
Герою «грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу.
Все должны погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных.
Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Ho эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими.
Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали эти зараженные.
Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований.
Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали.
Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина, и мучился; глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром, не знали кого обвинять, кого оправдывать.
Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат; созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге.
Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие.
Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались.
Начались пожары, начался голод. Все и все погибало.
Язва росла и подвигалась дальше и дальше.
Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». Одной из жертв подобного нравственного и умственного поветрия является герой романа, Раскольников.
Добрый, сострадательный человек, он убивает старуху-ростовщицу и ее сестру.
Свое преступление он совершает под влиянием своеобразной общественно-нравственной теории, которую он раньше развил в статье, напечатанной в одном из журналов.
Согласно этой теории, преступление может быть оправдано, если оно совершено из побуждений общественного блага. Как передает эту теорию следователь, Порфирий Петрович, она состоит в том, что все люди разделяются на две категории: «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать законы, потому что они обыкновенные. «A необыкновенные имеют право делать всяческие преступления и всячески нарушать закон собственно потому, что они необыкновенные». Раскольников сам передает свой взгляд обстоятельнее. «Это не совсем так у меня, — начал он просто и скромно. — Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно… Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди должны и обязаны были творить всякие бесчинства, как вы говорите… Я просто-напросто намекнул, что необыкновенный человек имеет право… т. е. не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует.
Вы изволите говорить, что статья моя не ясна; я готов ее вам разъяснить по возможности… По-моему, если бы Кепплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе, как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути, как препятствие, то Ньютон имел бы право и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству.
Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать, кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре.
Далее, помнится мне, я развиваю в своей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, — и уж, конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь.
Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы.
Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, т. е., чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее разумеется.
Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, — а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться.
Одним словом, вы видите, что до сих пор тут ничего особенно нового нет. Это тысячу раз было напечатано и прочитано.
Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно; но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю.
Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), т. е., так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, т. е. имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, т. е. материал, говоря вообще, люди, по натуре своей, консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными.
По-моему, они обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного.
Второй разряд, все преступают закон, разрушительны или склонны к тому, судя по способностям.
Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны: большею частью они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего.
Но если ему надо для своей идеи перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он, внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, — это заметьте.
В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление.
Впрочем, тревожиться много нечего; масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет свое консервативное назначение, с тем, однако же, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда — господин настоящего, второй разряд — господин будущего.
Первые сохраняют мир и приумножают его численно, вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно одинаковое право существовать.
Одним словом, у меня все равносильное право имеют и — vive la guerre eternelle, — до Нового Иерусалима, разумеется… Вообще, людей с новой мыслью, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы.
Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать известен.
Огромная масса людей — материал, для того только и существует на свете, чтобы, наконец, через какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания пород и родов, понатужиться и породить, наконец, на свет, ну хотя из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека.
Еще с более широкою самостоятельностью рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно).
Еще с более широкою — из ста тысяч один. Гениальные люди из миллионов, а великие гении, завершители человечества, может быть, по истечении многих тысяч миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой все это происходит, я не заглядывал.
Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая». Приведенною теорией объясняется и преступление, совершенное Раскольниковым: он «осмелился», «дерзнул» пойти против некоторых установившихся в обществе возрений, и, согласно своей теории, он принадлежит к необыкновенным людям. Ясно, что автор отвергает эту теорию, протестует против нигилизма, который, по определению Н. А. Зверева, в этом романе представлен еще в первой стадии своего развития, как «отрицание верующее». Раскольников верит в спасительность своей теории, и эта вера приводит его к убийству старухи-ростовщицы, но автор осуждает своего героя, как человека, действующего насилием, и это осуждение ярче всего выразилось в противопоставлении Раскольникову прекрасного образа Сонечки Мармеладовой.
Как проститутка, Сонечка может быть сравниваема с типом Фантины в романе В. Гюго «Les miserables», но разница между этими личностями очень велика: в то время, как Фантина до крайности идеализирована у В. Гюго, Достоевский взял свою Сонечку из действительной жизни. Он показывает, что она сохраняет нравственную чистоту и цельность, несмотря на грязную обстановку, в которой ей приходится вращаться.
По своему умственному развитию она стоит весьма невысоко, но при всем этом у нее есть прочно сложившееся нравственное мировоззрение, которого пошатнуть нельзя никакими силами, и ее немудреные речи благотворно действуют на Раскольникова, раскрывая ему тщету и ложность его высоких мудрствований.
Благодаря Сонечке Мармеладовой совершается возрождение Раскольникова, его постепенное освобождение от тех теоретических построений, которые привели его к преступлению, и в конце романа у Раскольникова промелькнула мысль: «разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере», — а эти чувства и стремления, истекавшие из евангельского учения, были прямо противоположны его теориям.
Хотя в этом романе Достоевский и осудил теории нигилиста, все же он не может сопоставляться с теми романистами 60-х годов, которые выступили с обличениями этого движения. «Читатели, как говорит Страхов, привыкли видеть в нигилистах, во-первых, людей скудоумных и скудосердечных, людей, лишенных ясной силы ума и живой сердечной теплоты.
Люди эти строят собственным умом теории, совершенно оторванные от жизни, доходящие до величайших нелепостей.
На основании этих теорий они извращают свою и чужую жазнь и живут в этом извращении, не понимая и не чувствуя всего безобразия такой жизни. Поэтому нигилисты являются нам существами гадкими и смешными, пошлыми и отталкивающими.
Словом, они изображаются так, что по самой сущности дела могут возбудить не симпатию, а только насмешку и негодование… Между тем, в сущности, ведь их следует пожалеть.
Ведь нет никакого сомнения, что душа у них все-таки просыпается со своими вечными требованиями.
Притом не все же они пусты и сухи. Есть, конечно, и между ними люди, в которых эта ломка своей природы отзовется долгими, неизгладимыми страданиями.
И, следовательно, ко всем им, ко всей этой сфере кажущихся счастливцев, устраивающих свою жизнь на новых основаниях, можно обратиться со словами любящей Сони: «что вы, что вы над собой сделали?». Отвергая нигилистические теории Раскольникова, осуждая их устами Сонечки, Достоевский еще раз подчеркивает значение «бедных людей»: они не только сознают свое человеческое достоинство, но они ставятся выше других.
В этом случае образ Сонечки служит для развития некоторой идеи, уже ранее проявлявшейся в творчестве Достоевского; но тот же образ, с другой стороны, является первым выражением новой идеи, которой суждено было получить свое воплощение в князе Мышкине, в Алеше Карамазове: идеи о преимуществе людей высокого нравственного развития, но простых, перед умными, но порочными людьми.
Эти простаки могут многому поучить самоуверенных умников.
По окончании «Преступления и наказания», Достоевскому предстояло выполнить одно срочное литературное обязательство, т. е. написать для книгопродавца Стелловского повесть «Игрок». Начавши работу, Достоевский увидел, что не может поспеть к сроку без помощи стенографии, и, по рекомендации преподавателя Ольхина, к нему для этой работы явилась Анна Григорьевна Сниткина, окончившая незадолго перед тем курс Мариинской женской гимназии.
Ей Достоевский стал диктовать продолжение своей повести, объем которой должен был быть не менее 7 печатных листов. «Анна Григорьевна, как рассказывает Страхов, приходила к Федору Михайловичу около полудня, и они работали до 2-х или 3-х часов. Сначала Федор Михайлович прочитывал то, что им было продиктовано накануне и теперь было принесено уже переписанное, а потом диктовал дальше.
Так продолжалось с 4 по 30 октября, когда повесть была кончена.
Этому окончанию очень радовался Федор Михайлович и даже затевал по этому поводу обед с близкими приятелями. 31 октября он повез рукопись к Стелловскому, но не застал его дома и даже не мог узнать, где он находится.
Тогда Федор Михайлович поехал в магазин Стелловского, (на Б. Морской) и хотел сдать рукопись под расписку приказчику, но тот отказался принять ее, говоря, что хозяин на это его не уполномочивал.
Затруднение было немалое, и из него вывел Федора Михайловича один из знакомых, посоветовав ему отвезти рукопись в ту часть, где проживал Стелловский, и вручить приставу под расписку для передачи Стелловскому». Так совершилось знакомство Федора Михайловича с его второй женой. Свадьба их состоялась 15 февраля 1867 года. Через два месяца после свадьбы, 14 апреля 1867 г., Достоевские уехали за границу, где им суждено было пробыть более четырех лет. Причин этого отъезда за границу, как объяснял Достоевский в письме к Майкову, было две: «первая — спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо.
Рассудок действительно расстраивался, — это истина.
Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. Вторая причина, или обстоятельство: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выезжал, уж было подано ко взысканию Латкиным и потом ІІечаткиным — немного меня не захватили.
Оно положим (и говорю не для красы и не для словца) — долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно.
Действительность, материал, второй мертвый дом, одним словом, материалу было бы, по крайней мере, на 4 или 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова? — Это составляло неразрешимый вопрос.
Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, — то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная». Первым городом, в котором Достоевские остановились несколько дольше, был Дрезден; познакомившись в течение 2 месяцев с его художественными сокровищами, они решили проехать в Швейцарию.
По дороге их постигла беда: в Висбадене Федор Михайлович проигрался в рулетку, и пришлось ожидать в этом городе денег от Каткова тоже около 2 месяцев, и только в августе путешественники приехали в Женеву, где отстановились уже на долгое время. Еще в Дрездене Достоевский начал писать статью «Знакомство мое с Белинским», которую он должен был приготовить для сборника «Чаша», задуманного молодым литератором, Бабиковым.
Статья эта давалась ему с трудом, так что он называет ее «проклятою». «Возможности, говорит он, не было отлагать и мешкать. A между тем, я ведь и летом ее писал, но до того она меня измучила и до того трудно было ее писать, что я дотянул до сего времени (15 сентября) и, наконец-то, со скрежетом зубовным кончил.
Штука была в том, что я сдуру взялся за такую статью.
Только что притронулся писать и сейчас увидал, что возможности нет написать цензурно (потому что я хотел писать все). 10 листов романа было бы легче написать, чем эти 2 листа! Из всего этого вышло, что эту распроклятую статью я написал, если все считать в сложности, раз пять, и потом все перекрещивал и из написанного опять переделывал.
Наконец, кое-как вывел статью, — но до того дрянная, что из души воротит.
Сколько драгоценнейших фактов я принужден был выкинуть! Как и следовало ожидать, осталось все самое дрянное и золотосерединное.
Мерзость!» По всей вероятности, эта статья была враждебна памяти Белинского, так как к этому времени относятся вообще самые резкие отрицательные отзывы Достоевского о нашем критике; но, к сожалению статья, пересланная Бабикову А. Н. Майковым, затерялась бесследно вместе со всем материалом, предназначавшимся для сборника «Чаша». В Женеве Достоевские пробыли почти год. Здесь Федор Михайлович начал писать роман «Идиот», который стал появляться в «Русском Вестнике» уже с января 1868 г. Работа шла с большими перерывами, так как под влиянием женевского климата усилились и участились припадки эпилепсии, и уже в начале октября Достоевский жаловался: «надо сильно, очень сильно работать.
А между тем припадки добивают окончательно, и после каждого суток по 4 с рассудком не могу собраться. A как было хорошо в начале, в Германии! Это Женева проклятая.
Что с нами будет? — не понимаю! A меж тем роман единственное спасение.
Сквернее всего, что это должен быть очень хороший роман. Не иначе: это sine qua non. A как он будет хорош при совершенно забитых болезнью способностях; воображение-то у меня еще есть, и даже не дурно: это я на днях на романе же испытал.
Нервы тоже есть. Но памяти нет. Одним словом, бросаюсь в роман на ура! — весь с головой, все разом на карту, что будет, то будет!» Здесь, в Женеве, родилась 22 февраля 1868 г. первая дочь Достоевского.
Это «очень оживило Достоевского, как сообщает Страхов, — все свободные минуты он проводил у ее колясочки и радовался каждому ее движению.» Поэтому неожиданная смерть девочки от воспаления легких в мае того же года страшно поразила Достоевского. «Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное, говорит он, — для меня было уже лицо и характер.
Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил.
Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать.
Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил.
И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?» Работа прервалась на некоторое время, но роман надо было сдавать Каткову.
Достоевский напряг все свои силы, и все-таки в ноябре он видел, что не поспеет окончить роман. «Более трех с половиною листов в месяц, объяснял он, писать нельзя — это факт, — если писать целый год сряду. Но чрез это вышло то, что в этом году я не кончу роман и напечатаю всего только половину последней, четвертой части. Даже месяц назад я еще надеялся кончить, но теперь прозрел — нельзя. A между тем 4-я часть большая (12 листов) — весь расчет мой и вся надежда моя! Теперь, когда я все вижу, как в стекло, — я убедился горько, что никогда еще в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась теперь у меня для 4-й части, в подробнейшем плане. И что же? Надо спешить изо всех сил, работать не перечитывая, гнать на почтовых и, в конце концов, все-таки не поспею! В какое же положение, не говоря уже о себе, ставлю я «Русский Вестник» и как оказываюсь перед Катковым? Им надо будет давать окончание романа в будущем году в приложении, а это уже убыток журналу! Я решился даже написать туда и отказаться от платы за все то, что будет напечатано в будущем году, чтобы вознаградить журнал за убыток печатания в приложении». В начале сентября Достоевские переехали в Италию, пробыли два месяца в Милане, а затем поселились во Флоренции, где оставались до июля 1869 г. Здесь был закончен «Идиот» и впервые зародилась мысль о «Братьях Карамазовых». Об этой идее Достоевский писал Майкову еще в декабре 1868 г.: «Здесь у меня на уме теперь: 1) огромный роман, название ему «Атеизм» (ради Бога между нами), но прежде чем приняться за который, мне нужно прочесть целую библиотеку атеистов, католиков и православных.
Он поспеет, даже при полном обеспечении в работе, не раньше как через два года. Лицо есть. Русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, — вдруг уже в летах, теряет веру в Бога. Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился. (Разгадка психологическая: глубокое чувство, человек и русский человек).
Потеря веры в Бога действует на него колоссально (собственно действие в романе, обстановка — очень большие).
Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно между прочим попадается на крючок иезуиту пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины — и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога (ради Бога не говорите никому; а для меня так: написать этот последний роман, да хоть бы и помереть — весь выскажусь).
Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о реализме и действительности, чем наши реалисты и критики.
Мой идеализм — реальнее ихнего.
Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает». Такова первая мысль о будущем романе, но на очереди стояли другие работы, а прежде всего окончание «Идиота». Достоевский не был доволен концом своего романа, хотя идею его очень высоко ставил.
В этом романе мы видим дальнейшее выяснение той идеи, которая выразилась в противопоставлении умнику Раскольникову необразованной, не мудрящей Сонички.
Идиотизм героя есть только, так сказать, внешняя его непрактичность, а между тем он в действительности очень умен, он отличается удивительною чуткостью, проницательностью, и Аглая вполне справедливо говорит ему: «хоть вы в самом деле больны умом, зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им не снился, потому что есть два ума: главный и не главный». Этот главный ум О. Ф. Миллер называл «умом сердца» и объяснял значение князя Мышкина таким образом: «В нем доведено в сильнейшей степени все то, что всегда было особенно дорого Достоевскому; он является у него прямым представителем «царства не от мира сего», оторванность от которого является, по взгляду автора, главным бедствием нашего мира. Это, можно сказать, художественное воспроизведение темы, весьма распространенной в безыскусственной народной словесности — это тот же любимый народом сказочный Иванушка-дурачок, оказывающийся, на самом деле, только человеком не «себе на уме», человеком, не выносящим зрелища постороннего горя, постоянно забывающим себя для других». С этой точки зрения, идиот, князь Мышкин, может быть признан предшественником Алеши Карамазова, который по своему нравственному развитию ставится автором чрезвычайно высоко.
Если в князе Мышкине можно находить черты Алеши, то еще более определенным представляется сходство женских типов этого романа (Настасьи Филипповны и Аглаи) с позднейшими образами (Грушеньки и Катерины Ивановны).
Оставив Флоренцию, Достоевские через Венецию, Триест, Вену и Прагу вернулись в Дрезден.
Здесь 14 сентября родилась их вторая дочь, и этот факт внес радость в их семейную жизнь. В Дрездене пришлось пробыть два года, и по свидетельству Анны Григорьевны, передаваемому Страховым, а также судя по его письмам, Федор Михайлович все сильнее тяготился мыслью, что он отстал от России, не знает ее. Однако это опасение было в сущности неосновательным, как это обнаруживается из написанного в Дрездене романа «Бесы». И этот роман, на который ушел весь 1870 год, и написанная в конце 1869 г. повесть «Вечный муж», как видно из переписки Достоевского, первоначально возникли ввиду необходимости материальной: мысль Достоевского более стремилась к тому большому роману, о котором он уже писал Майкову из Флоренции.
Однако, отвлеченный от этого романа, он дал в «Бесах» чрезвычайно ценное произведение.
Фактической основой романа послужил процесс об убийстве Нечаевым и его сообщниками студента Иванова, как это видно из объяснения Достоевского в «Гражданине» 1873 г. «Некоторые (говорится тут) из наших критиков заметили, что я в моем последнем романе — «Бесы» воспользовался фабулой известного Нечаевского дела; но тут же заявили, что собственно портретов или буквального воспроизведения Нечаевской истории у меня нет; что взято явление и что я попытался лишь объяснить возможность его в нашем обществе, и уже в смысле общественного явления, а не в виде анекдотическом, но в виде лишь описания московского частного случая.
Все это, скажу от себя, совершенно справедливо.
До известного Нечаева и жертвы его, Иванова, в романе моем лично я не касаюсь.
Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева.
Я хотел поставить вопрос и, сколько возможнo яснее, в форме романа, дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец Нечаевцев?» При этом Достоевский решительно отвергал то объяснение, согласно которому социальные брожения молодежи возникают вследствие недостатка образования. «Позвольте, восклицает он, — вы на основании «отрицания факта» утверждаете, что Нечаевы непременно должны быть идиотами, «идиотическими финатиками». Такт, ли это опять? Справедливо ли? Устраняю в настоящем случае Нечаева, а говорю «Нечаевы» во множественном числе. Да, из Нечаевых могут быть существа весьма мрачные, весьма безотрадные и исковерканные, с многосложнейшей по происхождению жаждой интриги, власти, со страстной и болезненно-раннею потребностью выказать личность, — но почему же они идиоты? Напротив, даже настоящие монстры из них могут быть очень развитыми, прехитрыми и даже образованными людьми… Чудовищное и отвратительное московское убийство Иванова, безо всякого сомнения, представлено было убийцей Нечаевым своим жертвам «Нечаевцам», как дело политическое и полезное для будущего «общего и великого дела». Иначе понять нельзя, как несколько юношей (кто бы они ни были) могли согласиться на такое мрачное преступление.
Опять-таки в моем романе «Бесы» я попытался изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства.
Вот в том то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем.
Это и не у нас одних, а на всем свете так, всегда и сначала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шаткости в основных общественных убеждениях. Ho y нас это более, чем где-нибудь, возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени.
Есть исторические моменты в жизни людей, в которые явное, нахальное, грубейшее злодейство может считаться лишь величием души, лишь благородным мужеством человечества, вырывающегося из оков. Неужели нужны примеры?. Я думаю, можно допустить и мое предположение: что даже и честный и простодушный мальчик, даже и хорошо учившийся, может подчас обернуться Нечаевцем, разумеется, опять-таки если попадет на Нечаева; это уже sine qua non». Взгляд на революционное движение 60-70-х годов, как на явление болезненное, высказанный в этом пояснении к роману, выражается и в эпиграфе к роману из Евангелия от Луки (гл. XVII, 32-37) и в том применении этого эпиграфа, которое делает Степан Трофимович Верховенский, говоря: «видите, это точь-в-точь как наша Россия.
Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней.
Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui и я, может быть первый во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит.
Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых»… и будут все глядеть с изумлением». Мысль о болезненности этого движения позволяет связывать роман «Бесы» с «Преступлением и наказанием», в котором говорится об умственной заразе, охватившей общество: это зараза отрицания, и любопытно, что в «Бесах» представлен среди революционеров «фанатик человеколюбия» Шигалев, выработавший общественную теорию, представляющую собою развитие известных взглядов Раскольникова.
В своей книге (по передаче хромого учителя) Шигалев «предлагает, в виде конечного разрешения вопроса — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми.
Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать». Таким образом в результате общественного переустройства является у революционеров довольно грубый деспотизм меньшинства, и в этом конечном выводе, который делается автором, заключается прямое осуждение самой цели революционного движения.
Уже во время писания «Бесов» Достоевский мысленно возвращается к тому роману, о котором раньше писал Майкову.
Этот роман его интересует гораздо более, чем «Бесы», и у него обстоятельнее намечается план этого произведения, которое он предназначает для «Зари». «Эта вещь, пишет он Майкову уже в 1870 г., два года как зреет в моей голове.
Это та самая идея, о которой я вам уже писал. Это будет мой последний роман. Объемом в «Войну и мир», и идею бы вы похвалили… Этот роман будет состоять из пяти больших повестей (листов 15 каждый; в 2 года план у меня весь созрел).
Повести совершенно отделены одна от другой, так что их можно даже пускать в продажу отдельно.
Первую повесть я и назначаю Кашпиреву: тут действие еще в сороковых годах (общее название романа есть «житие великого грешника», но каждая повесть будет носить название отдельно).
Главный вопрос, который проведется во всех частях, — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь — существование Божие. Герой, в продолжение жизни, — то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист. 2-я повесть будет происходить вся в монастыре.
На эту 2-ю повесть я возложил все мои надежды.
Может быть, скажут наконец, что не все писал пустяки. (хочу выставить во второй повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно, под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на покое). 13-летний мальчик, участвовавший в совершении уголовного преступления, развитой и развращенный (я этот тип знаю), будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями (круг наш, образованный) и для обучения.
Волченок и нигилист-ребенок сходятся с Тихоном (вы ведь знаете характер и все лицо Тихона).
Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим именем).
Почему Чаадаеву не посидеть года в монастыре? Предположите, что Чаадаев после первой статьи, за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и напечатал, например, за границей, на французском языке брошюру, — очень и могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь.
К Чаадаеву могут приехать в гости и другие: Белинский, например, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в романе беру этот тип). В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубев, есть и инок Парфений (в этом мире я знаток, я монастырь русский знаю с детства).
Но главное Тихон и мальчик.
Ради Бога не передавайте никому содержание этой второй части… Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру.
Это уж не Костанжогло и не немец (забыл фамилию) в Обломове; и не Лопуховы, не Рахметовы.
Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов и проч.» В этом очерке уже намечены драма Ивана Карамазова, старец Зосима, Алеша и Смердяков, но полная выработка плана была еще далека… Между прочим и для этой последней цели Достоевский считал необходимым возвратиться в Россию, «Но, говорит Страхов, возвратиться было трудно, потому что нужно было сразу иметь порядочные деньги: приходилось бы не только расплачиваться на месте, не только обзаводиться в Петербурге, но и платить по векселям и долгам, оставшимся от «Эпохи». Долго Достоевские поджидали благоприятных обстоятельств; но собрать сколько-нибудь денег им не удавалось.
Несмотря на чрезвычайно скромную жизнь, все получавшиеся деньги уходили, значительная часть их шла на поддержку вдовы покойного брата, а также пасынка, кроме того на уплату процентов за заложенные при отъезде вещи (которые в конце концов все-таки пропали).
Не видя выхода из этих затруднительных обстоятельств и в то же время чувствуя, что им стало совершенно невыносимо долее оставаться за границею, Достоевские решились наконец принять все тяжелые последствия своего приезда и вернулись в Петербург 8 июля 1871 г. Через восемь дней у них родился сын Федор». С этого возвращения на родину начинается наиболее благоприятный в материальном отношении период жизни Достоевского, особенно благодаря тому порядку в его делах, который внесен был женою. Через полтора года после этого Достоевский принимает предложение кн. В. П. Мещерского редактировать «Гражданина», с платой по 250 p. в месяц, сверх гонарара за статьи.
Эта работа продолжалась целый год, причем Достоевский поместил в «Гражданине» ряд политических статей и начал уже в нем свой «Дневник Писателя». С 1876 г. этот «Дневник» становится самостоятельным изданием и выходит с большим успехом аккуратно два года, а затем, в 1880 и 1881 гг., выпущено было три номера «Дневника». В 1875 г. был издан роман «Подросток», а последние годы, начиная с 1877, пошли на работу над «Братьями Карамазовыми», которые печатались в «Русском Вестнике» 1879 и 1880 гг. По внешней форме, этот роман представляет собою неоконченное произведение.
В предисловии автор говорит, что в этом романе он будет заниматься жизнеописанием Алексея Федоровича Карамазова, — но, приступая к выполнению этой задачи, находится в некотором недоумении: «А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но однако сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен потратить время на изучение фактов его жизни? — Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: «Может быть, увидите сами из романа». Если читатель не найдет ничего интересного в «жизнеописании» Алеши Карамазова, все-таки для автора эта личность примечательная. «Дело в том, — продолжает Достоевский, — что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся.
Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности.
Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, — особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи.
Чудак же в большинстве случаев частность и обособление.
Не так ли? — Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего, Алексея Федоровича.
Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а, напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи, — все каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались»… (т. XII, стр. 9). Таким образом, Алеша Карамазов, как «сердцевина целого», должен отразить в себе характерные признаки жизни его времени.
Такое предисловие и объяснение автор необходимо должен был предпослать своему роману.
Дело в том, что в этом романе задумано их, собственно, два: первый, — то, что мы имеем теперь, описывает не текущую жизнь, а предшествующую, лет за 12 раньше; текущая же жизнь должна была найти свое место во второй части романа, в «жизнеописании» Алеши. Но этой части, наиболее интересной, Достоевский написать не успел; у нас же теперь есть лишь начало большого произведения, выясняющего личность Алеши Карамазова.
Но несмотря на неоконченность, «Бр. Карамазовы» представляют нечто грандиозное и самостоятельное, так как в лицах, окружающих Алексея Федоровича, представлено то, что волновало общество, — именно та «бестолочь», о которой автор упоминает в начале.
Здесь выведены люди разных взглядов и эпох. Тут встречаются представители крепостнических традиций, — циничная, грязная личность — Федор Павлович Карамазов.
В лице Ивана Федоровича виден тип переходного времени, когда крепостничество рушится и нарождается множество новых, свежих идей. Есть люди, указывающие своим образом мыслей и действий на решительный поворот общественной мысли и чувства в область религии.
Вот на этих-то отдельных частностях общественной жизни, более или менее полно отразившихся в героях этого романа, мы и остановимся.
Автор прежде всего характеризует отца Карамазова — Федора Павловича.
Нравственный облик старика представлен автором в очень несимпатичном виде. Это был «тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только кажется, одни эти» (стр. 11). Он был женат два раза… Аделаида Ивановна, так звали первую супругу Федора Павловича, была красивая и развитая барышня, но с сильными наклонностями к романтизму.
Ничем иным, как желанием заявить свою самостоятельность, испытать прелести романической любви (Федор Павлович женился на ней «увозом»), нельзя объяснить добровольного выхода замуж Аделаиды Ивановны за такого ничтожного «мозгляка», шута и циника, каким был Федор Павлович.
Известно, чем кончилось их недолгое сожительство.
Как только Аделаида Ивановна бросила своего супруга, оставив на его руках трехлетнего Митю, — он «мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну». Вскоре после ее смерти он вступает во второй брак с Софьей Ивановной.
Это была «молоденькая особа из другой губернии, в которую Федор Павлович заехал по одному мелкоподрядному делу, с каким-то жидком в компании.
Федор Павлович хотя и кутил, и пил, и дебоширил, но никогда не переставал заниматься помещением своего капитала, и устраивал делишки свои всегда удачно, хотя, конечно, почти всегда подловато» (ibid, 18). Мы знаем, как произошел этот вторичный увоз сиротки, забитой жестокою и деспотичною генеральшей.
Незнавшая жизни, шестнадцатилетняя, готовая скорее покончить с собою, чем жить у благодетельницы, — ожидала от брака лучшей перемены своей судьбы.
Известно, насколько оправдались ее надежды.
Федор Павлович не взял за ней ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего не дала и сверх того прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз взять что-либо, а прельстился лишь замечательною красотою невинной девушки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты. «Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули», говаривал он потом, «гадко по-своему хихикая». (19). Когда Софья Ивановна умерла, старшему сыну ее, Ивану, рожденному в первый год брака, было семь лет, а второму, Алексею, шел только четвертый; однако, как мал Алексей ни был, он все-таки запомнил мать, хотя, конечно, в смутных очертаниях.
Детей по смерти матери постигла судьба Дмитрия — сына от первого брака: они были сданы на воспитание и жительство к слуге Григорию; отец же по-видимому махнул на них рукой и совершенно их забросил.
Но тут является генеральша, воспитавшая Софью Ивановну; она распушила и наградила пощечинами Федора Павловича и Григория, а затем, без всяких разговоров, забрала к себе брошенных детей. Правда, она вскоре после этого умерла, однако успела составить завещание, где на воспитание малюток вплоть до совершеннолетия оставлено по тысяче рублей на каждого.
Главный наследник генеральши, губернский предводитель дворянства, Ефим Петрович Поленов, человек честный и добрый, принял участие в детях, взял их к себе и сильно полюбил их, особенно младшего, Алексея, так что тот долгое время даже и рос в его семействе.
Таким образом дети были обязаны своим воспитанием всецело этому гуманному человеку.
Далее Достоевский отмечает характерные особенности Ивана Карамазова, сказавшиеся еще в детстве.
Он «рос каким-то угрюмым и закрывшимся в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут они в чужой семье и на чужих милостях, а что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч. и проч.» (ibid, 21). Тринадцати лет он был отдан в московскую гимназию и пансион знаменитого педагога.
Когда Иван Карамазов поступил в университет, его опекун, Поленов, умер; дело о получении с наследников Поленова денег, завещанных генеральшей, вследствие тогдашней судебной процедуры затянулось.
Ивану пришлось зарабатывать средства к жизни работой в редакциях.
Впрочем и в эту критическую минуту Иван сумел скоро сориентироваться и выказать способность пользоваться обстоятельствами.
В редакции он не занимается переводами, чего обыкновенно просят нуждающиеся студенты; он писал мило и пикантно составленные статейки, и в этом одном «молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола». Познакомившись с редакциями, Иван Карамазов начинает писать серьезные статьи, приобретает известность.
Особенно обратило всеобщее внимание статья, напечатанная им уже по выходе из университета.
Эта статья обратила внимание даже не специалистов и, главное, — написанная по-видимому по предмету, для Ивана незнакомому. «Статья была написана на поднявшийся повсеместно тогда вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные мнения об этом вопросе, он высказал и свой личный взгляд.
Главное было в тоне и замечательной неожиданности заключения.
А между тем многие из церковников решительно сочли автора за своего.
И вдруг рядом с ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и со своей стороны аплодировать.
В конце концов некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка» (ibid, 22). Этот случай очень хорошо характеризует Ивана Федоровича.
Его статья, оказавшаяся подходящею к миросозерцанию людей самых противоположных лагерей, указывает на сложность и богатство натуры ее автора.
Действительно, личность Ивана обрисовывается Достоевским, как натура в высшей степени умственно развитая, вдумчивая и страстная.
Инан Федорович не может согласиться и примкнуть к тогдашнему общественному движению; он видит, что это направление разрушает, но своего положительного ничего не создает.
Вопрос о цели, смысле жизни, вопросы этики глубоко интересуют Ивана Федоровича; он мучается и с болью в сердце ищет ответа на эти вопросы, не удовлетворяясь современными ему отрицательными теориями.
Теперь остановимся на характеристике младшего сына, Карамазова — Алеши, бывшего на три года моложе Ивана, — поскольку она дана Достоевским в этом неоконченном романе. «Прежде всего объявлю, что этот юноша, Алеша, был вовсе не фанатик и, по-моему, по крайней мере, даже и не мистик вовсе. Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его. И поразила то его эта дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное, по его мнению, существо, — нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца.
Впрочем, я не спорю, что он был и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели». Странность его, очень может быть, является чертой чисто наследственной.
Здесь автор указывает на впечатлительность Алеши, сказавшуюся в нем в самом раннем детстве.
Так он, оставшись после смерти матери на четвертом году, запомнил однако на всю жизнь ее лицо, ее ласки, — «точно как будто она стоит передо мной живая». Особенно ярко и живо он помнил один «вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые то лучи и запомнил всего более), в комнате, в углу, образ, пред ним зажженную лампадку, а перед образом на коленях, рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко, до боли, и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Вот картина! Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить. Ho он редко кому любил поверять свое воспоминание». (ibid, 24-25). В детстве и юности он был мало экспансивен, малоразговорчив, — но это происходило не от робости и нелюдимости, совсем напротив, — от какой-то внутренней заботы, «собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал других.
Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простачком, ни наивным человеком.
Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он нe захочет взять на себя осуждения, и ни за что не осудит.
Казалось даже, что он все допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя» (ibid, 25). Этот по натуре чрезвычайно чистый, целомудренный человек, чуткий к чужому несчастью, старается понять действия и проступки других, а понявши, простить их. Вот за эту чуткую, любящую, кроткую душу все любили Алешу, и где бы он ни появлялся, все старались сделать одно лишь ему приятное.
Так в доме своего воспитателя, Поленова, Алеша успел так привязать к себе всех в этом семействе, что его решительно считали как бы за родное дитя. «А между тем он вступил в этот дом еще в таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в ребенке расчетливой хитрости, пронырства или искусства заискать и понравиться, умея заставить себя полюбить.
Так что дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно» (стр. 26). К Алеше даже относились с некоторым уважением.
По смерти Поленова, Алеша, не окончив гимназии, попадает в дом каких-то двух дам, родственниц Поленова, но на каких условиях, он сам того нe знал. «Характерная тоже, и даже очень», — говорит Достоевский, — черта его была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства живет. В этом он был совершенная противоположность своему брату старшему, Ивану Федоровичу». Итак, не окончив гимназии, Алеша вдруг собрался к своему отцу. Последний незадолго перед тем жил на юге, несколько лет сряду, где познакомился сначала, по его собственным словам «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденяшками», а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но и у евреев был принят». Надо думать, что в этот-то период своей жизни он и развил в себе особенное умение сколачивать и выколачивать деньгу» (ibid, 29). Вернувшись из поездки в родной город, Федор Павлович, уже значительно состарившийся, снова предался отвратительному сладострастью.
Вот в это время и является Алеша, который приехал, — повинуясь какому-то безотчетному стремлению, — чтобы войти в жизнь родного отца. Но вскоре же по приезде Алеша знакомится со старцем Зосимою, который произвел на него сильное впечатление; тогда же разыгрывается и драма в семействе Карамазовых.
Старец Зосима, — центральная фигура этого романа, — личность в высшей степени для нас интересная, так как, с одной стороны, характеристика этого старца выясняет и освещает нам фигуру Алеши Карамазова, а с другой — знакомит нас с личным мировоззрением Достоевского, — выразителем взглядов которого и является старец Зосима.
Сперва сообщим любопытную биографию этого старца.
Составлена она со слов старца и уже после его смерти Алексеем Федоровичем Карамазовым.
Из нее мы узнаем, что Зосима родился в северной губернии и был дворянского происхождения.
Он очень рано лишился своего отца, и на руках матери осталось два сына: он — Зиновий, и старший брат — Маркел.
Когда Маркелу было 17 лет, то «повадился он ходить к одному уединенному в нашем городе человеку, — рассказывает старец Зосимса, — как бы политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш город за вольнодумство.
Был же этот ссыльный — немалый ученый и знатный философ в университете». Последствием этих посещений было то, что Маркел, уже после отъезда ученого в Петербург, оказался совершенным атеистом, — приводя этим в ужас и мать, и всех близких.
Всем известна история его предсмертной болезни и полного нравственного и религиозного перерождения его. «Изменился он весь душевно, — такая дивная началась вдруг в нем перемена! Войдет, бывало, к нему в комнату старая нянька: «позволь, голубчик, я и у тебя лампадку зажгу пред образом». A он прежде не допускал, задувал даже. «Зажигай, милая, зажигай, изверг я был, что претил вам прежде.
Ты, Богу зажигая лампадку, молишься, а я, на тебя радуясь, молюсь.
Значит, одному Богу и молимся». Странными казались нам эти слова, а мать уйдет к себе и все плачет, только к нему входя обтирала глаза и принимала веселый вид. «Матушка, не плачь, голубушка, говорит, бывало, много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — Ах, милый, ну, какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет. — «Милая, — отвечает ей, — не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, — а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай»… «Входящим слугам говорил поминутно: «Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне. Если бы помиловал Бог и оставил бы в живых, — стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить»… «Мама, радость моя, — говорит, — нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, какими и они мне. Да еще скажу тебе, матушка, что всякий из нас перед всеми во всем виноват, а я более всех.. Матушка, знай, что воистину всякий перед всеми за всех и за все виноват.
Не знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так, — до мучения».. (ibid, 333-334). Вот эти две мысли:»о земном рае» и «о нравственном долге и обязанностях всякого пред всеми», высказанные духовно возродившимся Маркелом, глубоко запали в душу Зосимы, тогда еще ребенка; но впоследствии он осмыслил и вполне понял их сущность.
Затем Зосима поступает в кадетский корпус, где натура его значительно огрубела, а вместе с тем заглохли и его детские впечатления.
Будучи уже офицером, Зосима пережил такую минуту, которая произвела в нем глубокий нравственный пероворот и пробудила забытые детские воспоминания.
Он привязался к одной девушке хорошей фамилии; ему казалось, что он может надеяться на взаимность.
Но не успел он сделать предложение, как его назначили в командировку в другой уезд. Когда он возвратился, то узнал, что любимая им девушка замужем за одним богатым пригородным помещиком.
Ревность и задетое самолюбие побудили Зосиму оскорбить помещика и добиться от него дуэли. В ночь перед дуэлью и произошел тот эпизод, потрясший Зосиму.
Вот как рассказывает об этой минуте сам Зосима: «Был в исходе июнь, и вот встреча наша на завтра за городом в семь часов утра, — и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое.
С вечера, возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так что окровавил ему лицо. Служил он у меня уже давно, и случалось и прежде, что ударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью.
И верите ли, милые, сорок лет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со стыдом и мукой. Лег я спать, заснул часа три, встаю — уже начинается день. Я вдруг поднялся, спать более не захотел, подошел к окну, отворил, — отпиралось у меня в сад, — вижу, всходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички. «Что же это, — думаю, — ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не оттого ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого.
Не оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то… И вдруг сейчас же и догадался в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия! Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он передо мной, а я его бью с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил, как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтоб заслониться, не смеет, — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека! Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь.
Стою я, как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, а птички-то, птички-то Бога хвалят… Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился на постель и заплакал навзрыд.
И вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его перед смертью слугам: «Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?» «Да, стою ли?» — вскочило мне вдруг в голову.
В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил? Так и вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос. «Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми, за всех виноват, не знают только этого люди, а если бы узнали — сейчас был бы рай!» Господи, да неужто же и это неправда, плачу я и думаю, — «воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» Когда утром заехал секундант, Зосима был уже другой человек.
Прежде всего он попросил прощения y Афанасия, а на дуэли выдержал выстрел противника, а затем швырнул пистолет в лес; противник и секунданты требовали, чтобы Зосима стрелял, так как его поступок был несогласен с правилами условной чести. Ho Зосима, вместо того, извинился за свое оскорбление перед помещиком, но стрелять все же не стал. Его действия возмутили его товарищей, как марающие честь полка. «Господа, — воскликнул я вдруг от всего сердца, — посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, — а мы, только мы одни, безбожные и глупые, и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем»… Само собою разумеется, что после этого поединка Зосима подал в отставку и стал готовиться к иночеству.
Его поступок удивил всех, и все прониклись к нему невольным уважением, даже полюбили его. Во время своего иночества Зосима практически осуществляет эти два положения, впервые услышанные им от брата Маркела.
Для нас мистическая теория старца любопытна потому, что она отразилась на мировоззрении Алеши, находившегося под сильным воздействием Зосимы, и выражает воззрения самого автора — то, во что веровал Достоевский в последние годы своей жизни. В этой теорий писатель видел начала, примиряющие самые резкие противоречия мучающих и терзающих сомнений, представленных в лице Ивана Карамазова.
Анализируя воззрения Зосимы на современное и будущее состояние общества, мы знакомимся с личными взглядами автора по этому вопросу.
Зосима характеризует современное состояние общества, как «период всемирного отъединения» или «уединения», т. е. такого состояния, когда каждый действует в своих только интересах.
Зосима видит в этом необходимую, переходную ступень ко всеобщей целостности, ко всеобщему единению, в чем одном и заключается залог всеобщего благополучия. «Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности.
Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого… Но до тех пор надо все-таки знамя беречь, и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого.
Это — чтобы не умирала великая мысль» (ibid, 351). В этих словах Достоевский примиряет два направления в вопросах общественного совершенствования.
Одни думали, что общее благополучие наступит при общественном совершенстве, другие — при совершенстве отдельных личностей.
По мнению Достоевского, для общего благополучия нужно общее совершенство, но оно сразу настать не может, а обществу должно пережить некоторые переходные фазисы в своем развитии, — но, чтобы идея совершенства не умерла, ее должны практически осуществлять отдельные члены общества в своей жизни. Таким образом, автор словами Зосимы восстает против личного совершенства, — проповедуемого некоторыми, — носившего вполне самостоятельный характер и имевшего своим непременным следствием «уединение» и «отъединение», а не общественное благополучие.
Эти мысли особенно часто и настойчиво проводятся Достоевским в его последних произведениях.
Остается сказать еще несколько слов о братьях Карамазовых, в лице которых Достоевский характеризует современное общество; надо заметить, впрочем, что эти типы имеют не только временное, историческое значение, — нет, с ними можно встретиться в любую эпоху. Мы еще ничего почти не сказали о старшем сыне Федора Павловича — о Дмитрии.
Натура этого Карамазова не знает никакого удержа, — эта черта чисто семейная, но только в Дмитрии она изображена более ярко и выпукло, чем в других Карамазовых.
Как и отец, Дмитрий отличается сладострастием, — но рядом с этой отрицательной чертою, в душе его можно подметить истинное благородство и много других хороших сторон.
В нем постоянно происходит борьба между дурными наследственными страстями и лучшей частью души; его готовность пожертвовать собой за другого, его взгляд на наказание, — наложенное на него за чужое преступление, — как на средство исправления и нравственного совершенствования, — все это показывает в Дмитрии личность незаурядную, способную на подвиги самоотвержения.
Иван Карамазов представляет дальнейшее развитие Карамазовского типа; в нем, как и в Дмитрии, наблюдается та же стихийность.
Вместе с тем, Иван является представителем рефлексивных людей. Мы видим, что Иван, подобно Раскольникову и Петру Верховенскому, отрицательно смотрит на современное состояние общественной жизни. Но в нем нет той практической смелости для проведения и осуществления своей теории общественного благополучия, которую мы видели в родственных ему типах. Иван Федорович сомневается в целесообразности своей теории, чувствуя, что крайние выводы ее ложны и непригодны.
Если рассматривать Ивана Карамазова с этой последней точки зрения, то, пожалуй, можно согласиться с мнением г. Зверева, характеризующего этого героя, как тип «отрицателя сомневающегося». Теория Ивана, практически осуществленная Смердяковым, всего лучше обнаруживает свою несостоятельность.
Смердяков, исходя из того положения, что сильным личностям «все дозволено», совершает ненужное преступление — убийство Федора Павловича.
В этом романе находится, как самостоятельная вставочная часть, легенда о великом инквизиторе, любопытная тем, что в ней выражены личные воззрения автора на западный католицизм.
Эта легенда, с несомненными славянофильскими тенденциями, вложена в уста Ивану Карамазову, всего меньше бывшему славянофилом.
Достоевский особенно отмечает характерное явление жизни западной церкви — деспотизм над личностью, над совестью каждого члена. Этот деспотизм над совестью, введенный католицизмом в основной принцип деятельности, достиг такого развития, что от учения Христа о всеобщем равенстве, братстве и любви не осталось и следа. Католицизм сумел перевоспитать своих исповедников настолько, что они не понимают, — и во всяком случае уже не могут следовать, — проповеди Христа о всеобщей любви. Этой легендой Достоевский выражает свое отрицательное отношение к характеру деятельности католицизма, — к насилию вместо завещанного Христом начала общественной жизни, — любви; мало того, в этих же словах Достоевский высказывает отрицательный взгляд и на характерное культурное явление в жизни запада — на насилие, вообще провозглашенное одним из принципов деятельности в проведении идей социализма.
Вот почему, по мнению писателя, ни западная церковь, ни западный социализм, подменивший любовь противоположным ей началом, не достигли никаких благих результатов.
Насилие отрицает даже Иван Карамазов, и в данном случае его мысль совпадает со словами старца Зосимы, в которых говорится про рай в душе человека, про любовь, как единое объединяющее начало, чем совершенно исключается всякое насилие.
В дальнейшем развитии романа должно было быть нарисовано, как Алеша путем личного совершенствования осуществляет идею всеобщей целостности.
Но Достоевскому не удалось докончить романа и выполнить намеченную идею. Основа личного совершенства в целях достижения идеала всеобщей целостности должна заключаться в религии, которая должна быть гуманной.
Эти же мысли проводятся и в «Дневнике писателя». «Дневник» начал свое существование в 1873 г., — сначала он печатался в «Гражданине» кн. Мещерского, но с 1876 г. Достоевский выпускает его отдельным изданием, где и высказывается по самым разнообразным вопросам, выдвигаемым тогдашней жизнью.
Тут не было обычного журнального шаблона, отчего, конечно, «Дневник» только выигрывал в глазах читающей публики.
Достоевский часто затрагивает такие вопросы, которые слегка отразились в общественном сознании, как-то стушевались и исчезли малоосвещенными и выясненными.
Так Достоевский подробно останавливается на судебных процессах, указывает слабые стороны судебного дела, причем является все с теми же гуманистическими взглядами на личность преступника, с которыми мы познакомились при разборе «Записок из мертвого дома». С 1875 г. на страницах «Дневника» особенно сильно и горячо обсуждается вопрос «славянства». В это время уже начались волнения балканских славян, добивающихся политической свободы.
Русское общество чутко прислушивалось к этому движению единоверцев и братьев по крови. Достоевский является одним из главных проводников идеи всеславянства в общественное русское сознание.
Он указывал на страдания людей, родственных нам по крови и вере, на факты грубого насилия и попирания личного и человеческого достоинства фанатиками-мусульманами.
Эти жестокости действительно могли возмутить самого индифферентного человека; сочувствие к несчастным славянам росло все более и более и разрешилось движением русских войск на помощь угнетенным родным народам.
В пропаганде славянского вопроса «Дневник» Достоевского сыграл очень крупную роль и действовал согласно, хотя и вполне самостоятельно, с программой московских и петербургских славянофилов, — Ор. Миллера, Аксаковых и др. Достоевский развивает идею братства, провозглашенную славянофилами и вымершую исторически на Западе.
Он надеется, что если русские не откажутся протянуть руки угнетенному брату, тогда практически будет осуществлена идея славянского братства, тогда можно достичь выполнения и мессианистического идеала, который проводился во многих его произведениях.
Этот идеал развивается Достоевским и в его «Дневнике». В 1878 г. прекращается издание «Дневника»; следующий номер выходит только в 1880 г., — где напечатана речь Достоевского, сказанная им на открытии памятника Пушкина в Москве.
Когда Достоевский произвосил эту знаменитую, странную речь, то он захватил и привел в восторг всю аудиторию.
Все сошлись в этой речи, и западники и славянофилы, — так сильно было от нее впечатление.
Правда, впоследствии эта речь возбудила горячие толки и споры в журналистике, но все-таки первое впечатление, вынесенное от нее, было таково, что самые противоположные лагери сошлись в признании за Пушкиным некоторых заслуг, указанных Достоевским.
В этой речи Достоевский высказывает часто чужие, но забытые к его времени, мысли; так, напр., мысль о свойстве пушкинского гения, — о перевоплощении и проникновении духом других народов, коль скоро он берет сюжет и лица не из родной русской обстановки; эта черта творчества Пушкина была уже отмечена раньше Белинским.
Далее высказывается несколько мыслей, прямого отношения к Пушкину не имеющих.
Так Достоевский говорит, что русскому обществу на пути его совершенствования не следует отрываться от народной почвы, от народных идеалов; он считает нужным заполнить пропасть, существующую между современным интеллигентным обществом и народом, и призывает общество к народной правде.
Он сравнивает русскую интеллигенцию с Алеко, с Онегиным, с этими беспочвенными людьми, существование которых пусто и бесцельно, и заключает свою мысль таким символическим обращением к интеллигентному обществу: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость.
Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве» (т. XI, 438), — в этом он видит решение народной правды по народному разуму.
Но путь, который указывал Достоевский русской интеллигенции, навлек на писателя нарекания со стороны западников; его стали укорять и обвинять в каком-то мракобесии, называли нелепым его требование преклониться якобы пред народным невежеством.
Но все эти нарекания происходили от недоразумений.
Достоевский видел народную правду в искре Божией, в правде Христовой, в идее братства, хранимой одним только народом.
После этой речи отношения общества к писателю заметно меняются.
Когда появились «Бесы», то общество, не поняв этого романа и опираясь на некоторые частности, увидело в нем грубый, некрасивый пасквиль на молодежь, на Тургенева и т. п. Роман был освистан, и репутация Достоевского, как писателя беспристрастного, мыслящего, была поколеблена в очень сильной степени.
Попятно, что и «Бр. Карамазовы» встречены были обществом холодно.
Та же самая судьба постигла и другое его произведение — «Идиота». Такое пренебрежительное отношение к Достоевскому продолжалось вплоть до упомянутой пушкинской речи. В ней общество поняло Достоевского, поняло и прежние его романы.
Общество увидело в этом писателе глубоко любящую душу и проникновенный ум; понятно, что отношения изменились, и вместо холодности рождается горячая симпатия к Достоевскому.
Его слава быстро растет, он становится главой литературы и руководителем общественного мнения.
Теперь общество вняло призывам Достоевского к внутреннему личному совершенствованию, — призывам, попадающимся часто и в «Бр. Карамазовых», и в «Дневнике». Внешним доказательством того, как жадно общество прислушивалось к слову своего писателя-проповедника, служит внушительное число разошедшихся последних №№ «Дневника» и масса писем, получаемых Достоевским от молодежи, с вопросами о смысле жизни, о характере деятельности, достойной человека, с просьбой дать совет, к чему и как приложить свои силы, как послужить и помочь ближнему.
Все это показывает, насколько важны и жизненны были вопросы, затронутые Достоевским, и как хорошо было понято и выражено им современное общественное настроение.
Последний № «Дневника Писателя» уже заканчивался Достоевским, как вдруг один из резких приступов болезни прервал его работу, а на другой день, 29 января 1881 г., Достоевского не стало. Похороны его были целым общественным событием, так как в них выразились симпатии к почившему писателю всяких направлений русской интеллигенции.
Первое полное собрание сочнений Ф. М. Достоевского под редакцией О. Ф. Миллера и Н. Н. Страхова вышло в свет в 1881-83 гг., в 14 томах, из которых в первом заключались «Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского». Последующие издания (в 6, 9, 12 томах) являются точным повторением первого, с исключением лишь биографических материалов, которые заменяются краткими биографиями, написанными Д. В. Аверкиевым, К. К. Случевским, В. В. Розановым.
В 1904 г. начато новое издание Д. С. Мережковским, который работает над подробной биографией Достоевского.
Из биографических материалов и статей, кроме указанных, надо отметить следующие: «Достоевский в его письмах» (Русск. Старина, 1883 г., т. 39 и 40). Письма к А. С. Хитровой, М. М. Достоевскому и др. (Р. Старина, 1884 г., т. 43; 1885 г., т. 47 и 48). Переписка и заметки Ф. М. Достоевского (Сев. Вестник, 1881 г., № 10 и 11). «В память Юрьева». М. 1891 г. (письма к С. А. Юрьеву).
Русск. Ведом. 1891 г. (письмо к вдове Белинского, в № 241). Космополис, 1898 г. № 9 (оправдательная записка Д. по делу Петрашевского, напечатанная также в Биржевых Ведом. 1899 г. №№ 215 и 217). «Воспоминания о Ф. М. Д.» Вс. С. Соловьева (Ист. Вестн. 1881 г. № 3). Сытина.
Из воспоминаний о Ф. М. Д. (Ист. Вестн. 1885 г., № 1). Ковалевская, С. Воспоминания детства (Вестн. Евр. 1890 г., № 7 и 8). Трутовский, К. Воспоминания о Д. (Русск. Обозр., 1893 г., № 1). Милюков.
Воспоминания о Достоевском (Русск. Стар. 1881 г., т. 30 и 31 — то же в книге «Литературные встречи и знакомства», СПб. 1890 г.). Гаршин, Е. Испорченная жизнь (Ист. Вест. 1884 г, № 2, а также в книге «Критич. опыты», СПб. 1888 г.). Яновский.
Воспоминания о Д. (Р. Вестн. 1885 г. т. 4). Головачева-Панаева.
Русские писатели и артисты.
СПб. 1890 г. Е. Соловьев.
Ф. М. Д., в «Биографич. библиотеке» Павленкова.
СПб. 1898 г. Кузьмин.
Ф. М. Д. в каторге и после ссылки (Вестн. Знания, 1903 г., № 1 и 2). Th. M. Dostojewsky. Eine biographische Studie von N. Hoffmann. Berlin. (1899, лучшая из имеющихся биографий). — Th. M. Dostojewsky. Etude medico-psychologique par d-r. G. Loygne. Paris. 1904 г. Ашевский.
Достоевский и Белинский (Мир Божий, 1904 г., № 1). Арсеньев.
Многострадальный писатель (Вестн. Евр., 1884 г., т. 1). Скирмунт.
Галерея русских писателей, 1900 г. Скабичевский.
История новейшей русской литературы.
СПб. 1903 г. Критические статьи, посвященные Достоевскому, весьма многочисленны.
Из них, кроме упомянутых выше статей Белинского, следует отметить: Добролюбов.
Забытые люди (Сочинения, т. III). Писарев.
Погибшие и погибающие.
Будничная сторона жизни. Борьба за жизнь. Анненков.
Воспоминания и критические очерки, т. II. Михайловский. «Жестокий талант» и «О Писемском и Достоевском» (Сочинения, т. VI). Миллер.
Русские писатели после Гоголя, т. I. Оболенский.
Оценка идей Достоевского (Мысль, 1881 г., и «Муза Достоевского и муза Тургенева» (Русск. Богатство, 1884 г., № 9). Соловьев, Вл. С. Три речи в память Д. М. 1884 г. Андреевский.
Литературные очерки, СПб. 1901 г. Введенский.
Литературные характеристики, СПб. 1903 г. Чиж. Достоевский, как психопатолог. M. 1885 г. Тиличев.
Гуманизм и национализм Достоевского.
СПб. 1881 г. Леонтьев.
Наши новые христиане.
М. 1882 г. Кирпичников.
Очерки новой русской литературы. M. 1896 г. Случевский, В. К. Достоевский и внушение (Неделя, 1893 г., № 1 и 2). Мережковский.
Вечные спутники, СПб. 1900 г. Его же, Лев Толстой и Достоевский, СПб. 1901 г. Шестов.
Достоевский и Нитше, СПб. 1903 г. Волынский.
Русские критики, СПб. 1896 г. Борьба за идеализм, СПб. 1900 г. Царство Карамазовых, СПб. 1901 г. Книга великого гнева. СПб. 1904 г. Розанов.
Легенда о великом инквизиторе.
СПб. 1896 г. Vogue. Le roman russe. Zabel. Litteraturbildеr. Brandes. Die Menschen und Werke. Saitschik. Die Weltanschaung Dostojewsky s und Tolstoi s. A. Бороздин.
Литература o Ф. M. Достоевском хотя и обширна, но полна недомолвок и противоречивых суждений и взглядов, и это дает повод думать, что мы далеки еще от всесторонней и беспристрастной оценки Д., как писателя и человека.
Тем не менее его нравственный облик уже и теперь рельефно выступает из массы приводимых о нем биографических сведений, а главное — из его произведений, как бы оживляемых веянием его духа, — и это благодаря не столько усилиям литературной критики, сколько глубокой искренности и определенности его мировоззрения, в котором художник и человек сливаются в одно гармоничное целое. То, что обыкновенно называют мировоззрением писателя-художника, в отдельных конкретных случаях трудно поддается определению: уж очень изменчиво бывает настроение художника, слишком велико воздействие на него читателя; боясь быть непонятным, неоцененным, он часто старается казаться, и этим нередко вводит в заблуждение не только читателя, но и собственную совесть.
Но есть натуры исключительные, верные самим себе до конца, последовательные до наивности, граничащей с инстинктом, — натуры, мировоззрение которых можно уподобить нерву, управляющему непроизвольными движениями их сердца.
Их понять не трудно: надо только обращаться к ним с доверием, без предубеждений.
Д. может служить тому примером.
В своей художественной прозорливости, Д. видит и описывает русского человека во всей его неприглядной наготе, со всеми сокровенными уродствами и язвами и с такою правдивостью, на какую дерзал мало кто из его предшественников; но это не мешает ему и на прокаженном видеть печать человека, столь же реальную и несомненную, как и покрывающие его язвы. «В русском характере, говорит он, замечается резкое отличие от европейского, резкая особенность… в нем по преимуществу выступает способность высокосинтетическая, способность всепримиримости, всечеловечности». В русском человеке нет исключительности западного человека, «его угловатости, непроницаемости, неподатливости.
Он со всеми уживается и во все вживается.
Он сочувствует всему человеческому вне различия крови и почвы. Он находит и немедленно допускает разумность во всем, в чем хоть сколько-нибудь есть общечеловеческого интереса». Мы позволим себе в подтверждение слов Д. привести несколько параллельных соображений.
Русский человек, вследствие особенностей своего быта и истории, развил в себе инстинкты общежития насчет индивидуальной энергии и предприимчивости, насчет той особности, которой так богат западный человек и которой у нас так мало. Зато русский человек, как общественная единица, стоит ближе к другому человеку и нередко проявляет удивительную способность ставить себя в положение этого другого, как своего ближнего, проникаться его душевным настроением, иногда до забвения собственной личности.
Весь строй наших общественных отношений служит тому подтверждением.
Мы не избалованы никакими свободами, и даже понятие свободы, как индивидуальной потребности, как личного права, в нашем правосознании часто стушевывается перед представлением свободы, как средства для достижения общественных целей. С другой стороны, у нас существует и всегда существовала свобода общественных сношений, которая питает наши общечеловеческие чувства и которой нет в резко разграниченных, часто враждебно друг к другу настроенных классах и сословиях Запада, где каждый, по словам Д., замечает самого себя, а всех других — как личное себе препятствие.
Тяготение человека к человеку, способность взаимного понимания, как отличительная черта характера русского народа вообще, составляет еще более характерную особенность нашей художественной литературы — выразительницы общественного сознания и носительницы общественных идеалов; и кто, как не Д., является в ней передовым проповедником начала всечеловечности, и кто, как не он, обладает наиболее соответствующим талантом для художественного его обоснования? Его интерес к человеку развивается рядом с непоколебимой верой в человека, в чистоту его намерений: люди добры по природе, — говорит он, — они делают зло по недоразумению, и он доказывает это, раскрывая перед нами душу человека со всеми ее сокровенными побуждениями, со всеми ее падениями и восхождениями.
Движимый любовью, он поглощен созерцанием внутренней природы человека — преимущественно человека страждущего, потому что главный источник его любви к человеку есть сострадание к нему, и потому еще, что в страждущем человеке он всего чаще находит то, что для него в человеке, всего дороже: искренность и правду.
Да о чем, спрашивается, писал бы он без этой глубокой симпатии к человеку, и на что ушли бы все сокровища его художественного таланта, его несравненного психологического прозрения? Ему оставалось бы совершенствовать изящество формы, гармонию художественной концепции, т. е. таких качеств, которых, по мнению его критиков, ему часто недоставало.
Тогда у нас было бы одним мастером-художником более; но не было бы единственного, незаменимого Федора Михайловича Достоевского, который, не уступая ни одному из современных писателей в правдивости, в искренности изображения, в способности схватывать и понимать то, что находится вне нас, как бы оно находилось внутри нас, по глубине и верности психологического анализа, направляемого человеколюбивыми порывами его сердца, не имеет себе равного.
И вот почему этот всечеловек в образе русского человека так властно приковывает к себе внимание читателя и, обращаясь к нему, как к члену единой человеческой семьи, будит в нем чувства мировой любви и печали.
Ред. {Половцов} Достоевский, Федор Михайлович — знаменитый романист; род. 30 октября 1821 г. в Москве, в здании Марьинской больницы, где отец его служил штаб-лекарем.
Мать, урожденная Нечаева, происходила из московского купечества (из семьи, по-видимому, интеллигентной).
Семья Д. была многочисленная (всех детей было 7; Федор — второй сын; о старшем, Михаиле, см. соотв. статью), а средства небольшие.
Жизнь в семье шла очень однообразно: удовольствия и гости составляли большую редкость.
В маленькой казенной квартире дети проводили большую часть времени на глазах родителей; азбуке научила их мать. Позднее к старшим мальчикам ходили два учителя: диакон для Закона Божия и m-lle Сушард (впоследствии Драшусова) для французского языка. Отец пользовался всяким случаем, чтобы сообщать детям полезные сведения; он был очень суров и требователен и хотя никогда не бил детей, но сыновья боялись его. Он часто повторял детям, что он человек бедный, что они сами себе должны пробивать дорогу.
Д. был ребенок очень живой, первый выдумщик в играх и шалостях.
Он учился хорошо и рано начал читать.
Ему шел 11-й год, когда родители его приобрели в Тульской губернии небольшое имение, где стали проводить летние месяцы.
До тех пор он знал из «природы» только больничный сад да Марьину рощу; но о «народе» он уже имел некоторое понятие через няню, а особенно через деревенских кормилиц, которые рассказывали ему страшные сказки.
Дом в деревне был маленький, и мальчики все время проводили на воздухе и в поле, часто среди крестьян.
Это было лучшее время в жизни Д. В 1834 г. он поступил с братом Михаилом в известный пансион Чермака.
В пансионе братья особенно увлекались уроками словесности, а дома все время отдавали чтению.
Д. перечитал не один раз историю Карамзина, повести его же, Жуковского, ряд романов В. Скотта, Загоскина, Лажечникова, Нарежного, Вельтмана, а Пушкина оба брата знали почти наизусть.
Ф. Д. шел 16-й год, когда он лишился матери; через несколько месяцев отец отвез его в СПб. и определил в начале 1838 г. в инженерное училище, одно из лучших учеб. заведений того времени.
Но для Д. трудно было и выдумать условия антипатичнее тех, в какие он был там поставлен.
Нервный, впечатлительный, болезненный, он не мог примириться с военной дисциплиной и шагистикой; для чертежей у него не хватало терпения; к математике сердце его совсем не лежало.
Мнительность отца совсем не приучила его к товариществу, а с братом он должен был расстаться; состоятельность большинства товарищей доставляла не имевшему никаких карманных денег, самолюбивому Д. унизительное страдание. 17-тилетний юноша держится особняком от класса, приобретает репутацию нелюдимого чудака.
У него развивается мучительное для него самого самолюбие; природная впечатлительность, скрываемая от окружающих, доходит до крайней степени.
В 1841 г. Д. произведен в офицеры; в 1843 г. по окончании полного курса он зачислен на службу при с.-петербургской инженерной команде и командирован в чертежную инженерного департамента.
И в офицерских классах училища, и потом на действительной службе он продолжает свою отшельническую жизнь, изводя себя над чтением и над попытками творчества.
Из его писем к брату видно, что уже в 17 лет он весь ушел в литературу, даже до некоторого извращения мыслей и языка. Вот, наприм., что прочитано им в короткие летнии вакации: «Весь Гофман, русский и немецкий (т. е. не переведенный Кот Мур), почти весь Бальзак, Фауст Гете и его мелкие стихотворения, история Полевого, Уголино, Ундина, В. Гюго, кроме Кромвеля и Эрнани». Глубоко знаменательно соединение двух таких противоположностей, как чистокровный романтик и фантаст Гофман и реалист Бальзак.
К этим двум именам следует прибавить еще третье — Жорж-Занда, романами которой Д. зачитывался около того же времени.
Через много лет (в «Дневнике Писателя») вспоминает он, что после чтения Ускока всю ночь провел в лихорадке.
Он восхищается Зандом за то, что она «проповедует красоту в милосердии, терпении и справедливости», за то, что она предчувствует более счастливое будущее человечества.
Он бредит Шиллером, знает сонеты Шекспира, цитирует наизусть не только Гоголя и Грибоедова, но и Расина с Корнелем, которых сравнивает с Гомером; интересуется критикой и историей литературы.
И выйдя в офицеры, Д. бредит одной литературой.
Голова его переполнена планами изданий своих и чужих переводов; ими мечтает он уплатить свои долги и даже нажиться; он и любимого брата убеждает поддерживать увеличивающуюся семью литературными трудами.
Можно думать, что на сцену русской литературы выходит какой-то литературный промышленник.
Но Д. сам себя обманывает: дело совсм не в деньгах, а в страстном влечении к литературной деятельности.
Осенью 1844 г. Д. подает в отставку, он намерен жить литерат. трудом и «адски работать». Переписав свою первую повесть, он уже сравнивает себя с Пушкиным и Гоголем и так же, как они, желает «крепиться и не писать на заказ». Он жалеет, что будет принужден отдать свое первое произведение в «Отеч. Зап. «, «разумеется, за бесценок», но утешает себя тем, что его прочтут по крайней мере 100000 человек и что через месяц он выпустит повесть отдельной книжкой: «ее купят все, кто покупает романы». В мае 1845 г. Д. отдал свою повесть не в «Отеч. Зап.», а по указанию Д. В. Григоровича Некрасову, собиравшемуся печатать «Сборник». Впечатление, произведенное ею на Некрасова, Григоровича, Белинского, было потрясающее.
Белинский приветствовал его словами: «Вам правда открыта и возвещена, как художнику, досталась, как дар; цените же ваш дар, оставайтесь верны ей, и будете великим художником». Это была самая восхитительная минута во всей молодости Д.; в каторге он вспоминал о ней и укреплялся духом. Позднее члены того же литературного кружка далеко не с таким восторгом говорили о «Бедных людях». Последующие произведения Д. Белинский называл «нервическою чепухой» и с свойственной ему стремительностью готов был совсем разжаловать его из крупных писателей.
Повесть написана истинным, хотя еще и малоопытным художником.
На первом плане для него не красота и сила, а верность впечатления.
Оттого его повесть местами и кажется растянутой, скучной, как часто бывает скучна и однообразна сама жизнь. Но автора нельзя считать реалистом чистого типа, простым наблюдателем жизни; он берет не средних людей, а людей особенных, именно несчастных и забитых, и в то же время с самой тонкой душевной организацией; он исследует их душу до крайней ее глубины, в моменты особенно сильного ее возбуждения.
Он действует анализом, а не синтезом, как он сам говорит со слов Белинского.
Успех, выпавший на долю «Бедных людей», мог бы вскружить голову и самому флегматичному, вполне зрелому человеку; болезненно самолюбивый Д. был возбужден им до крайней степени.
Планы самые грандиозные так и кипят в его голове.
Не кончив одной работы, он хватается за несколько новых. В каждом последующем произведении он мечтает сделать огромный шаг вперед, «заткнуть за пояс» и самого себя, и всех других.
До своего ареста в 1849 г. Д., по-прежнему страшно много читавший, написал десять повестей, не считая множества набросков и вещей неоконченных.
Самая обширная из повестей, непосредственно следующая за «Бедными Людьми», — «Двойник» («Отеч. Записки» 1846 г.). Это одна из наиболее тяжелых, мучительных вещей Д. для чтения и одна из самых характерных по содержанию.
Как «Бедные люди» — «Шинелью», так «Двойник» вдохновлен «Записками сумасшедшего» Гоголя, но отличается от них крайнею растянутостью и несравненно более глубоким анализом.
В следующих повестях: «Прохарчин» («От. Зап.», 1846 г.), «Слабое сердце» (т. же, 1848 г.), «Чужая жена» (т. же, 1848 г.), «Роман в 9 письмах» («Совр.», 1847 г.), «Ревнивый муж» («От. Зап.», 1848 г.), «Честный вор» («Отеч. Зап.», 1848, под заглавием: «Рассказы бывалого человека»), «Елка и свадьба» («От. Зап.», 1848 г. — наиболее стройное и изящное его произведение этого периода), Д. изучает тот же чиновничий мир, на который натолкнул его Гоголь; но он идет дальше учителя в двух отношениях.
Типы у него гораздо разнообразнее: рядом с жалкими, придавленными до отупения или опустившимися до беспробудного пьянства «чиновниками для письма» и надутыми до потери человеческих чувств «их превосходительствами» он выводит и чиновников средней величины, обеспеченных материально и претендующих на бонтонность, и болезненно-чувствительных мечтателей в роде Васи («Слабое сердце»), и грубоватых на вид, но счастливых чужим счастьем людей в роде Аркадия (там же). Во-вторых, Д. глубже исследует эти типы и их душевные движения и создает интереснейшие психические этюды, то ужасные по своей нагой беззастенчивости, то глубоко, до болезненности трогательные, но никогда не достигающие художественной ясности, прелести и законченности повестей Гоголя.
Особую группу представляет «Хозяйка» («От. Зап.», 1817), «Белые ночи» («От. Зап.», 1848) и «Неточка Незванова» (От. Зап.», 1849). Это — не физиологические картины служащего Петербурга, а первые наброски пробуждающегося творчества крупного художника.
В руке его пока нет верности и твердости; он еще не может найти надлежащего тона; образы его еще неясны ему самому, но в них уже чувствуется созидающая сила; она слышится даже и в самом тоне речи, в оригинальном и сильном языке. Во всех этих трех повестях резко выступают особенности будущего Д.: его герои — люди «с судорожно напряженной волей и внутренним бессилием», люди, которым обида и унижение доставляют болезненное наслаждение — люди, которые в себе самих не могут отделить любви от ненависти и сами себя не понимают, себя самих «вместить не могут». В продолжение всего этого первого периода своей литературной деятельности Д., несмотря на хороший заработок, был кругом в долгах и «в тисках у нужды» — до того плохо умел он устраивать свои денежные и вообще практические дела. Здоровье его тоже было в очень неудовлетворительном состоянии; он несколько раз думал серьезно заняться им, но не было ни средств, ни времени.
С кружком «Современника» он скоро совсем разошелся; с одним Белинским он поддерживал хорошие отношения довольно долго, хотя очень оскорблялся его неблагоприятными отзывами о последних его повестях. «Неточка Незванова» осталась неоконченной вследствие катастрофы, постигшей Д.: в ночь на 23 апреля 1849 г. он был арестован и провел восемь месяцев в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.
Он написал там повесть «Маленький герой», напечатанную только в 1857 г. Причиной ареста было так называемое дело Петрашевского (см). Д. был судим за то, что посещал собрания у Петрашевского три года, слушал суждения и сам принимал участие в разговорах о строгости цензуры, и на одном собрании, в марте 1849 г., прочел полученное из Москвы от Плещеева письмо Белинского к Гоголю, потом читал его на собраниях у Дурова и отдал для списания копии Монбелли; на собраниях у Дурова слушал чтение статей, знал о предложении завести литографию, у Спешнева слушал чтение «Солдатской беседы». Приговор генерал-аудиториата о нем гласит: «За участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, полного дерзких выражений против православной церкви и верховной власти, и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства посредством домашней литографии» он ссылается на каторгу на 8 лет. Государь изменил это наказание, утвердив каторгу «на 4 года, а потом рядовым». 21 декабря 1849 г. Д. вместе с другими осужденными был вывезен на Семеновский плац, где всем им был прочитан приговор к смертной казни через расстреляние, потом объявлено помилование и приговор в окончательной форме. 24 декабря Д. был отправлен в Сибирь.
В это время он не чувствовал себя подавленным и утешал при прощании брата Михаила, говоря, что «и в каторге не звери, а люди» и что по выходе из каторги ему «будет о чем писать». Дорога до Омска в суровое время года не легко отозвалась на здоровье Д.: у него открылись золотушные раны на лице и во рту. Жизнь Д. в остроге хорошо известна по «Запискам из мертвого дома», где, как он сам говорит, он «под вымышленными именами рассказал свою жизнь в каторге и описал своих прежних товарищей каторжных»: краски только немного гуще в секретно пересланном, откровенном письме к брату, писанном 22 февраля 1854 г., т. е. почти сейчас же по выходе из острога.
Относительно того, как повлияло на Д. одиночное заключение, приговор на Семеновском плацу и каторга, есть два совершенно противоположные мнения.
Одни, опираясь на его же собственные слова, говорят, что судьба оказалась к нему «не мачихой, а суровой матерью», что страшное испытание, им вынесенное, излечило его от многих недостатков, выработало его убеждения, а наблюдение окружающего раскрыло перед ним такие горизонты и такие глубины души человеческой, каких не видал ни один писатель до него. Другие весь болезненный надрыв его произведений, его мистицизм и его переход из одного лагеря в другой объясняют тем, что каторга сломила его нравственно, не говоря уже о том, что окончательно погубила его здоровье.
Первые забывают, что Д. и в ранних своих произведениях выказывал необыкновенную глубину анализа, а с другой стороны, он и после каторги остается тем же болезненно самолюбивым и нетерпеливым человеком и тем же поэтом безысходного страдания, душевных ненормальностей и болезней.
Вторые упускают из виду слабые стороны произведений его первого периода.
Что каторга не сломила Д., видно из той энергии и жажды умственной жизни, которая проявляется хотя бы в упомянутом письме к брату (он настоятельно просит у него и отцов церкви, и историков, и экономистов); но она не могла не надломить его, как это видно из приниженного тона тех же сибирских писем (брат Михаил для него «благодетель», сестры, которые не забыли его «горемычного», — ангелы) и из тех средств, которыми надеется он снискать себе полное прощение (патриотические стихотворения и пр.); да и 4 года невольного умственного застоя не могли пройти бесследно, не говоря уже о падучей болезни, которая теперь определилась совершенно ясно. Впрочем, этот «надлом» нисколько не отражается на «Записках из мертвого дома», над которыми он принимается работать по освобождении. «Записки из мертвого дома» — наиболее художественное, единственное безусловно-художественное произведение Достоевского, так как в них великая идея и прекрасная форма вполне уравновешены между собою. Во всех его последующих произведениях идея как будто подавляет самого автора и берет над формою верх; он стремится выразить эту идею с такою же силою и убедительностью, с какою сам сознает и чувствует ее, а это ему удается не сразу. Добившись, наконец, выражения точного и достаточно сильного, он не решается исключить все прежние попытки, так как в них известная сторона идеи выражена с большею ясностью, нежели в окончательной форме. Он, конечно, сознает, что от этого страдает стройность композиции; но он всегда склонен жертвовать красотою для истины.
По той же причине Д., столь ревнивый к оригинальности своих произведений со стороны идеи, не задумываясь повторяет свои типы и положения, если находит, что их можно выразить еще сильней и рельефней, нежели он сделал это прежде.
Но очень часто Д. не имел физической возможности выправить свое произведение и сделать его более сильным и стройным.
Первая часть была уже в руках читателей в то время, когда он писал вторую.
Причины, почему так исключительно посчастливилось «Зап. из мертвого дома», две: первая, конечно, — содержание, не выдуманное, а данное собственной жизнью, что для поэта правды всегда представляет огромные выгоды; вторая — та, что, работая над ними, Д. не мог иметь в виду скоро напечатать их по цензурным условиям, писал их почти для себя и таким образом имел полную возможность выносить их в душе своей. После каторги солдатская служба не могла показаться Д. особенно тяжкой, да и продолжалась она недолго: 1 окт. 1855 г. он произведен в прапорщики.
В это время в жизни его совершался роман, по-видимому, довольно болезненного характера; он закончился тем, что 6 марта 1856 г. в г. Кузнецке Д. женился на вдове Марье Дмитриевне Исаевой.
Брак увеличил денежные нужды Д. (у него был пасынок, о котором он заботился всю последующую жизнь), и ему еще чаще пришлось обращаться за помощью к друзьям и брату Михаилу, который в это время стоял во главе торгового предприятия, шедшего довольно удовлетворительно (папиросная фабрика).
В 1859 г. Д. Прощен, и ему дозволено выйти в отставку и вернуться в Россию.
В этом же году он печатает две большие повести «Дядюшкин сон» («Русское Слово») и «Село Степанчиково и его обитатели» («Отеч. Зап.»). «Дядюшкин сон» — одно из наименее субъективных произведений Д. Тема его до крайности невинная, не имевшая ни малейшего отношения к жгучим вопросам действительности: это — история неудачной попытки женить полуразвалившегося старика на красивой и умной барышне.
Достоевский был, очевидно, недоволен тем, как он справился с этой темой, и через 15 лет переработал ее вновь в «Подростке», реальнее и глубже. «Село Степанчиково» — произведение вполне оригинальное, и тема эта у Д. уже никогда не повторялась.
Обрабатывает его Д. еще в Сибири в 1856 г. О нем, надо думать, говорит Д. в письме к А. Майкову от 18 янв. 1856 г.: «я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно, для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни.
Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения; написал довольно, теперь все сшиваю в целое». По возвращении в Россию Д., не имея права жить в столицах, поселился в Твери, но усиленно хлопотал о дозволении переехать в Петербург, и через несколько месяцев хлопоты его увенчались успехом.
В 1860 г. Д. уже окончательно основался в Петербурге и с 1861 г. вместе с братом издает ежемесячный журнал «Время» (см), в котором печатает свой первый большой роман: «Униженные и оскорбленные» и «Записки из мертвого дома». Роман «Униженные и оскорбленные» не очень высоко ставили даже самые близкие друзья Д. Это — фельетонный роман, говорили они; в нем куклы, ходячие книжки, а не люди, — и сам автор соглашался с ними, называл свой роман произведением диким, хотя и находил в нем полсотни страниц, которыми он мог гордиться, и два серьезных характера.
Добролюбов поставил его ниже эстетической критики и поставил не голословно, а с очень вескими доводами и при полной симпатии к автору.
Мнение публики, очевидно, совсем другое: в несколько лет роман выдержал 5 изданий и до сих пор читается почти так же усердно, как «Преступление и наказание» или «Карамазовы», и значительно больше, чем «Подросток», «Идиот», «Бесы». Роман, действительно, имеет вопиющие недостатки вследствие той страшной поспешности, с которой писал его Д. (он в то же время вел и несколько других отделов в журнале, и нес на себе по крайней мере половину забот по редакции); но здесь впервые развернулось нравственное миросозерцание вполне созревшего Д., не затемненное политикой и публицистикой.
Основа этого миросозерцания — вера в человека, в чистоту его сердца, и глубокое убеждение, что спасение от всех зол жизни в нашей власти; надо только исполнить евангельскую заповедь: возлюби ближнего как самого себя. Люди добры по природе; они делают зло только по недоразумению: поймем это, и зло исчезнет.
Алеша — один из тех характеров, оригинальностью которых справедливо гордился Д. Это взрослый ребенок, чистый сердцем, несмотря на свое воспитание в аристократическом доме негодяя-отца, несмотря на свою жизнь в кругу петербургской золотой молодежи; что бы он ни делал, все хорошие люди, все дети и все животные всегда будут любить его. Он ограничен, легкомыслен, вечно под чужим влиянием, а все-таки всегда и во всем прав, потому что не знает зла и не может понять его. В журн. «Время» (1862) Д. напечатал еще небольшую повесть «Скверный анекдот», носящую на себе довольно явные следы подражания «Губернским очеркам» Щедрина.
Успех журнала обеспечивал братьев Д., и летом 1862 г. Д. мог съездить за границу полечиться (свои впечатления он описал в журнале «Время» за 1863 г., №№ 2 и 3). Запрещение «Времени» расстроило дела Достоевских; однако Д. опять был принужден на лето уехать за границу лечиться.
С 1864 г. М. Достоевскому было разрешено издание журнала «Эпоха»; но она далеко не имела такого успеха, как «Время». В это время Д. был в Москве, сам больной и у постели умирающей жены (она скончалась 16 апреля 1864 г.) и почти не мог помогать брату; повесть «Записки из подполья» (один из самых глубоких и самых мучительно тяжелых психологических этюдов Д.) не была окончена к первым книжкам «Эпохи». 10 июня 1864 г. неожиданно скончался Михаил Д., и Ф. Д., уже переехавший в Петербург, взял на себя негласно редакторство и издательство.
Несмотря на всю его энергию, отягченная долгами «Эпоха» не пошла, и в начале 1865 г. (на который однако же набралось 1300 подписчиков) в кассе не оказалось ни копейки, а у Д. — 15000 руб. долгу и нравственная обязанность содержать семью покойного брата. В последней книжке «Эпохи» Д. начал печатать фантастическую повесть: «Крокодил.
Необыкновенное событие, или пассаж в Пассаже», которая так и осталась неоконченной.
Некоторая часть печати приняла это довольно неудачное произведение за памфлет на Чернышевского и вознегодовала на Д. за такое глумление над несчастием талантливого публициста; но Д. в 1873 г. печатно опроверг эту «пошлейшую сплетню». В конце июля 1865 г. Д., кое-как устроив на время свои денежные дела, уехал за границу в Висбаден и там, к довершению своих материальных несчастий, проигрался в рулетку до копейки (он играл и в прежние поездки за границу и один раз выиграл 11000 франков; немного позднее он воспользовался своими наблюдениями и ощущениями, чтобы создать повесть «Игрок», слабую в художественном отношении, но интересную по глубине психологического анализа).
Выпутавшись из критического положения с помощью старинного приятеля А. Е. Врангеля, Д. в ноябре приехал в Петербург и принялся усердно писать «Преступление и наказание», которое стало печататься в январской книжке «Русского Вестника» за 1866 г. Роман произвел громадное впечатление, которому до некоторой степени способствовало поразительное его совпадение с действительностью: в то же время в Москве совершено было подобное преступление студентом Даниловым.
Д. давно уже (с самой Сибири) обдумывал роман, где должны были действовать новые люди, но не решался писать его: крайне небрежно относясь к форме, он очень дорожил идеями своих произведений, и пока идея не выносилась в душе его, он не пытался ее обрабатывать.
Наконец он решился, и успех превзошел его ожидания. «Преступление и наказание» — несомненно, лучший из его романов и одно из самых крупных и характерных произведений всего нашего столетия; нельзя идти дальше в глубине психологического анализа и в проповеди величайшей идеи нашего века — гуманности.
Но герой не есть тип, и его слияние с «правдой народной» на каторге есть явление исключительное.
Небрежность формы и растянутость чувствуются и здесь, только вследствие богатства содержания вредят гораздо менее. Несмотря на болезнь и отчаянное положение своих денежных дел, Д. в это время чувствовал большой прилив жизненных сил и душевной бодрости.
Осенью 1866 г., чтобы исполнить скорее свое обязательство перед Стелловским, которому он продал собрание своих сочинений с условием прибавить к ним новую повесть, он пригласил к себе стенографистку Анну Григорьевну Сниткину и диктовал ей «Игрока». 15 февраля 1867 г. Анна Григорьевна стала его женой, а через два месяца Достоевские уезжают за границу, где остаются 4 с лишком года (до июля 1871 г.). Там Д. написал два большие романа: «Идиот» (Русский Вестник» 1868-1869 г.) и «Бесы» (т. же, 1871 г.) и большую повесть: «Вечный муж» («Заря» 1870 г.). Условия, при которых создавались эти произведения, в значительной степени объясняют их тон и их недостатки.
Заграничное путешествие Достоевских — бегство от кредиторов, которые уже подали ко взысканию.
Д., по собственным словам его, ничего не имел бы и против долгового отделения; но здоровье его до того расстроено, припадки падучей болезни до того участились, мозг был так потрясен, что в доме Тарасова он не вынес бы и месяца, а стало быть и долги остались бы невыплаченными.
Чтобы обвенчаться и уехать, он сделал новые долги — взял вперед у Каткова под задуманный им роман («Идиот») 3000 руб. Но из этих 3000 руб. едва ли и третья часть переехала с ним за границу: ведь в Петербурге на его попечении остаются сын его первой жены и вдова его брата с детьми.
Направляясь на юг, в Швейцарию, он заехал в Баден, сперва выиграл на рулетке 4000 франков, но не мог остановиться и проиграл все, что с ним было, не исключая своего платья и вещей жены; отсюда необходимость новых займов.
Почти год живет Д. в Женеве, работая отчаянно (он пишет по 3? листа в месяц) и иногда нуждаясь в самом необходимом.
У него родится первый ребенок; он в 3 месяца успевает страстно привязаться к нему; ребенок умирает, к неописуемому отчаянию родителей.
В Веве, потом в Милане настроение духа Д. не лучше; он крайне недоволен формой своего нового романа; по его мнению, она до того плоха, что даже «идея романа почти лопнула», но что ж делать, «надо спешить, гнать на почтовых». Когда Н. Н. Страхов приглашает его участвовать в новом журнале «Заря» (21 ноября 1868 г.), первая его мысль — получить вперед часть денег за повесть, за которую он еще и не принимался.
Все его письма к А. Н. Майкову переполнены денежными расчетами, запросами и судьбищем из-за недоплаты нескольких сот рублей с Стелловским. «Идиот» — по идее одно из самых задушевных произведений Д. и одно из самых слабых по исполнению.
Главная мысль романа, как говорит сам Д., «изобразить положительно прекрасного человека», не смешного, как Дон-Кихот и Пиквик, и не возбуждающего сожаления своими несчастьями, как Жан Вальжан.
Эта мысль воплощена в больном князе Мышкине.
В основе его характера — та же душевная чистота и правдивость, та же потребность безграничной любви и непонимание злых чувств, что и у Алеши «Униженных и оскорбленных» и у Алеши Карамазова.
Но оба Алеши — почти мальчики, а князь Мышкин — человек с глубоким и тонким, всесторонне развитым умом, человек много видавший и много страдавший.
Мысль «открыть Россию» для человека с такими данными, как князь Мышкин — мысль в высшей степени удачная, но Д. не провел ее последовательно: мы видим героя в Петербурге, а как он прожил 6 месяцев в Москве и внутри России, мы не знаем. Мы знаем только, что он вернулся убежденным народником и исповедником православия.
Глубоко задуман и местами прекрасно исполнен характер Рогожина; слабее всего тенденциозная часть романа — изображение полупомешанных социалистов Бурдовского и К°. «Бесам», в основу которых положен нечаевский процесс, сильно вредит избыток политики и тенденции.
Мысль вывести в смешном виде Грановского и Тургенева положительно неудачна, и злобные выходки против Кармазинова — Тургенева могут быть объяснены только крайне тяжелым и раздраженным настроением автора.
Около того же времени написанная повесть «Вечный муж» — одна из лучших повестей Д. по оригинальности идеи и характера, ее выражающего; даже построение ее отличается ясностью, ход действия — энергиею, что очень редко у Д.; видно, что он, измучившись над социальным романом с «прекрасным» героем, поработал над повестью с удовольствием.
По возвращении в Петербург начинается самый светлый период в жизни романиста, в горячо любимой семье (дочь Любовь, род. в 1869 г. в Дрездене, сын Федор, род. в 1871 г. в Петербурге), с доброй и умной женой, которая взяла в свои руки денежные (издательские) дела и скоро освободила мужа от долгов.
В первый раз пятидесятилетний писатель оказался в сносном денежном положении и в состоянии работать не «из-под палки», не «на почтовых»; но многолетняя привычка не могла исчезнуть и при изменившихся обстоятельствах.
Д. и теперь подгоняет работу к последнему сроку и тем искусственно возбуждает свой мозг и нервы; у него и теперь встречаются небрежности, но в общем отделка его произведений лучше, и «надрыв» чувствуется значительно слабее.
С начала 1873 года Д. делается редактором еженедельного журнала «Гражданин» с платою по 250 рублей в месяц, кроме гонорара за статьи, и пишет в нем фельетон под названием «Дневник писателя» и обзор иностранной политики.
В его фельетонах есть интересные личные воспоминания (о Белинском, о Чернышевском), комментарии к собственным произведениям и повествовательные очерки: слабее всего критические и чисто публицистические статьи.
В начале 1874 г. Д. разошелся с «Гражданином» и занялся новым большим романом: «Подросток». В этот период Достоевские проводили летние месяцы в Старой Руссе (откуда Д. на июль и август уезжал в Эмс для лечения; так было в 1874, 1875, 1876, 1878 и 1879 гг.); в 1874 г. они остались там и на зиму. Задача «Подростка» (напечатан в «Отечественных Записках» за 1875 г.) определяется самым заглавием.
Из подростков выходят деятели; стало быть, и вопрос о настроении их — вопрос о будущем России.
Подростков, как и взрослых, Д. делит на безразличную массу и на людей с идеалом.
Такие держатся всегда особняком, в уединении.
Их способности и характер «угрожают развиться к худшему, часто в стремление к беспорядку». Но это желание «беспорядка» происходит из затаенной жажды порядка и благообразия. «Юность чиста уже потому, что она юность». Герой романа — это сам Д. в юности, в не очень лестном изображении.
Он «сброд всех самолюбий». Он всего больше мучит тех, кого больше всего любит. Сердце его переполнено любви к людям, а он старается «держать себя как можно мрачнее», он ненавидит себя за желание «прыгать людям на шею». Он не мстителен, но страшно злопамятен: он желает отомстить великодушием, чтобы обидчик почувствовал свою вину перед ним. Уединение и большая развитость сравнительно с товарищами мешают ему стать в ряды политических деятелей, и он изобретает себе собственную идею, в сущности нелепую, но зато оригинальную (литературный ее источник — «Скупой рыцарь» — не уничтожает этой оригинальности).
Но живая жизнь, любовь к отцу и матери и полудетская страсть к Катерине Николаевне в конце концов излечивают его от исключительностей.
В романе есть и другой герой — это Версилов, в лице которого Д., так сказать, расплачивается с собою за свое прежнее отрицательное отношение к русскому образованному дворянству.
Версилов при всех своих недостатках и при своем огромном эгоизме — самый умный и самый порядочный человек не только в нашем обществе, но и единственный европеец в самой Европе; он представитель мировой идеи, «высший культурный тип боления за всех». Таких, как он, по его словам, может быть, тысяча в России, которая только и существовала для того, чтобы произвести эту тысячу, и существовала не даром: благодаря им она живет не для себя, а для идеи, а только это и есть настоящая жизнь. Ни в каком другом своем произведении Д. не восстает с таким ожесточением на жизнь рассудочную, без идеала, на занятие «полезным». Техники-специалисты, «которые в последнее время у нас так подняли нос» — по его убеждению, люди грубо-необразованные.
С начала 1876 г. Д. берется за оригинальное предприятие, идея которого мелькала у него еще во время 4-хлетнего пребывания за границей; это — «Дневник Писателя», ежемесячный журнал без сотрудников, без программы и отделов.
В материальном отношении успех предприятия был несомненный: в 1-й же год «Дн. П.» имел 2000 подписчиков и в таком же количестве расходился в розничной продаже; в 1877 г. расходилось до 6000 экз. «Дн. Пис.» нажил Д. и массу горячих приверженцев, и много порицателей, которые не без основания доказывали, что поэт взялся не за свое дело. Теперь прочесть подряд все № «Дневника» — труд немалый; но этот труд вознаграждается перлами ума, доброты и поэзии, встречающимися среди массы повторений и парадоксов. «Дневник Писателя» интересен, во-первых, как комментарий к произведениям Д., во-вторых, как превосходный материал для выяснения процесса творчества поэта, так как мы здесь находим факт, который дал толчок фантазии, и художественное произведение, которое возникло из этого факта; в-третьих, наконец, как собрание превосходных повестей и очерков, из которых иные (напр. «Мальчик у Христа на елке») уже успели сделаться народными книжками.
Всего слабее Д. в вопросах политических, где необходима подготовка, и вовсе не литературного характера, и где ему мешает сила его воображения и односторонняя страстность его «патриотизма». Глубоко убежденный в нашем внутреннем превосходстве перед Европою, он твердо верует, что она не нынче, так завтра постучится к нам и будет требовать, чтобы мы шли спасать ее от нее самой. Чтобы это случилось скорее, мы должны перестать быть международной обшмыгой, как выражается Д., стать русскими прежде всего — а стать русскими значит перестать презирать народ свой. И как только европеец увидит, что мы начали уважать народ наш и национальность нашу, так тотчас же он начнет нас самих уважать.
Д. вовсе не закрывает глаз на недостатки нашего народа: он видит в нем и грязь, и даже грубый материализм, но считает это явлением наносным и преходящим.
Что касается до средства очиститься, оно у Д. то же самое, что и у всех лучших людей 40-х, 60-х и 80-х годов. «Я не хочу, говорит Д., мыслить и жить иначе как с верой, что все наши 90 мил. русских будут образованы, очеловечены и счастливы.
Я знаю и твердо верую, что всеобщее просвещение у нас никому повредить не может». Д. настойчиво требует для всех права на высшее образование, и прежде всего для будущих матерей, для наших женщин.
Он видит в современной русской женщине, которую вообще ставит много выше мужчины, великий недостаток: зависимость от мужских идей и наклонность принимать их на веру. Лекарство от этой болезни — высшее образование.
Основа всякой педагогии, по убеждению Д., есть деятельная и неустанная любовь.
Меры насильственные, телесные наказания — продукт лени родителей.
Дети — великий и страшный долг; честный отец с матерью должны прежде всего перевоспитать самих себя. Дети гораздо больше понимают, чем мы об них думаем, и расположены к любви самой природой; раз что родители добры к ним, они простят всякие отклонения, всякие безобразия, и если не будут уважать родителей, то будут любить их и вынесут из детства хоть несколько светлых воспоминаний — а нет ничего на свете выше, сильнее и полезнее для жизни, как эти воспоминания.
С этими гуманными, прогрессивными воззрениями резко расходится мрачный мистицизм Д. и его проповедь о потребности человека (преимущественно русского) в страданиях, о необходимости суровых судебных приговоров и т. п. Почти обеспеченный материально, Д. с 1878 г. прекратил «Дневник Писателя», чтобы отдаться большому роману, который он задумал еще в Дрездене в 1870 г. Тогда он думал написать 5 отдельных повестей под общим заглавием: «Житие великого грешника». Это житие должно было обнимать жизнь нескольких поколений, начиная со времен Чаадаева и до наших дней, и представить параллель к «Войне и Миру» Толстого, под влиянием чтения которого оно, по-видимому, и замышлено.
Впоследствии план изменился: эпоха Чаадаева оставлена, и 5 повестей превратились в два связанных единством лиц романа, между действиями которых проходят 13 лет. Д. успел написать только первый роман, совершенно самостоятельный и внутренне законченный: «Братья Карамазовы» («Русский Вестник», 1879-1880 г.). Этот роман обработан значительно лучше всех других крупных произведений Д. и представляет поразительные сцены и характеры, но в нем же особенно резко выразились и все недостатки Д. как поэта, и основа его миросозерцания — болезненный мистицизм.
Идея романа выражена в 4-х представителях семейства Карамазовых.
Карамазов-отец — отвратительный продукт воздействия Европы на полудикую в глубине провинции Россию XVIII и начала XIX в. Есть свое «благообразие» в западном бароне и бюргере, есть свое и в русском мужике и мещанине.
Федор Карамазов не имеет ни того, ни другого и соединяет в себе безобразие разнузданного эгоизма и скептицизма худшего из учеников Вольтера с безобразием пьяного и распутного мужика.
Двое старших его сыновей поделены между Европой и Россией — поделены, конечно, неравномерно, так как по крови и по обстановке они оба русские люди. Иван по образованию и по образу мыслей европеец; на Руси же это оторванный от почвы несчастный искатель идеала, тот же Раскольников, геройски смелый в мыслях и вечно колеблющийся в действиях, человек с ясным сознанием зла без сознания добра, вечный «мученик» без надежды на царство небесное.
Дмитрий — натура почвенная; но при этом он такой же холодный эгоист, как его отец, и так же лишен всякой нравственной поддержки; он человек чисто русский, но изломанный вследствие вечной борьбы между «благообразием» своего идеала и безобразием своей жизни; но и он эгоист, потому что не знал другой цели в жизни, кроме удовлетворения своих страстей и капризов.
Иван ненавидит Дмитрия, как Европа ненавидит Россию;
Дмитрий благоговеет перед Иваном, как Россия благоговеет перед Европой.
Третий сын, Алеша, — настоящий герой романа во второй, не написанной его половине; это Россия будущего, прилепившаяся «к народным началам», но не исключающая через них, а, напротив, усиливающая ими начало общечеловеческое: веру в человека и христианскую всепрощающую любовь.
Эту Россию все возлюбят, потому что она всех возлюбит и всех примирит.
Характер Алеши обработан слабее других.
Во время печатания «Братьев Карамазовых» Д. удалось испытать момент торжества настолько же полного, как тот ободряющий приговор Белинского, который встретил его первое произведение.
Речь его во время московских пушкинских празднеств 8 июня 1880 г. (она напечатана с пояснениями в единственном «Дневнике Писателя» за 1880 г.; 4000 экз. его первого издания разошлось в несколько дней) привела многочисленную публику в восторг неописуемый и, по словам И. Аксакова, соединила в одном чувстве славянофилов и западников.
Речь эта — одно из лучших произведений Д. по горячности и искренности чувства к поэту и по гуманности идей, в ней проводимых; она очень важна и для понимания самого Д., так как, бессознательно для оратора, оказалась подведением итогов всей лучшей стороны его литературной деятельности.
Д. превозносит поэта-прозорливца за его горячее стремление к идеалу и за уменье находить идеал в родной земле. Д. был всю жизнь «неисправимый идеалист», вечно искавший святынь и умевший находить их у себя дома. Он превозносит Пушкина за создание в лице Онегина типа русского скитальца и страдальца, тоскующего по потерянной правде.
Сам Д. всю жизнь болел за русских страдальцев и всю жизнь указывал им потерянную правду, говоря: «смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек»! Он видит в Татьяне апофеоз русской женщины, которая не может основать своего счастья на несчастии другого.
Д., начиная с «Бедных людей», доказывал, что счастье только в том, чтобы доставлять другим минуты счастья, поднимать падших, утешать униженных и оскорбленных.
Пушкин не был ни славянофилом, ни западником, а был одновременно и русским, и мировым человеком.
Д. в лучшие свои минуты проповедовал объединение национальных и гуманных стремлений, всеобщее братство народов и сословий и отдельных людей. Речь Д. прекрасна; но ошибется тот, кто станет в ней искать полной характеристики Пушкина: в ней та сторона Пушкина, где он сходился с Д. С начала 1881 г. Д. решился возобновить «Дневник Писателя» и первый № его сдал в цензуру 25 января. 29 января он обещал участвовать в Пушкинском вечере, но 28 января к вечеру его уже не было в живых. Последние годы своей жизни он страдал эмфиземой вследствие катара дыхательных путей; в ночь с 25 на 26-ое у него произошел разрыв легочной артерии, которому, впрочем, доктора не придали особого значения; но сильный припадок обыкновенной его болезни сразу сокрушил давно надломленный организм.
Весть о смерти Д. вызвала у всей читающей России чрезвычайно пылкое чувство к покойному.
Похороны его (2 февраля 1881 г.) были настоящим событием для СПб.: 67 венков было внесено в церковь св. Духа в Александро-Невской лавре, 72 депутации участвовали в процессии.
Успех двух посмертных изданий «Полного Собрания Сочинений Д.» и статистика читательских требований в публичных библиотеках ясно доказывают, что увлечение Д. не было минутным и скоропреходящим.
Несмотря на свое восторженное поклонение перед Пушкиным и на поразительную близость тем своих ранних повестей к произведениям Гоголя, Д. не принадлежит ни к пушкинской, ни к гоголевской школе и не унаследовал их общих свойств.
Защищая в теории «искусство для искусства», Д. в своих произведениях не придает никакого значения изяществу формы, не интересуется физической красотой и гармонией, не хочет видеть и красоты в природе и все силы своего ума и воображения устремляет исключительно на выяснение правды, как он ее понимает.
Правда для него настолько выше всего остального, что он не отдаст малейшей ее частицы за всех Аполлонов Бельведерских в мире. Этой правды он ищет в изображении души человеческой, но не в здоровом ее равновесии, а в состоянии тяжкого страдания, борьбы, противоречий, раздвоения, когда обнаруживаются самые тайные изгибы ее, короче сказать — в состоянии патологическом.
Цель воспроизведения этой правды в первых его произведениях — пушкинское пробуждение «милости к падшим», но средства прямо противоположны тем, которые употребляет Пушкин.
Д. не услаждает читателя, не возвышает его над пошлой действительностью, а мучит его, заставляя всматриваться в то, что есть самого ужасного и жалкого в человеческой жизни; читателю тяжело и больно, минутами томительно и тоскливо, но он не может оторваться от чтения, как человек часто не может оторваться от зрелища страданий больного друга. В последующих больших романах к этой цели Д. присоединяет и другую, более глубокую и трудную: он хочет показать обществу его грехи и ошибки и направить его на новый путь, путь «любви и правды». У Д. нет чувства меры, нет свойственного великим художникам уменья немногими характерными чертами изобразить человека или положение; у него нет и следа гоголевского юмора; смех у него тяжелый и как будто деланный.
Но все это происходит не от творческого бессилия, а от того же вечного искания одной правды и пренебрежения ко всему остальному.
Он минутами бывает поразительно остроумен и меток; но часто сам же и уничтожает действие своего меткого выражения, ослабляя его перифразами и прибавлениями.
У него все главные лица говорят почти всегда одним и тем же языком, и это — язык самого Д.: но это происходит не от неуменья вселиться в чужую душу и не от недостатка наблюдательности — немногие жанровые сцены у него написаны превосходно, — а оттого, что все действующие лица нужны ему только для его идеи, которую они и выясняют длинными монологами и разговорами.
Д. не может считаться ни чистым художником, ни реалистом.
Он, по выражению одного немецкого критика, «оставляет за собою мир явлений, феноменов, хотя и пользуется ими как материалами». Недаром Д. в юности изучал со страстью Гофмана и франц. романтиков.
У него то же объединение поэзии и действительности; как самые крайние из романтиков, он ненавидит утилитаризм, жизнь рассудочную, людей «практических»; они все у него выходят смешными дураками или негодяями.
Он, как Гофман, отмежевал себе особую область — неопределенных и несогласимых чувств и стремлений, необыкновенных, болезненных ощущений, противоречий мысли и дела, короче сказать: психологию бессознательного.
Он горячий проповедник субъективизма в искусстве, как и все крайние романтики, начиная с братьев Шлегелей.
Он ученик Бальзака по необузданности реалистической фантазии; по своим мечтам о золотом веке в будущем он и до старости остается последователем Жорж Занда. Всю жизнь он высоко чтит Диккенса и разделяет его глубокую веру в людей. Но, уступая Диккенсу и Жорж Занд и даже Гофману с Бальзаком в отделке формы, в пластичности и ясности, он превосходит их всех богатством содержания, смелостью мысли и небывалой глубиной анализа.
Он так расширил рамки романа и повести, что оставил далеко за собою самые смелые мечты романтиков относительно реформы в «беллетристике». Ум необыкновенно обширный, изворотливый, смелый до дерзости, впечатлительность тонкая до болезненности, фантазия необузданная, но вращающаяся исключительно в пределах действительности — все это после появления переводов «Преступления и наказания» поразило до крайности всю западноевропейскую интеллигенцию и критику и несомненно окажет сильное влияние на историю всемирной литературы.
Другой вопрос, насколько это влияние будет благотворно.
Западные критики (Вогюэ, Ad. Stern в «Gesch. d. neuern Litterature VII, 550) самым характерным признаком Д. считают его безотрадный пессимизм.
Они правы в том отношении, что Д. смотрит на человеческую жизнь как на юдоль скорби и мучений, от которых было бы напрасно искать спасения, так как источник важнейших из них в самом человеке (да и нужно ли спасение, если страдание так необходимо, как иногда казалось Д.?). Но по отношению к каждому отдельному человеку Д. — крайний оптимист; в самом черством эгоисте он признает возможность альтруистических, благородных моментов, в самом ужасном злодее учит видеть несчастную человеческую душу, которой не чужды ни высшая справедливость, ни великодушие.
Печальный взгляд на жизнь и безотрадный квиетизм как его естественное последствие для самого Д. смягчаются его глубокой верой в бесконечное: он был религиозен в детстве и юности, прошел с Библией каторгу и умер с евангельским текстом на устах. Несравненно тяжелее положение тех его последователей, которые лишены такой веры; лучшие из них не могут успокоиться ни на пошлых личных наслаждениях, ни на бесплодных паллиативах, и иногда насильственно сводят себя со сцены, успев заразить других своим бессильным отчаянием.
Относительно техники рассказа Д. — в высшей степени опасный образец для подражания.
Кажущаяся крайняя небрежность его изложения с бесчисленными отступлениями и повторениями прикрывает почти неуловимую внутреннюю связь и стройность: если читатель пропустит 3-4 страницы, связь потеряется.
Электрический ток, как выражается Вогюэ, прервется.
Необыкновенная простота и обыденность его слога доходят почти до границ литературной неопрятности.
Один шаг дальше в этом направлении — и литература обратится в нечто бесформенное, безобразное, «уличное». Литература о Д., русская и даже иностранная, чрезвычайно обширна: начиная с «Преступления и наказания», всякий его роман вызывал критические статьи во множестве журналов у нас и за границею.
Смерть его вызвала длинный ряд некрологов и попыток оценить его значение.
Мы назовем только наиболее выдающиеся материалы и суждения. «Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Д., с портретом и приложениями» (СПб. 1883 г., как 1-й том первого посмертного собрания его сочин.; здесь находятся материалы для жизнеописания Ф. М. Д., обнимающие его жизнь до 1861 г. и сгруппированные О. Ф. Миллером, и «Воспоминания о Ф. М. Д.» Н. Н. Страхова).
По поводу этой книги см. статью К. К. Арсеньева «Многострадальный писатель» («Вестн. Евр.» 1884 1); «Воспоминания о Ф. Д.» Милюкова («Русская Старина» 1881 г. т. XXX и XXXI); «Д. в его письмах» («Русская Стар.» 1883 г. XXXIX [поправка к этой статье там же XL, стр. 380] — и XL; [ср. там же XL, 715-6; 1884 г. т. XLIII, 677), еще письма Д. в «Русской Стар.» 1885 г. (июль, 137, и сент., 511-521 — вышеупомянутое письмо к брату о ссылке); «Воспоминания о Ф. М. Д.» Вс. С. Соловьева («Ист. Вест.» 1881 г. № 3); «Испорченная жизнь» Е. М. Гаршина (там же 1884 г. № 2); «Из Воспоминаний о Ф. М. Д.» З. А. Сытиной (там же 1885 г. № 1). Для оценки Д. как человека в эпоху создания «Преступления и наказания» очень важны «Воспоминания детства» С. В. Ковалевской («Вестн. Евр.» 1890 г., июль и август).
См. также: К. А. Трутовского: «Воспоминания о Д.» («Материалы для характеристики русских писателей», в «Русском Обозр.» 1893, № 1). Из отзывов: Белинский о «Бедных людях»,т. X, 340-347, 388; XI, 452-3; о «Двойнике», т. X, 353-357; о «Хозяйке» XI, 423-425. Из отзывов о Д. во втором периоде см. Добролюбова («Современник» 1861 и Сочинения, т. III. стр. 533). О «Преступлении и наказании» Georg Brandes в «Neue Freie Presse» 1883, 6819-20 (по поводу нем. перевода «Raskolnikow», Лпц. 1883); О. Ф. Миллер, «Публичные лекции» (изд. 2-е, СПб. 1878). О романе «Бесы» Михайловский в «Отеч. Зап.» 1873 г. (Сочинения II, 271-311). После смерти Д.: Речь А. Ф. Кони в юридич. обществе 2 февраля 1881 г.; Н. К. Михайловский «О Писемском и Д.» (Соч. VI, 32-62); его же «Жестокий талант» (Соч. VI, 62-154); А. Д. Тиличеев, «Гуманизм и национализм Д.» (СПб. 1881); О. Ф. Миллер, «Дети в сочинениях Д.» («Женское Образов.» 1882, №№ 2 и 3); В. Чиж, «Д. как психопатолог» (М. 1885); де Вогюэ, «Le roman russe» 1886 r. (дешевое изд. 1887). У Вогюэ приведена библиография французских переводов Д. В общих обзорах: A. von Reinhold, «Geschichte d. russ. Litteratur» (Лпц., 1886); A. M. Скабичевского, «История новейшей русской литературы» (СПб. 1891). Из новейших монографий см. R. Saitschik: «Die Weltanschauung Dostojewski s und Tolstoi s» (Нейвид и Лпц. 1893). А. Кирпичников. {Брокгауз} Достоевский, Федор Михайлович (1821-1881) — знаменитый русский писатель, один из значительнейших выразителей русского антисемитизма.
Сперва в образах живых евреев, вкрапленных в его художественные произведения, затем в публицистических статьях Д. неизменно является недругом еврейства, сперва презирающим их, затем ненавидящим.
В изображение своего товарища по каторге («Записки из мертвого дома», 1861) Исая Фомича Бумштейна Д. в самом деле не вложил ничего, кроме бесконечного презрения. «Нашего жидка… любили… арестанты, хотя решительно все без исключения смеялись над ним… Это был человек уже не молодой, лет около шестидесяти, маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительно глупый.
Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив… Он всегда был в превосходнейшем расположении духа. В каторге жить ему было легко; он был по ремеслу ювелир, был завален работой из города, в котором не было ювелира.
Разумеется, он в то же время был ростовщиком и снабжал под проценты и залоги всю каторгу деньгами». В одной из следующих глав идет рассказ о том, как Исай Фомич занялся ростовщичеством в первое же мгновение своего появления на каторге, и о том, как он забавно кривлялся на молитве, изображая какой-то обязательный по ритуалу экстаз… Любопытной — единственной некарикатурной — черточкой в Исае Фомиче является его пламенный интерес к спектаклю, устроенному каторжными; для него «наш театр был истинным наслаждением»… Быть может, не случайно также эстетические элементы оттеняет Д. в образе другого еврея, изображенного им через десять лет в романе «Бесы» (1871). Мелкий провинциальный почтамтский чиновник Лямшин — талантливый музыкант и рассказчик: «у мерзавца действительно был талант». Лямшин — жалкий трус, подлиза, издевающийся над теми, перед кем подхалимствует, и, наконец, ростовщик; слух приписывает ему участие в возмутительном кощунстве над иконой Богоматери; в заключение Лямшин, участвовавший в революционном убийстве одного из героев романа, причем проявил лишь патологическую трусость, донес на всех. В эту пору Д. не видел в еврее ничего, кроме объекта презрения.
Еврей, покупающий краденую ложку, есть и в «Преступлении и наказании» (ч. V, гл. VI); вообще эпизодический «жид» имеется чуть не во всех романах Д. («Подростке», «Идиоте», «Братьях Карамазовых»), встречаясь и в рассказах — и везде, конечно, в соответственной окраске.
В «Дневнике писателя» художественные образы Д. получают публицистическое освещение.
С самого начала «Дневника» («Гражданин», 1873) при всяком удобном случае Д. указывает на пагубную роль евреев, сперва экономическую, затем политическую и идейную.
Ни серьезных доказательств, ни своеобразных идей в его обличениях не замечается; это банальный антисемитизм, несомненно, увлекающий читателя тем болезненным пафосом убежденности, который так отличает публицистику Д. Этим действием не на мысль, а на чувства особенно страшен антисемитизм Д. Говоря о реформах Александра II, Д. предсказывает, что если все продолжится в том же духе, то «жидки будут пить народную кровь», но так как они будут платить бюджет, то, стало быть, их же надо будет поддерживать; в 1876 г. он уже говорит о толпе бросившихся на Россию «восторжествовавших жидов и жидишек». Все кричат об экономическом засилье евреев. «Но попробуйте сказать что-нибудь против этого, и тотчас же вам возопят о нарушении принципа экономической вольности и гражданской равноправности» (июнь). Таким образом в эту эпоху еврейство представлялось Д. уже не карикатурным предметом презрения, а ненавистной силой и как бы символом того космополитического и атеистического либерализма, борьбе с которым была посвящена вся публицистика Д. «Образованный какой-нибудь высший еврей из тех, что не веруют в Бога и которых вдруг у нас так много расплодилось» стал для него как бы звеном, связующим, с одной стороны, еврея-фанатика и шинкаря, с другой — лорда Биконсфильда, «урожденного Израиля (ne d Israeli)», антирусскую политику которого Достоевский склонен был объяснить его еврейством. — Все такие намеки и указания, там и сям рассыпанные в «Дневнике», произвели впечатление на еврейских читателей и побудили некоторых из них вступить с ним в переписку.
Интересно отметить, что среди них был уже прежде полемизировавший с Д. в «Голосе» А. Ковнер (см.), ответ которому напечатан среди писем Достоевского (СПб., 1883 г.). «Скажу вам, — пишет здесь, между прочим, Д., — что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки.
Теперь же вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей их истории, не формулироваться в разные status in statu… У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают «Дневник писателя» и, хотя щекотливые, как все евреи, за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят». С такими оговорками Д. развил эти положения в «Дневнике» за март 1877 года. Можно считать несомненным, что еврейские корреспонденты, которых он здесь цитирует, не кто иные как Ковнер, Сара Лурье, недавно умершая, и (в главе «Но да здравствует братство») Т. В. Лурье. Основные мысли этого главного антисемитического произведения Д. переданы в статье «Антисемитизм в России» (см.). Отвергая обвинения в ненависти, Д. говорит: «Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом»? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько я помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи». Таким образом идея, неизмеримо более общая, чем еврейство, насильственно связывается с ним и вменяется ему в вину. — «Еврей без Бога как-то немыслим, — говорит Д. в другом месте, — не верю я даже и в образованных евреев-безбожников» — и, однако, еврейство оказывается повинным в материализме: «Наступает вполне торжество идей, пред которыми никнут чувства человеколюбия, жажда правды… Наступает, напротив, матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами — вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу — вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей. Засмеются и скажут, что это там вовсе не от евреев.
Конечно, не от одних евреев, но, если евреи окончательно восторжествовали и процвели в Европе именно тогда, когда там восторжествовали эти новые начала даже до степени возведения их в нравственный принцип, то нельзя не заключить, что и тут евреи приложили свое влияние». Поэтому факты, сообщаемые оппонентами Д., его не убеждают: «Пусть благородный Гольдштейн (см.) умирает за славянскую идею. Но все-таки, не будь так сильна еврейская идея в мире, и, может быть, тот же самый «славянский» (прошлогодний) вопрос давно бы уже решен был в пользу славян, а не турок. Я готов поверить, что лорд Биконсфильд сам, может быть, забыл о своем происхождении когда-то от испанских жидов (наверно, однако, не забыл); но что он «руководил английской консервативной политикой» за последний год отчасти с точки зрения жида, в этом, по моему, нельзя сомневаться». — Необходимо отметить решительные утверждения Д., что в русском народе нет «предвзятой, априорной, тупой, религиозной какой-нибудь ненависти к еврею». В «Заметках из записной книжки», которые должны были лечь в основание ближайших глав «Дневника писателя», евреи упоминаются неоднократно. — Общий вывод тот, что евреи, по Достоевскому, одновременно оказываются повинными и в политике английского консерватизма, и в анархизме, и в социализме.
А. Горнфельд. {Евр. энц.} Достоевский, Федор Михайлович писатель, беллетрист; р. 30 окт. 1822, † 28 янв. 1881 г. {Половцов} Достоевский, Федор Михайлович [1821-1881] — гениальный представитель литературного стиля, созданного городским мещанством в условиях разрушения сословно-крепостнического строя и нарождения капитализма.
Род. в Москве в семье лекаря, Михаила Андреевича Достоевского, происходившего из духовного звания.
Это была патриархально мещанская семья дореформенного интеллигентного работника.
В обстановке строгой семейной субординации, весьма умеренного материального достатка, покупаемого неустанным трудом и расчетливостью, среди вечных толков о бедности, от которой одно спасенье в знании и труде, протекли детские годы будущего писателя.
Труженик-интеллигент, отец Достоевского стремится воспитать таких же работников интеллигентного труда в своих детях. С раннего детства их приучают к книге, внушают к ней любовь и уважение. 14-летним мальчиком Достоевский попадает в одно из лучших частных учебных заведений Москвы, пансион Чермака, по окончании которого [в 1837] отец отправляет его для продолжения образования в Петербург, в Главное инженерное училище.
Тогдашний Петербург резко отличался от Москвы, где протекало детство Д. Москва все еще сохраняла патриархальный уклад, которого крепко держалась семья Д. Петербург был уже настоящим капиталистическим городом, ареной ожесточенной классовой борьбы, разрушавшей сословные перегородки, будоражившей человеческую психику соблазном карьеры и фортуны.
Для молодого Д. началась тревожная жизнь. Бедный студент, испытывающий хроническую нужду в копейке, охвачен лихорадкой честолюбия, во сне и наяву грезит о богатстве и славе. Он ждет, не дождется, когда кончатся годы семейной и школьной опеки и он, свободный, ринется в борьбу за осуществление своих честолюбивых мечтаний.
Выпущенный в 1843 из Инженерного училища Д. поступает на действительную службу в инженерный корпус.
Но служба мелкого чиновника ему не улыбается; уже через год Д. выходит в отставку.
Он носится с фантастическими проектами предприятий, по его расчету обещающих скорое обогащение; возлагает большие надежды на свои литературные начинания.
В крохотной петербургской комнате мелкий, да еще отставной, чиновник, окруженный столичной беднотой, мечется в горячке своих мечтаний.
Предпринимательские прожекты оказались радугой мыльных пузырей: богатство не давалось в руки. Но счастье литературного успеха улыбнулось Д. В 1845 он заканчивает свой роман «Бедные люди», рукопись которого через посредство дружившего с ним Григоровича попадает в руки Некрасова.
Восхищенный произведением Д. Некрасов передает рукопись Белинскому, у которого она находит столь же восторженный прием. В 1846 выходит в свет это первое произведение Д., и Белинский пишет о нем статью, как о самом выдающемся произведении своего времени.
Безвестный бедный чиновник становится сразу звездой первой величины.
О нем пишут, говорят, ему льстят, с ним ищут знакомства, его вводят в великосветские салоны.
Но судьба вознесла гениального мещанина на вершину славы лишь для того, чтобы заставить его больнее переносить щелчки сословного неравенства.
Достоевский скоро почувствовал, что его плебейская фигура в великосветских салонах играет роль вороны в павлиньих перьях, над которой втихомолку подсмеиваются светские остряки.
Осознавши в себе гения, плебей остро осознал в себе и члена социально-униженной касты. Он закипел обидой и гневом и резко порвал с аристократическими почитателями его таланта.
Созревшее в душе Д. чувство социального недовольства сближает его с кружком более близкой ему демократически и протестантски настроенной интеллигенции, группировавшейся около Петрашевского.
Сближение это дорого обошлось Д. Арестованный в 1849 вместе со всеми петрашевцами, он по зверскому приговору царского суда, переживши на эшафоте весь ужас готовящейся свершиться смертной казни, был отправлен в каторжные работы в Омский острог.
За коротким периодом славы последовали долгие годы последнего унижения.
Целых 9 лет, с 1850 по 1859, ходит Д. по мытарствам Сибири, сначала отбывая 4 года каторги, потом 5 лет дисциплинарной военной службы.
По окончании каторги, еще в Сибири, Д. возвращается к литературной работе.
Здесь под свежим впечатлением пережитого начаты им «Записки из мертвого дома». С 1859 Д. снова появляется в печати; в «Русском слове» за этот год идет его большая повесть «Дядюшкин сон», а в «Отечественных записках» — роман «Село Степанчиково». В 1860 после бесконечных хлопот Д. получает разрешение вернуться в Петербург.
Уже не наивным юношей, а закаленным суровым опытом жизни, созревшим в социальных симпатиях e классовой ненависти человеком, приезжает он снова в Петербург разрешать задачу своей юности, бороться за свое достоинство с бедностью и унижением и сказать новое слово, новую правду — правду бедных людей, правду «униженных и оскорбленных». Свой журнал кажется ему вернейшим средством для осуществления намеченных целей. С лихорадочной энергией берется Д. за хлопоты по организации своего органа, и с января 1861 выходит под его редакцией журнал «Время» (см.). За два с половиной года своего существования это издание завоевывает широкие симпатии в обществе, чему много способствует сам Д. своими статьями и романами.
Здесь были напечатаны «Униженные и оскорбленные» и «Записки из мертвого дома» — произведения, вновь выдвинувшие Д. в ряд первоклассных писателей.
Успех журнала избавил Д. и от все время тяготевшей над ним нужды. Он обеспечен теперь настолько, что может позволить себе отдохнуть.
В 1862 Д. совершает первую поездку за границу.
Впечатления этой поездки он выразил в полубеллетристическом произведении «Зимние заметки о летних впечатлениях». Начавшийся довольно благоприятно 1863 год оборвался неожиданной катастрофой, разбившей созданное страшным напряжением энергии благополучие.
В мае по распоряжению правительства журнал был закрыт; хлопоты об его возобновлении затянулись на 10 месяцев.
Только в марте 1864 Д. сумел выпустить первый номер «Эпохи», явившейся продолжением «Времени». За это время он окончательно запутался в долгах.
К тому же «Эпоха» не имела успеха.
Материальное положение Д. так запуталось, что в 1865 он буквально бежит от кредиторов за границу, угнетенный разорением и недавней смертью жены. Единственной надеждой на выход из затруднений остается литературная работа, и Д. весь уходит в нее. Он с напряжением и страстью пишет и к 1866 заканчивает свой лучший роман «Преступление и наказание». В том же году выходит первое полное собрание его сочинений в трех томах. Вырученные за это деньги дают возможность кое-как сводить концы с концами, чтобы не попасть в долговую тюрьму.
В 1867 Д. вторично женится и тотчас же уезжает за границу, на этот раз надолго — на целых 4 года. Не сладко живется Д. за границей.
Беспорядочная кочевая жизнь, тоска по родине, куда не пускают кредиторы, хроническое безденежье действуют на него самым угнетающим образом.
Не изменяет положение к лучшему и исключительная литературная плодовитость Д. За эти годы созданы такие капитальные вещи, как «Идиот», «Вечный муж» и «Бесы». Не видя никакого выхода из затруднительных обстоятельств и уставши донельзя от кочевья в чужих краях, Д. в 1871 вернулся в Петербург.
Чрезвычайно трудная обстановка ждала его здесь. Со всех сторон обступили кредиторы, не давая ни отдыха, ни срока. Но теперь Д. приехал в Петербург уже с прочно завоеванным местом знаменитого писателя, которого привлекают к участию в литературных предприятиях.
В 1873 Мещерский предложил Д. занять место редактора газеты «Гражданин» на чрезвычайно выгодных условиях.
Популярность Достоевского в эту пору так высока, что самые противоположные по своему направлению органы печати ищут его сотрудничества.
В 1874 «Отечественные записки» покупают у него роман «Подросток» за вдвое против прежнего повышенный гонорар.
С 1876 Достоевский снова начинает выпускать свое периодическое издание, единолично обслуживаемый им «Дневник писателя», дающий крупный доход. К концу 70-х гг. материальное положение Д. становится довольно устойчивым, а среди писателей он завоевывает бесспорно первое место. «Дневник писателя» пользовался огромной популярностью и раскупался нарасхват.
Д. становился чем-то вроде пророка, апостола и наставника жизни. Со всех концов России его засыпают письмами, ожидая от него откровения и поучения.
После появления в 1880 году «Братьев Карамазовых» и особенно после «Пушкинской речи» слава писателя достигла высшего предела.
Но «Пушкинская речь» была лебединой песнью Достоевского — в январе 1881 он умер. Социальной базой творчества Д. является мещанство, разлагающееся в условиях капиталистического развития.
Характер этой общественной группы запечатлелся в отличительных особенностях стиля Д. На стиле Д. лежит печать мрачного трагизма.
И это потому, что мещанство, породившее этот стиль, находилось в поистине трагическом положении.
С развитием капитализма мещанство оказалось под двойным прессом.
С одной стороны, давил пресс сословной неполноправности, пресс принадлежности к социально-униженной касте. С другой — давил капиталистический пресс, превращавший мещанство в мелкую буржуазию, группу экономически крайне неустойчивую, балансирующую между денежной буржуазией верхушкой и городским дном. Вырываясь из-под одного пресса, сбрасывая обидный гнет сословного унижения, мещанин попадал под другой пресс, пресс капиталистической конкуренции, лишь для немногих счастливцев открывавший дверь на верхушку общественной пирамиды, большинство же вытеснявший в подонки общества.
Сбросить ярмо сословного унижения, чтобы тотчас надеть ярмо унижения нищеты, — положение поистине трагическое, заставляющее мещанство судорожно метаться в поисках иного, менее обидного выхода.
Чувства обиды, унижения, оскорбления клокочут в душе разлагающегося мещанства, разрешаясь истерической борьбой за честь, принимающей болезненные патологические формы, ввиду явной бесплодности, безнадежности борьбы, и она чаще всего кончается катастрофой.
Вот эта катастрофичность и накладывает на все творчество Д. печать трагизма, делает его творчество таким мучительным, мрачным, его талант — «жестоким талантом». Постоянной темой Д. является истерическая, с мрачной развязкой, борьба за честь униженного в своем человеческом достоинстве мещанина.
Мотивы его творчества складываются из многообразных проявлений патологической борьбы за честь. Дикие, нелепые формы принимает эта борьба.
Чтобы почувствовать себя настоящим полным человеком, которого никто не смеет обидеть, герой Д. должен посметь сам кого-нибудь обидеть.
Если я могу, если я смею обидеть, оскорбить, помучить, — значит я человек; если я не смею сделать этого, — я не человек, а ничтожество.
Я униженный и оскорбленный мученик, пока сам не унижаю, не оскорбляю, не мучаю — вот одно из патологических проявлений борьбы за честь. Но это еще — только начало, самое невинное проявление личности, заболевшей жаждой чести. Мало быть обидчиком, оскорбителем, чтобы не быть оскорбленным и униженным.
Кто умеет только обидеть, развязно наступить ногой на чужое самолюбие, тот еще мелко плавает.
Человек в полном смысле слова независим, стоит выше всяких обид и унижений, когда он все может, смеет переступить все законы, все юридические преграды и нравственные нормы. И вот, чтобы доказать, что ему все позволено, что он все может, герой Д. пойдет на преступление.
Правда, преступление неизбежно влечет за собой наказание, мучительство неизбежно влечет за собой страдание, но это — страдание уже оправданное.
Это — законное возмездие, не оскорбляющее достоинства человека.
Не бежать нужно от такого страдания, а смиренно нести его. Даже искать его нужно, любить его, как признак высшего достоинства человека.
Так патологическое влечение обидеть, помучить, оскорбить, преступить уживается с таким же болезненным влечением пострадать, претерпеть обиду. Униженный и оскорбленный, рвущийся унизить и оскорбить, мученик, жаждущий мучить, мучитель, ищущий страдания, оскорбитель и преступник, ищущий оскорбления и наказания, — вот стержневой образ, вокруг которого вращается все творчество Достоевского, образ мещанина, корчащегося под двойным прессом сословного бесправия и капиталистической конкуренции.
Судьба этого мещанина, обычно мрачная, разрешающаяся психопатологией, преступлением, смертью, составляет содержание его произведений, начиная с «Бедных людей» и кончая «Братьями Карамазовыми:». Уже с первого произведения определился характерный для Д. ансамбль образов.
Это, во-первых, Макар Девушкин, существо которого двоится поровну между вспышками истерического задора и столь же истерического смирения; ведущая с ним переписку Варенька Доброселова с ярко выраженной истерикой смирения и смутно намеченный господин Быков, оскорбитель Вареньки, в котором явно превалируют черты обидчика.
Этот ансамбль образов переходит из произведения в произведение, углубляясь психологически и по-разному сочетаясь.
Фигура бедного и темного Девушкина, истерически бросающегося от задора к смирению и обратно, эволюционируя и психологически усложняясь, вырастает в Раскольникова и Ивана Карамазова, этих полупреступников, полуподвижников, с чрезвычайно сложной духовной культурой.
Этот образ, занимающий центральное место в первом произведении Д., в «Бедных людях», оказывается центральным для большинства созданных им произведении. «Двойник», «Село Степанчиково», «Записки из подполья»,»Игрок», «Преступление и наказание», «Вечный муж», «Подросток» «Братья Карамазовы» имеют центральным лицом именно этот двоящийся образ. Неясная фигура обидчика — господина Быкова — вырастает в принципиальных истязателей и преступников, Валковского, Свидригайлова, Верховенского, причем в ряде произведений к нему отходит роль центрального образа, главного действующего лица. Так именно обстоит дело в ранней повести «Хозяйка», романах «Униженные и оскорбленные» и «Бесы», где в центр внимания художник выдвигает именно преступный характер.
Наконец и смиренная Варенька открывает собой целую вереницу страстотерпцев, как Вася Шумков или Соня Мармеладова, искателей муки и подвижников, вроде князя Мышкина или старцев — Макара Долгорукова и Зосимы.
В повести «Слабое сердце» и в романе «Идиот» Д. поставил этот образ на центральное место. В своем творчестве Д. воспроизвел все типические для падающего мещанства способы реагировать на враждебную ему действительность, пытаясь выдвинуть на передний план то один, то другой в качестве верного, успешно решающего задачу жизни. Верного среди них не оказалось.
Все гнали в подполье, из которого не находило выхода мещанство, обрекшее и своего гениального художника быть гением подполья.
Если в мире разлагающегося упадочного мещанства Д. черпал свои мотивы и образы, если социальное подполье определило тематику его творчества, то оно же определило и характер композиции и самый слог его произведений.
Истерическая напряженность, судорожная суетливость, мрачная катастрофичность, свойственные социальным родникам, питавшим творчество Д., создали то вихревое развертывание сюжета, которое так характерно для его произведений.
Динамизм, напряженная событийность и притом событийность хаотическая, беспорядочная, ошеломляющая всякого рода неожиданностями, — характернейшая черта композиции Д. Эта особенность выражается, прежде всего, в композиционном использовании времени у Д. Действие его произведений развертывается в исключительно короткие отрезки времени, как ни у кого из других классиков русского романа.
То, что у них тянется годами, у Д. завязывается и разрешается в несколько дней. Динамизм подчеркивается нагнетанием событий, ростом событийности с каждым днем, катастрофическим их срывом.
Мрачный характер происшествий подчеркивается концентрацией их на сумеречные и ночные часы, хаотичность усугубляется манерой повествовать о событиях не в хронологической последовательности, а сразу, вводя читателя в середину действия, в сутолку не мотивированных происшествий, кажущихся нагромождением всякого рода случайностей.
Интрига у Д. всегда сложная, запутанная, дразнящая любопытство и захватывающая дух быстротой развития.
Он не любит всего, что замедляет, тормозит это развитие: авторских отступлении, обстоятельных описаний.
Над всем превалируют действие, жесты, диалог.
Из описаний он реже всего пользуется пейзажными обрамлениями, так как с мещанским подпольем, городским дном совсем не вяжется пейзажный фон. Чаще встречаются жанровые описания, густо насыщенные нездоровой атмосферой городских закоулков и притонов; проплеванные «комнаты с мебелью», затхлые харчевни, грязные переулки, по преимуществу в сумерки и ночью, освещенные тусклым светом редких фонарей, — вот излюбленные жанровые зарисовки Достоевского.
Хаотический динамизм, характеризующий композицию произведений, характерен и для их слога. Речь рассказчиков и героев тороплива, лихорадочно суетлива, слова впопыхах громоздятся друг на друга, то образуя нестройный поток предложений, то падая короткими отрывистыми фразами, В суетливом синтаксисе Д. чувствуется надрывная речь путающегося в словах, издерганного жизнью нервно развинченного человека городского подполья.
Тревожное и болезненное настроение, возбуждаемое этим суетливым синтаксисом, усиливается мрачным характером поэтической семантики.
Наполнение эпитетов, метафор, сравнений Д. черпает в угрюмом, неприветливом мире городских закоулков.
У него фонари «угрюмо мелькают, мелькают, как факелы на похоронах», часы хрипят «так, будто кто-то душит их», «каморка похожа на шкаф или на сундук», ветер заводит песню, «как неотвязчивый нищий, просящий подаянья» и т. д. С таким стилем вступил Д. в русскую литературу, и значение его в истории русской литературы было огромно.
Д. начинал свой творческий путь в тот момент, когда в нашей литературе безраздельно царил помещик, когда в нем задавали тон разновидности дворянского стиля. Зарождалось новое не помещичье слово, но оно еще робко жалось в передней «литературных аппартаментов», не получая доступа в «парадные комнаты», где вольготно расположились писатели дворянского стиля. Перед «пушкинской плеядой» и «гоголевской школой» неискусные начинающие представители не помещичьего слова, все эти ныне забытые Полевые, Гречи, Павловы, Вельтманы и другие, стушевались, образуя литературную челядь, дребезгу.
В устах Д. новое слово обрело небывалую силу, вступило в открытое соперничество со старыми дворянскими стилями, требуя себе места «в салонах русской беллетристики». Д. открывает своим творчеством ту борьбу между помещичьим и буржуазно-демократическим словом в изящной литературе, которая к концу XIX века оканчивается решительным торжеством второго.
В этом торжестве главную роль сыграл Д. Своими гениальными созданиями он предопределил исход борьбы, стал классиком нового стиля. Для Д. была совершенно ясна выпавшая на его долю историческая миссия.
Он сознательно вел борьбу с классовым соперником. «Пишу со рвением, — сообщает он брату еще в начале творческого пути, — мне все кажется, что я завел процесс со всей нашей литературой». И он знает, что это — процесс с помещичьей литературой. «А знаете, — писал он Страхову, — ведь это все помещичья литература, она сказала все, что ийела сказать, великолепно у Льва Толстого, но это в высшей степени помещичье слово было последним.
Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда.
Решетниковы ничего не сказали, но все-таки Решетниковы выражают мысль о необходимости чего-то нового в художественном слове, уже не помещичьего, хотя и выражают в безобразном виде». Сказать новое, не помещичье художественное слово стремился автор этих строк. И не только сказать новое слово, но и показать ветхость старого.
Д. — страстный полемист, каждое его художественное произведение не только утверждение нового стиля, но и подчеркнутое отрицание старого.
Его произведения насыщены пародиями на разновидности помещичьего стиля и памфлетами на дворянских писателей.
Он дерзко пересмеивает стиль Лермонтова и Гоголя, он вводит в свои романы на карикатурных ролях Грановского и Тургенева.
Глубоко демократическое по форме и содержанию, насыщенное социальным протестом, проникнутое глубоким пониманием социально-униженного, оскорбленного человека и глубоким к нему сочувствием, творчество Д. несло в себе сильный заряд общественно-прогрессивной энергии.
Недаром радикальная критика 40-х и 60-х гг. в лице Белинского, Добролюбова, Писарева встречала произведения Д. с горячим сочувствием как сильного союзника в борьбе с социальным неравенством и угнетением. «Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах», восклицал Белинский в статье о «Бедных людях». И Добролюбов высоко ставил Д. именно за то, что он «со всей энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе выразил свой высокогуманный идеал». Но в том социальном демократизме, которым проникнуто творчество Д., рядом с высоко прогрессивными моментами уживались и моменты реакционные.
Мир униженных и оскорбленных, говоривший устами Достоевского, горел огнем раздражения и разрушения, выполняя этим несомненно революционную роль. Но за этим разрушительным раздражением униженных и оскорбленных не крылось творческой силы. Разрушающий дух падающего мещанства не был духом созидающим.
И это в значительной мере о обеспложивал о революционный пафос, так как бесплодный протест естественно разрешался прострацией и смирением.
Пафос социального возмущения превращался в свою антитезу — в пафос социальной покорности, революционное возбуждение сменялось реакционной инерцией.
Реакционная струна натянута в творчестве Д. до такого же крайнего напряжения, как и революционная, и производит впечатление болезненного надрывного диссонанса.
Эта двуликость и противоречивость творчества Д. и была причиной двойственной оценки его критиками.
В эпохи общественного подъема радикальные критики — вроде Белинского, Добролюбова, Писарева — высоко ценили Д., как своего рода революционный ток высокого напряжения, не замечая его ущербности.
В эпохи же общественной депрессии, когда эта ущербность резко бросалась в глаза, когда звеневшая в творчестве Д. реакционная струна звучала особенно громко на фоне реакции, как это было напр. в 80-е гг., радикальные критики — вроде Ткачева или Михайловского — развенчивали Д. как катализатора революционной энергии, не замечая вечной чреватости его духом возмущения и революционного взрыва.
И та и другая группа критиков были одинаково правы: каждая видела лицо, которое действительно было у Д. В то же время и та и другая группа были одинаково не правы, потому что видели в нем только одно лицо, не замечая его двуликости, не умея принять и понять его во всей сложности и противоречии.
Критическое осмысление Д. прошло полностью путь диалектического развития, всю триаду Гегеля.
Тезис этого диалектического движения лежит в критике 40-х и 60-х годов, для которой Д. был «гуманным талантом» и фактором прогресса; антитезис — в критике 80-х гг., для которой Д. был «жестоким талантом» и фактором реакции.
Синтез осуществляется в современной марксистской критике, которая видит в Д. бунтаря, тяготеющего к смирению, и смиренника, тяготеющего к бунту, революционера, тяготеющего к реакции, и реакционера, тяготеющего к революции.
Гениально сказанное Д. новое, «не помещичье слово» имело большой резонанс в русской литературе.
К концу XIX века оно превратилось в огромный многоголосый хор, который заглушает слабеющие голоса помещичьей литературы.
Кроме многочисленных подголосков, слабо вторивших Достоевскому, вроде Альбова или Баранцевича, в этом хоре выступают сильные голоса особого тембра, как А. Белого, Сологуба, Андреева, Ремизова и мы. др., в исполнении которых основная мелодия получает новую окраску, звучит свежими, сильными, оригинальными модуляциями.
Д. для новой русской литературы — основоположная фигура.
Он занимает в ней то же центральное место, какое занимал Пушкин в литературе дворянского периода.
Все писатели дворянского периода в большей или меньшей степени сродни Пушкину; все писатели буржуазного периода русской литературы в большей или меньшей степени сродни Д. Библиография: I. Из собр. сочин. Достоевского лучшие: Юбилейное (25 лет со дня смерти), под ред. А. Г. Достоевской, в XIV тт., М., 1906; изд. «Просвещение», в 23 тт., П., 1914, последние два тома под ред. Л. П. Гроссмана: «Забытые страницы Достоевского» — критические статьи, ранние произведения, варианты и т. п., П., 1916; Собр. сочин., в 12 тт., под ред. Б. В. Томашевского, Гиз, Л., 1925-1929 (особо 2 тт. — письма).
Это издание особенно ценно благодаря критически выверенному тексту и приложенным вариантам.
Не вошли в собр. сочин. следующие произведения Достоевского: Петербургская летопись (4 фельетона 40-х гг.), с предисл.
В. С. Нечаевой, Берлин, 1922; Исповедь Ставрогина, 3 главы из романа «Бесы», М., 1922 (в сборнике «Документы по истории русской литературы и общественности», в. I; 2-й вариант «Исповеди» — в журн. «Былое», кн. XIX). II. Биографические и мемуарные работы: Биография, письма, заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского, Материалы для жизнеописания, собранные Ор. Миллером, Посмертн. изд. сочин., т. I, СПб., 1883 (там же Страхов М., Воспоминания о Ф. М. Достоевском);
Яновский, Воспоминания о Достоевском, «Русский вестник», 1885, кн. IV; Милюков А., Воспоминания о Ф. Достоевском, «Литературные встречи и знакомства», СПб., 1890; Соловьев Вс., Воспоминания о Ф. М. Достоевском, «Русское обозрение», 1893, кн. I; Врангель А. Е., барон, Воспоминания о Ф. М. Достоевском в Сибири, СПб., 1912; Кони А., На жизненном пути, т. II, СПб., 1912; т. IV, Л., 1929; Достоевская А. Г., Дневник 1867, М., 1923; Ее же, Воспоминания, ред. Л. П. Гроссмана, М., 1925. Наиболее значительные воспоминания о Достоевском, а также часть его писем собраны в книге Ч.-Ветринского «Достоевский в воспоминаниях современников, в письмах и заметках», М., 1912 (изд. 2-е, в 2 тт., М., 1923). Критическая литература о Достоевском: Белинский В., Петербургский сборник, изд. Н. Некрасовым, по поводу «Бедных людей», Собр. сочин. Белинского, ред. С. А. Венгерова, т. XI; Добролюбов Н., Забитые люди, Собр. сочин., т. IV, ред. М. Лемке, СПб., 1912; Писарев Д., Борьба за жизнь, Собр. сочин., изд. Павленкова, т. VI, т. V — Погибшие и погибающие («Записки из мертвого дома»), СПб., 1913; Ткачев П. Н., Избранные статьи, М., 1929; Михайловский Н., О Писемском и Достоевском, Жестокий талант, Литературные и журнальные заметки (3 ст. — первоначально в «Отечественных записках», 1882, IX — X и 1873, II); Чиж В., Достоевский как психопатолог, «Русский вестник», 1884, V — VI и отд. изд., М., 1885; Миллер Op., Русские писатели после Гоголя, СПб., 1886 (неск. изд.); Андреевский С., Литературные чтения, 1891; Киpпичников А., Достоевский и Писемский, СПб., Опыт сравнительной характеристики, СПб., 1896; Успенский Гл., Праздник Пушкина, 2 письма.
Собр. сочин. Успенского, изд. Маркса, т. VI, СПб., 1906 и др. изд.; Вересаев В., Живая жизнь, т. I, М., 1922 (неск. изд.); Анцифеpов Н. П., Петербург Достоевского, П., 1923; Горнфельд А. Г., Боевые отклики на мирные темы, Л., 1924; Гроссман Л. П. и Полонский Bяч., Спор о Бакунине и Достоевском, Л., 1926; Религиозно-философские течения в литературе о Достоевском: Леонтьев К., Наши новые христиане: Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой, М., 1882; Мережковский Д., Толстой и Достоевский, т. I — Жизнь, творчество, т. II — Религия (неск. изд.); Его же, Пророк русской революции, СПб., 1906 (неск. изд.); Волынский А. Л., Книга великого гнева, СПб., 1904 (неск. изд).; Розанов В., Легенда о великом инквизиторе, СПб., 1906 (неск. изд.); Шестов Лев, Начала и концы, Сб. статей, СПб., 1908; Его же, Достоевский и Ницше, СПб., 1903; Закржевский Л., Подполье, Киев, 1911, Карамазовщина, Киев, 1912, Религия, Киев, 1913; Астров Вл., Не нашли пути, П., 1914; Абрамович Н. Я., Христос Достоевского, М., 1914; Иванов Вяч., Борозды и межи, М., 1916; Бердяев Н., Миросозерцание Достоевского, Прага, 1923. Исследования поэтики Достоевского: Борщевский С., Новое лицо в «Бесах» Достоевского, «Слово о культуре», Сб., М., 1918; Гроссман Л., «Вдруг» у Достоевского, «Книга и революция», 1921, кн. XX; Тынянов Ю., Достоевский и Гоголь (к теории пародии), П., 1921 (перепеч. в сб. его ст. «Архаисты и новаторы», Л., 1929); Долинин А., «Исповедь Ставрогина» в связи с композицией «Бесов», Сб. I, П., 1922; Цейтлин А., Повести о бедном чиновнике Достоевского (к истории одного сюжета), М., 1923; Гроссман Л., Семинарий по Достоевскому, М., 1923; Виноградов В. В., Эволюция русского натурализма, Л., 1928; Гроссман Л. П., два тома в Собр. сочин., М., 1928; кроме этих работ см. ниже книги Переверзева и выше — книги Мережковского и Волынского.
Марксистская ли т-р а о Достоевском: Переверзев В. Ф., Творчество Достоевского, изд. 1-е, М., 1912, изд. 2-е, М., 1922 — последнее со вступительной статьей «Достоевский и революция»; Кpанихфельд В. П., В мире идей и образов, П., 1917; Горький М., Статьи 1905-1906, П., 1917; Луначарский А., Достоевский как художник и мыслитель, М., 1923; Горбачев Г. Е., Достоевский и его реакционный демократизм, в сб. «Капитализм и русская литература», Л., 1925; Переверзев В. Ф., Ф. М. Достоевский, М. — Л., 1925; Цейтлин А., Время в романах Достоевского (к социологии композиционного приема), «Родной язык в школе», 1927; кн. V; Его же, «Преступление и наказание» и «Les Miserables», Социологические параллели, «Литература и марксизм», 1928, кн. V. Важнейшие сборники статей о Достоевском: Творчество Достоевского, Сб. ст. и материалов, ред. Л. Гроссмана, Одесса, 1921; Творческий путь Достоевского, Сб. ст., ред. Н. Л. Бродского, Л., 1924; Достоевский, Статьи и материалы, ред. А. С. Долинина, Сб. 1-й, П., 1922, Сб. 2-й, Л., 1925. Сборники критической литературы: Зелинский В., Критический комментарий к сочинениям Ф. М. Достоевского, 4 чч. (неск. изд.); Замотин И. И., Ф. М. Достоевский в русской критике, ч. 1, 1846-1881, Варшава, 191.3. III. Библиографические указатели произведений Достоевского и литературы о нем: Языков Д. Д., Обзор жизни и трудов русских писателей и писательниц, в. I, М., 1903 (неск. изд.); Достоевская А. Г., Библиографический указатель сочинений и произведений искусства, относящихся к жизни и деятельности Ф. М. Достоевского, собранных в «Музее памяти Ф. М. Достоевского», СПб., 1906. Продолжением этой работы, доведенной до 1906, служит указатель: Соколов Н., Библиография Достоевского, сб. «Достоевский», сб. 2-й, Л., 1925; см. также — Mезьеp А. В., Русская словесность, ч. 2, СПб., 1902; Владиславлев И. В., Русские писатели, Л., 1925; Его же, Литература великого десятилетия, М. — Л., 1928; Мандельштам Р. С., Художественная литература в оценке русской марксистской критики, М., 1929. О Достоевском см. также в общих историях русской литературы XIX в. — А. Скабичевского, К. Головина, Н. Энгельгардта, ред. Овсянико-Куликовского (т. IV, статья Ф. Д. Батюшкова), В. Львова-Рогачевского, Л. Войтоловского, Я. Назаренко и пр. В. Переверзев Достоевский на западе.
Восприятие Д. на Западе претерпело довольно сложную эволюцию, отразив в себе перипетии развития буржуазного общества за последнее пятидесятилетие.
Д. — выразитель настроений классовой группы, переживающей глубокий экономический кризис, который влечет за собой кризис идеологический.
Поскольку Европа второй половины XIX в. переживает период расцвета промышленного капитализма, постольку ей чужд Д. как выразитель кризиса упадочного мещанства.
До конца XIX в. творчество Д. не встречало на Западе ни широкого интереса, ни понимания.
Его ценили только отдельные эрудиты, да и то довольно поверхностно и узко. Очень характерно в этом отношении одно из первых суждений о Д. на Западе, которое принадлежит французскому критику Мельхиору де Вогюэ. В его книге «Русский роман», вышедшей в 1886, Д. оценивается как могучий талант, глубоко самобытный и оригинальный, но ему отказывается в гениальности, поскольку для гения, по мнению Вогюэ, Д. слишком односторонен и страдает отсутствием чувства меры. По мере того как буржуазное общество переходит от расцвета к началу упадка, изменяется его идеологическая настроенность.
Империалистическая война приводит Европу к настоящей экономической разрухе, которая влечет за собой кризис всей буржуазной культуры.
Идеологический кризис, воплотившийся в творчестве Д. как отражение потрясений, переживаемых некоторыми слоями русской мещанской интеллигенции в результате развития капиталистического хозяйства в России, оказался родственным по своему содержанию идеологическому распаду, переживаемому средней и мелкобуржуазной интеллигенцией Запада, в результате разложения капиталистического хозяйства.
Этим и объясняется то, что Д., чуждый и непонятный в начале XX века, начинает привлекать внимание широких слоев буржуазной интеллигенции, как только над ней разражается катастрофа.
Апогей ее — военный и послевоенный период — есть апогей влияния Д. Европейская критика этого периода уже ставит его выше Бальзака и Стендаля, а по глубине и тонкости психологического анализа сравнивает Д. с Шекспиром.
Сильнее всего отразилось влияние Д. в Германии, наиболее остро пережившей кризис послевоенной поры. Самое значительное литературное течение в современной немецкой литературе — экспрессионизм (см.) — целиком проходит «под знаком Д.», которого экспрессионисты выдвигают как своего предтечу и учителя.
Очень ярко это влияние проступает в творчестве таких писателей, как Герман Гессе, Густав Мейринк, Стефан Цвейг. На первом месте стоит Германия и в деле изучения творчества Д. — за послевоенный период в ней насчитываются десятки книг и сотни статей о Д. Во Франции первым проводником этого влияния был в свое время Поль Бурже (см. его роман «Le disciple» — «Ученик»), В современной литературе этим проводником является один из наиболее значительных писателей Франции старшего поколения, Андре Жид, возглавляющий писателей, группирующихся вокруг журнала «Nouvelle Revue Francaise». Сильное влияние Д. замечается и в творчестве таких писателей, как Дюамель, Шарль Луи Филипп, и у совсем молодых — Андре Беклер и Эммануил Бов. Идеологической близостью некоторым слоям буржуазной интеллигенции, гл. обр. тем, которые, оставаясь верными буржуазии, остро осознают ее упадок (Д. как выразитель кризисной идеологии буржуазного интеллигента чужд широким пролетарским слоям как России, так и Запада), — этой близостью еще не исчерпывается вся проблема влияния и восприятия Д. на Западе.
Не следует забывать, что Д. сделал много в области расширения, углубления и обновления формы и композиции психологического романа и ввел в него много новых приемов изображения и психологического анализа.
Поэтому влияние его как художника значительно шире, чем влияние его как идеолога.
Писатели Запада нашли у Д. разрешение трудной в художественном отношении задачи изображения кризисного человека с его усложненной противоречиями психикой.
Лишь глубоко диалектический психологический анализ Достоевского оказался способным вскрыть эту психологию со всей ее двойственностью, сложностью и противоречивостью, не упрощая и не устраняя этих противоречий.
Влияние Д. на Западе и выразилось гл. обр. в усвоении психологии двойничества даже в ее наиболее остром воплощении — в образе подпольного человека.
Но Д. остался совершенно чужд буржуазной Европе постольку, поскольку он пытается преодолеть этот кризис и дать теории нового духовного обновления.
Носители этих теорий, положительные герои Д. — Мышкин, Алеша, Зосима — не нашли себе подражателей на Западе.
О них меньше всего говорится и в критике, которая всецело сосредоточивается на анализе «двойников» и «своевольных» героев Д. Очень показателен тот факт, что наибольшим влиянием и успехом пользуется «Преступление и наказание» и только в самое последнее время — «Братья Карамазовы». Библиография: П. Важнейшие работы о Д. на Западе: немецкие — Prager H., Die Weltanschauung Dostojewskis, Hassel Verl., Lpz., 1925; Notzel Karl, Das Leben Dostojewskis, Mussarion-Verl., Munchen, 1924; Kaus O., Dostojewski, Zur Kritik der Personlichkeit, Piper-Verl., Munchen, 1916; Его же, Dostojewski und sein Schicksal, Berlin, 1923; Turneysen, Dostojewski, Munchen, 1921; Hesse H., Blick ins Chaos, Soldwyla-Verl., Bern, 1921; Lucka E., Dostojewski, Stuttg., 1924; Zweig S., Drei Meister, Berlin, 1925 (русск. перев. «Три мастера», Л., 1929); Meier-Graefe, Dostojewski der Dichter, Berlin, Rohwolt, 1926; Fullop-Miller, Dostojewski am Roulette, Berlin; Его же, Die Urgestalt der Bruder Karamasoff, Piper-Verl., 1929; Natorp P., Dostojewskis Bedeutung fur die gegenwartige Kulturkrisis, Jena, 1923; Bierbaum O., Dostojewski, Piper-Verl., Munchen, 1921. Французские: Wogue M., de, Le roman russe, P., 1886; Hennequin Em., Les ecrivains francises, P., 1889; Gide A., Dostoevsky, Pion, P., 1923; Suares A. D., Dostoevsky. Английские: Middleton Murr y, Dostoevsky, L., 1916, 1922. Из русских статей необходимо указать: Зайдман, Достоевский в западной литературе, Одесса, 1911; Шиллер Ф. П., Легенда о Достоевском на Западе, «Литература и марксизм», 1928, кн. V; Риза-Задэ Ф., Достоевский и современная французская литература, «Печать и революция», 1927, кн. VI; Ее же, Достоевский в западной критике, «Литература и марксизм», 1929, кн. III. Фатима Риза-Задэ. {Лит. энц.} Достоевский, Федор Михайлович (1821-1881). Выдающийся рус. писатель, известный своей реалистической филос. прозой; классик отечественной и мировой лит-ры, влияние Д. на к-рую трудно переоценить.
Род. в Москве, получил инженерное образование, недолго работал чертежником, уйдя в отставку, серьзно занялся лит. трудом, печатался с 1846 г. Войдя в кружок М. В. Петрашевского, увлекся революционными идеями, вместе с пятью др. членами кружка приговорен в 1849 г. к смертной казни (в последний момент заменена каторгой и ссылкой); в 1859 г. ему разрешен переезд сначала в Тверь, а затем в СПБ. «Дитя неверия и сомнений», по его собственному определению, Д. создает для своих героев особую атмосферу: они существуют в ситуации сложнейших и запутанных человеческих отношений, безумий, затейливых снов, суицидальных порывов; сюжеты писателя часто тесно соприкасаются с жанрами авантюрно-приключенческой, детективной и фантаст. лит-ры, что позволяет Д. точнее отразить противоречивый и сложный духовный мир своих персонажей (см. Внутренний космос, Психология).
Последние могут, воскреснув, совершить путешествие к далекой звезде — «Сон смешного человека» (1877); в состоянии, близком к умопомешательству, подслушать на кладбище беседу мертвецов — «Бобок» (1873) (см. Мистицизм и оккультизм); нередко они испытывают раздвоение личности и даже оказываются проглоченными крокодилом — «Крокодил» (1865). Сам автор называл свой метод «фантаст. реализмом» и снабжал нек-рые произв. подзаголовком «фантаст. р-з» (напр., «Кроткая»), хотя ничего фантаст. в них по сути не было (Д. подразумевал лишь принципиальную невозможность до конца проникнуть в тайники сознания, в затаенные мысли своих героев).
В повести «Двойник» (1846) причудливым образом перемешаны реальность и галлюцинации, отчего происшедшее — появление двойника героя — остается загадкой не только для читателя, но и для исследователя.
Большое влияние на общественную мысль (с годами не только не убывающее, но даже приобретающее особую остроту), в частности, на развитие антиутопии, оказал реалистический роман Д. о революционерах и феноменах революционного сознания — «Бесы» (1871-73; 1873). Проделавший определенную мировоззренческую эволюцию от увлечения идеями Шарля Фурье и Клода Анри де Сен-Симона до мысли о том, что «отсутствие революционного сознания — нац. черта рус. народа», Д. задолго до классиков антиутопии карикатурно изобразил «золотой век» торжества революции как мир рабства в повести «Записки из подполья» (1864) и в р-зе «Сон смешного человека» (1877) (см. Политика, Социализм).
Один из «больных» вопросов Д., заданных самому себе героем романа «Братья Карамазовы», — может ли быть построена утопия на «слезинке» невинного ребенка? — неоднократно получал отражение в мировой НФ; среди самых последних примеров можно отметить р-з У. Ле Гуин «О тех, кто уходит из Омеласа» и ряд повестей А. и Б. Стругацких (напр., «Жук в муравейнике»). Р. Щ. Лит. (выборочно): Л. Гроссман, Вяч. Полонский «Спор о Бакунине и Достоевском» (1926). В. В. Виноградов «Эволюция русского натурализма.
Гоголь и Достоевский» (1929). Л. Гроссман «Жизнь и труды Ф. М. Достоевского.
Биография в датах и документах» (1935). Н. Ф. Бельчиков «Достоевский в процессе петрашевцев» (1936). С. Борщевский «Щедрин и Достоевский.
История их идейной борьбы» (1956). В. Шкловский «За и против.
Заметки о Достоевском» (1957). М. Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского» (1963). Я. Э. Голосовкер «Достоевский и Кант» (1963). Л. Гроссман «Ф. М. Достоевский» (1963). А. Долинин «Последние романы Достоевского» (1963). «Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников», в 2-х тт. (1964). Г. Фридлендер «Реализм Достоевского» (1964). Б. Бурсов «Личность Достоевского» (1974). «Достоевский.
Материалы и исследования», тт.1-5 (1974-1983). Ю. Г. Кудрявцев «Три круга Достоевского.
Событийное, социальное, философское» (1979). Г. М. Фридлендер «Достоевский и мировая литература» (1979). Ю. И. Селезнев «Достоевский» (1981).