Биография Добролюбов Николай Александрович

(род. 17 января 1836, ум. 17 ноября 1861) — один из замечательнейших критиков русской литературы и один из характерных представителей общественного возбуждения в эпоху «великих реформ». Он был сыном священника в Нижнем Новгороде.
Отец, человек старого склада, деятельный, всегда занятый служебными делами, был хотя заботливым, но суровым отцом большого семейства; сын с мягкой, нежной, восприимчивой душой любил его, но боялся; зато полный отзыв на свою привязанность он встретил в своей матери, разумной и доброй женщине, к которой он питал настоящее обожание и от которой несомненно унаследовал мягкие, любящие стороны своего нравственного характера.
Ученье началось дома, прежде всего под руководством матери; потом брали для него учителями семинаристов из старших классов.
Он обнаруживал блестящие способности; двенадцати лет он поступил в старший класс духовного училища, откуда скоро перешел в семинарию; он удивлял и товарищей и учителей быстрыми успехами и большими знаниями.
Он с детства много читал и прежде всего узнал довольно большую библиотеку отца, где кроме церковно нравствен ных книг были и книги научного содержания — напр., он нашел здесь книгу Монтескье: «Дух законов», Фонтенеля: «О множестве миров», «Опыт о человеке» Попа, Всеобщую историю аббата Милота, Энциклопедический Словарь Плюшара; он доставал книги у знакомых и рано освоился с классическими произведениями русской литературы.
Рано явилось у него и стремление к литературному труду. В двенадцать лет он писал уже стихи, переводил Горация; шестнадцати лет он послал в «Сын Отечества» Фурмана свои стихотворения, подписав их псевдонимом «Владимир Ленский». Близилось окончание курса в семинарии, и Добролюбов мечтал об университете.
Но мечта была трудно достижима.
Суровый отец не согласился бы на это; по обычаю, он хотел, чтобы сын шел по той же дороге, и разрешил ему отправиться в Петербург для поступления в духовную академию.
Но в Петербурге Добролюбов окончательно решил не идти в академию и начал держать вступительный экзамен в педагогический институт.
Он кончил экзамены с большим успехом, но принят был только условно, потому что ему недоставало знания новых языков.
В институт питомцы принимались вообще на казенный счет, так что с этой стороны дело было обеспечено; но Добролюбов все-таки опасался, что отец будет против его поступления в институт вместо академии, или против выхода его из духовного звания; отец опасался неудовольствия архиерея.
К счастью, местный архиерей взглянул на дело благосклонно и был доволен, что воспитанник семинарии выдержал с таким успехом экзамен в высшее учебное заведение.
Таким образом дело уладилось, и в первое время Добролюбов был, кажется, доволен институтом: перед ним являлось серьезное содержание науки; в кругу товарищей встретились люди с теми же интересами; любовь к чтению могла быть удовлетворена в полной мере. К этому времени характер его принимал свои определенные черты. Он складывался прежде всего еще в домашней обстановке.
При суровости отца, мальчик и юноша прильнул к матери, к которой был страстно привязан. «Во всю мою жизнь, — писал Добролюбов к одному из близких, — сколько я себя помню, я жил, учился, работал, мечтал всегда с думой о счастьи матери! Всегда она была на первом плане…» В дневнике своем он говорил: «От нее получил я свои лучшие качества, с ней сроднился я с первых лет своего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что я ни делал». Первые впечатления жизни, первые сильные чувства нередко оставляют на всю жизнь свое действие и образуют задатки характера.
Так было, вероятно, и здесь: нравственная природа матери, идеализированная страстной привязанностью, внушила Добролюбову зародыши той нравственной серьезности, которая сказалась в нем с самых ранних отроческих лет, когда он производил прежде всего над самим собой строгое нравственное наблюдение, когда он проникался стремлением к правде, негодованием против несправедливости, желанием приносить пользу ближним.
Отроческое настроение должно было встретиться с испытаниями, но сохранилось навсегда; «лучшие качества» развились — в его литературную деятельность.
Его страшно поразила смерть матери (в марте 1854), а вскоре и отца (в августе 1854); тяжелое нравственное потрясение едва ли не было первым источником той черты желчного раздражения, которая потом проявлялась в его деятельности.
По смерти отца для него наступили трудные заботы о многочисленном осиротелом семействе, когда он сам еще далеко не кончил курса в институте.
В институте, в небольшом кружке товарищей, он скоро приобрел влияние, как человек серьезных убеждений, строгий к самому себе, но и к другим.
Вследствие этого последнего не все его любили, но все уважали.
В новом кругу, куда приходили отголоски петербургской жизни, им все сильнее овладевают интересы общественные.
Еще раньше стал он присматриваться к жизни и людям, и противоречие действительности с идеалами оставляло в душе его горечь и недоверчивость.
В его бумагах сохранился дневник, который он стал вести с 15-летнего возраста и который дает указания об его внутренней жизни и, в соединении с позднейшими его письмами и сочинениями, раскрывает в высокой степени интересную и поучительную психологию его нравственного характера и развития его взглядов общественных и литературно-критических.
Он начал записывать разные факты своей отроческой жизни и в дневнике идет настоящая исповедь перед самим собой: он вспоминает свои слова и поступки, раскрывает свои мысли и побуждения и, когда, в минуты анализа, находит их неправильными, строго осуждает себя с точки зрения нравственности, чисто аскетической.
Это наблюдение за самим собой не оставило его и впоследствии и образовало строгую нравственную требовательность, которая стала первой основой и в его взглядах общественно-литературных.
Еще бывши в институте, Добролюбов познакомился с Н. Г. Черньшевским через одного из товарищей, который бывал у Ч. в качестве его прежнего ученика в Саратовской гимназии.
Его уже влекло к литературе и он, кажется, приносил Чернышевскому свои опыты; тот советовал ему не спешить и прежде всего кончить свои дела в институте; но в 1856 году в «Современнике» явилась первая статья Добролюбова о «Собеседнике любителей российского слова», известном журнале имп. Екатерины II. Статья обратила на себя внимание в литературных кругах и уже показала отчасти особенные черты писателя: большую начитанность, внимательный критический взгляд и — также недовольство известными литературными понятиями и критикой того времени, — и это недовольство высказывалось с метким, насмешливым остроумием.
В объяснение должно сказать, что в то время, по смерти Белинского, наша критика, получившая в последние годы его сильный общественный оттенок, после него не имела первое время представителя, который успел бы овладеть вниманием общества.
Между тем, тогдашняя критика (Анненков, Дружинин, Дудышкин, несколько мистический Ап. Григорьев) или как будто забывала об этой стороне дела, — отчасти под давлением трудных цензурных условий, — или же, в новом кругу исследователей, обращалась в те годы к детальной фактической разработке старой литературы; этой разработки действительно недоставало и она была необходима, — но при этом бывало, что исследователи впадали в мелочную специальность и теряли из виду основные вопросы литературной истории.
Добролюбов в статье о «Собеседнике» применил ту же манеру изложения, какая употреблялась в тогдашних «библиографических» изысканиях — со множеством цитат, само обилие которых бросалось в глаза как излишество, — но вместе с тем он делал широкие заключения о характере самого века, его действующих лиц, о положении общества и нравах, заключения, которых не делалось прежде и которые далеко не сходились с шаблонными представлениями о ХVIII веке. Старые книжники, между прочим, гордившиеся своими детальными изысканиями, почувствовали укол; против Добролюбова вооружился главный тогдашний книжник, А. Д. Галахов, в тоне опытного ментора, на что Добролюбов ответил новыми аргументами, деловыми, но вместе насмешливыми.
Это был первый разрыв со старой школой.
Основа историко-литературных взглядов Добролюбова была в том, что из бесед с Чернышевским и из «Очерков Гоголевского периода русской литературы» он извлек высокое представление об общественном смысле критики Белинского, традиции которого легкомысленно забывались даже так называемыми его друзьями и последователями.
В собственном складе его натуры лежало стремление той же силы и того же направления: литература не есть одно художественное развлечение, и ее история — не безразличный архив, а отголосок живого быта, с его старинными правами и стремлениями лучших людей века; литература есть глубокое поучение — в исследовании ее истории мы должны искать не анекдотических мелочей, а разумения прошедших ступеней нашей собственной жизни, как в настоящем ее жизненный смысл заключается в служении нравственному идеалу и справедливости.
Тон глубокого убеждения, логическая выдержка мысли, при случае тонкая ирония и насмешка — с самого начала стали отличительной особенностью его стиля, и с одной стороны раздражали противников, с другой привлекали ему почитателей, особенно в молодом поколении.
Другая статья его вскоре за тем произвела большое впечатление — по поводу «Отчета» педагогического института, его школы. Первое благоприятное впечатление этой школы, о котором выше упомянуто, впоследствии не удержалось: с годами стали все более выступать нередкие в то время черты закрытых заведений — сухой канцелярский формализм, мало отвечавший воспитательным задачам учреждения, и накопившееся раздражение Добролюбова вылилось в статье об «Отчете», который, как бывало обыкновенно, разукрашал показную сторону, что «все обстоит благополучно», не замечая, что слабые стороны панегирика сами, однако, бросаются в глаза. Статья написана была с большим мастерством скрытой иронии, и производила тем более сильное впечатление.
Первая статья явилась под псевдонимом, другая в литературной хронике была совсем не подписана, но имя автора быстро приобрело известность.
В 1857 году, по окончании курса, Добролюбову предстояло отслужить несколько лет в должности учителя за казенное содержание в институте, — всего скорее попасть в провинцию; но благодаря хлопотам аристократического семейства, где он давал уроки, ему удалось остаться в Петербурге, зачислившись номинально в одном учебном заведении.
Он отдался сполна литературной деятельности, и эта деятельность, продолжавшаяся едва четыре года, осталась замечательным эпизодом в истории русской критики и вместе характерным эпизодом истории русского общества в разгаре «великих реформ». В сочинениях Добролюбова остался в высокой степени интересный памятник настроения молодых поколений, созревавших в самую эпоху реформ и страстно ожидавших обновления русской общественной и народной жизни. Его критика стала опять общественно-публицистической, как во времена Белинского, но с другим, более реальным оттенком: хотя Добролюбов редко касался прямых общественных вопросов «внутренней политики», они были всегда в его памяти, — но главные труды его были посвящены критике литературной, в особенности определению главнейших писателей того времени.
Так, он с сочувствием встретил только что перед тем выступившего на поприще Салтыкова-Щедрина (статья о «Губернских очерках», 1857); с великим интересом и с оригинальной точки зрения он изучал Гончарова («Что такое Обломовщина», 1859); целый ряд замечательных статей он посвятил Островскому («Темное царство», две статьи, 1859; «Луч света в темном царстве», 1860); наконец он говорил о Тургеневе («Когда же придет настоящий день?» по поводу повести «Накануне», 1860), о Достоевском («Забитые люди», 1861). Рядом с этим он останавливался на общих вопросах русской исторической жизни и литературы, как, напр., на истории Петра Великого (по поводу книги Устрялова), на «русской цивилизации» (по поводу «Essai sur la civilisation russe» Жеребцова); после статьи о «Собеседнике» он еще возвратился к ХVIII веку в обширной статье: «Русская сатира в век Екатерины» (по поводу книги Афанасьева о сатирических журналах конца ХVIII столетия, 1859), а в другом трактате он остановился на вопросе «о степени участия народности в развитии русской литературы» (по поводу книжки Милюкова об истории русской поэзии, 1858); книги С. Т. Аксакова дали ему повод к изображению старых русских нравов и т. д. Наконец, он обращался прямо к живым общественным вопросам, как вопросы школы и воспитания, народной трезвости, положения сельского духовенства, приготовленности общества к гласному судопроизводству (шли первые обсуждения судебной реформы) и т. д. С 1858 г. Добролюбов, не довольствуясь множеством своих журнальных работ, завел в «Современнике» особый шуточный отдел под названием «Свистка», где в прозе и особенно в стихах он давал волю своему неистощимому остроумию и где поводом к нему были крупные и мелкие факты тогдашней литературы и общественной жизни… Но эта необычайно оживленная нервная деятельность была непродолжительна: организм не был из крепких, и эта страстная жажда высказаться, поработать для общественного блага, надорвала его силы. В самом деле, он начал свою литературную деятельность юношей двадцати одного года, а на двадцать шестом году она уже кончилась.
Сочинения его за это время заняли потом в издании четыре компактных тома. Весной 1860 г. друзья убедили Добролюбова отправиться за границу, чтобы предохранить его от начинавшейся чахотки; он больше года прожил в Германии, южной Франции и Италии; он вернулся, через Грецию и Константинополь, в августе 1861 г., но жизнь была подорвана, и в ноябре того же года он умер. Современники, близко его знавшие, так изображали его личный характер: «Это был один из самых замечательных характеров по стойкости, твердости и благородству между всеми литературными деятелями последнего двадцатипятилетия.
Слово и дело никогда не противоречили в нем, и никогда в своих поступках он не допускал ни малейшего, самого невинного уклонения от своих убеждений.
Другого, более строгого к самому себе человека, в его лета, трудно встретить». Под внешним спокойствием «слышалось биение горячего, любящего сердца, из-под этого спокойствия проглядывал горький юмор человека, оскорбленного всякою ложью, лицемерием и пошлостью». Таков он и был действительно; но спокойствие не всегда сохранялось, и он впадал в нетерпимость, иногда не вполне, но вообще находившую себе слишком много справедливых оснований в ходе отношений литературных и общественных. — Свойства этого характера, этой ясности и твердости убеждений, составлявших все его нравственное существо, нашли свое выражение в его критической деятельности.
Вслед за Чернышевским, он явился продолжателем критики Белинского и в художественном и в общественном отношении, но со своим самостоятельным характером.
В противоположность тому, что говорилось потом об общественной тенденциозности критики Добролюбова, он был скорее именно противник тенденциозного искусства и высоко ценил именно те произведения, которые созданы были свободным художественным творчеством, вне каких-либо тенденциозных намерений писателя.
По его представлению чисто художественный инстинкт именно ручается за верное отражение жизни в произведении; напротив, «тенденция» — как теоретическое соображение — слишком легко может, как кривое зеркало, извратить действительную жизнь и действительных людей, особливо у писателя, теоретически недостаточно понимающего совершающиеся явления, — и в этом последнем отношении Добролюбов был весьма недоверчив.
Но, если известное произведение носило на себе печать художественного творчества, оно становилось для Добролюбова предметом внимательного, с любовью исполняемого изучения.
Сами произведения являлись фактом общественного значения, и заглавия, какие давал Добролюбов своим критическим комментариям, указывали, что в картинах писателя-художника он видел правдивые картины жизни, которые давали возможность заключений о ней самой: это было или «темное царство», или «луч света в темном царстве» и т. п. Тонкое художественное чутье давало критике Добролюбова не меньшую цену, чем его объяснения явлений общественных; его статьи с жадностью принимались не только в читающей публике, но и для самих писателей представляли немалое поучение: известно, что Островский нашел такое поучение и сам яснее сознал значение своих произведений по суждениям Добролюбова.
По существу своих взглядов и по самому увлечению интересами общества, Добролюбов, как замечено выше, является в высокой степени характерным представителем лучших стремлений молодого поколения в эпоху великих реформ.
Он застал еще в полном действии старые дореформенные нравы, и в восприимчивую пору юности, — в которой он и умер, — он переживал тревоги Крымской войны и тогда уже начавшееся возбуждение общества и всеми силами души отдался великой исторической перспективе общественного и народного обновления, которая виделась лучшим людям тогдашнего русского общества.
Но, по силе ума и самой глубине своих стремлений, этот юноша рано стал зрелым мужем: он сознательно смотрел на идущие перед ним явления, и его взгляд сложился твердо, и этим определилось содержание его литературной деятельности.
Чем шире представлялась ему эта великая перспектива будущего, тем настоятельнее и строже в его глазах был долг каждого работать, сколько может, в своей сфере для этого нравственного и бытового обновления русской жизни после тяжелого пережитого прошлого.
Как известно, в тогдашнем обществе совершалось действительно большое возбуждение, дававшее надежду на лучшие времена, лучшие учреждения, настроения и нравы, — многое великое и делалось в правительственной области с участием общественных сил (Добролюбов дожил до объявления освобождения крестьян, но не дожил до реформы судебной и земской); но Добролюбов с глубокой проницательностью наблюдал совершавшиеся явления и недоверчиво относился к ходячей тогда восторженной декламации («в наше время, когда» и т. п.): он предвидел, что целая масса общества не может переродиться вдруг, что «ветхое» общество должно еще долго сказываться реакцией против благих начинаний, — что вскоре и сказалось.
В этих условиях общественной жизни, при начале реформ, и находится источник того нравственного лихорадочного возбуждения, в котором проходила деятельность Добролюбова: он с напряженным вниманием следил за событиями, особенно за тем, что сказывалось в литературе; он волновался вопросами минуты, как своим личным дорогим интересом, не мог выносить фальшивых нот лицемерия, глупых восторгов, наивного пустословия, неуменья понять настоящего положения вещей или измены правильно поставленному принципу в угоду рутине толпы и т. д. Отсюда вырастала его раздражительность; его остроумие все больше принимало тон язвительной насмешки и желчной иронии.
Его строгая критика, его, казалось, чрезмерная требовательность, шутки и насмешки в «Свистке», вызывали немало недовольства и прямой вражды; но источник его требовательности был именно в указанном выше целом его настроении: перспективы будущего, необходимость упорной борьбы против застарелого общественного зла требовали, по его убеждению, более энергических усилий, более цельных, ясных, последовательных трудов в науке и литературе, которые могли бы сильнее действовать на умы и настроение общества. — В эту пору за Добролюбовым составилась его противниками репутация писателя «отрицательного направления», и из этого делалось, тогда и потом, целое обвинение.
Из сказанного выше ясно, что это обвинение лишено всякого основания.
Вообще, «отрицание», как отрицание, не имеет смысла; в обыкновенном логическом порядке отрицание чего-либо сопровождается основаниями, доказательствами, и в них, или прямо или косвенно, заключается то положительное, ради которого совершается отрицание и которого не хотят видеть, или действительно не понимают обвинители.
Это была опять история Чацкого: Чацкий был «отрицатель» по мнению Фамусова и его общества; по объяснению Гончарова (в его известном блестящем толковании «Горя от ума»: «Милльон терзаний») — это был именно восторженный идеалист, но и здравый положительный ум. Так называемое «отрицание» Добролюбова исходило из ясного представления великого исторического момента, какой переживало русское общество, и из глубокой веры в будущее — светлое, искомое и возможное: он отрицал старое историческое зло, которое жило еще и в современности своими отпрысками и преданиями; он отрицал легкомыслие или умственную лень людей, думавших, что уже все достигнуто и можно почить на лаврах, когда было только начато дело, для которого еще нужны будут труды поколений, дело национального обновления, дело широкого развития общественной и народной жизни, науки, промысла, образованности, достойных великого народа; его упрекали в отрицании ученых и литературных авторитетов, но это было опять недовольство тесными рамками и скудньм содержанием литературы, которая избегала или принуждена была избегать, широкой постановки вопросов нравственных, общественных, исторических, вращалась в мелочах и рутине, когда нужно было будить слишком долго дремавшую общественную мысль, самим деятелям науки и литературы возвыситься до великих вопросов нравственности, истории, общественного строя и т. д. Добролюбов не устрашался авторитетов, когда нарушалось его нравственно-общественное чувство, и, напр., встретив с сочувствием знаменитые статьи Пирогова об общественном воспитании, не усомнился с резкой иронией восстать против него, когда Пирогов, по его мнению, не имел мужества провести последовательно свои взгляды и уступил рутине (ст. «Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами»). Быть может, иногда молодой избыток сил приводил к преувеличению, к нетерпимости, но всегда в основе было то же стремление держать высоко общественный идеал, требования нравственного достоинства литературы.
Лирические стихотворения Добролюбова, напечатанные только по его смерти, сохранили отголоски этих настроений писателя — мужественные решения делать «благое дело», часто тяжелые сомнения в окружающем, но в конце концов уверенность, что когда-нибудь труд его будет признан и его имя будет известно «родному краю»… Упомянем, наконец, об отношении Добролюбова к старшему литературному поколению: «он внимательно изучал произведения Тургенева, Гончарова, Островского, Достоевского, находил в них материал для объяснения русской жизни, но вообще с этими писателями не был близок; напротив, произошел разлад «отцов и детей», — и едва ли по вине последних; из-за Добролюбова Тургенев разошелся с редакцией «Современника», хотя издавна был с Некрасовым в близких дружеских отношениях: последний предпочел остаться с Добролюбовым.
Разрыв возникал естественно: люди двух поколений во многих отношениях были несходны — с одной стороны была деятельность художественная, с другой критическая, преданная интересам дня; разница поколений сказалась с одной стороны умудренной летами и опытом осторожностью, которая казалась слабостью и нерешительностью, даже непониманием, с другой — страстным увлечением, которое ничего не хотело уступать из принципиальных взглядов (как было, напр., относительно Пирогова), на избалованное барство и слегка покровительственный тон «дети» ответили суровым непослушанием, а также указанием на некоторые грубые ошибки «отцов»… Смерть Добролюбова поразила удручающим образом круг его друзей и его читателей, и Некрасов посвятил его памяти известное стихотворение, кончающееся словами: … Ho слишком рано твой ударил час, И вещее перо из рук упало. Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало! Надежда — быть «известным родному краю», исполнилась для Добролюбова еще при жизни. Он с первого вступления в литературу приобрел эту известность, которая потом все возрастала.
Его сочинения, изданные в четырех томах, тотчас после его смерти, не утрачивали своей цены и между читателями новых поколений: издания, печатаемые в большом числе экземпляров, постоянно требуются вновь, и «Сочинения» дошли теперь уже до седьмого издания.
Издания: «Сочинения Н. А. Добролюбова», четыре тома. СПб. 1862; — седьмое издание, СПб. 1901. Биографические сведения: — первые «Материалы» для биографии Добролюбова, собранные Чернышевским, появились в «Современнике» 1862, № 1, и потом, долго спустя, продолжены были частью в «Русской Мысли», 1889. Смерть Чернышевского прервала издание собранных им документальных данных; книга была окончена: «Материалы для биографии H. A. Добролюбова, собранные в 1861-1862 годах». Издание К. Т. Солдатенкова.
М. 1890, — но остается еще и неизданный материал.
Из первой поры по смерти Добролюбова см. также: Аверкиев, в «Р. Инвалиде» 1861, № 267; «Современник», 1861, № 11; А. Пятковский, в «Книжн. Вестн.» 1861, № 22; «Библ. для Чтения», 1861, № 3; П. Бибиков, «О литературной деятельности Н. А. Добролюбова». СПб. 1862; В. Зайцев, «Белинский и Добролюбов», в журнале «Р. Слово»; А. Скабичевский, «Сочинения». СПб. 1890, т. I (статья: «Сорок лет русской критики, 1820-1860», написано в 1870), и его же: Н. А. Добролюбов, его жизнь и литер. деятельность.
Биографический очерк. СПб. 1894, в «Биографич.
Библиотеке» Павленкова;
Евг. Марков, в «P. Речи» 1880; Горшков (М. А. Протопопов), в «Р. Богатстве», 1880; В. Гольцев, в «Р. Мысли», 1885, № 12, и в книге «Об искусстве»; В. Модестов, в журнале «Новь», 1886, № 6; С. Венгеров, в Энциклоп.
Словаре Брокгауза и Эфрона, s. v.; Ив. Иванов, «История русской критики». Часть третья и четвертая.
СПб. 1900 (стр. 550-596); особливо ценны, биографически, воспоминания А. Я. Головачевой-Панаевой (Русские писатели и артисты, 1824-1870. СПб. 1890). М. Филиппов, биографический очерк, при новейшем издании сочинений Добролюбова;
Л. Шелгунова, «Из далекого прошлого». Переписка H. В. Шелгунова с его женой. СПб. 1901 (упоминания). — Ряд некрологических воспоминаний и исторических определений явился по поводу сорокалетия со смерти Добролюбова в ноябре 1901; укажем из них: П. Быков, в газете «Россия», 1891, 19 ноября (в приложении несколько портретов, факсимиле и могила Добролюбова), и особенно: В. Богучарский, «Столкновение двух течений общественной мысли (памяти Н. А. Добролюбова)», В «Мире Божием», 1901, № 11, — и там же заметка А. Б. М. А. Антонович: Воспоминания по поводу чествования памяти В. Г. Белинского в «Русск. Мысли», 1898, декабрь; его же, из воспоминаний о Н. А. Некрасове, в «Журнале для всех», 1903, февраль.
Моя работа о Некрасове, в «Вестн. Евр.» 1903, ноябрь, декабрь (упоминание).
А. Пыпин. {Половцов} Добролюбов, Николай Александрович — самый знаменитый после Белинского русский критик, главный представитель метода публицистического рассмотрения литературных произведений.
Нерадостно сложилась краткая жизнь высокодаровитого юноши, ослепительно-блестящая по своим литературным результатам, но замечательно тусклая в его личном существовании.
Судьба с ним сыграла именно ту «обидную шутку», которой так «страшился» его «ум больной» в одном из написанных им перед самой смертью стихотворений («Пускай умру, печали мало»). С горьким предчувствием выражал он здесь свои опасения: «Чтоб под могильною землей не стал любви предметом я, чтоб все, чего желал так жадно и так напрасно я живой, не улыбнулось мне отрадно над гробовой моей доской». А вышло как раз так. Слава, влияние, всеобщее сочувствие — все это пришло к Д. только после смерти, а при жизни он только безответно стремился к горячей привязанности, знал, главным образом, одни только муки творчества; торжество его идей чуть-чуть только стало обозначаться и общий облик его подтачиваемой злой болезнью и заботами молодой жизни был подавляюще-мрачный.
Д. родился 24 января 1836 г. в Нижнем Новгороде, где отец его состоял священником Никольской церкви.
Семья его была из достаточных, так что многие из товарищей Д. по бурсе, дети дьячков и сельских священников, не решались даже приходить к нему, как в дом чересчур для них важный и знатный.
Но у отца Д. была страсть строить дома; благодаря этому он был вечно запутан и озабочен и, отнюдь не будучи злым и деспотическим человеком, изливал на семью горечь многочисленных деловых неудач своих. С сыном он поставил себя в такие отношения, что тот, оказывая ему не только наружно, но и в глубине души, самую образцовую почтительность, решительно его чуждался и так робел пред ним, что рта не открывал в его присутствии.
Зато к доброй, приветливой, умной и благородной матери своей Д. чувствовал безграничную привязанность.
От нее он унаследовал свой духовный облик, стремление к нравственному совершенствованию и цельность натуры. «От нее, — писал он в своем дневнике вскоре после ее смерти, — получил я свои лучшие качества; с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что я ни делал». Когда она умерла, Д. предался глубочайшему отчаянию.
Страницы дневника его, посвященные этому страшному для него удару, принадлежат к самым трогательным проявлениям сыновней любви. В любви Д. к матери ярко сказался тот удивительный запас нежности, который так поражает всякого при более близком знакомстве с интимной жизнью отца русского «отрицания». Этот, по уверению его литературных противников, «бессердечный насмешник» и «разрушитель» всяческих «иллюзий», этот мнимый прототип Базарова был не только образцовым сыном, братом и родственником, но весь был переполнен самого романтического стремления к идеальным привязанностям.
В оставшихся после смерти Добролюбова бумагах Чернышевский нашел длинное, но из стыдливости не отправленное по адресу, письмо 16-летнего Д. к его семинарскому учителю Сладкопевцеву.
Письмо дышат такой самоотверженной преданностью, что немного найдется романов, в которых влюбленный с большим восторгом и увлечением говорил бы о своей возлюбленной.
Множество других трогательных проявлений нежной души Д. нашлось в его бумагах, и неудивительно, что Чернышевский, разбирая их, не мог сохранить эпического спокойствия.
Припоминая не умолкшие и после смерти Д. упреки в душевной черствости, он разразился в своих «Материалах для биографии Добролюбова» («Современ.», 1862 г., № 1) горячей, негодующей тирадой против тех, кто называл Д. человеком без души и сердца.
Д. и умственно, и душевно созрел чрезвычайно рано. Уже трех лет он прекрасно декламировал многие басни Крылова.
Очень посчастливилось ему в выборе учителей.
Когда ему было 8 лет, к нему приставили семинариста философского класса М. А. Кострова, который впоследствии женился на сестре своего ученика.
Костров повел обучение не шаблонным путем зазубривания, а по возможности старался развить острые и без того мыслительные способности мальчика.
Мать Д. постоянно говорила, что из классной комнаты сына только и слышно: «Почему», «Отчего», да «Как». Результат занятий с Костровым был самый блестящий.
Когда 11-летнего Д. отдали в старший класс Духовного училища, он всех поразил осмысленностью ответов и начитанностью.
Через год он перешел в Семинарию и здесь также сразу стал в ряд первых учеников, большинство которых года на 4, на 5 были старше его. Робкий и застенчивый, он сторонился от забав и игр своих товарищей и буквально целый день читал — читал дома, читал и в классе во время уроков.
Это и дало ему то замечательное знакомство с русской литературой, как изящной, так и научной, которое сказывается уже в первых статьях его. Семинарским учителям Д. подавал огромнейшие сочинения в 30, 40 и даже 100 листов.
Особенно велики были его сочинения на философские темы, по русской церковной истории и учению отцов церкви.
В 14 лет Д. уже стал сноситься с редакциями относительно переведенных им стихотворений Горация, а лет в 15 стал вести свой дневник, который вполне может быть назван литературным произведением.
В дневнике уже виден весь последующий Д., с той только разницей, что направление автора дневника пока имеет мало общего с тем, что выработалось из него через три-четыре года. Д.-семинарист — глубоко верующий юноша, не формально, а с полным проникновением исполняющий предписания религии.
Вот он начинает следить за собой после причастия. «Не знаю, — заносит он в свой дневник, — будет ли у меня сил давать себе каждый день отчет в своих прегрешениях, но, по крайней мере, прошу Бога моего, чтобы он дал мне положить хотя начало благое». И начинается строжайший самоанализ и самобичевание таких пороков, как «помышления славолюбия и гордости, рассеянность во время молитвы, леность к богослужению, осуждение других». В 1853 г. Д. одним из первых кончил курс Семинарии.
Он мечтал о Казанском унив., но для этого у запутавшегося отца не хватало средств, и Д. поехал в Петербург, чтобы поступить в Духовную академию.
В Петербурге, однако, он, после сильных колебаний, вызванных опасением огорчить отца, поступает в Главный педагогический институт, где и преподавание было университетское, и студенты находились на казенном иждивении.
Институт сыграл очень большую роль в ходе умственного развития Д. Тут было несколько выдающихся профессоров — Лоренц, Благовещенский, Срезневский (с последним Д. особенно сблизился), был кружок хороших товарищей, была возможность много заниматься и читать, а неблагоприятные условия только содействовали тому, что чувство протеста против пошлости, которое было сильно в Д. уже в Нижнем, теперь окончательно созрело.
Главным из этих условий был сухой формализм и чиновничье отношение к делу директора Института, известного Ив. Ив. Давыдова (см.). Почти все четыре года пребывания Д. в Институте наполнены борьбой с Давыдовым — борьбой, конечно, снаружи не приметной, потому что иначе протестанта исключили бы, но тем не менее чрезвычайно интенсивной и выражавшейся в том, что Д. группировал вокруг себя наиболее нравственно-чуткие элементы институтского студенчества и в их среде успешно противодействовал правилам давыдовской морали.
Под конец пребывания Д. в институте, борьба была перенесена, тоже под покровом величайшей тайны, в печать: в «Современнике 1856 г. (№ 8), Д. поместил насквозь проникнутый тонкой иронией разбор одного из отчетов Института.
Временами борьба Д. с Давыдовым принимала очень ожесточенные формы. Эту ожесточенность некоторые ставили в вину Д., указывая на то, что Давыдов имел случай оказать ему существенную услугу.
Дело было в начале 1855 г., когда праздновался юбилей Греча. Д. написал по этому поводу очень ядовитые стихи, быстро разошедшиеся по городу.
Сделалось известным и имя автора и дошло до институтского начальства, которое немедленно произвело обыск в бумагах Д. Подлинника стихотворения в них не нашли, но зато нашли «разные другие бумаги, довольно смелого содержания». Давыдов, к удивлению, не придал находке особенного значения и предпочел замять дело, которое по тем временам могло окончиться крайне печально для юного вольнодумца.
Несомненно, однако, что, если Давыдов оказал Д. эту услугу, то не ради него самого, а чтобы не навлечь неудовольствие на Институт и свою систему управления им. Что же касается связанной с этим эпизодом «неблагодарности» Д., то она находится в полной гармонии с взглядами Д. на мораль, как на явление прежде всего общественное.
Д. высоко ценил не только серьезную услугу, а малейшее внимание, ему оказанное; но по отношению к Давыдову у него даже ни малейшего сомнения не возникало, и упреки в «неблагодарности» его занимали весьма мало. Глубоко огорчил Добролюбова другой эпизод его борьбы с Давыдовым.
В середине 1857 года, уже после окончания Института, Добролюбов вдруг заметил, что лучшие товарищи его, которые всегда относились к нему с большим уважением, почти отворачиваются от него. Он был слишком горд, чтобы допытываться причины такой перемены и только через некоторое время узнал, что он стал жертвой клеветы.
Оказалось, что Давыдов, уже знавший тогда о враждебных против него действиях Д., совершенно извратил смысл разговора, который имел с ним Д. после окончания курса и толковал его так, что Добролюбов просил у него хорошего учительского места. В действительности Д. не только не искал никакого места, но все его помыслы только к тому и были направлены, чтобы уклониться от учительской службы, обязательной для него, как для человека, учившегося на казенном иждивении.
В 1857 г. Д. уже был хотя и тайным, но весьма деятельным сотрудником «Современника»; он твердо решил всецело отдаться литературной деятельности и пустил в ход разные знакомства, чтобы только числиться по учебному ведомству.
Но именно потому, что обвинение было так очевидно лживо, Д. целых 1? года ни единым словом не опровергал его, хотя оно причиняло ему жгучие нравственные страдания.
И только когда любимые товарищи его — Бордюгов, Щепанский, Златовратский (А. П.) и др. — сами собой, как-то сердцем, поняли всю нелепость взведенного на Д. обвинения и опять с ним сблизились, он в одном письме, ставшем общим достоянием только в 1890 г. (с изданием «Материалов для биографии Д.»), подробно разъяснил дело. Отчуждение товарищей, вызванное клеветой, еще потому так болезненно подействовало на Д., что он в то время уже и без того страшно страдал от все более и более надвигавшегося на него душевного одиночества.
Одна за одной исчезали самые горячие привязанности его. В первый же год пребывания в Институте умерла мать. Летом 1854 г., во время каникулярной побывки Д. в Нижнем, умер от холеры отец его, оставив дела в самом запутанном положении и семь человек детей мал мала меньше.
Затем последовал целый ряд других родственных потерь, потрясавших Д. своей непрерывностью и какой-то систематичностью.
В течение двух-трех лет умерли у Д. брат, сестра и две любимые тетки. Все это нагнало на него такой ужас, что часто он боялся открывать письма из Нижнего, так и ожидая, что сейчас узнает о новой смерти.
Когда умер отец, Добролюбову было 18 лет. Но он ни на минуту не усомнился в том, что теперь он глава семьи и должен взять в свои руки устройство ее благосостояния.
И вот, сам нуждаясь в поддержке, он не только отказывается от своей доли в наследстве, но тот час же по возвращении в Петербург энергично берется за уроки, корректуру, литературную работу, и всякий лишний грош отсылает в Нижний, где за его малолетними братьями и сестрами присматривали несколько ближайших родственников.
С каждым годом помощь эта становится все серьезнее, и мало-помалу еще не достигший совершеннолетия юноша превращается в главную опору семьи, не только в нуждах непосредственных, но и в нуждах менее настоятельных, например в изготовлении приданого для сестер.
В 1858 г., когда две оставшиеся сестры были при его помощи выданы замуж, он окончательно забрал к себе двух маленьких братьев и с образцовой нежностью заботился о них. Когда через год болезнь заставила его уехать за границу, он выписал в Петербург брата отца, который и взял на себя надзор и уход за мальчиками.
При полной непрактичности Д., все это стоило ему огромных денег, и его очень значительный заработок на? уходил на семью. Но не только по отношению к братьям и сестрам Д. был таким идеальным родственником.
Один из его двоюродных братьев попал в затруднительное положение и даже не прямо, а намеками сообщил об этом петербургскому кузену.
Д. в то время был студентом 3-го курса, и заработки его были еще очень скудны.
Но в момент получения письма у него случились 100 р., представлявшие собой весь его «капитал» — и он целиком отсылает их кузену.
Тот же кузен через несколько лет открывает переплетную мастерскую, и ему нужен какой-то сорт мраморной бумаги, которая в Нижнем очень дорога.
Немедленно пишется письмо Д., который к тому времени уже превратился в столп первого русского журнала — и Д. бегает целый день по лавкам, чтобы выгадать кузену несколько рублей.
Такое идеальное отношение к близким было в Д. исключительно делом серьезного понимания своих обязанностей, потому что душевного удовлетворения постоянные заботы о родственниках ему не давали никакого.
Диаметрально противоположные с ним в воззрениях на жизнь, эти подавленные нуждой люди были совершенно чужды ему по духу, и кроме сообщений о здоровье, деньгах и других мелочах, с ними не о чем было переписываться.
Вот почему многочисленность родни ни на одну минуту не уменьшала чувства гнетущего одиночества, подавлявшего Д. с тех пор, как он в 1857 г. окончил Институт и растерял лучших товарищей, частью потому, что они разъехались по разным городам, а частью вследствие вышеупомянутой клеветы.
Под влиянием этого чувства Д. с лихорадочной тревожностью начинает искать интимную привязанность.
Но страшно не повезло застенчивому, крайне неуверенному в себе и очень мало бывавшему в обществе юноше. Первый роман его и завязался поэтому вне так назыв. «общества». Д. сошелся с простой девушкой, обозначенной в переписке его вымышленными инициалами В. Д. З. Одно время он даже собирался жениться на ней, отнюдь не потому, что признавал ее достойной подругой жизни, а единственно потому, что по бесконечной своей деликатности считал себя в чем-то перед ней «виноватым». Однако же, даже такой щепетильный в вопросах чести человек, как Чернышевский, доказал ему, что при тех крайне прозаических обстоятельствах, при которых произошло его сближение с В. Д. З., смешно и говорить о какой бы то ни было с его стороны «вине» и что брак их был бы обоюдным несчастьем.
Сама В. Д. З. была вполне довольна тем, что Д., весьма скоро прервав с ней всякие близкие отношения и предоставив ей полную свободу, тем не менее оказывал ей значительную поддержку до конца дней своих. Не вынесши ничего, кроме горечи, из своего первого романа, Д. еще с большей тоской принялся за новые поиски интимной привязанности, но все также неудачно.
Письма его к единственному другу, товарищу по Институту, И. И. Бордюгову, являются летописью этих тревожных поисков, которые он сам охарактеризовал словами поэта: «Еще любви безумно сердце просит». Многие эпизоды своей печальной погони за счастьем, как, например, тот, когда девушка, в которую он страстно влюбился с первого же взгляда, предпочла ему «плюгавенького» офицера, Д. рассказывает, подшучивая над своей бесталанностью; но сквозь этот натянутый смех нетрудно различить душащие его рыдания.
Неужели, однако, литературная деятельность такой силы и напряжения как деятельность автора «Темного царства», не давала ему душевного удовлетворения и допускала видеть весь смысл личного существования в женской любви? Вполне определенный ответ на этот вопрос дает недавно обнародованное в «Материалах для биографии Д.» письмо его к другу его семьи, старушке Л. Н. Пещуровой.
Написанное в июле 1858 г., т. е. в самый расцвет деятельности Д., оно показывает, до какой степени люди истинно высоких дарований часто не имеют и приблизительного представления о размерах своего значения.
Вот заключительные слова самооценки Д.: «Как же Вы хотите, чтобы мое писанье составляло для меня утешение и гордость? Я вижу сам, что все, что пишу, слабо, плохо, старо, бесполезно, что тут виден только бесплодный ум, без знаний, без данных, без определенных практических взглядов.
Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываю их, и очень рад, что их никто не читает…» Через 3 года, лежа на смертном одре, Д. несколько изменил взгляд на свою деятельность; до его слуха как будто достиг неопределенный шум грядущего торжества, и в предсмертном стихотворении он предвидит, что «родному краю» «верно, будет известен». При жизни же на его долю выпала исключительно роль пионера, роль безымянного (потому что он писал или вовсе без подписи, или под мало кому известной подписью — бов) возделывателя того поля, на котором посев взошел только после него. Торжество идей Д. начинается, можно сказать, в день его смерти, потому что оно выразилось в успехе собрания его сочинений, вышедшего в 1862 г. — успехе совершенно неожиданном даже для самых близких его друзей.
И успех этот оказался не эфемерным: 4 издания выдержало собрание сочинений Д. (1862, 1871, 1876 и 1886), и каждый раз в таком количестве экземпляров, что в ряду произведений небеллетристического характера они занимают, быть может, первое место по распространенности.
Литературная деятельность Д. началась еще в Институте.
Студентом 3 курса снес он в «Современник» статью о «Собеседнике Российского Слова», которая и была напечатана осенью 1856 г., под псевдонимом Лайбова (окончания имени и фамилии: Николай Добролюбов).
С тех пор завязалась тесная дружба Д. с главным деятелем «Современника» — Чернышевским, который сразу оценил Д. и после первого же свидания заявил своим домашним, что у него только что был человек ума необыкновенного.
И действительно, если вспомнить, что автору статьи о «Собеседнике» было всего 20 лет, она поражает своим тонким остроумием (во вступлении), зрелостью суждения, блеском формы и остротой исторической критики.
Написана статья с большой осторожностью (что объясняется самой темой — о Екатерине), с обильным расточением похвальных эпитетов «великой монархине» и с искренним сочувствием общему характеру редактировавшегося ею журнала; но все-таки многое в статье по тому времени было настолько ново, что даже примыкавшему к «Отечественным Запискам» А. Д. Галахову статья показалась недостаточно почтительной.
Замечания Галахова вызвали ответ Д., исполненный тонкой иронии.
Поражает статья о «Собеседнике» и замечательной историко-литературной эрудицией.
Д., хотя и подсмеивался над увлечением библиографией, но сам был библиограф прекрасный, составил даже указатель к «Обзору духов. литературы» арх. Филарета и изучал мельчайшие литературные факты с необыкновенной тщательностью.
Прошлое нашей словесности всегда было любимым предметом основателя «публицистической критики и даже в 1859 г., в самый разгар своего увлечения публицистическими темами, он с особенной любовью и с тем же блеском специальной эрудиции пишет огромную статью о сатирических журналах Екатерининского времени.
Обе эти статьи имеют такие бесспорные научные достоинства, что с уважением цитируются историками литературы самых разнообразных направлений.
Но почему-то до сих пор не обращено внимание специальной критики на три большие статьи Д., посвященные «Истории Петра Великого» Устрялова.
Они в высшей степени замечательны по яркому подбору фактов, доказывающих, что реформы Петра вовсе не были таким внезапным и насильственным явлением, как это многие иногда думали, что они были только эффектным завершением медленного, но весьма устойчивого процесса «европеизирования» России, начавшегося еще в XVI в. В настоящее время, когда длинный ряд исследований иноземного влияния на допетровскую Русь совершенно, можно сказать, подорвал петровскую легенду, статьи Д. уже ничего особенного собой не представляют; но в 1859 г. нужно было иметь большую проницательность, чтобы из груды почти сырого материала, собранного Устряловым, вывести заключения, далеко расходившиеся с господствовавшим взглядом.
Большое значение имела в свое время и компилятивная статья Д. о Роберте Овене, которая принадлежит к самым читаемым и до сих пор статьям Д. В 1857 г. Д., окончив Институт и не получив золотой медали только из-за враждебного к нему отношения Давыдова, окончательно примыкает к «Современнику»; редкая книжка журнала выходит теперь без его статей или рецензий.
Первая из больших статей 1857 г. — «О значении авторитета в воспитании» — открывает собой целый цикл общественно-педагогических статей Д.,. которые все почти вызваны деятельностью Пирогова.
Д. вначале относился к автору «Вопросов жизни» с огромным уважением, в успехе книги Пирогова усматривал «глубокий, святой смысл» и в первой своей статье только логически развивал некоторые из мыслей знаменитого ученого.
И во второй статье, посвященной Пирогову, появившейся значительно позже (1859), Д. все еще в высшей степени сочувственно к нему относился.
Но именно в тех самых похвалах, которыми Д. осыпал Пирогова, и крылся источник позднейших на него нападок.
Глубоко должен был огорчиться Д., когда прославленный им враг «влияний» и уступок «конвенансам» вдруг сделал уступку рутинной педагогике и в изданных им «Правилах о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского округа» — правда, с разными оговорками — узаконил сечение.
Страстно преданный делу, а не лицам, неумолимый ригорист, Д. ни одной минуты не сомневался в том, как ему поступить со вчерашним своим кумиром.
Он пишет громовую статью против Пирогова, озаглавленную: «Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами и без обиняков называет киевское сечение «злодеянием». К тому же 1857 г., когда Д. весь отдается журнальной работе, относится первая большая статья его на чисто литературную тему — о «Губернских очерках» Щедрина.
Это уже типичная добролюбовская статья — «по поводу», где автор разбираемого произведения остается почти в стороне и вся задача критика заключается в том, чтобы на основании материала, данного произведением, обсудить условия нашей общественной жизни. Противники Д. усматривают в таком приеме полное разрушение эстетики и упразднение искусства.
Они смотрят поэтому на Д. как на одного из родоначальников того крайне утилитарного взгляда на искусство, до которого дошли позднее 60-е годы в лице Писарева.
В этом, весьма распространенном, понимании добролюбовского метода кроется решительнейшее недоразумение.
Нельзя отрицать, конечно, генетической связи между обоими вождями нового поколения, но уже одно безграничное уважение Д. к Пушкину показывает, что нет никакой возможности устанавливать между ними связь сколько-нибудь тесную.
В полную противоположность Писареву, который мечтал о проводящем симпатичные ему идеалы публицистическом искусстве, Д. своими статьями клал основание исключительно публицистической критике.
Не художника, а только критика он превращал в публициста.
В искусстве он прямо преследовал рассудочную тенденциозность; он, напр., отказался разбирать «Тысячу душ» Писемского, потому что ему казалось, что в ней содержание пригнано к известной идее. Д. требовал от литературного произведения исключительно одного — жизненной правды, которая давала бы возможность смотреть на него с полным доверием.
Искусство, следовательно, для Д. вещь вполне самодовлеющая, лишь постольку интересная, поскольку оно самостоятельно.
Полная неосновательность обвинений Д. в разрушении искусства станет еще очевиднее, если обратиться к фактическому рассмотрению того, что именно в сфере русского искусства он разрушил.
Да, дутые репутации графини Ростопчиной, Розенгейма, Бенедиктова, Соллогуба Д. действительно разрушил своим остроумным высмеиванием.
Но не с именем ли Д. теснейшим образом связана слава двух крупнейших представителей «эстетического» поколения 40-х годов? Кто больше Д. способствовал славе Гончарова знаменитой статьей: «Что такое Обломовщина»? Только благодаря Д. был раскрыт тот глубокий смысл, который таился в романе, так полно отразившем жизнь крепостной России.
Толкование, данное Д. в «Темном царстве» произведениям Островского, кое-кем оспаривается; но никому еще не пришло на ум оспаривать тот факт, что именно «свистун» Д. создал Островскому настоящую, всероссийскую славу, которую были бессильны ему доставить его ближайшие литературные друзья по славянофильствовавшему «Москвитянину». В «Темном царстве» и «Что такое обломовщина» талант Д. достиг своего кульминационного пункта.
Особенно замечательно по силе дарования «Темное царство», стоящее совершенно особняком не только в русской, но и в европейской критической литературе.
Это уже не служебный анализ, а совершенно самостоятельный, чисто творческий синтез, из разрозненных черт создавший поражающее своей стройностью логическое построение.
Сам Аполлон Григорьев, десять лет ходивший кругом да около Островского, путаясь в мистических отвлечениях и узкокружковых толкованиях, был ослеплен светом, брошенным на творчество его кумира человеком противоположной Островскому «партии». Но в том-то и дело, что высокое одушевление и пламенное негодование, проникающее «Темное царство», Д. почерпнул не в приверженности к тому или другому литературному кружку, а в глубоком гуманном чувстве, проникавшем все его существо.
Оно-то ему и дало ту прозорливость сердца, с помощью которой ему удалось нарисовать потрясающую картину самодурства, приниженного бесправия, душевного мрака и полного отсутствия понятия о человеческом достоинстве, в своей совокупности образующих мир, заклейменный Д. под именем «темного царства». Есть еще целый ряд других писателей, которые тоже ничего, кроме самого теплого привета, не встретили со стороны Д. Он крайне благожелательно отнесся к Жадовской, к Полонскому, Плещееву, Марко-Вовчку; он дал проникнутые истинным сочувствием комментарии к тургеневскому «Накануне» («Когда же придет настоящий день») и «Униженным и оскорбленным» Достоевского («Забитые люди»). И вот, перебирая весь этот длинный ряд литературных репутаций, нашедших могучую поддержку в авторитетном слове Д., с недоумением спрашиваешь себя: да почему же Д. «отрицатель»? Неужели только потому, что общий смысл его творчества есть протест против бесправия и отрицание темных сил нашей жизни, не дававших наступить «настоящему дню»? На это обычно отвечают указанием на «Свисток» — сатирическое приложение к «Современнику», заведенное в 1858 г. Д. вместе с Некрасовым.
Д. был наиболее деятельным вкладчиком «Свистка» и под псевдонимами Конрада Лилиеншвагера, Якова Хама и др. написал множество стихотворений и сатирических статеек, занимающих собой целую половину 4-го тома собрания его сочинений.
Даже люди, в общем дружелюбно относящиеся к Д., ставят ему в вину «Свисток», положивший будто бы начало «свистопляске», т. е. грубому глумлению над авторитетами и разнузданному тону, водворившемуся в 1860-х гг. в журналистике.
Это обвинение есть такое же недоразумение и результат смешивания Д. в одно целое с позднейшими явлениями русской литературной жизни, как и то, что Д. — будто бы насадитель тенденциозного искусства в России.
Стоит только сколько-нибудь внимательно присмотреться к написанному Д. в «Свистке», чтобы убедиться, что, за исключением весьма немногих и весьма мягких насмешек над Погодиным и Вернадским, добролюбовская «свистопляска» почти вся не только не направлена против «авторитетов», а напротив, иронизирует над людьми почти «своими». Д. возмущала стадность нашего внезапно народившегося «прогресса»; искренней натуре его претило пародирование прогрессивностью.
И вот, в подавляющем количестве случаев «Свисток» смеется над Бенедиктовым, Розенгеймом, Кокоревым, Львовым, Семевским, Соллогубом, которые «протрубили нам уши, вопия о правде, гласности, взятках, свободе торговли, вреде откупов, гнусности угнетения» и проч. Что же касается мнимой грубости добролюбовской «свистопляски», то это уже прямо ничего общего не имеет с действительностью.
Обладая редким остроумием и недюжинным стихотворным талантом, Д. иронизировал замечательно тонко. И если, как кто-то выразился, полемисты 60-х годов выходили на бой, вооруженные грязными швабрами, то Д. выступал на поединок всегда с самой тонкой толедской шпагой в руке. Простого взгляда на погодное распределение статей Д. достаточно, чтобы убедиться в том, что такая работа не по силам и самому талантливому человеку.
В течение 1857, 1858 и половины 1859 г. Д. писал по 4 печатных листа ежемесячно.
Это количество, огромное даже для компилятивной работы, а ведь Д. отдавал всего себя своей страшно интенсивной критической работе, он не писал, а горел. Что же удивительного, что он в конце концов надорвался.
После смерти Д. писали, что он с детства был хил и болезнен; но это оказывается совершенно неверным.
Его надломило только чрезмерное напряжение ума и сердца.
С полным правом говорил он в последнем стихотворении своем, что умирает от того, что был «честен», т. е. слишком близко принимал к сердцу благо Родины и обязанность содействовать ему всем объемом своих душевных и физических сил. Чтобы предотвратить начинающуюся чахотку, редакция «Современника» отправила Д., весной 1860 г., за границу.
Он прожил более года в Германии, южной Франции, Италии, но без существенного облегчения.
В августе 1861 г. через Грецию и Константинополь он вернулся в Петербург и, медленно угасая, умер 17 ноября 1861 г. и похоронен на Волковом кладбище.
Главным источником для биографии Д. являются «Материалы», собранные Н. Г. Чернышевским.
Начало появилось в «Соврем.», 1862 г., № 1, а продолжение только 27 лет спустя, в «Русской Мысли», 1889 г. Смерть Чернышевского прервала печатание «Материалов» в журнале, но затем они были изд. отдельной книгой (М., 1890), причем обещан и 2-й т. Ср. также Аверкиева, в «Русском Инвалиде», 1861 г., № 267; «Современнике», 1861 г., № 11; Пятковского, в «Книжном Вестнике», 1861 г., № 22; «Библиотеке для Чтения», 1862 г., № 3; П. Бибикова, «О литературной деятельности Н. А. Д.» (СПб., 1862); Зайцев, «Белинский и Д.»; Скабичевский, «Сочинения», т. 1; Евг. Марков, в «Русской Речи», 1880 г.; Горшков (М. А. Протопопов) в «Русском Богатстве», 1880 г.; В. А. Гольцев, в «Русской Мысли», 1885 г., № 12 и в книге «Об искусстве»; В. И. Модестов, в «Нови», 1886 г., № 6. С. Венгеров. {Брокгауз} Добролюбов, Николай Александрович критик; р. 24 янв. 1836, † 17 сентября 1861 г. {Половцов} Добролюбов, Николай Александрович [1836-1861] — русский критик 60-х годов (псевдонимы: Н. Лайбов, Н. — бов, Н. Турчанинов, Н. Александрович, Н. Л., Н. Д., Н. Т — ов). Род. в Н. Новгородец семье небогатого священника, учился в духовном училище и семинарии.
Мечтал об университете, но, уступая желанию родителей, поехал в Петербург, в духовную академию, однако совершенно неожиданно поступил на историко-филологический факультет Главного педагогического института.
С 1857, после блестящего окончания института, Д. становится постоянным сотрудником журнала «Современник» (см.). «Бедное полуголодное ученье; потом четыре года лихорадочного неутомимого труда и, наконец, год, проведенный в предчувствиях смерти, вот и вся биография», — сказал Некрасов над могилой своего друга. Действительно, внешними событиями жизнь Добролюбова небогата, она глубока и поучительна своим внутренним содержанием.
В семинарии Д. был хорошим богословом, глубоко религиозным человеком, но уже в 18 лет он политически созревает, воспитывая в себе ненависть ко всему, что стоит на пути прогресса, что поддерживает рабство духа, порабощение страны.
От православия Д. пришел к левому гегельянству, к Фейербаху; из защитника консервативной законности и безответности он вырос в стойкого, последовательного писателя-революционера.
В письме к Лаврскому [1856] он так и пишет: «В продолжение двух лет я все воевал со старыми врагами, внутренними и внешними.
Вышел на бой без заносчивости, но и без трусости, — гордо и спокойно.
Взглянул я в лицо моей этой загадочной жизни и увидел, что она совсем не то, о чем твердили о. Паисий и преосвященный Иеремия.
Нужно было идти против прежних понятий и против тех, кто внушал их… Я пошел сначала робко, осторожно, потом смелее, и, наконец, перед моим холодным упорством склонились и пылкие мечты и горячие враги мои. Говорят, что мой путь смелой правды приведет меня когда-нибудь к гибели.
Это очень может быть, но я сумею погибнуть не даром». Такой резкий перелом и за такое короткое время, естественно, возможен только при величайшем напряжении внутренней жизни, мысли и чувства.
Д. умер 25 лет. Несмотря на такую молодость, он уже четыре года стоял во главе русской литературы.
Идя по пути Белинского, Д. ясно осознал процесс экономического и политического развития России, значение буржуазных революций, сущность утопического социализма, роль в историческом движении угнетенных народных масс, поднявшись до понимания, хотя и не вполне отчетливого, классовой борьбы как двигателя истории.
Считая себя учеником Чернышевского, Д. был вполне самостоятельным мыслителем, в отдельных исторических вопросах он занимал более верные позиции.
Мы не говорим о другом блестящем его современнике — — Писареве, который, несмотря на все свое громаднейшее влияние, уступал Д. в ясности и последовательности философских и политических взглядов.
Стремление к глубокому знанию Д. обнаружил с ранних лет. Читал он много и упорно, в Институте полки в его шкафе ломились от книг. Д. изучал Руссо, Прудона, Бруно Бауэра, Фейербаха, Белинского, Герцена, следил за «Отечественными записками» и «Современником», зачитываясь в нем статьями Чернышевского.
Любовь к литературе и журналистике Д. проявил также очень рано. 14 лет он издает семинарский журнал «Ахинея», в котором было три отдела: словесность, критика и наука. В то же время он пробует, но без успеха, печатать свои стихи в «Нижегородских губернских ведомостях», «Москвитянине» и «Сыне отечества». В Институте под руководством слависта Срезневского Д. с особенным увлечением изучает словесность.
Около будущего критика, выделявшегося большой начитанностью, смелостью и силой мысли, своим высоким нравственным обликом, сложился кружок, «добролюбовская партия». Не считаясь с репрессиями начальства, кружок под видом литературных течений изучал социальные проблемы.
В 1855 Д. издает рукописную газету «Слухи», позже «Сплетни». Он хотел объединить вокруг газеты своих единомышленников и выявить свое революционное мировоззрение.
Из 19 вышедших номеров, по утверждению Лемке, Д. написал сам четырнадцать.
Указывая, что «наука русская все еще мертва, не полна, не крепка», что она «имеет дело только с официальными фактами, с тем, что заносится в акты», Д. спрашивает: «Так наз. мнение не есть ли выражение духа, направления и понятий народных в ту или другую эпоху?» И отвечает: «Чем более подслушаем мы таких откровенных рассуждений, рассказов, отдельных мыслей и впечатлений, тем яснее нам будет истинный дух народа, тем понятнее будут его стремления, его чувства, тем полнее и осязательнее представится нам картина народной жизни… Может быть собранные нами слухи приведут умного человека к открытию какой-нибудь хронической болезни в русском народе, может быть и позднейший враг заглянет в нашу газету, в которой должна отразиться современная нам эпоха». Призывая к собиранию материала, Д. предупреждает, что дело, которое он начинает, «легкое само по себе, становится трудным и даже опасным по своим последствиям». Оно действительно было опасно, т. к. Д. зло и беспощадно бичевал николаевский режим, вскрывал причины севастопольского поражения, признавая его неизбежность, боролся против крепостного права, поднявшись до признания революционных методов борьбы и призыва к ним. К этому времени перелом во взглядах Д. завершился, мировоззрение его определилось, в дальнейшие годы оно только развивалось и укреплялось.
В 1856 Д. познакомился с Чернышевским. «Эстетические отношения искусства к действительности», «Очерки гоголевского периода русской литературы» захватили Д., как и все передовое общество.
Чернышевский сразу понял, какой перед ним большой человек.
Когда Д. стал постоянным сотрудником «Современника», Чернышевский предоставил ему полную свободу действий в журнале. «Пишите о чем хотите, сколько хотите, как сами знаете.
Толковать с вами нечего.
Достаточно видел, что вы правильно понимаете вещи», — сказал он ему. Интереснейший материал об этой полосе жизни Д. имеется в «Прологе пролога» и «Из дневника Левицкого». В этих своих беллетристических вещах Чернышевский вывел в лице Левицкого Д. и записал свои с ним беседы о радикализме, реформизме, социализме, терроризме, крепостном праве и т. п. В то время Д. сильно увлекался и Герценом, зачитываясь «Полярной звездой». Д. вошел в «Современник», отстаивая дидактическое искусство, разъясняя, что «дидактизм отвлеченный, головной нужно отличать от дидактизма, перешедшего в жизнь, в натуру поэта, в инстинктивное чувство добра и правды, — чувство, придающее жизнь, энергию и поэзию произведению гораздо более, нежели просто какое-нибудь чувство природы или безотчетного наслаждения природой». С появлением Д. среди сотрудников «Современника» сразу началось возбуждение, перешедшее во вражду, в результате чего произошел идейный раскол между дворянством и разночинцами.
Чернышевский и Д. отстаивали в литературе «гоголевское» направление, выдвигая на первый план общественную сторону художественного произведения.
Старые сотрудники: Тургенев, Фет, Боткин, Анненков и др., все блестящие литературные силы, стояли за «пушкинское» направление, для них эстетические интересы преобладали над общественностью.
Первое резкое столкновение произошло в связи с вечером, устроенным в день десятилетия смерти Белинского.
Д. возмутился организованным в ресторане обедом с выпивкой и написал на участников обеда ядовитое стихотворение, укоряя их в том, что они могут чтить «великую тень» только в пьяном виде и пошлым тостом, а в жизни этой тени боятся.
Все были вне себя. Поводом к окончательному разрыву послужила статья Д. «Когда же придет настоящий день?» о романе Тургенева «Накануне». Некрасов вынужден был выбирать между Тургеневым и Д. Он мудро предпочел последнего.
Тургенев покинул «Современник». Вся эта история живо описана в воспоминаниях Головачевой-Панаевой.
Д. клеймили «темной личностью», «нахальным и ехидным мальчишкой». На одном из литературных чтений Тургенев, недовольный его статьями, заспорил о нем с Чернышевским.
В заключение спора он бросил: «Вас я еще могу переносить, но Д. не могу». «Это оттого, — сказал Н. Г., — что Д. умнее и взгляд на вещи у него яснее и тверже». «Да, — ответил И. С. с добродушной шутливостью, которая очень привлекательна в нем, — да, вы — простая змея, а Д. — очковая змея». Фет, напр., сразу почувствовал в молодом критике сильного врага дворянства и дворянской культуры.
К 1860 здоровье Д. было сильно подорвано.
У него развился туберкулез.
По настоянию Некрасова и Панаева он уехал за границу, но она не спасла его. Смерть быстро унесла этого гениального юношу, сочинениями которого глубоко интересовался К. Маркс, сравнивавший его с Дидро и Лессингом.
По своему мировоззрению Д. был материалист, последователь Л. Фейербаха, левого гегельянца.
Фейербах ставил задачей соединить философию с антропологией.
Человек — в центре его философии.
Разрешая проблему материи и духа, Фейербах пришел к выводу, что «вещественный, доступный нашим внешним чувствам мир, к которому принадлежим мы сами, есть единственный действительный мир и что наше сознание и мышление порождаются вещественным органом, частью нашего тела, — мозгом, — хотя и принадлежат, невидимому, к невещественному миру. Не материя порождается духом, а дух представляет собою высочайшее порождение материи». «Истинное отношение мышления к бытию может быть только таким: бытие есть субъект, мышление — предикат.
Мышление из бытия, но не бытие из мышления» (Предварительные тезисы к реформе философии, § 53). Это, конечно, чистейший материализм.
Но поскольку Фейербах подходил к человеку с антропологической точки зрения, поскольку он слишком слабо представлял роль окружающей человека общественной среды, постольку он в объяснении социальных явлений нередко впадал в идеализм, что и сознавал сам. Это однако не мешало ему заявлять, что человек — продукт истории, культуры.
Преодолев «абсолютный дух» Гегеля, Фейербах не усвоил революционной сущности гегелевской диалектики, а потому и не смог понять динамики общественного процесса.
Все это, естественно, нашло свое отражение и в мировоззрении Д. Великий критик ушел дальше французских материалистов XVIII века, Дидро, Гольбаха, Ламеттри, Гельвеция и др., но он не мог не сбиваться на идеалистический взгляд, что «мнения правят миром», склоняясь перед силой разума, перед «здравыми понятиями», перед образованием.
Последнее однако ни в какой мере не мешало ему понимать, что «без участия особенных, необыкновенных обстоятельств (революционных потрясений. — В. П.) нечего и ждать благотворного распространения образования и здравых тенденций в массе народа». Д. не раз говорит о борьбе произвола и образования, но он все же отчетливо сознает, что образование — только идеологическое оружие в руках борющегося класса, а не самостоятельная сила. «Пора нам освободить жизнь от тяжелой опеки, налагаемой на нее идеологами… Непременно хотят дуализма — хотят делить мир на мыслимое и являемое, уверяя, что только чистые идеи имеют настоящую действительность, а все являемое, т. е. видимое, составляет только отражение этих высших идей… Пора бы отстать и от отвлеченных идей, по которым будто бы образуется жизнь, точно так, как отстали наконец от телеологических мечтаний, бывших в такой моде во времена схоластики». Эти свои мысли Д. с большой силой развивает в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы». Вслед за Фейербахом Добролюбов утверждал, что «все, что произвел человеческий разум, — все это дано опытом жизни», — что «идеи и их развитие только потому и имеют значение, что они, рождаясь из существующих фактов, всегда предшествуют изменению в действительности». Исходя из общих материалистических взглядов, Д. пришел к правильной оценке и роли личности в истории.
В статье о Станкевиче он заявляет: «В истории прогресса целого человечества не имеют особенного значения не только Станкевичи, но и Белинские, и не только Белинские, но и Байроны и Гете; не будь их — то, что сделано ими, сделали бы другие.
Не потому известное направление является в известную эпоху, что такой-то гений принес его откуда-то с другой планеты, а потому гений выражает известное направление, что элементы его уже выработались в обществе и только выразились в одной личности более, чем в других». Эта материалистическая постановка вопроса однако страдала в своей ясности от того, что Д., подчеркивая, что «история в своем ходе совершенно независима от произвола частных лиц», что «путь ее определяется свойством самих событий, а вовсе не программою, составленною тем или иным историческим деятелем», не смог дать ясного и четкого анализа и определения общественного бытия, или, как он выражается сам, «действительности», «опыта жизни», «хода событий». Тот же порок, что и у Фейербаха.
Выясняя, могут ли появиться и когда появятся в России Инсаровы, Д. все же обращается к анализу общественной среды. Указывая, как «наша общественная среда подавляет развитие личностей, подобных Инсарову», он дополняет свои рассуждения указанием, что «среда эта дошла до того, что сама же и поможет появлению такого человека». Поскольку Д. много занимался вопросами истории, он не мог не производить анализа «действительности» и в своих работах поднимался временами на такую высоту мысли, какая только была возможна в условиях общественного развития 60-х гг. Анализируя социально-утопические планы Р. Оуэна, Д. называет его чудаком, самонадеянным, суеверным, а его планы нелепыми.
Он доказывает, что человеку трудно отказаться от привилегий своего класса ради блага других, что «ни гласность, ни образованность, ни общественное мнение в Западной Европе не гарантируют спокойствия и довольства пролетария». Предостерегая от утопических мечтаний, Д. указывает: «только тогда человек может заставить людей сделать что-нибудь, когда он является как бы воплощением общей мысли, олицетворением той потребности, какая выработалась предшествующими событиями». И тут он приходит к выводу, что «холод и голод, отсутствие законных гарантий в жизни, нарушение первых начал справедливости в отношении к личности человека» и т. п. двигают историю.
Эти «факты жизни не пропускают никого мимо: они действуют и на безграмотного деревенского парня… как действуют на студента университета». «Действительный факт, отразившись в практической жизни рабочего человека, породит тоже действительный факт, тогда как книжные теории и предположения образованных людей, может быть, так и останутся только теоретическими предположениями». Добролюбов конечно не дает исчерпывающего анализа производственных отношений людей, но, касаясь ряда конкретных исторических явлений, он поднимается, как увидим ниже, до понимания классовой борьбы.
Разбирая общественно-политические взгляды Добролюбова, Плеханов называет его идеалистом.
Этот суровый приговор необходимо смягчить.
На суждениях Плеханова отразился дух времени.
Борясь за марксистское мировоззрение, он делал сильный упор во взглядах великого критика на идеалистические тенденции, на неуменье мыслить диалектически.
Теперь, когда историческая обстановка изменилась, когда марксизм у нас, в СССР, становится достоянием масс, когда идеалисты являются только предметом язвительных насмешек, следует без всяких опасений подчеркнуть те стороны взглядов Д., которые выдвигают его как величайшего предшественника марксистской мысли. Добролюбов не поднялся до принципов «Коммунистического манифеста», тем не менее он очень хорошо усвоил материализм Фейербаха и, несмотря на свои идеалистические ошибки, стоял значительно выше людей следующего десятилетия.
Свой общественный идеал Добролюбов выразил в формуле, «чтоб всем было хорошо». «Каждый хотел, — поясняет критик, — чтобы ему было хорошо, и, укрепляя свое благо, мешал другим; устроиться же так, чтобы один другому не мешал, еще не умели». Люди вступили в борьбу.
Сильные начали угнетать и эксплуатировать слабых. «Но чем хуже становится людям, тем они сильнее чувствуют нужду, чтоб было хорошо.
Лишениями не остановишь требований, а только раздражишь; только принятие пищи может удовлетворить голод. До сих пор поэтому борьба не кончена; естественные стремления, то как будто заглушаясь, то появляясь сильнее, все ищут своего удовлетворения». Формулировка туманная.
Что такое «естественные стремления»? Как понимать тезис — «чтоб всем жилось хорошо»? В других случаях Д. выражает свои мысли с большей ясностью.
В статье «Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым», он, напр., сильно подчеркивает, что «борьба аристократии с демократией составляет все содержание истории». Он видит только две общественные группы — трудящихся и дармоедов. «Уничтожение дармоедов и возвеличение труда — вот постоянная тенденция истории». «Дармоедство теперь прячется, правда, под покровом капитала и разных коммерческих предприятий, но, тем не менее, оно существует везде, эксплуатируя и придавливая бедных тружеников». Подчеркивая, что дармоедство «постепенно уменьшается с развитием образованности», Д. все время указывает, что основным фактором истории являются народные страдания, гнет и эксплуатация, что они поднимают народные массы на непримиримую борьбу.
Он не переставал указывать, что «с развитием просвещения в эксплуатирующих классах меняется только форма эксплуатации и делается более ловкою и утонченною, но сущность все-таки остается та же, пока остается по-прежнему возможность эксплуатации». На примере Англии он достаточно ярко показывает, как буржуазия, являясь революционной в борьбе с феодализмом, становится реакционной силой, придя к власти и укрепив ее. В полемике с Бабстом Д. вскрывает тот факт, что до сих пор «вся история в том, что актеры переменились, а пьеса розыгрывается все та же… Прежде феодалы налегали на мещан и поселян, а теперь же мещане освободились и сами стали налегать на поселян, не освободив их от феодалов.
И вышло, что рабочий народ остался под двумя гнетами: и старого феодализма, еще живущего в разных формах и под разными именами по всей Западной Европе, и мещанского сословия, захватившего в свои руки всю промышленную область.
И теперь в рабочих классах накипает новое неудовольствие, глухо готовится новая борьба, в которой могут повториться все явления прежней». Это уже не общие идеалистические рассуждения о «естественных стремлениях», «чтоб всем было хорошо», а конкретная картина исторического процесса, анализ классовой борьбы, и анализ верный и яркий. Правда, критик не точен в терминологии, он недостаточно различает понятия: класс, сословие, народ, не дает точного определения этим отвлеченным социальным категориям, но все же пружины и историю классовой борьбы, отношения людей в процессе производства он видит отчетливо.
Когда Д. обращается к России, он понимает, «что и мы должны пройти тем же путем». «Это несомненно и даже нисколько не прискорбно для нас… Наш путь облегчен; все-таки наше гражданское развитие может несколько скорей перейти те фазисы, которые так медленно переходило оно в Западной Европе.
А главное мы можем и должны итти решительнее и тверже, потому что вооружены опытом и знанием». В этих своих суждениях критик поднялся на очень большую высоту социальной мысли. Он поднялся над Белинским.
Он указал не только на несомненность капиталистического развития России, но и наметил темп исторического развития, подчеркивая, что ни в Европе, ни у нас, в России, исторический вопрос не может быть разрешен без революционных потрясений.
Хорошо понимая, что исторический процесс имеет свою закономерность, что Россия не может миновать капитализма и свойственного ему политического строя, парламентаризма и буржуазной демократии, что она не может сразу стать социалистической, Д. желал, «чтобы Россия достигла хоть того, что теперь есть в Западной Европе». Д. был за конституцию и демократию Соединенных штатов, хотя и не видел во всем этом идеала.
В итальянском парламенте Добролюбов чуть не умер от скуки: парламент, по его выражению, — пустая «говорильня», и в эту «говорильню» превратилась вся Европа.
Д. не верил во всеспасающую силу общественного мнения парламента, он видел, что общественное мнение есть «мнение известной части общества, известного сословия или даже кружка, иногда довольно многочисленного, но всегда более или менее своекорыстного». Оно, естественно, не согласуется с желаниями рабочего класса и «само по себе наивно». «Как будто можно для фабричных работников считать прочными и существенными те уступки, какие им делаются хозяевами и вообще капиталистами, лордами, баронами и т. п. Если капиталисты и лорды и сделают уступку работникам или фермерам, так — или такую, которая им самим ничего не стоит, или такую, которая им даже выгодна… Но как скоро от прав работника или фермера страдают выгоды этих почтенных господ, — все права ставятся ни во что и будут ставиться до тех пор, пока сила и власть в их руках». Д. сознавал, что должно быть изменено само общественное мнение, что «горький опыт» укажет пролетариату путь, как изменить его. «Пролетариат понимает свое положение лучше, нежели многие прекраснодушные ученые, надеющиеся на великодушие старших братьев к меньшим…» «Пройдет еще несколько времени, и меньшая братия поймет его еще лучше». Отсюда Д. приходит к убеждению в неизбежности и спасении пролетариата и всего человечества лишь в социальной (социалистической) революции.
Из этих рассуждений Д. ясно, что в данном случае он не только не склоняется перед мыслью, что «мнения правят миром», но считает, что народ сам творит историю, являясь не только объектом ее, но и субъектом.
Кого же критик считает народом? Он различает народ и общество.
Общество — образованные классы, народ — трудящиеся массы. В разные исторические эпохи народ по своему составу не однороден.
Нередко утверждают, что Д. под народом разумел крестьянство.
Это неверно.
Он имел в виду вообще всех трудящихся и эксплуатируемых.
Эта «народная масса» и составляет движущую силу истории, она таит в себе громадные нравственные силы и способна на большие исторические дела. Д. первый, на целых 1? года ранее Чернышевского, уже во второй половине 1860, начал звать «в народ», надеясь «вызвать на живое дело крепкие свежие силы». Прекрасна статья Д. «Что такое обломовщина?» В ней изложены общественные взгляды критика и его политическая программа.
Всех, кто может только говорить о народных страданиях, но не умеет и не решается действовать, он считает «Обломовыми». Таковыми он считает и кающихся дворян.
Однако Д. видит и в народе отрицательные черты. Он не идеализирует народа, как не идеализировал его и Чернышевский.
Подводя итог философско-общественным взглядам Д., необходимо признать, что он был последовательный материалист фейербаховского направления и последовательный революционер-разночинец, который, несмотря на свои идеалистическо-просветительские тенденции, поднялся до понимания производственных отношений людей и значения классовой борьбы, до понимания призрачности буржуазной демократии и конституционализма, до неизбежности социальной революции, которую совершит сам народ, подготовляемый к тому всем историческим процессом.
Философские и общественные взгляды Д., естественно, определили и его отношение к литературе, его понимание задач литературной критики.
Он знает, что «не жизнь идет по литературным теориям, а литература применяется сообразно с направлением жизни». «На вопросы жизни отвечает литература тем, что она находит в жизни же. Поэтому направление и содержание может служить довольно верным показателем того, к чему стремится общество, какие вопросы волнуют его, чему оно более сочувствует… Не литература пробудила вопрос о крепостном праве, она взялась за него, и то осторожно, не прямо, только тогда, когда он уже совершенно созрел в обществе». «Но как ничтожно было участие литературы в возбуждении вопроса, столь же велико может быть ее значение в строгом и правильном обсуждении». Однако мы не должны впадать в самообольщение, будто бы литература может изменить «ход исторических событий, хотя бы и самых мелких». Отсюда вывод, «что литература представляет собою силу служебную, которой значение состоит в пропаганде, а достоинство в том, что и как она пропагандирует». «Предупредить жизни литература не может, но предупредить формальное, официальное проявление интересов, вырабатывающихся в жизни, она должна.
Пока еще известная идея находится в умах, пока она еще только должна осуществляться в будущем, тут-то литература и должна схватить ее, тут-то и должно начаться литературное обсуждение предметов с разных сторон и в видах различных интересов.
Но уж когда идея перешла в дело, сформировалась и решилась окончательно, тогда литературе делать нечего». Разумеется, Добролюбов отрицал «чистое искусство», «искусство для искусства», и не только отрицал, но и сознавал, что своими корнями оно уходит в определенную общественную среду и служит прикрытием реакционных, антиобщественных стремлений и настроений.
Добролюбов неоднократно сравнивал художника с мыслителем.
Как у художника, так и у мыслителя есть свое миросозерцание.
Мыслитель выражает его в логических построениях, художник — в живых образах, хотя «мыслящая сила и творческая способность обе равно присущи и равно необходимы и философу и поэту». Оба они складываются под влиянием и воздействием на них фактов, дошедших до их сознания, оба должны уметь отличать существенное от случайного, чтобы не сделать ложных обобщений и выводов, но художник-писатель, как натура более восприимчивая, схватывает и угадывает факты, еще не имея теоретического объяснения их, и по мере накопления новых наблюдений создает типичное.
Но чтобы художник не впал в односторонность, чтобы он дал в своем творчестве диалектическую правду жизни, ему необходимо быть на уровне современного знания.
Когда его общие понятия ложны, его произведение становится если не совсем отрицательным, то бесцветным.
И наоборот, когда взгляды писателя верны и они руководят им и в выборе материала и в обработке его, произведение складывается яркое, живое, захватывающее читателя, имеющее большое общественное значение. «Свободное претворение самых высших умозрений в живые образы, вместе с тем полное сознание высшего, общего смысла во всяком частном случайном факте жизни — это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе еще никем не достигнутый». Выдвигая общественное значение литературы, Д. ясно видит ее классовый характер.
Он отмечает, что «всякое явление историческое, всякое государственное постановление, всякий общественный вопрос обсуждается в литературе с различных точек зрения, сообразно интересам различных партий». В этом он не видит ничего дурного, — дурно то, что «между десятками партий почти никогда нет партии народа в литературе». Когда Добролюбов анализирует творчество Пушкина, он легко вскрывает его дворянский характер.
Поскольку история решает вопрос о распределении благ природы между людьми и устанавливает определенные человеческие отношения, постольку и литература должна взяться «за изучение всех общественных неправильностей». Успех писателя будет зависеть оттого, насколько он сумел выразить общественные интересы и стремления.
Отсюда вытекает определенный взгляд на идейность литературы.
Добролюбов требует, чтобы в основе произведения лежала идея, которая выражала бы характер событий и направление их развития.
Поскольку народ в центре исторического процесса, литература должна быть народной.
Для этого художник-писатель должен «проникнуться народным духом, прожить его жизнью, стать вровень с ним, отбросить все предрассудки сословий, книжного обучения и прочее, прочувствовать все тем простым чувством, каким обладает народ». Этим определяется и выбор материала для творчества.
Конечно, «для художественного произведения годятся всякие сюжеты, как бы ни были они случайны»; однако для общества важны не столько размер и свойства таланта в отвлечении, сколько то, на что он употреблен.
Художественность выполнения обусловливается также и свойствами выбранного материала: «и при совершенно равном таланте будет, вероятно, некоторая разница в живости, силе и поэтичности изображения, если одному из двух поэтов дать описывать стеариновую свечку, а другому — звездное небо или солнечный день, одному — клопа, а другому — арабского жеребца или орла». От художественного произведения Д. требует, чтобы оно отражало действительность, многообразную, текучую, живую. Под этой действительностью критик понимал не фотографический снимок с жизни, а выявление сущности времени, его идейного содержания, его психологической окрашенности и волевого устремления.
В жизненном многообразии и противоречиях писатель должен уметь найти основное, характерное, хотя бы оно и не бросалось всем в глаза. Художник должен уметь вскрыть в действительности элементы прошлого, настоящего и будущего, найти и определить их причинную связь, их роль и значение в движении общества вперед.
Одновременно критик требует от художника конкретности и безусловной правды творчества. «Надо, чтобы факты, из которых исходит автор и которые он представляет нам, были переданы верно. Коль скоро этого нет, литературное произведение теряет всякое значение, оно становится даже вредным, потому что служит не к просветлению человеческого сознания, а, напротив, еще к большему помрачению.
И тут уже напрасно стали бы мы отыскивать в авторе какой-нибудь талант, кроме разве таланта враля». Принцип художественной правды, как и принцип действительности, понимался критиком не в ходячем смысле.
Правда и действительность сливаются. «В произведениях исторического характера правда должна быть фактическая; в беллетристике, где происшествия вымышлены, она заменяется логическою правдою, т. е. разумною вероятностью и сообразностью с существующим ходом вещей». Жизнь многообразна, в ней легко найти массу фактов, подтверждающих самые разные взгляды.
Задача художника найти жизненную правду, т. е. правду, которая соответствовала бы «естественным стремлениям», народным интересам.
Эта правда не решает однако судьбы художественного произведения, она лишь необходимое условие, а не достоинство произведения.
Замечательными художниками писатели становятся лишь тогда, когда они не только верно отражают явления жизни, но и понимают их «общий таинственный смысл», «если их восприимчивость многообъемлюща, если жизнь им открывается не в отдельных только явлениях, а во всем своем стройном течении, если чутки они не к одной только внешней стороне явлений, но и к внутренней связи и последовательности». Придавая литературе утилитарный характер, Д. отнюдь не думал, что «автор должен был создавать под влиянием известной теории… Художественное произведение может быть выражением известной идеи не потому, что автор задался этой идеей при его создании, а потому, что автора его поразили такие факты, из которых эта идея вытекает сама собою». В литературе всех народов критик видит преимущественно писателей, преданных «искусственным интересам» и совершенно не думающих о «нормальных требованиях природы», т. е. он не видит писателей, которые стояли бы на точке зрения народных масс, по современной терминологии — на классовой пролетарской позиции. «Эти писатели могут быть и не лжецы, но произведения их тем не менее ложны», и в них нельзя «признать достоинств, разве только относительно формы». Добролюбов различает «людей, более или менее глубоко проникнутых насущными требованиями эпохи, более или менее широко обнимающих движение, совершающееся в человечестве, и более или менее сильно ему сочувствующих.
Тут степени могут быть бесчисленны… Сообразно с широтою взгляда и силою чувства будет разниться и способ изображения предметов и самое изложение у каждого из них. Разобрать это отношение внешней формы к внутренней силе уже не трудно; самое главное для критика — определить, стоит ли автор в уровень с теми естественными стремлениями, которые пробудились в народе или должны скоро пробудиться по требованию современного порядка дел; затем — в какой мере умел он их понять и выразить, и взял ли он существо дела, корень его, или только внешность, обнял ли общность предмета или только некоторые его стороны». «Прочный успех» Д. видел лишь за теми произведениями, «которые захватывают вопросы далекого будущего или в которых есть высший, общечеловеческий интерес, независимый от частных, гражданских и политических соображений». Свою критику Д. называл реальной.
Он выбирал для разбора такие произведения, которые носят строго реалистический характер, в которых виден результат научной мысли. И сама критика Д. носила глубоко научный характер.
Реальная критика состоит в обозрении того, что дает произведение, не отыскивая у художника выполнения определенной общественной программы. «Реальная критика относится к произведению художника точно так же, как к явлениям действительной жизни; она изучает их, стараясь определить их собственную норму, собрать их в существенные, характерные черты». Художник живет образами, отвлеченные идеи часто мало его интересуют.
В своих образах художник подсознательно может выявить больше внутреннего смысла в изображаемом, чем он мог бы сделать рассудком, поэтому критика должна показать, правильно ли художник понял и объяснил взятые им факты, не напрасно ли он пытается частное и мелкое представить типичным и «такое ли значение придает автор своим лицам, какое они имеют в действительности». Литературную работу Д. рассматривал как работу глубоко общественную, наравне с другими видами общественной деятельности.
Критику же как вид творческой работы он ставил даже выше художественного творчества.
Лучшими литературно-критическими статьями Добролюбова являются: «Что такое обломовщина?», «Темное царство», «Луч света в темном царстве» и «Когда же придет настоящий день?» В своей критике Д. исходил из отрицания романтизма, эстетической критики, из энтузиастического признания реализма, примата действительности над искусством и неизбежности публицистического элемента в критике.
Для Д. искусство — лишь способ познания.
Вместе с Чернышевским он проповедывал: «прекрасное есть жизнь». Естественно, что в художественном произведении критик искал прежде всего воспроизведения действительности и художественного объяснения ее. Д. тщательно собирал черты действительности, чтобы показать, какова она есть, и направить общественные настроения в сторону «естественных стремлений», т. е. социальной справедливости.
Он охотно писал о Кольцове, С. Аксакове, М. Вовчке, потому что «это жизнь, это действительность». Эти писатели «не строят мечтательных планов, не рвутся на невозможные подвиги, не стремятся охватить собою весь мир», а «осторожно и зорко осматриваются они вокруг себя, долго думают над своим решением». С этой меркой Д. подошел и к сатире Щедрина, к его «Губернским очеркам». С особой же силой показ действительности критик дал в разборе Гончарова, Островского и Тургенева. «Темное царство» — «это действительность», это огромная Россия; герой Островского — коллектив, среда, «бессмысленное самодурство в лице разных Болыновых, Торцовых, Брусковых, Уланбековых и пр.». Д. детально анализирует русское самодурство, выясняет условия, его породившие, и последствия, из него вытекающие.
Критик доказывает, что «драматические коллизии и катастрофы в пьесах Островского происходят вследствие столкновения двух партий, старших и младших, богатых и бедных, своевольных и безотрадных», что в тисках российского самодурства «страдают наши братья». Д. ищет должное, намечает общественные задачи. «Гроза» — социальная гроза «Темного царства». Расходясь с Писаревым, Д. видит в образе Катерины яркий протест против самодурства.
Д. не только описывал и объяснял социальную действительность, но и указывал пути и средства ее преодоления, искал «героев». В анализе «Обломова» он приходит к печальному выводу, что «в каждом из нас сидит значительная доза Обломова», что Обломовы не в состоянии разрешить социальной задачи, это сделает другая общественная группа — разночинцы.
Разбирая роман Тургенева «Накануне», Д. развернул свою программу дальше.
Указывая на Инсарова, революционера-болгарина, критик выставляет тезис, что, хотя у нас общественные условия и мешали появлению таких людей, все же жизнь развилась настолько, что появление русских Инсаровых уже возможно.
Очевидно, что подобная критика, подобная оценка художественного произведения была критикой, оценкой, приговором над русской действительностью, над экономическим и государственным порядком, над общественными отношениями людей, над бытом и т. п. Однако это не было критикой «по поводу», это самая настоящая литературная критика в специфическом, узком смысле слова. Такой ее характер всецело определяется приматом действительности.
Д. был враг эстетической критики и тем не менее он дал совершеннейшие образцы литературно-художественной критики своего времени.
Критика, как и художественное творчество, не имеет абсолютных канонов, характер ее определяется общественным бытием и в зависимости от него меняет свои формы, задачи и направление.
В творчестве Д. публицистические и художественные задачи сливались в единое органическое целое. Реальное искусство обходило трагизм, а Д. вскрыл трагедию России, самодуров и обиженных он превратил в символы, объяснил их, и еще осмысленнее и характернее стали и без того живые и яркие образы Островского.
В своей критике Д. однако не вполне выявил сущность творчества Островского, он увлекся общественно-политическими обобщениями и не разглядел той идеализации русской жизни, реакционной «народности и самобытности», которой любовался Островский.
Точно так же Д. не сумел провести надлежащей линии между «лишними людьми» и «обломовщиной», между Онегиными, Печориными и Обломовыми.
Вскрыв русскую трагедию, Д. нашел в литературе и разрешение этой трагедии: Катерина — «луч света в темном царстве», Инсаров сменяет Обломова.
Такая реалистическая критика логически вела к дидактизму.
Публицистический и дидактический элементы критики в дальнейшем привели Д. к признанию законности направленчества в произведениях искусства.
За это поносил его Достоевский и многие упрекали в грубой тенденциозности.
Это конечно неправильно.
Трудными, туманными, зигзагообразными путями шла в данном случае русская критика в лице Д. к признанию классовой точки зрения в искусстве.
Разве сейчас истинно-пролетарских художников и коммунистов критиков, как и Д., не упрекают в тенденциозности, в подмене искусства политикой? Упрекают в силу определенных классовых интересов.
Однако эти укоры не смущают их, не мешают им выполнять свое общественное дело, строить социализм; не должны они смущать нас и в оценке литературных работ молодого, но великого критика.
Д. был также и поэтом.
Он написал много стихов на политические темы и не мало лирических.
Любил он Пушкина, Лермонтова, Кольцова.
В последние годы он подражал Некрасову, взяв у него для выражения своих настроений четырехстопный ямб. Был у Д. также большой сатирический талант.
Сатира его метка и бьет наповал.
Кавелин называет язык Д. ядовитым, а сын его подписывает письма к своему учителю: «Вашего змеиного языка покорнейший слуга» и величает его — «Ваше Змейство». Не мало Д. писал и на педагогические темы. Известны его страстные статьи против Н. И. Пирогова, когда он высказался за применение в школе телесных наказаний.
В своих педагогических взглядах Д., естественно, материалист, он отрицает прирожденные идеи, доказывая, что человек развивается физически и умственно в зависимости от окружающих условий.
Он против слепого подчинения авторитету, против дрессировки, он требует от ребенка сознательного выполнения указаний старших.
От наставника он требует очень высоких качеств, умственных, нравственных и общественных.
Добролюбов требует, чтобы он в согласии с общественным идеалом прививал детям «здоровые понятия» и воспитывал волю. Сильные и слабые стороны мировоззрения критика конечно отразились и на его педагогических взглядах.
Он никогда не переставал быть просветителем.
Д. продолжал линию В. Белинского.
Последний от Шеллинга и Фихте через Гегеля пришел к Фейербаху.
Д. начал с Фейербаха, идя к марксизму.
Его литературная деятельность свелась к раскрытию и изобличению русской действительности — «Темного царства» русской неограниченной монархии, к страстной проповеди свержения самодержавия и призыва народных масс к социальной революции.
В литературно-художественных произведениях Д. в первую очередь атаковал социальную, классовую сущность явления и от нее шел к оценке самого литературного факта и проповеди своих общественно-политических взглядов.
Деятель 60-х годов, Добролюбов жил и работал в период бурного роста нашей крупной промышленности, в последние годы крепостного хозяйства, когда шла борьба между торговым и промышленным капиталом.
Торговый капитал, добившись, что крестьян освободили с землей, стремился к тому, чтобы они остались мелкими производителями и, будучи мелкими собственниками, не подпадали бы под влияние разных теорий о равенстве людей; стремился к тому, чтобы у нас, как в Европе, не было голодающего пролетариата, чтобы пролетариат, вышедший из деревни и связанный крепко с землей, не шел на улицу бунтовать в периоды кризисов и безработицы.
Конец николаевского режима, крестьянская реформа полностью удовлетворили буржуазию, лишь немногие мечтали о конституции.
Совершенно другими настроениями жила интеллигенция.
Дворянская по своему составу ранее, интеллигенция 60-х гг. состояла преимущественно из детей среднего и бедного духовенства, провинциального чиновничества, низшего офицерства, из детей разорившихся помещиков, дворян, учителей, купцов, мещан, из людей свободных профессий.
Это были «разночинцы», люди разных чинов и положений, выходцы из рядов мелкой буржуазии.
Соответствующих мест для обслуживания капитала эта мелкая буржуазия еще не имела. Она не мирилась с крепостническим государством и добивалась свержения самодержавия.
Часть этой революционной интеллигенции, более зажиточная, группировалась около «Великорусса», который в своих требованиях мирился на учредительном собрании.
Менее зажиточная часть группировалась вокруг организации «Молодая Россия», выдвигавшей лозунг диктатуры революционного народа.
В процессе всяких перегруппировок на революционных позициях удержалась только та часть мелкой буржуазной интеллигенции, которая жила идеалом социализма.
Социализм этот был, естественно, мелкобуржуазным, развитие капитализма он считал несчастием.
Поэтому в России в 60-70-е гг. так много и спорили: будет у нас капитализм или нет? Мелкобуржуазный социализм шел не от организации производства, а от распределения собственности.
Наша мелкобуржуазная социалистическая интеллигенция верила в силу сельской общины и была убеждена, что Россия, минуя капитализм, через эту общину прямо придет к социализму.
Это, как известно, было догмой нашего революционного народничества.
Д. не был народником, он был убежден, что Россия пройдет капиталистическую стадию развития, он признавал борьбу классов, он выступал против утопического мелкобуржуазного социализма, он не был сторонником субъективного метода в объяснении исторических явлений. «Мыслящие реалисты» Писарева привели к «критически мыслящей личности» Лаврова.
Д., как справедливо отметил Боровский, «по духу своего учения, по методу мышления, по глубине анализа ближе к современному марксизму, чем к своим якобы преемникам 70-х и 80-х годов». Своих взглядов он не успел, да и не мог развить.
Поэтому мы не можем установить, с кем пошел бы критик в практически революционной деятельности — с «Великоруссом» или «Молодой Россией»? Надо указать однако, что «Великорусе» занимал по сравнению с «Современником» значительно более правые позиции и в крестьянском вопросе и в области политической.
Более левые позиции занимал Д. по отношению и к «Колоколу» Герцена.
Несомненно одно: Д. был выразителем той части мелкобуржуазной революционной социалистической интеллигенции, которая под влиянием развития промышленного капитализма, рабочего вопроса в России, понимала утопичность мелкобуржуазного социализма и начинала искать революционных путей в связи с ростом капитализма и рабочего класса.
В условиях экономической обстановки 60-х годов Д. не мог избежать противоречий, недоговоренностей, неясностей, все же дальнейший путь от него лежит не к Лаврову и Михайловскому, а к Ткачеву и марксизму.
Библиография: I. Сочинения, изд. 1-е, СПб., 1862, изд. 2-е, 4 тт., СПб., 1871; Первое полное собр. сочин., 4 тт., под ред., с биографич. очерком и примеч.
М. Лемке, СПб., 1911; Полное собр. сочин., под ред., о биографич. очерком Е. Аничкова, 10 тт., СПб., 1911-1914; Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861-1862 (Н. Г. Чернышевским), т. I, М., 1890, или собр. сочин. Чернышевского, т. XI, СПб., 1906; Добролюбов Н., Дневник 1857, Юбилейный сб. Литературного фонда, СПб., 1910; Головачева-Панаева А., Русские писатели и артисты 1824-1870, СПб., 1890 (см. совр. изд. Воспоминаний, Л., 1927). П. Критические статьи: Григорьев А., Сочинения, т. I. (ст. «После,,Грозы» Островского»); Шелгунов Н., Глухая пора, «Дело», 1870, IV; Зайцев В., Белинский и Добролюбов, «Русское слово», 1864, кн. 1; Moрозов П., H. A. Добролюбов, «Образование», 1896, кн. XII; Протопопов М., Добролюбов, «Русская мысль», 1896, кн. XII; Котляревский Н., Канун освобождения, П., 1916; Богучарский В., Из прошлого русского общества, СПб., 1914. В общих работах о Добролюбове см.: Скабичевский А., Сорок лет русской критики, Собр. сочин., т. I (неск. изд.); Волынский А., Русские критики, СПб., 1896; Иванов И., История русской критики, т. II, ч. 4; Иванов-Разумник Р. В., История русской общественной мысли, т. II (неск. изд.); Овсянико-Куликовский Д. Н., Н. А. Добролюбов, «История русской литературы XIX в.», т. III. Марксистские статьи: Засулич В. И., Писарев и Добролюбов, сб. статей, т. II, СПб., 1907; Кранихфельд В. П., Н. А. Добролюбов, «Современный мир», 1911, кн. XI; Неведомский М., О Добролюбове, «Наша заря», 1911, кн. XI; Стеклов Ю. М., Социально-политические взгляды Н. А. Добролюбова, «Современник», 1911, кн. XI; Плеханов Г., Добролюбов и Островский, Сочин., т. XXIV; Троцкий Л., Добролюбов и «Свисток», Сочин., т. XX; Боровский В., Литературные очерки, М., 1923; Полянский В., Н. А. Добролюбов, М., 1926; Ладоха Г., Исторические и социалистические воззрения П. Л. Лаврова, о Добролюбове, гл. I, II, в кн. «Русская историческая литература в классовом освещении», М., 1927; Панкевич П., Историко-социологические взгляды Н. А. Добролюбова, «Под знаменем марксизма», 1928, кн. 12. III. Карцев В., Библиографический указатель книг и статей о Добролюбове и его сочинениях в «Собр. сочин.» Добролюбова, СПб., 1908. Кроме того см. в следующих общих указателях: Mезьеp А., Русская словесность е XI по XIX столетие включительно, ч. 2, СПб., 1902; Владиславлев И. В., Русские писатели, Л., 1925. Валерьян Полянский {Лит. энц.} Добролюбов, Николай Александрович [24.01(05.02).1836-17(29).11.1861] — лит. критик, публицист, революц. демократ, сподвижник Н. Г. Чернышевского.
Род. в семье нижегородского священника.
В 1853 окончил в Нижнем Новгороде дух. семинарию.
Во время обучения в Петерб. гл. пед. ин-те (1853-1857) оформились соц.-полит. взгляды Д. (неприятие крепостничества, материализм и атеизм).
В ин-те вокруг Д. сложился кружок прогрессивно настроенной молодежи, издававшей ж. «Слухи». Решающую роль в судьбе Д. сыграло его знакомство с Н. Г. Чернышевским, к-рый привлек его к работе в ж. «Современник». С 1857 Д. стал вести литературно-критический отдел ж., а затем и сатирическое приложение «Свисток». Наиболее известные статьи Д. в «Современнике» — «Что такое обломовщина?», «Темное царство», «Когда же придет настоящий день?», «Луч света в темном царстве». В них Д. критиковал самодержавно-крепостнические порядки, призывал к ликвидации крепостного строя. Весной 1860 после появления статьи «Когда же придет настоящий день?» — о романе И. С. Тургенева «Накануне» — происходит разрыв между демократами-разночинцами и представителями дворянского либерализма, до того времени сотрудничавшими в «Современнике». В мае 1860 серьезно больной Д. выехал за границу для лечения, жил в Германии, Франции, Швейцарии, Италии.
Продолжал писать для «Современника». В июле 1861 вернулся на родину, в ноябре того же года умер. В обл. филос. взглядов стоял на позициях материализма и атеизма.
Как и Чернышевский, Д. рассчитывал, что крестьянская революция в России будет носить социалистический характер; полагал, что должна быть сохранена сельская община как форма, к-рая способна дать начало социалистическому развитию.
Соч.: Избр. филос. соч. Т.1-2. М., 1945-1946; Собр. соч. В 3 т. М., 1950-1952; Избр. педагогические произведения.
М., 1952; Собр. соч. В 9 т. М.-Л., 1961-1964; Избр. М., 1984.