Биография Брацлавский цадик рабби Нахман

— одна из самых интересных фигур в хасидском движении.
Р. Нахман, правнук Бешта с материнской стороны, род. в Меджибодже в 1772 г. Его отец ничем не был замечателен и, по-видимому, не оказал никакого влияния на его духовное развитие.
Хасидская среда, в которой рос р. Нахман, способствовала раннему пробуждению в его детской душе религиозного настроения и мечтаний.
По его собственному рассказу, он, еще будучи ребенком, однажды решил встретить субботний день в чистоте и святости, дабы удостоиться божественных видений.
Как только наступил полдень кануна субботы, он поспешил в баню, чтобы окунуться в «микву». После этого он побежал домой, надел праздничные одежды и пошел в молитвенный дом. Там он стал усиленно ходить взад и вперед по пустому помещению: эти быстрые движения должны были помочь ему изгнать из головы все мирские помыслы и подготовить его к восприятию второй, «субботней души». Он страстно жаждал экстаза и видений, но из всех его детских стараний ничего не вышло. Между тем молитвенный дом стал наполняться народом: пришли первые молельщики и стали читать Песнь Песней, не обращая никакого внимания на ребенка.
Тогда он залез в ящик одной из выдвижных скамеек и там тихо заплакал.
Он проплакал очень долго, пока не заснул.
Проснулся он уже во время вечерней молитвы; яркий свет зажженных свечей, ударивший в его опухшие от слез глаза, внес успокоение в его смятенную датскую душу. — На 14-м году его женили — брак в таком возрасте не считался среди евреев того времени слишком ранним — и он поселился в деревне в доме своего богатого тестя. Тут он стал готовиться к своей будущей роли хасидского вождя. Он усердно изучал талмудическую и каббалистическую литературу и под влиянием пуританского учения часто и подолгу постился.
Большую часть своего времени он проводил в уединении, в лесу или в лодке на реке. Природа, о которой он, сын города, не имел раньше никакого представления, произвела на него, как и на его прадеда Бешта, глубокое впечатление.
В продолжение всей своей жизни р. Нахман сохранил глубокую любовь к природе. «Зимой, — говорил он, — все растения умирают а летом пробуждаются к новой жизни, и тогда очень хорошо гулять в поле, ибо каждая травка поет хвалу Господу». «Какое прекрасное и чистое удовольствие слушать это пение!» — восклицает он восторженно. «Хорошо молиться в лесу или в поле, ибо деревья и травки также молятся вместе с нами и подкрепляют, таким образом, нашу молитву». После смерти тестя р. Нахман поселился в м. Медведевке.
Он приобрел там широкую известность, но не хотел принять какую-либо общественную должность.
Жил он на полученные им в приданое 300 червонцев, и только тогда, когда у него ничего не осталось от полученных им денег, он вынужден был принимать от общины по рублю в неделю за свои хасидские проповеди.
В Медведевке р. Нахман жил до 1798 г., окруженный всеобщим почетом; даже сами цадики относились к нему с уважением.
Как его дядя, р. Барух Меджибоджский, так и р. Нахман тогда имел преувеличенное представление о себе. Он утверждал, что Бешт часто ведет с ним беседы.
Одному раввину он сказал: «Желаю тебе, чтобы ты хоть там, на том свете, понял самые обыденные мои разговоры». Казалось, р. Нахман был на пути, чтобы сделаться типичным цадиком.
Он, однако, устоял против искушения.
Его угнетал упадок хасидизма.
Факел, возженный Бештом и его непосредственными учениками, потух в руках его нерадивых продолжателей.
Р. Нахман хотел «восстановить венец хасидизма» и обеспечить непрерывное продолжение хасидского благочестия.
Для этого, по его мнению, нужно учительство — дело, которым пренебрегали современные ему цадики: необходимо стремиться к тому, чтобы оставить после себя учеников, которые в свою очередь должны стать учителями и оставить после себя еще больше учеников и т. д., пока учение не распространится по всему миру. Этими учениками должны стать не избранники, а все хасиды.
Все они должны глубоко понять и проникнуться хасидским учением, чтобы быть в состоянии учительствовать.
Но р. Нахман был слишком оригинален, чтобы удовлетвориться ролью толкователя Бештовой традиции; нужно было, по его мнению, начать все сызнова.
Однако раньше, чем приступить к мечте всей своей жизни, он решил побывать в Св. Земле, стране, где похоронено большинство выдающихся каббалистов; в особенности он стремился посетить гробницы р. Симона бен-Иoxaи и Ари (И. Лурье). Поездка в Палестину была в то время крайне затруднительна, а р. Нахман был вдобавок очень беден. Но он не обращал внимания на препятствия, и накануне Пасхи объявил своим приверженцам, что решил совершить путешествие в Св. Землю. Ему пришлось для этого продать все свои вещи и отдать свою дочь в услужение.
Остальные деньги собрали приверженцы его. После долгих мытарств ему удалось через полгода после отъезда прибыть в Яффу. Он пробыл в Палестине всю зиму и в продолжение этого времени ревностно изучал каббалистические произведения и посещал гробницы каббалистов.
Палестина произвела на него глубокое впечатление. «Все, что я знал до поездки в Эрец-Израиль (страну Израиля), не имеет никакого значения», — говорил он впоследствии и строго запрещал сохранять что-нибудь из его прежних учений. «Я живу только в Эрец-Израиле, — говорил он также, — и куда я ни еду, я в сущности еду только в Эрец-Израиль». — По возвращении из Палестины он поселился в Златополье — и тут начались его злоключения.
Он не щадил современных ему цадиков и преследовал их своими сарказмами. «Искусителю, — говорил он, — очень трудно справиться одному со своей работой; поэтому он назначил такого-то цадика в одном, а такого-то — в другом месте». Вместе с тем, он переходил всякие границы в восхвалении своей собственной личности.
Только он «постигает Божье величие». Все его учения «зародились под наитием Св. Духа и от него можно узнать будущее». Он — «единственный великий ламдан» (ученый талмудист), «единственный вождь Израиля своего времени». Все это, разумеется, должно было возбудить против него сильное негодование современных цадиков.
Особенно непримиримого врага р. Нахман нашел в лице соседнего Шпольского цадика.
Начались гонения на р. Нахмана и его последователей — гонения, не прекратившиеся и с его смертью.
Сам р. Нахман находил эти преследования в порядке вещей. «Как могут они не враждовать против меня, — говорил он, — ведь я иду по совершенно новому пути, на который не ступил еще до меня ни один человек». «Я не от мира сего, — говорил он еще, — и потому мир не может меня терпеть». В своем безграничном самовозвеличении он утверждал, что не грешит гордыней; ибо в этом и заключается высшее смирение, что человек может сам говорить о своих достоинствах, подобно Моисею, который писал о себе, что он был смиреннее всех людей на земле. Гонения мешали, однако, р. Нахману отдаться целиком учительству, и он покинул в 1802 году Златополье и поселился в Брацлаве.
Тут исполнилась его заветная мечта найти «ученого и красноречивого человека», который посвятил бы свою жизнь распространению его учения.
Такого верного ученика р. Нахман нашел в лице р. Натана, сохранившего для потомства его поучения.
Р. Натан записывал все, что слышал от р. Нахмана, даже простые разговоры, а потом приносил ему для просмотра.
Брацлав сделался центром, куда стекались многочисленные хасиды, жаждавшие приобщиться к новому учению.
Вражда цадиков, однако, не оставила р. Н. в покое и здесь, и гонения еще более усилились.
Его покинули многие из его прежних друзей и даже его дядя р. Барух из Меджибоджа.
Тогда р. Н. покинул Брацлав и стал вести кочевой образ жизни. В 1808 году он заболел туберкулезом.
Предчувствуя близкую кончину, он решил поселиться в Умани, где за несколько лет до его рождения произошла гайдамацкая резня. «Души умерших там за веру, — говорил он, — ждут его». В 1811 г. он умер в Умани. Р. Нахман яснее Бешта сознавал противоречие между лурианским учением об эманации и бештовым учением о всебожии, но примирить это противоречие ему не удалось; вообще нужно сказать, что, несмотря на свои глубокие познания в каббале, р. Нахман не внес ничего существенно нового в область ее теории.
Зато в области практического учения р. Нахман поистине оригинален.
В центре этого учения стоит отношение цадика к своим хасидским приверженцам.
Цадик — это душа, а хасиды — тело. Они взаимно дополняют друг друга. Хасид «должен прилепиться к цадику», жадно прислушиваться ко всем его словам и, отбросив всякие мудрствования, отречься от всех собственных суждений и мыслить только умом цадика. «Это — основа благочестия». Однако хасид должен при этом оставаться свободным.
В самом цадике, как, впрочем, и в Торе и каббале, заключаются две силы, смертоносная и животворящая, и от свободного выбора хасида зависит, какой силе он подчинится.
Но цадик также нуждается в хасидах, ибо «озарение» цадика, т. е. его постижение божественного, свершается только через народ. Р. Нахман — в этом состояло его отличие от других современных ему цадиков — хотел быть учителем и руководителем совести своих приверженцев, а не чудотворцем, и сердился на тех хасидов, которые просили его молиться об их материальных нуждах.
Цадик должен заботиться о духовных, а не телесных потребностях своей хасидской паствы.
Между цадиком и его хасидами должно быть полное духовное слияние.
Их грехи прощаются благодаря молитве цадика.
Каждый приезжавший к р. Нахману хасид должен был поэтому исповедоваться перед ним в своих грехах.
Как и Бешт р. Нахман придавал мало значения изучению талмудических тонкостей.
Изучение Торы только средство, а цель — служение Богу молитвой, не механической, а восторженной, в которой изливается вся душа. Такое отношение к молитве не мирится с раз навсегда установленной формулой, произносимой к тому же в предуказанное время на непонятном языке. Р. Нахман не решался восстать против молитв, установленных «людьми великой синагоги», но он рекомендовал своим последователям уединяться ежедневно на некоторое время и молиться Богу своими словами на разговорном языке, т. е. на жаргоне.
Подобно Бешту р. Нахман учил, что можно служить Богу всеми путями, даже удовлетворением своих телесных потребностей.
Р. Нахман внес, однако, важный корректив в это учение.
Служить Богу таким образом могут только избранные, для средних же людей такой путь служения Богу представляет много опасностей, а потому, они сделают лучше, если изберут путь аскетизма.
Себя р. Нахман причислял к «средним людям» и жил жизнью аскета.
Но, будучи аскетом, р. Нахман сам не очень считался, да и своим последователям советовал мало считаться с мелочной обрядовой регламентацией, придавая главное значение не делам, а помыслам и стремлениям.
Слабый человек не может исполнить всех предписаний Торы, но он должен сохранить чистыми свои желания и стремления.
Вообще, важнее всего — внутреннее переживание.
Человек может даже принять мученичество, не подвергаясь телесной смерти, если он во внутреннем своем переживании пройдет через все муки смерти и примет их радостно во славу Бога. Выше всего р. Нахман ставил простоту как во внешнем обиходе, так и во внутренней жизни. Он постоянно восстает против погони за богатством и комфортом; но еще больше он настаивает на необходимости простой, бесхитростной веры. Он очень низко ставит науку. «Удивительные мудрецы! — иронизирует он. — Весь свой ум они отдают на то, чтобы придумать орудие, которым можно убить побольше людей. Не величайшая ли это глупость?» Он — враг всякого философствования.
Не нужно читать философских книг, не нужно читать даже сочинений еврейских философов, ибо от чтения этих произведений ослабевает вера. Лучше быть, говорил он, «всему верующим глупцом», т. е. верить даже пустым сказкам и верить вместе с тем в истину, чем все отрицающим, все осмеивающим «мудрецом». Ничто, однако, не было так противно натуре р. Нахмана как духовная неподвижность. «Нехорошо быть стариком, — сказал он однажды, — нехорошо быть как старым хасидом, так и старым цадиком; нужно ежедневно обновляться». Следует всегда обновлять свои мысли, ибо обновление мысли есть обновление души; мысль — это душа. По-видимому, перед умственным взором р. Нахмана проносился идеал религиозной мудрости, далекой как от догматической неподвижности, так и от иррелигиозной философской мысли, которая представлялась ему не мудростью, а скорее мудрствованием; недостаток образования помешал ему, однако, ясно определить свой идеал, и он запутался в противоречиях. — Отыскивая подходящую внешнюю форму для своих поучений, р. Нахман стал в конце жизни облекать их в форму сказок.
Он, конечно, имел своими сказками в виду, главным образом, дидактическую цель; он чувствовал, что его поучения остаются «без одежды». Сказки и должны были служить одеждами для поучений.
Но помимо его воли сказки приобретали в его устах самостоятельную жизнь, разукрашивались и расцвечивались и превращались из дидактического рассказа в поэтические образы или легенды, не теряя все же при этом своего символического характера. — «Я хочу остаться среди вас, и вы будете посещать мою могилу», — говорил р. Нахман.
Это желание исполнилось: еще и теперь его последователи ежегодно накануне Нового Года съезжаются на его могилу и изливают перед ним, как перед живым, свою душу. Но мечте его жизни сделаться реформатором хасидизма не суждено было исполниться.
Для этого у него, натуры по преимуществу мечтательной, не хватило ни нравственных, ни умственных сил, и хасидизм пошел дальше по пути упадка. — Ср.: S. A. Horodetzky, R. Nachman Mibratzlaw, Hagoren, IV, 115-151; M. Buber, Die Geschichten des Rabbi Nachmann, ihm nacherzahlt, Франкфурт-на-М., 1905, введение, 20-42. Б. С. {Евр. энц.}