Биография Александр II (часть 1 I-VI)

— Император Всероссийский, старший сын Великого Князя — впоследствии Императора — Николая Павловича и Великой Княгини Александры Феодоровны; родился в Москве 17-го апреля 1818 г.; объявлен Наследником престола 12-го декабря 1825 г.; пожалован титулом Цесаревича 30-го августа 1831 г.; 16-го апреля 1841 г. — сочетался браком с принцессой Максимилианой-Вильгельминой-Августой-Софией-Марией Гессен-Дармштадтской, нареченной во св. миропомазании Великой Княжной Марией Александровной, родившейся 27-го июля 1824 г., скончавшейся 22-го мая 1880 г.; вступил на престол 19-го февраля 1855 г.; коронован 26-го августа 1856 г.; имел детей: Великую Княжну Александру Александровну, родившуюся 18 августа 1842 г., скончавшуюся 16 июня 1849 г.; Цесаревича Николая Александровича, родившегося 8-го сентября 1843 г., скончавшегося 12 апреля 1865 г.; Цесаревича — ныне благополучно царствующего Государя Императора — Александра Александровича, род. 26-го февраля 1845 г.; Великих Князей: Владимира Александровича, род. 10-го апреля 1847 г.; Алексея Александровича, род. 2 января 1850 г.; Великую Княжну Марию Александровну, род. 5 октября 1853 г.; Великих Князей: Сергея Александровича, род. 29 апреля 1857 г., и Павла Александровича, род. 21-го сентября 1860 г. Скончался 1-го марта 1881 года. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Великий Князь, Наследник и Цесаревич Александр Николаевич (1818-1855). І. Детство (1818-1826). Колыбелью Императора Александра II была Москва — колыбель русского царства.
В среду, на Пасхе, 17-го апреля 1818 года, в исходе 11-го часа утра, в архиерейском доме, что при Чудовом монастыре — ныне Николаевский дворец, — Великая Княгиня Александра Феодоровна разрешилась от бремени сыном-первенцем, нареченным Александром.
В собственноручных ее «Воспоминаниях» находим следующий рассказ об этом событии: «В 11 часов я услыхала первый крик моего первого ребенка.
Ники целовал меня, заливаясь слезами, и вместе мы возблагодарили Бога, не зная даровал ли Он нам сына или дочь, когда матушка (Императрица Мария Феодоровна), подойдя к нам, сказала: это сын. Счастье наше удвоилось, а впрочем, я помню, что почувствовала что-то строгое и меланхолическое при мысли, что это маленькое существо призвано стать Императором!» 201 пушечный выстрел возвестил первопрестольной столице о рождении Великого Князя. На другой день было отслужено торжественное благодарственное молебствие в Успенском соборе, в присутствии Двора, высших военных и гражданских чинов. Во исполнение обета Великий Князь Николай Павлович соорудил придел во имя св. Александра Невского в церкви Нового Иерусалима. «Это, — писал он архиепископу московскому Августину, — смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына… Пускай пред алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь, для собственного их счастья, на службу Государю, на честь и пользу отечеству». Вдохновенными стихами приветствовал Жуковский рождение царственного отрока в послании к августейшей его матери: Прекрасное Россия упованье Тебе в твоем младенце отдает.
Тебе его младенческие лета! От их пелен, ко входу в бури света, Пускай тебе во след он перейдет, С душой, на все прекрасное готовой;
Наставленный: достойным счастья быть, Великое с величием сносить, Не трепетать, встречая рок суровый, И быть в делах времен своих красой.
Лета пройдут, подвижник молодой, Откинувши младенчества забавы, Он полетит в путь опыта и славы… Да встретит он обильный честью век, Да славного участник славный будет, Да на чреде высокой не забудет Святейшего из званий: человек! Жить для веков в величии народном, Для блага всех — свое позабывать, Лишь в голосе отечества свободном С смирением дела свои читать: Вот правила царей великих внуку! Жизнь Александра II была исполнением вещего пророчества поэта, призванного стать его наставником.
В день рождения племянника Император Александр Павлович находился в Варшаве, для открытия первого сейма восстановленного им Царства Польского.
Известие о радостном событии получил он на пути в Одессу и Крым, 27-го апреля, в местечке Бельцах Бессарабской области, и тотчас же назначил новорожденного Великого Князя шефом лейб-гвардии гусарского полка. Таинство св. крещения совершено над Александром Николаевичем в Москве, в церкви Чудова монастыря, 5-го мая, в присутствии Императриц: Елисаветы Алексеевны и Марий Феодоровны, духовником их императорских величеств, протопресвитером Криницким.
Восприемниками были: Император Александр Павловичу Императрица Мария Феодоровна и дед новорожденного со стороны матери, Фридрих-Вильгельм III, король прусский.
Младенца внесла во храм статс-дама графиня Ливен; по сторонам ее шли, поддерживая подушку, главнокомандующий Москвы генерал от кавалерии Тормасов и действительный тайный советник князь Юсупов.
По окончании обряда, во время пения Тебе Бога хвалим, произведен салют в 201 выстрел из пушек, поставленных в Кремле, у Алексеевского монастыря, при колокольном звоне всех церквей московских.
Божественную литургию совершал архиепископ Августин.
К причастию подносила новорожденного августейшая восприемница, после чего, возложив на него поднесенные обер-камергером Нарышкиным знаки ордена св. Андрея Первозванного, ее величество, следуя примеру матери Петра Великого, положила младенца в раку, где почивают нетленные мощи св. Алексия, митрополита московского.
В тот же день, в покоях вдовствующей Императрицы, был обеденный стол для высшего духовенства, статс-дам и особ первых трех классов, а вечером по всей Москве зажглась блестящая иллюминация.
При первом известии о рождении первородного внука король прусский пожаловал ему орден Черного Орла, знаки коего были доставлены в Москву ко дню крещения, а вскоре и сам король решился отправиться в Россию, чтобы порадоваться на семейное счастье любимой дочери. 1-го июня прибыл в Москву из путешествия по Южной России Император Александр I, а вслед за ним, 3-го числа того же месяца, приехал и Фридрих-Вильгельм III, в сопровождении двух сыновей: наследного принца и принца Карла. К концу июня Двор возвратился в Петербург.
Царственный ребенок зимой жил с августейшими родителями в Аничковом дворце; лето же обыкновенно проводил с ними в Павловске, у Императрицы Марии Феодоровны, которая с любовью наблюдала за его первоначальным воспитанием и руководила выбором наставниц.
Под главным наблюдением Ю. Ф. Барановой, дочери близкого друга вдовствующей Императрицы, начальницы воспитательного общества благородных девиц Ю. Ф. Адлерберг, сын которой состоял в должности адъютанта при Великом Князе Николае Павловиче, младенец был вверен уходу надзирательницы Н. В. Тауберт и бонн-англичанок А. А. Кристи, М. В. Касовской и Е. И. Кристи.
На попечение бабушки оставляла молодая чета своего сына во время двух поездок за границу, предпринятых для поправления здоровья Великой Княгини Александры Феодоровны, с сентября 1820 года по август 1821 года и осенью 1824 года. Летом 1824 года, когда Александру Николаевичу минуло шесть лет, началось его военное воспитание, под руководством достойного и опытного наставника, всей душой преданного своему делу. Выбор Великого Князя Николая остановился на лично известном его высочеству ротном командире состоявшей в его заведовании вновь образованной школы гвардейских подпрапорщиков, капитане Мердере, храбром боевом офицере, израненном в походах 1805 и 1807 годов и бывшем в продолжение многих лет дежурным офицером в 1-м кадетском корпусе. 8-го июля, на параде в Красном Селе, высоко ценивший педагогические способности Мердера Николай Павлович испросил разрешение Государя на назначение его воспитателем к сыну, а на другой день Мердер уже сопровождал царственного питомца на маневрах гвардейского корпуса.
Встретясь с ним, Император Александр I воскликнул: «Здравствуй, брат Мердер! Ты со своим молодцом тоже здесь! Он, я думаю, охотник до всего военного». Действительно, уже в пору раннего детства, военные игры были любимой забавой Александра Николаевича.
С первых дней Мердер вполне оправдал ожидания и доверие Великого Князя Николая, который писал ему из Берлина в сентябре 1824 года: «Добрые вести о сыне моем меня душевно радуют, и я молю Бога, дабы укрепил его во всем добром.
Продолжайте с тем же усердием, с которым вы начали новую свою должность, утвердите и оправдайте мое о вас мнение.
Мне весьма приятно слышать, сколь матушка довольна успехами Александра Николаевича и вашим с ним обхождением». 17-го апреля 1825 года, в седьмую годовщину своего рождения, Великий Князь произведен в чин корнета с зачислением в л.-гв. гусарский полк. По воцарении Императора Николая I манифестом 12-го декабря 1825 года Александр Николаевич провозглашен Наследником всероссийского Престола.
Объявили о том семилетнему ребенку утром 13-го декабря, с запрещением, впрочем, впредь до предполагавшегося на следующий день обнародования манифеста, рассказывать кому-либо; ребенок много плакал. 14-го декабря, когда мятежные полки столпились уже на сенатской площади, флигель-адъютант Кавелин получил от Государя приказание перевезти Наследника из Аничкова в Зимний дворец.
Он застал его за раскрашиванием литографической картинки, изображавшей переход Александра Македонского через Граник, посадил в извозчичью карету и, в сопровождении Мердера, подвез к крыльцу Зимнего дворца, со стороны набережной.
На «маленького Сашу» (le petit Sascha) — так звали Александра Николаевича в императорской семье — в первый раз в жизни надели Андреевскую ленту и отвели его в голубую гостиную, где находились обе Императрицы.
По возвращении Государя с площади во дворец он пожелал вывести Наследника к построенному на дворе гвардейскому Саперному батальону.
Камердинер вдовствующей Императрицы, Гримм, снес его на руках по внутренней лестнице, а Император, обратясь к саперам, просил их полюбить сына, как сам он любит их; потом передал его на руки находившимся в строю георгиевским кавалерам, приказав первому человеку от каждой роты подойти его поцеловать.
Саперы с кликами радости и восторга прильнули к рукам и ногам Наследника.
Обстоятельство это занесено в формулярный список его высочества в следующих выражениях: «1825 года, декабря 14, во время возникшего в С.-Петербурге бунта, когда Государь Император, начальствуя лично л.-гв. Преображенским и Конным полками, рассеял собравшихся на Петровской площади злоумышленников и затем с прочими войсками лейб-гвардии, пребывшими верными долгу и присяге, занял окрестности Зимнего дворца — находился при Особе его величества на большом дворцовом дворе, который был тогда занят л.-гв. Саперным батальоном». В тот же день Император повелел сохранить Наследнику навсегда на мундире л.-гв. гусарского полка вензелевое изображение имени Императора Александра І, пять дней спустя, 19-го декабря, назначил его шефом л.-гв. Павловского полка, а 30-го того же месяца — канцлером Александровского университета в Финляндии.
Первую половину лета 1826 года Александр Николаевич провел с двумя сестрами, Великими Княжнами Марией и Ольгой, в Царском Селе. Весь придворный штат его состоял лишь из воспитателя, капитана Мердера, и надзирателя, уроженца французской Швейцарии Жилля. Отсутствие всякой пышности и этикета в обстановке Наследника крайне удивило чрезвычайного французского посла, маршала Мармона, по сравнению с многочисленным двором и чопорной торжественностью, с колыбели окружавшими малютку-герцога Бордоского.
Но едва ли не больше поразил его ответ Императора Николая на просьбу представиться Наследнику. «Вы, значит, хотите вскружить ему голову, — сказал Государь. — Какой прекрасный повод к тому, чтобы возгордиться этому мальчугану, если бы стал выражать ему почтение генерал, командовавший армиями! Я тронут вашим желанием его видеть, и вы будете иметь возможность удовлетворить его, когда поедете в Царское Село. Там вы встретитесь с моими детьми.
Вы посмотрите на них и поговорите с ними; но церемониальное представление было бы непристойностью.
Я хочу воспитать в моем сыне человека, прежде чем сделать из него Государя». Герцог Рагузский не замедлил отправиться в Царское Село, где в парке увидел сына и двух старших дочерей Императора.
Про Наследника он говорит в своих «Записках»: «Его решительность меня прельстила.
Он управлял небольшой лодкой на речке, протекающей по парку, и когда один из сопровождавших меня офицеров попросил перевезти его чрез речку на этой лодке, последняя, при быстром входе в нее офицера, пошатнулась настолько, что в нее втекла вода. Другой ребенок этого возраста непременно бы вскрикнул.
Он же не выказал ни малейшего смущения и схватил сначала багор, чтобы оттолкнуть лодку от берега, потом весла, чтобы грести.
При этом он проявил замечательную уверенность в себе и хладнокровие». 10-го июля Александр Николаевич, предшествуя августейшим родителям, отправился из Царского Села в Москву, где имело совершиться коронование Императора Николая.
Сопровождали его, кроме воспитателя Мердера, гувернер Жилль и учитель рисования, живописец Зауервейд.
Великий Князь и его спутники останавливались в городах по пути для обеда и ночлега, и пользовались тем для ознакомления с их достопримечательностями.
В Новгороде осматривали они Софийский собор с его древностями, дом Марфы Посадницы, мост, строившийся через Волхов; в Вышнем Волочке — шлюзы каналов; в Торжке Наследник накупил для подарков родным своим и знакомым местных произведений: парчовых и шитых серебром и золотом поясков, сапог, башмаков.
В Твери полюбовались они Волгой и на седьмой день приблизились к Москве.
Всюду народ восторженными кликами приветствовал Наследника, густыми массами толпясь у его экипажа.
Не доезжая двух верст до Петровского дворца, навстречу ему выехала Императрица Мария Феодоровна.
Радость его при свидании с нежно любимой бабушкой, по словам очевидца, «превосходила всякое описание». В Петровском дворце Великий Князь и его свита должны были ожидать прибытия в Москву Государя и царствующей Императрицы. 26-го июля состоялся торжественный въезд их величеств в Москву.
Наследник сидел в карете с августейшей матерью, Императрицей Александрой Феодоровной, которая, проведя в Кремлевском дворце всего три дня, переехала с детьми на дачу графини А. А. Орловой-Чесменской — Нескучное, где оставалась три недели перед коронацией, отложенной вследствие ее нездоровья.
Библиотека Орловского дома — ныне Александрийский дворец — служила учебной комнатой Александру Николаевичу.
Утро проводил он в ней в занятиях с учителями; остальная часть дня посвящалась военным упражнениям, осмотру достопримечательностей Москвы, прогулкам по загородным садам и окрестностям.
Наследник прежде всего ознакомился с московскими святынями, посетил Кремлевские соборы, монастыри: Чудов, Донской и Данилов; внимательно обозревал Оружейную палату, побывал и на некоторых заводах и фабриках, участвовал в соколиной охоте. Верхом ездил он на Воробьевы горы, в Останкино, в Архангельское и следил за маневрами, происходившими вокруг столицы.
На большом параде 30-го июля появление его в свите Государя, на прекрасном коне, которым он управлял с большой ловкостью, привлекли к нему всеобщее внимание многотысячной толпы зрителей.
Все взоры обратились на Великого Князя, все были в неизъяснимом восторге, в особенности, когда восьмилетний ребенок, на фланге лейб-гусарского полка, проскакав мимо Императора, ловко к нему подъехал и грациозным и уверенным движением остановил коня. Ветеран великой наполеоновской армии, маршал Мармон, уже любовавшийся на Наследника, когда тот, в пехотном строю, командовал взводом гренадер, вдвое выше его ростом, не мог не выразить в эту минуту Государю своего удивления смелости и искусству молодого наездника. «Вы, быть может, воображаете, — ответил Император Николай, — что я испытываю чувство тревоги, беспокойства при виде столь дорогого мне ребенка в этом вихре, но пусть он лучше подвергается опасности, которая выработает в нем характер и с малолетства приучит его стать чем следует, благодаря собственным усилиям». «Вот что можно назвать прекрасным воспитательным приемом, — замечает герцог Рагузский, — а когда он применяется к воспитанию человека, призванного стать во главе великой империи, то должно ожидать наилучших последствий». 22-го августа происходило в Большом Успенском соборе венчание на царство Императора Николая и Императрицы Александры.
В торжественном шествии из Кремлевского дворца в собор Наследника вел за руку дядя его и представитель короля прусского, принц Карл. На царский обед в Грановитой палате он глядел из тайника, где накрыт был стол для всех членов Императорской фамилии.
Вечером Кремль и вся Москва осветились бесчисленными огнями.
Наследник выехал в коляске с воспитателем, чтобы посмотреть иллюминацию. «Едва показался он, — рассказывает Мердер в дневнике своем, — раздалось радостное: ура! Народ толпой бросился к коляске; власть полиции исчезла; все уступает толпе радостного народа; подобно морскому валу воздымающемуся, лезут друг на друга; падают, вскакивают, бегут, хватают за колеса, рессоры, постромки; крики: ура! Александр Николаевич, наш московский князь! Ура! Ура! Трогательная картина! Но далее ехать было трудно, из опасения раздавить кого-нибудь из народа.
Возвратились назад. С балкона любовались Иваном Великим». В блестящих балах и маскарадах, данных во дворце, в большом театре, в дворянском собрании, в домах русской знати и представителей иностранных дворов, Александр Николаевич не участвовал, но присутствовал на фейерверке и народном празднике. 30-го августа отпраздновал он свои именины в кругу сверстников, детей московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, графов Виельгорского и Толстого, князя Гагарина, Пашкова и других, приглашенных на дачу графини Орловой, в числе десяти мальчиков и десяти девочек: пили чай, вечером в саду играли в зайцы, в комнатах — в другие игры. Именинник получил много подарков, и между прочим прекрасную верховую арабскую лошадь от бабушки Императрицы Марии Феодоровны.
В этот день Государь назначил его шефом польского 1-го конно-егерского полка. 21-го сентября Александр Николаевич, простясь с августейшими родителями, выехал из Москвы и 27-го того же месяца прибыл в Царское Село. II. План воспитания (1826-1828). Постоянной заботой Императора Николая было дать Наследнику своего Престола воспитание, вполне соответствующее его высокому призванию.
Тотчас по воцарении он избрал ему в наставники В. А. Жуковского.
Поэт весь отдался порученному ему великому делу. Летом 1826 года он испросил себе продолжительный отпуск за границу, с двойной целью: поправить расстроенное здоровье и подготовиться к трудной и ответственной обязанности руководителя умственным и нравственным воспитанием Наследника.
После лечения водами в Эмсе Жуковский поселился на зиму в Дрездене, откуда писал племяннице А. П. Елагиной: «Работы у меня много, на руках моих важное дело. Мне не только надобно учить, но и самому учиться, так что не имею права и возможности употреблять ни минуты на что-нибудь другое… По плану учения Великого Князя, мною сделанному, все лежит на мне. Все его лекции должны сходиться в моей, которая есть для всех пункт соединения; другие учителя должны быть только дополнителями и репетиторами.
Можете из этого заключить, сколько мне нужно приготовиться, чтобы лекции могли идти без всякой остановки.
С этой стороны болезнь моя есть для меня благодеяние: она дала мне целых шесть месяцев свободных, и я провел их, посвятив свои мысли одной главной, около которой вся моя деятельность вертелась.
И теперь, это решено на весь остаток жизни. У меня в душе одна мысль, все остальное только в отношении к этой царствующей.
Могу сказать, что настоящая положительная моя деятельность считается с той минуты, в которую я вошел в тот круг, в котором теперь заключен.
Прежде моя жизнь была dans le vague. Теперь я знаю, к чему ведет она». Те же чувства выражал Жуковский в письмах к Императрице Александре Феодоровне: «Мое положение — истинно счастливое» — читаем в одном из них. «Я весь поглощен одной мыслию, она всюду следует за мною, но не тревожит меня. Эта мысль, основанная на любви, оживляет мое существование.
Всякое утро я просыпаюсь рано и приступаю к своей работе.
По-видимому, она кажется сухой: я составляю исторические таблицы, но она имеет для меня всю прелесть моих прежних поэтических работ. Весь мой день ей посвящен, и я прерываю ее только для приятной прогулки.
Я почти никого не вижу и не желаю видеть.
Я нахожусь здесь (в Дрездене) не в качестве путешественника.
Я должен здесь, как и в Петербурге, всецело принадлежать моему труду. Чего я могу более желать! В настоящем — занятие, наполняющее душу; в будущем — продолжение, в течение нескольких лет, того же занятия, которое будет расширяться и разнообразиться по мере своего движения вперед.
И какая цель в конце всего пройденного пути! Да, у меня не осталось уже ничего личного! Всякая добрая мысль при своем зарождении уже имеет свой особый интерес.
Слава, долг, религия, любовь к отечеству, словом, все, что присуще духовной природе человека, уже не останавливает на себе моего внимания исключительно ради меня самого, но столько же ради того, в душе которого эти высокие мысли должны принести благодетельные плоды для человечества.
Для меня явления истории, люди, составившие счастие или несчастие своего времени, не служат более простыми предметами любопытства; но я вижу в них уроки, которые могут быть преподаны, образцы, которые могут быть предложены, опасности, которых следует избегать, и занятия утратили для меня свой определенный характер: они всегда могут иметь свое полезное приложение.
Я был бы совершенно счастлив, если бы мысль о моей неопытности не тревожила меня так часто. Эта неопытность положительное зло, для которого непременно следует искать исхода, и, быть может, со временем я сам укажу на него». Плодом усиленных трудов и глубоких размышлений Жуковского был составленный им к осени 1826 года и тогда же отправленный на утверждение Государя в Петербург «План учения». Доклад этот представляет выработанную до мельчайших подробностей программу нравственного воспитания и умственного развития вверенного поэту царственного питомца.
Целью воспитания вообще и учения в особенности Жуковский провозглашает образование для добродетели.
Воспитание достигает этой цели развитием прирожденных добрых качеств, образованием из них характера нравственного, предохранением от зла, искоренением дурных побуждений и наклонностей; учение образует для добродетели, знакомя питомца с тем, что окружает его, с тем, что он есть, с тем, чем он должен быть как существо нравственное, с тем, для чего он предназначен как существо бессмертное.
Сообразно этим началам, учение подразделяется на три периода: отрочества, от восьми до тринадцати лет, — учение приготовительное; юности, от тринадцати до восемнадцати, — учение подробное, и первых лет молодости, от восемнадцати до двадцати лет, — учение применительное.
Первый период Жуковский сравнивает с приготовлением к путешествию: надо дать в руки питомцу компас — под которым разумеется первоначальное развитие ума и сердца посредством усвоения религиозных правил; познакомить с картой — сообщив ему вкратце, но в последовательной связи, в ясной и полной системе, те знания, которые будут впоследствии преподаваться в подробностях; снабдить его орудиями для приобретения сведений и для открытий в пути — то есть обучить его языкам и развить в нем природные дарования.
Во втором периоде, питомец предпринимает самое путешествие: путеводный компас в руках; карта известна; дороги означены; нет опасности заблудиться; ум приготовлен; любопытство возбуждено.
Во избежание смутности и беспорядка в понятиях, должно преподавать в отдельности науки, нужные питомцу как члену просвещенного общества, и более подробно те, что нужны ему по его назначению.
Под первыми разумеются науки антропологические, имеющие предметом человека: история, география — то есть этнография и статистика, — политика, философия; под вторыми — науки онтологические, имеющие предметом вещь: математика, естественная история, физическая география, технология и физика.
Наконец, третий период — окончание путешествия.
Сведения собраны; остается их обозреть, привести в порядок и определить, какое должно быть сделано из них употребление? В этом периоде задача наставника — возбудить самодеятельность в питомце, который, не занимаясь никакой наукой отдельно, сам составляет себе коренные правила жизни, как произведение того, что дало ему воспитание и учение.
Пособием служит ему чтение классических книг, преимущественно тех, кои знакомят его с его высоким назначением и страной, которой он должен посвятить жизнь свою. Жуковский следующим образом формулирует самостоятельные занятия третьего и последнего периода, как конечного вывода двух предшествующих: 1) обозрение знаний, приобретенных во втором периоде; 2) взгляд на место, занимаемое человеком в обществе, и на обязанности, с ним соединенные; 3) отчет в самом себе, перед самим собой, и утверждение в правилах добродетели; 4) идеал человека вообще и государя в особенности.
Окинув одним взором всю совокупность учения, наставник останавливается на первом его периоде, программу которого излагает подробно.
Главная его забота — избежать в преподавании путаницы и беспорядка, строго придерживаясь установленной системы и постепенно переходя от легкого к трудному.
Предметы учения он разделяет на четыре разряда.
К первому разряду относятся: практическая логика — для образования ума, и начала христианской нравственности — для образования сердца.
Параллельно упражняется ум — усвоением начальных понятий геометрии, счета, русской грамматики; развивается сердце — ознакомлением с главными фактами священной истории и извлечением из них нравственных правил, основанных на учении Спасителя.
Во втором разряде программа расширяется.
На вопрос: где я и что меня окружает? дают ответ естественные науки: география математическая и физическая, общие понятия о минералогии, геологии, ботанике и зоологии.
Отсюда естественный переход к человеку, и сам собой разумеется второй вопрос: что я? Объясняют человека в самом себе общие понятия о строении человеческого тела, в смысле физическом, и общие понятия психологии, в смысле нравственном.
Отношения человека к окружающей его природе определяет технология; отношения его к человеку и к обществу — естественное право, история, география и статистика.
Третий вопрос: чем я быть должен? Ответом служит мораль как выражение нравственности частной, обязанностей человека пред самим собой, и политика как выражение общественной нравственности, обязанностей его пред обществом.
Четвертый вопрос: к чему я предназначен? разъясняют метафизика как учение о человеке, существе духовном и бессмертном, и Богопознание, обнимающее религию естественную и откровенную.
Особенное внимание обращает Жуковский на методу преподавания, высказываясь в пользу формы разговорной, возбуждающей самодеятельность ученика, с наблюдением постепенности, сохранением меры, всяческим облегчением труда, достигаемых занимательностью изложения.
Жуковский настаивает на способах к утверждению в памяти питомца преподанных ему знаний через методическое разделение предметов, соединение чувственного с умственным посредством рисунков, картин, таблиц и частое повторение; окружение ученика предметами, беспрестанно напоминающими ему и в свободное время о том, что занимало его в часы учения; соединение с главной учебной целью изучения языков и самых игр, как-то: волшебного фонаря, фантасмагории, панорамы.
Третий разряд составляет обучение иностранным языкам: французскому, немецкому, английскому и польскому, посредством правильного произношения, практического приобретения навыка говорить и понимать, что говорят, и легких упражнений в слоге. К четвертому разряду относится развитие природных дарований, преподавание рисования и музыки, гимнастика, ручная работа и чтение.
С рисованием Жуковский соединяет знакомство с главными основаниями архитектуры, а также иллюстрацию прочих учебных предметов; о гимнастике он говорит, что цель гимнастических упражнений есть не одно развитие и укрепление сил телесных, но в то же время и дарование мужества и способов владеть собой во всех обстоятельствах жизни, и потому эта важная часть воспитания требует методического плана, как и все другие.
Он замечает по этому поводу: «Великий Князь не должен ничего делать без правил; каждый предмет его учения должен беспрестанно напоминать ему, что во всем главное есть правило». Для упражнения в ручной работе, наставник предлагает токарное и столярное мастерства и даже игрушечное кораблестроение.
Важное значение придает он выбору книг для чтения, полагая, что чтение должно идти рядом с учением: «Надобно читать мало, в порядке, одно полезное: нет ничего вреднее привычки читать все, что ни попадет в руки. Это приводит в беспорядок идеи и портит вкус. Для детей множество написано книг. Есть много хорошего на немецком, английском и французском языках, но почти нет ничего на русском.
Почитаю необходимым сделать строгий выбор из сего множества материалов; многое перевести на русский, нужное написать по-русски, все привести в порядок, сообразуясь с планом учения и, таким образом, составить избранную библиотеку детского чтения для первого периода». По мысли Жуковского библиотека эта должна была состоять из трех отделений: первое — содержащее весь учебный курс, лекции в их связи с картами, рисунками, таблицами; второе — чтение приятное, т. е. собрание таких сочинений, которые занимали бы ум, говорили бы воображению, оживляли бы нравственное чувство и образовали бы вкус, и третье — чтение наставительное, книги, соответствующие по содержанию воспитательным целям и соображенные с планом и предметами преподавания.
Жуковский тщательно распределял по часам занятия в учебные и в неучебные дни, разумея под последними дни воскресные и праздничные, дни рождения и именин Государя, обеих Императриц и самого Наследника, первые четыре дня Пасхи и Святки, от Рождества до Нового года. Сверх того, ежегодно полагались летние вакации, с половины июня по 1-е августа.
По предначертанию наставника вакационное время имело быть посвящено практическому изучению военного искусства.
Василий Андреевич вполне понимал необходимость для будущего Государя России освоиться с ратным делом, но его тревожило опасение, как бы слишком раннее участие в парадах и смотрах не отразилось неблагоприятно на умственном и нравственном развитии царственного питомца.
Мысли свои по этому важному вопросу он со смелой и прямодушной откровенностью выразил Императрице, по поводу появления Наследника верхом на военных торжествах в Москве, во время коронации. «Эпизод этот, Государыня, — писал он ей, — совершенно излишний в прекрасной поэме, над которой мы трудимся.
Ради Бога, чтобы в будущем не было подобных сцен. Конечно, зрители должны были восхититься появлением прелестного младенца; но какое же ощущение произвело подобное явление на его разум? Не понуждают ли его этим выйти преждевременно из круга детства? Не подвергается ли он опасности почитать себя уже человеком? Все равно если бы осьмилетнюю девочку стали обучать всем хитростям кокетства! К тому же эти воинственные игрушки не испортят ли в нем того, что должно быть первым его назначением? Должен ли он быть только воином, действовать единственно в сжатом горизонте генерала? Когда же будут у нас законодатели? Когда будут смотреть с уважением на истинные нужды народа, на законы, просвещение, нравственность? Государыня, простите мои восклицания, но страсть к военному ремеслу стеснит его душу; он привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве — казарму… Не думайте, Государыня, что я говорю лишнее, восставая с таким жаром против незначащего, по-видимому, события.
Нет, Государыня, не лишнее! Никакие правила, проповедуемые учителями в классах, не могут уравняться в силе с впечатлениями ежедневной жизни». Собственный взгляд на военное образование Александра Николаевича Жуковский изложил подробно в «Плане учения», повергнутом им на воззрение самого Государя.
Он советовал подражать примеру Петра Великого, для которого потешный полк хотя и представлял забаву, но такую, что создала Полтавского героя. Наставник предлагал образовать подобный потешный полк или корпус из благовоспитанных детей, числом от 100 до 200, снабдив его всем, что входит в состав армии, но с тем, чтобы он оставался в сборе исключительно в вакационное время, то есть не более шести недель в году, от половины июня до конца июля. Каждая вакация составляла бы полную кампанию, а каждая кампания имела бы предметом изучение какой-либо отдельной отрасли военного искусства.
Так, первая кампания посвящена была бы фронтовой службе, вторая — полевым укреплениям, третья — артиллерии и т. д. Жуковский предполагал включить сюда со временем и навигацию, обратив Царскосельский пруд во «всемирный океан, на котором две маленькие яхты могут в один день совершить путешествие вокруг света». Таким образом — рассуждал он — Великий Князь, играя и переходя все степени военного, от солдата до генерала, ознакомился бы со всеми требованиями службы, дойдя постепенно до высших военных наук: тактики и стратегии, заняться которыми возможно с успехом не ранее как по основательном изучении математики. «Одно только необходимое условие, — настаивал Жуковский, — чтобы сии военные наставительные игры принадлежали исключительно одной эпохе года и нисколько не вмешивались в остальное ученье, которое, в противном случае, расстроят совершенно, ибо уничтожат внимание». Целью этих игр и упражнений наставник полагал не одно приобретение военных сведений, но укрепление сил физических и нравственное образование ученика. «Великому Князю, — развивал он мысль свою, — должно быть не простым солдатом, а мужем, достойным Престола России.
И здесь целью было бы не одно знание фрунта, механически приобретаемое, но и деятельное пробуждение высоких человеческих качеств — смелости, терпения, расторопности, присутствия духа, осторожности, решительности, хладнокровия, словом, всего, что составляет воина, в истинном, прекрасном знаменовании сего слова. Великий Князь был бы в толпе людей, имел бы товарищей, наравне с другими нес бы тяжесть долга и службы; все это самым благоприятным образом могло бы действовать на его ум и сердце, развернуло бы в нем все чистое, человеческое и укоренило бы его характер». Крайне важным представлялся Жуковскому выбор начальника этого потешного полка. «Он должен быть, — говорил он, — не простым знатоком фрунта, привыкшим видеть в солдате одну машину, но просвещенным знатоком военного дела, способным понимать, что во власти его душа будущего повелителя миллионов, может быть назначенного некогда стать перед русской армией и решить судьбы народов.
Такой человек должен быть знаком не только с механическими подробностями службы военной — мелкими и разве потому принадлежащими Государю, что он, как Петр Великий, не должен быть чужд никаких подробностей, — но и с высоким назначением воина, которое он должен знать не из военного устава, но из всемирной истории, из дел Аннибала, Юлия Кесаря, Густава-Адольфа, Фридриха.
Скажу более: при выборе такового наставника надобно смотреть не на одни знания военные, но и вообще на просвещение и характер нравственный, дабы, наставляя, он мог и воспламенять душу ко всему великому и героическому.
Одним словом, сию часть воспитания Великого Князя почитаю одною из самых важных: сим способом он может или быть навсегда испорчен, т. е. обращен в мелочного солдата, или быть образован для истинного героизма, для чести своего века, для твердого блага России». Личный состав воспитателей Наследника был уже определен Императором Николаем.
Мердер оставался надзирателем за особой Великого Князя, с именем воспитателя;
Жуковский назначался надзирателем за его учением, в звании наставника.
В «Плане учения» Василий Андреевич, умалчивая о круге деятельности своего военного сотоварища, распространяется о собственных обязанностях.
Себе предоставляет он надзор за ходом учения и выбор учителей.
В первом периоде он брал на себя преподавание всех элементарных наук, за исключением иностранных языков и искусств, наблюдая за прочими учителями.
Во втором периоде вызывался присутствовать при главных уроках и служить репетитором Великому Князю, оставляя за собой преподавание русского языка и упражнение в русском слоге. В третьем и последнем периоде он должен был помогать Наследнику составлять обозрение всего пройденного и «подводить итоги под суммы, собранные во все годы его учения». Требуя, чтобы в первом периоде учители сообразовались с его планом, Жуковский хотел, чтобы во втором периоде каждый учитель был профессором своего дела и действовал свободно, по собственной системе; его же обязанности ограничивались бы составлением целого из их разнообразных уроков, согласованием их с общим «Планом учения». Ничто не ускользает от внимания бдительного наставника.
Он тщательно перечисляет все нужные учебные пособия: книги, карты, эстампы; распространяется о расположении учебной комнаты, особой горницы для игр и гимнастических упражнений, мастерской для ручных работ. Настаивая на необходимости придерживаться установленного порядка, безусловно подчинить и особу Наследника, и все его окружающее лицам, которым вверено его воспитание, он выражает надежду, что сам Государь, утвердив воспитательную программу, «благоволит быть первым беспрекословным ее исполнителем». Жуковский восстает против частых переездов из места в место и требует, чтобы Наследнику назначено было постоянное местопребывание, зимой — в Петербурге, летом — в одном из загородных дворцов; чтобы прогулки его соединялись с наставительной целью, будучи посвящаемы осмотру общественных заведений, зданий, музеев, мануфактур и проч.; чтобы производились экзамены ежемесячные и полугодовые, первые — в присутствии Императрицы, вторые — самого Государя.
Подробно излагает он свой взгляд на награды и наказания: одобрение Императора — величайшая награда, неодобрение — самое тяжкое наказание Великому Князю, для которого мысль об отце должна быть «его тайной совестью». Поэтому он убеждает Государя не хвалить сына за прилежание, награждая его ласковым с ним обращением, а удовольствие свое изъявляя лишь в немногих выдающихся случаях; так же точно — не выражать неодобрения за мелкие проступки, ибо испытать гнев отца должно быть для Наследника случаем «единственным в жизни». Жуковский желал, чтобы самые подарки, делаемые Великому Князю, согласовались с «Планом учения», ибо «имея много бесполезного, становишься равнодушным к полезному». Обширный свой доклад Василий Андреевич заключил прямым обращением к Императору Николаю с просьбой, в том случае, если он утвердит его, дать наставнику принадлежащее ему имя, дабы он имел и «право и полную свободу действовать». Со своей стороны, Жуковский счел долгом представить на суд Государя собственные воззрения на свои обязанности и на тот дух, в котором он намеревался их исполнить: «Не отвечая за свои способности, отвечаю за любовь мою к моему делу. Я могу действовать на нравственность Великого Князя одним только образованием его мыслей.
Его характер в руках воспитателя.
И воспитатель, и наставник идут к одной цели, но каждый имеет свой особенный круг действия и должен знать свои границы.
Мой круг действия есть руководствовать Великого Князя в приобретении нужных ему познаний, дабы после, вместе с ним, из всей их суммы извлечь необходимые для него правила жизни. Во-первых, скажу: его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным.
Просвещение должно познакомить его только со всем тем, что в его время необходимо для общего блага, и во благе общем — для его собственного.
Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью.
Человек знающий, но не нравственный будет вредить, ибо худо употребит известные ему способы действия.
Человек нравственный, но невежда будет вредить, ибо и с добрыми намерениями не будет знать способов действия.
Просвещение соединит знание с правилами.
Оно необходимо для частного человека, ибо каждый на своем месте должен знать, что делать и как поступать.
Оно необходимо для народа, ибо народ просвещенный более привязан к закону, в котором заключается его нравственность, и к порядку, в котором заключается его благоденствие и безопасность.
Оно необходимо для народоправителя, ибо одно оно дает способы властвовать благотворно». Главной наукой Наследника Престола, «сокровищницей царского просвещения», называет Жуковский — историю, наставляющую опытами прошедшего, ими объясняющую настоящее, предсказывающую будущее, знакомящую государя с нуждами его страны и его века. Освещенная религией, история воспламенит в нем любовь к великому, стремление к благотворной славе, уважение к человечеству; она даст ему высокое понятие о его силе; из нее извлечет он правила деятельности Царской: «Верь, что власть Царя происходит от Бога, но верь сему, как верили Марк Аврелий и Генрих Великий; сию веру имел и Иоанн Грозный, но в душе его она была губительной насмешкой над Божеством и человечеством.
Уважай закон и научи уважать его своим примером; закон, пренебрегаемый царем, не будет храним и народом.
Люби и распространяй просвещение; оно — сильнейшая подпора благонамеренной власти; народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов.
Уважай общее мнение — оно часто бывает просветителем Монарха; оно — вернейший помощник его, ибо — строжайший и беспристрастнейший судья исполнителей его воли. Мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудного Государя.
Люби свободу, то есть, правосудие, ибо в нем и милосердие Царей, и свобода народов; свобода и порядок — одно и тоже; любовь Царя к свободе утверждает любовь к повиновению в подданных.
Владычествуй не силой, а порядком; истинное могущество Государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа.
Будь верен слову: без доверенности нет уважения, неуважаемый бессилен.
Окружай себя достойными тебя помощниками: слепое самолюбие Царя, отдаляющее от него людей превосходных, предает его на жертву корыстолюбивым рабам, губителям его чести и народного блага. Уважай народ свой: тогда он сделается достойным уважения.
Люби народ свой: без любви Царя к народу нет любви народа к Царю. Не обманывайся на счет людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного — верь добродетели! Сия вера есть вера в Бога! Она защитит душу твою от презрения к человечеству, столь пагубного в правителе людей». Пока Жуковский приготовлял себя в Дрездене к исполнению обязанностей наставника Наследника, выработанный им «План учения» уже применялся к делу. Тотчас по возвращении Двора из Москвы в Царское Село, осенью 1826 года, начались занятия Наследника по предметам первоначального образования.
Преподавателями были: французского языка — Жилль; немецкого — секретарь Императрицы Александры Феодоровны Шамбо; английского — Альфри; арифметики — академик Коллинс.
Тогда же помощником воспитателя Мердера назначен товарищ его по 1-му кадетскому корпусу, артиллерии капитан Юрьевич, на которого возложено, сверх того, обучение Великого Князя польскому языку, репетирование арифметики и устройство гимнастических игр, как во внутренних покоях Зимнего дворца, так и в садах дворцов загородных.
Законоучителем», по личному избранию Императора Николая, определен протоиерей Андреевского собора, доктор богословия Г. П. Павский.
Исполняя повеление Государя, 22-го октября Мердер поручил Павскому написать «Мысли о законоучении», дав ему для соображения общий «План учения», составленный Жуковским.
Через неделю Павский представил свою записку о религиозном воспитании Наследника.
Выразив в сжатом очерке сущность веры Христовой и истекающих из нее правил нравственности по учению православной церкви, он признается, что по этим понятиям у него самого образовалась в уме система религиозной жизни. «Не учение внешнее и наслышка, — так заключает он «Мысли о законоучении, — а внутреннее обдумывание и поверка с опытом и с наблюдением опытнейших в сем деле мужей научили меня сему образу мыслей.
Конечно, сей образ мыслей не есть всеобщий, но по моему чувству — единый и истинный.
И если я должен буду преподавать свои мысли о религии, то по совести могу передать не иные как изложенные выше. Благоразумие может позволить иногда иное не договорить, иное вовсе умолчать, но сказать противное тому, в чем я уверен, воспрещает совесть.
Та же совесть заставила меня изложить наперед мои мысли, дабы руководствующие высокого воспитанника, избирая меня в руководители в религии, знали, чего ожидать от меня. В таком важном деле, по моему мнению, поступать надобно открыто и по совести не наемнической.
К откровенности сей много расположил меня прекрасный, точно из духа времени происходящий «План учения», по которому предположено образовать высокого воспитанника.
И там мысли о воспитании изложены свободно, благородно и умно. О! если бы по сим высоким, благородным и светлым идеям образовались мысли и характер надежды российского государства!» Прямодушное слово почтенного протоиерея утвердило Императора Николая в намерении вверить ему руководство духовным образованием сына. 30-го ноября о. Павский назначен законоучителем Великого Князя. Жуковский был в восторге от назначения Павского и в письме к Императрице Александре Феодоровне так отзывался о его записке: «В ней сияет свет прекрасной души. Мне кажется, что мы вправе поздравить себя с нашим выбором.
Этот человек, по-видимому, весьма способен иметь прекрасное влияние на вашего ребенка.
Найди мы только богослова, сведущего по части догматов, и закон Божий ничего бы не выиграл.
Для вашего ребенка, для его будущей судьбы требуется религия сердца.
Ему необходимо иметь высокое понятие о Промысле, чтобы оно могло руководить всею его жизнью, религию просвещенную, благодушную, проникнутую уважением к человечеству, религию, которая могла бы предохранить душу от стесняющих ее предрассудков, словом, религию, которая восстановила бы в их истинном значении те слова, что так часто повторялись в последнее время и которые, будучи правильно поняты, заключают в себе высокую истину: власть царей исходит от Бога. Да, эти слова — высокая истина, когда под ними разумеют ответственность пред верховным судилищем, но они не более как пагубное правило для сердца Монарха, если означают: «мне все позволено, потому что я зависим только от Бога». Итак, это понятие о верховном судилище, об ответственности перед Всемогущим Судьей, неразлучное с уважением к мнению человеческому, которое в общем своем значении есть не иное что, как то же божественное судилище, — это понятие должно всецело овладеть душой будущего Государя.
Только оно может возвысить его призвание; только оно может вполне уяснить ему, что пользоваться всемогуществом еще не значит царствовать; только оно может внушить ему недоверие к собственной воле, подчинить его долгу, внушить ему доверие к праву, справедливости, свободе, просвещению и научить его царствовать для блага народа, а не ради своего могущества, которое, отторгнутое от общего блага, губит оное и само гибнет, а опираясь на него, утверждает его и делается непоколебимым.
Мне кажется, что Павский обладает всем, что нужно для внушения подобного взгляда нашему дорогому воспитаннику.
Чтение его записки исполнило меня уважением к нему и подружило его со мною. Его познания весьма полезны для меня. Мы протянем друг другу руку, чтобы действовать сообща, всякий по своей части, на чистое сердце вашего сына. Какое счастье понимать друг друга и взаимно помогать один другому при исполнении такой задачи!» В письме к Павскому Василий Андреевич сравнивает впечатление от чтения его записки со встречей с человеком по сердцу, с таким человеком, которого желаешь себе в товарищи жизни для того, чтобы жизнь была лучше, а религию его называет «другом просвещения», такой именно, какая должна жить в душе Государя.
Не меньше единодушия существовало между наставником Жуковским и воспитателем Мердером, который во время пребывания первого в чужих краях в 1826 и 1827 годах деятельно переписывался с ним. Василий Андреевич высоко ценил душевные качества и педагогические способности своего военного сотоварища, его ровный и спокойный нрав, любовь к царственному питомцу, уменье с ним обращаться, влиять на него, внушать ему доверие и привязанность к себе. Но все эти достоинства не возмещали, в глазах Жуковского, одного существенного пробела: недостатка в высшем образовании.
Он признавал в Мердере хорошего военного — и не более, и если находил его вполне пригодным для должности воспитателя Наследника, то только в детские годы, предвидя, что настанет пора, когда он не окажется на высоте своего призвания и не будет в состоянии стать просвещенным руководителем будущего Государя России.
Впрочем, к самому себе Жуковский относился с той же строгостью, признавая и себя, наравне с Мердером, неспособным направлять первые шаги ученика своего на царственном пути, по недостаточности собственного знания и знакомства со светом, не с тем светом — пояснял он, — который называется обществом, где бушуют мелкие страсти, возбуждаемые мелкими интересами, а со вселенной, составляющей великое общество государей и народов, в котором речь идет об интересах первостепенной важности, о счастье и славе народов, всего человечества.
Сомнения свои по этому вопросу он откровенно высказал в письме к Императрице Александре Феодоровне: «Дело не в нас с Мердером, Государыня, дело идет о России, о ее будущем, о судьбе и славе вашего сына. Необходимо дать ему в руководители человека, который по своему нравственному и общественному характеру подходил бы к идеалу, мною начертанному.
Мы с Мердером пригодны только для мелочей.
Вы можете положиться на нашу преданность, но нам нужна личность, которая могла бы в общих чертах наблюдать за нами, направлять наши труды к главной цели, словом, придать им тот окончательный отпечаток, который мы не в силах им сообщить, по совершенной нашей к тому неспособности». Напомнив, что такой выбор нужен не только для Наследника, но и для России, которая должна питать к своему будущему Государю доверие, основанное на доверии к его воспитанию, в лице главного представителя оного; что в старой монархической Франции на должность воспитателей дофинов всегда назначались высшие государственные сановники и что Великая Екатерина также вверила воспитание своего сына способнейшему из своих сподвижников, графу H. И. Панину; что в этом случае недостаточным, однако, оказывается одно лишь громкое имя, как то явствует из неудовлетворительности бывших воспитателей Императоров Александра І и Николая I, графов Салтыкова и Ламсдорфа, — Жуковский приходит к заключению, что лучше никого не назначать, чем сделать выбор единственно из приличия, так сказать, для одного внешнего вида. «Это значило бы, — доказывает он, — только испортить то немногое, что мы уже имеем. Неудачно избранная личность могла бы только стеснить нас в наших намерениях и в нашем образе действий.
С какой целью пришлось бы подчиняться человеку, который внес бы в свое великое призвание лишь тщеславие своего титула, соединенное, быть может, с личными видами честолюбия или собственных интересов, или который оказался бы просто невеждой, обремененным пустым титулом.
Подобная личность погубила бы все. Можно трудиться с увлечением и с надеждой на успех лишь под руководством того, кто уразумел бы всю прелесть своего долга, кто полюбил бы его во имя его самого и кто отверг бы при этом все низкие стремления эгоизма.
Подчинить свою деятельность влиянию такого человека было бы истинным счастьем.
Тогда, можно бы трудиться с бодрым духом, сознавать с восторгом, что находишься на своем месте, не заботиться о будущем.
Оставалось бы лишь испрашивать благословения Всевышнего, от которого единственно зависит успех». В том же письме Василий Андреевич указывает августейшим родителям на лицо, действительно отвечавшее его идеалу: на графа Каподистрию. «Государыня, — взывает он к Императрице, — благоволите окинуть взором все поприще, уже им пройденное: он был безупречен как общественный деятель; таким же остался он и в частной жизни. Он был другом своего Государя, который, разлученный с ним силою обстоятельств, продолжал любить его до могилы.
Он обладает обширной ученостью, замечательно разнообразной.
Он опытен в людях, изученных им во всех видах и во всех отношениях.
Он хорошо знает свой век и все действительные потребности своего времени.
Ему знакомы все партии, которые существуют ныне и соперничают друг с другом, хотя он и не придерживается ни одной из них исключительно.
По своим правилам, он одинаково далек от того ложного либерализма, который стремится восстановить народы против своих правительств, как и от тиранического ослепления, возбуждающего правительства против народов.
Наружность его привлекательна и внушает доверие.
Он в цвете лет, ему нет еще пятидесяти годов, но душа его еще свежее его возраста.
С этой душевной свежестью он умеет соединять холодный рассудок, чрезвычайно логичный, и обладает даром выражать свои мысли ясно и правильно, что придает особенную прелесть всему, что он говорит.
Он нашего вероисповедания — а это предмет весьма существенный.
В нем настолько энтузиазма, насколько нужно, чтобы быть разумным, не будучи холодным, и пламенно стремиться к своей цели, не увлекаясь никакой обманчивой страстью, способной переступить за установленные пределы… Теперь он удален от дел; но он пользуется уважением России и целой Европы.
Поручая вашего сына такому человеку, вы встретите всеобщее одобрение.
Он наблюдал бы за воспитанием в общих чертах, руководил бы всем и сумел бы довести это дело до его главной цели. A мы оставались бы тут же, для вседневных занятий и для всего того, что требовало бы простого выполнения.
Мердер состоял бы при особе Великого Князя, где он незаменим, а я продолжал бы наблюдать за учебной частью.
Но Боже мой! как прочен оказался бы успех наших трудов под влиянием и направлением человека, которому так хорошо известно все то, что нужно для образования Государя! Как оживлялась бы наша деятельность при свете его ума и энергии его души! Как всякий страх, столь естественно истекающий из сознания нашего бессилия, исчез бы при мысли, что мы имеем мудрого руководителя, с которым легко придти к соглашению, который желает добра, стремится единственно к добру, и с прямотой высокой души соединяет в себе силу познаний и опытности!» Предположению Жуковского не суждено было осуществиться.
В то время когда он писал свое письмо к Императрице, созванное в Тризене третье народное собрание избрало графа Каподистрию правителем Греции, только что свергнувшей с себя турецкие оковы, и великий государственный муж не поколебался посвятить остаток жизни возрождению пламенно любимого отечества.
Главным воспитателем к Наследнику назначен генерал-лейтенант П. П. Ушаков.
Проведя в Дрездене зиму и весну, летом 1827 года Жуковский снова отправился для пользования водами в Эмс, ездил в Лейпциг и Париж для закупки книг и учебных пособий, побывал в Швейцарии для наглядного ознакомления с педагогическими приемами Песталоцци и к осени, через Берлин, возвратился в Петербург.
Во все это время он не переставал переписываться с Мердером и Жиллем, получая от них сведения о ходе занятий Наследника, передавая им свои указания и советы.
Император Николай утвердил его «План учения» с весьма незначительными изменениями.
Так, из предметов преподавания исключен лишь латинский язык, хотя Василий Андреевич и считал его «одним из действительнейших средств для умственного развития» и римских классиков признавал «источником истинного просвещения», а вместо предположенного Жуковским учреждения потешного полка, Государь Высочайшим приказом от 25-го июня 1827 года зачислил старшего сына в списки кадетов 1-го кадетского корпуса; но практическое обучение Александра Николаевича военной службе в рядах этого корпуса в лагерное время отложено было на два года. Классные занятия, по программе и под личным руководством Жуковского, начались с первых дней 1828 года, после успешно выдержанного Наследником испытания, за которое он 7-го января того же года произведен в подпоручики.
Несколько ранее, а именно 20-го октября 1827 года, Александр Николаевич назначен атаманом всех казачьих войск и шефом донского атаманского полка. В рескрипте к наказному атаману войска Донского, генералу Кутейникову, Император Николай повелел ему объявить донцам, что милость эта оказана им в награду за их постоянную верность Престолу и заслуги перед отечеством, в особенности же за мужество и храбрость, проявленные в последней войне с персиянами.
Весть о назначении атаманом Наследника Престола с быстротой молнии облетела все казачьи круги, вызывая всюду неописанный восторг, выразившийся в целом ряде адресов и приветствий.
В ответе на одно из них, принесенное Уральским войском, — первом рескрипте, подписанном именем Александра Николаевича и обращенном к наказному атаману этого войска, генералу Бородину, — высказана мысль, что в детском возрасте Великий Князь не имел никакого права на отличие, пожалованное ему августейшим родителем единственно в ознаменование особого благоволения его величества ко всему казачьему сословию, но что он постарается оказать себя достойным высокого звания атамана, когда настанет тому время, в надежде, что храбрые казаки помогут ему заслужить одобрение Государя и России. III. Отрочество (1828-1834). С возвращением Жуковского в Россию, осенью 1827 года, начинается новый период в воспитании Александра Николаевича.
По воле Государя вместе с ним должны были проходить полный курс наук два его сверстника: граф Иосиф Виельгорский и Александр Паткуль, водворенные в Зимнем дворце.
Согласно плану наставника, учебное и неучебное время было тщательно распределено по часам. Дети вставали в 6 часов утра, совершали утреннюю молитву, завтракали и приготовлялись к занятиям.
Классы начинались в 7 часов и кончались в полдень, с промежутком от 9 до 10 часов для отдыха.
После двухчасовой прогулки в два часа садились за обед, затем до пяти часов гуляли, играли или отдыхали.
От 5 до 7 часов снова происходили занятия в классах, от 7 до 8 — гимнастика и разные игры. В 8 часов подавался ужин. Вечер посвящался обозрению истекшего дня и писанию дневника.
В 10 часов ложились спать. В воскресные и праздничные дни часы учения посвящались частью назидательному чтению, частью ручной работе и гимнастическим упражнениям.
Жуковский сам преподавал русский язык, общую грамматику, начальные понятия физики и химии. Главным правилом его преподавания было: лучше мало, но хорошо, чем много и худо, так как — пояснял он — «мы не гоняемся за блестящим успехом, а должны сообщить ученику ясные понятия в последовательной связи и приохотить его к занятиям». Он придавал большое значение ознакомлению Наследника с естественными науками, как последовательной ступенью для правильного понимания истории. «Ребенок, — читаем в письме его к Жиллю, — всегда лучше поймет то, что говорит его глазам, нежели то, что действует лишь на его разум. Рассуждая о произведенном опыте, представляешь нечто реальное, осязаемое и приучаешь к размышлению, заинтересовав внимание, возбудив любопытство.
Самая история не может быть столь же привлекательна для ребенка, как физика и естественная история.
Душа его недостаточно развита, чтобы заинтересоваться судьбами людей и народов, которых он видит лишь в воображении, тогда как явления физические и химические у него перед глазами, произведения природы — налицо и он легко может найти случай применить то, чему его учат, к тому, что его окружает». Состав учителей остался прежний и только в преподавании немецкого языка секретаря царствующей Императрицы Шамбо заменил Эртель.
Весной 1828 года Александру Николаевичу предстояла продолжительная разлука с родителями.
Император Николай Павлович отъезжал к армии, выступившей в поход против турок, а Императрица Александра Феодоровна, чтобы не слишком отдаляться от августейшего супруга, пожелала провести лето в Одессе, взяв с собой и старшую дочь. Прочих детей, Наследника, двух младших великих княжон и шестимесячного великого князя Константина Николаевича, царственная чета оставила снова на попечении бабушки, вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны. 26-го апреля, после молебствия в Казанском соборе, уехал Государь, а Государыня, проведя один день в Царском Селе с детьми своими, последовала за ним 27-го. Разлука с матерью произвела глубокое впечатление на чувствительную душу сына. Долго провожал он ее взором и не прежде оставил балкон, как потеряв из вида экипаж Императрицы.
Первым движением его было пойти в церковь, где он продолжительно и усердно молился.
Мысль о родителях не покидала его во весь день. Во время прогулки, увидав полевой цветок, он побежал сорвать его, сказав: «я его пошлю к мама». С той же целью сорвал он гелиотроп в кабинете Государыни.
Проходя по комнатам Царскосельского дворца, который он должен был оставить, чтобы поселиться в Павловске, он с грустью повторял: «Вот тут папа и мама обедали, здесь сидел папа, а тут мама. Где-то они теперь?». Первая свободная минута была употреблена на писание писем к матери и сестре, переданных Императрице Марии Феодоровне с просьбой отослать их по принадлежности, вместе с сорванными цветами.
Игры с товарищами не занимали Великого Князя; он не в силах был подавить свою печаль и вечером начал дневник свой такими словами: «27-го апреля — день для меня памятный; милая моя мама и Мери уехали в Одессу.
Я много плакал». В Павловске, под наблюдением вдовствующей Императрицы, занятия Наследника и его соучеников шли обычным чередом, прерываемые частыми прогулками по парку и окрестностям.
Дети любили играть на воздухе; в походной форме и амуниции, то защищали, то брали приступом воздвигнутую некогда Императором Павлом миниатюрную крепость.
Однажды им пришло в голову начертить на карте Дунай с окружающими крепостями и под руководством Юрьевича, Наследник с жаром принялся за эту работу.
Вообще и он, и вся царская семья с понятным нетерпением ждали вестей с театра войны. Так, живейшую радость возбудило в них известие о сдаче Браилова Великому Князю Михаилу Павловичу.
В письме к Императрице Александре Феодоровне Жуковский в ярких красках изобразил тот шумный восторг, что вызвала среди юных обитателей Павловска весть о падении Анапы, дошедшая до них 25-го июня: «Нынешний день весьма кстати, как достойный подарок России в день рождения ее Императора, получили мы известие о взятии Анапы. Оно было сообщено нам самым приятным образом.
Все были собраны в Греческой зале после обеда. Государыня Императрица (Мария Феодоровна) изволила откланяться и выйти из залы вместе с Великим Князем, который обедал со всеми. Через минуту опять вбегает Великий Князь и кричит: «Анапу взяли!» В эту же минуту внесли и Константина Николаевича, которого старший брат начал целовать, поздравляя и его с победою». В первых числах июля начались установленные в «Плане учения» полугодовые экзамены и продолжались четыре дня. Испытания производили в присутствии вдовствующей Императрицы: из русского языка, общей грамматики и физики — Жуковский; из французского языка и географии — Жилль; из Закона Божия — протоиерей Павский; из арифметики и геометрии — Коллинс; из языков немецкого, английского и польского — Эртель, Альфри и Юрьевич.
По свидетельству воспитателя Мердера, Александр Николаевич удивлял экзаменаторов живостью и ясностью своих ответов и убеждал их во мнении, что он одарен необыкновенными способностями, ибо, подстрекаемый желанием отличиться пред глазами любимой бабушки, он не терял ни на минуту бодрости и, напротив, при ответах, все более и более оживлялся.
Отдавая Императрице Александре Феодоровне отчет, Жуковский вполне подтвердил отзыв Мердера. «Я уверен, — писал он, — что вашему величеству было бы приятно присутствовать на этом экзамене.
Государыня Императрица была им довольна.
Не могу не отдать справедливости Великому Князю: он во все время был чрезвычайно внимателен; доказал, что может владеть собою; выражался с живостью, ясностью, словом, хотел сделать что должно — и сделал.
Я поблагодарил его от всего сердца.
Но в то же время я должен был сказать ему, что четыре дня, в которые прекрасно была исполнена должность, весьма мало значат в целом счете его жизни; что он не должен слишком много ими радоваться, если те дни, которые им предшествовали, им не отвечают.
Государыня Императрица из прекрасных четырех дней могла заключить, что все прежние дни были на них похожие: но это было бы заблуждением… Несмотря на это, всемилостивейшая Государыня, я радуюсь нашим экзаменом.
Он короче познакомил меня с Великим Князем.
Я теперь гораздо больше на него надеюсь; вижу, что он имеет ум здравый; что в этом уме все врезывается и сохраняется в ясном порядке; вижу, что он имеет много живости; вижу, что он способен к благородному честолюбию, которое может довести его далеко, если соединится с ним твердая воля; вижу, наконец, что он способен владеть собой, посему и имею право надеяться, что он, как скоро поймет всю важность слова должность, будет уметь владеть собой… В этом отношении не могу не сказать, что Великий Князь заслужил за экзамены полное одобрение ваше и Государя Императора.
До сих пор он только знал, что все мы, которые окружаем его, которым Государь и вы с такой доверенностью поручили его, любим его искренно; что его счастие составляет существенную цель нашей жизни; он это видит на опыте, но теперь он почувствует, что наша любовь для него недовольна, что ему должно стараться, наконец, заслужить и наше уважение; оно дается только за постоянство в добре… Кажется, можно теперь за него поручиться.
Кажется, можно предсказать, что мы, в будущий экзамен, похвалив его за хорошие ответы, будем в состоянии прибавить к этой похвале и другую, гораздо важнее: похвалу за постоянство и деятельность.
Желаю сердечно, чтобы и это пророчество исполнилось совершенно». Как сам Василий Андреевич признавался в дальнейших строках того же письма, оно писано не для одной Императрицы, но и для самого Великого Князя, которому наставник прочитал его и на которого оно, по-видимому, произвело благотворное впечатление.
Этим средством Жуковский хотел воздействовать на царственного питомца, чтобы искоренить в нем главный недостаток, о котором воспитатель Мердер отзывается так: «Великий Князь, от природы готовый на все хорошее, одаренный щедрой рукой природы всеми способностями необыкновенно здравого ума, борется теперь со склонностью, до сих пор его одолевавшей, которая, при встрече малейшей трудности, малейшего препятствия, приводила его в некоторый род усыпления и бездействия». Впрочем, Мердер тотчас же оговаривается, что не имеет уже более надобности постоянно понуждать Наследника, который и сам начинает убеждаться в истине, «что веселость и тихое удовольствие сердца имеют источником точное исполнение обязанностей». Счастливую эту перемену воспитатель приписывал благотворному влиянию на Александра Николаевича молодого Виельгорского, примерного юноши, который с благородным поведением, всегдашней бодростью и необыкновенной точностью в исполнении долга соединял милую детскую веселость и искреннюю дружескую привязанность к царственному сотоварищу.
Паткуль, как по способностям, так и по прилежанию, далеко отстал от обоих, хотя и был одарен добрым сердцем и хорошей памятью.
После экзаменов начались каникулы, продолжавшиеся шесть недель, в течение которых, согласно «Плану учения», классные занятия прекратились и весь день посвящался чтению, играм и прогулкам.
Читали попеременно: Павский — Евангелие с толкованием на него, Жуковский — свои произведения, Жилль — сказки из «Тысячи и одной ночи». Великий Князь слушал их не без удовольствия, но, кажется, предпочитал игры на открытом воздухе.
Продолжительные прогулки совершались пешком, верхом, в экипажах, по окрестностям Павловска, а потом и Петергофа, куда Императрица Мария Феодоровна переехала в июле со вверенными ее попечению Государевыми детьми.
В сопровождении Мердера и двух товарищей Александр Николаевич наезжал и в Царское Село, где юноши любили кататься на лодке по озеру, играть на Детском острове, пить чай на ферме; занимались они и уженьем рыбы, и стрельбой, и купаньем;
Великий Князь стрелял хорошо и плавал превосходно, поражая воспитателя ловкостью и смелостью.
Посещали кадетский лагерь, где, после развода, играли с кадетами в мяч; ездили на крестьянские пасеки знакомиться с пчеловодством; предпринимали и более отдаленные прогулки в Дудергоф, в Ораниенбаум, в Кронштадт.
Заботой Жуковского в это время было приучить своего питомца правильно изъясняться и выразительно читать по-русски.
Упражнением в слоге служила ему частая переписка с родителями.
Письма Великого Князя никогда не исправлялись ни в слоге, ни в правописании.
Из них наставник заключал, что он со временем будет иметь слог. «Он выражается очень непринужденно и просто, — сообщал Василий Андреевич Императрице Александре Феодоровне, — пускай прежде научится думать, разбогатеет идеями и чувствами, тогда получит и слог, я в этом не сомневаюсь». О результатах применения своей программы к воспитанию Наследника он же писал Государыне: «Судя по тому, как идет наше учение, я, кажется, могу сказать, что не ошибся в своем плане и в своей методе.
Мы подвигаемся вперед медленным, но твердым шагом. Мы знаем не много, но что знаем — наше. Это главное; тем более выиграем времени и тем быстрее пойдем вперед впоследствии». Жуковский был очень доволен всеми учителями и свидетельствовал о «их бескорыстном единодушии». Между ним и воспитателем Великого Князя существовало полное согласие, как видно из следующего отзыва его: «Я совершенно счастлив моим товариществом с нашим почтенным, редким Мердером.
Мы идем с ним к святой нашей цели рука в руку; еще не было между нами ни минуты разномыслия.
Будет ли успех — это зависит от Провидения.
Но от нас зависит действовать так, чтобы не могли упрекнуть себя в произвольном препятствии успеху». Вскоре по окончании вакаций, а именно 13-го сентября, вдовствующая Императрица с детьми переехала в Зимний дворец.
Тут постигли Александра Николаевича и большая радость, и большое горе. 1-го октября возвратилась из Одессы Императрица Александра Феодоровна, и 14-го того же месяца вернулся из армии Государь, а 24-го скончалась Императрица Мария Феодоровна.
Император Николай сам подвел старшего сына к постели умирающей матери и со словами: «Voila mon garcon, maman» испросил ему ее предсмертное благословение.
Долго оплакивал Александр Николаевич утрату столь же нежно любившей его, как и им любимой бабушки.
С первых дней 1829 года начались приготовления к годичному экзамену, определенному в конце января.
Наследник и его сотоварищи весьма усердно занимались повторением пройденного, зная, что экзамен будет происходить в присутствии Императора и Императрицы.
Испытания продолжались с 24-го января по 2-е февраля и были выдержаны Великим Князем с блестящим успехом. «Все в Александре Николаевиче было прекрасно, — читаем в дневнике его воспитателя, — его ответы, скромные манеры, в особенности выражение его очаровательной физиономии, воодушевленной благородным желанием сделать удовольствие родителям.
После последнего экзамена — из Закона Божия — Государь, выразив полное удовольствие протоиерею Павскому, обратился к Жуковскому со следующими словами: «Мне приятно сказать вам, что не ожидал найти в сыне моем таких успехов.
Покойная матушка писала мне об этом, но, зная ее любовь к нему, я полагал, что она была к нему слишком снисходительна.
Все у него идет ровно все, что он знает — знает хорошо, благодаря вашей методе и ревности учителей.
Примите мою искреннюю благодарность». «Экзамен доказал вашему величеству, — ответил Василий Андреевич, — что в состоянии сделать Великий Князь. Я вижу сам, что экзамен был хорош, но по рапортам, которые ваше величество получать изволили, вы могли видеть, что из числа двадцати шести недель, у Великого Князя было отличных всего две, за учение и поведение, у Виельгорского — пять, у Паткуля — одна. Это доказывает, что эти господа, как в учении, так и в поведении, имеют мало настойчивости, единственное качество, которое достойно уважения и без которого невозможно им дозволить приобрести прилежанием и поведением права на обещанные им суммы для бедных.
Мы будем, однако же, просить ваше императорское величество сделать им какое-нибудь удовольствие». — «С удовольствием соглашаюсь, — сказал Император, — но надеюсь, что в остальные шесть месяцев эти господа покажут более постоянства и заслужат вышеупомянутое позволение». Слова как Государя, так и наставника относились к задуманной Мердером «кассе благотворения», долженствовавшей составиться из взносов, соответствующих успехам в науках и поведении всех трех совоспитанников, соразмерно полученным ими отличным отметкам.
Два раза в год, после каждого экзамена, предполагалось считать, сколько кем собрано денег на какое-либо благотворительное дело. Проект этот вызван следующим соображением воспитателя: право делать добро — величайшая награда.
И прежде из сумм Наследника уделялась известная часть на оказание помощи нуждающимся.
Но такое добро делалось именем его высочества без личного его участия и даже без ведома его, и потому Мердер полагал, что Великий Князь и его товарищи должны отличным прилежанием и поведением заслужить «право делать добро». Государь вполне одобрил мысль воспитателя и «касса благотворения» действовала во все время воспитания Наследника.
По удалении их величеств из залы, где происходил экзамен, Жуковский обратился к трем ученикам своим с прочувствованным, назидательным словом: «С прошедшим годом, можно сказать, окончилось ваше ребячество; наступило для вас такое время, в которое вы можете начать готовиться быть людьми, то есть, стараться заслужить уважение.
Оно не есть одобрение за один или несколько отдельных хороших поступков, но одобрение за постоянно хорошую жизнь и в то же время уверенность, что эта хорошая жизнь постоянно таковою останется.
Теперь мы начнем заниматься историей; она будет для нас самым убедительным доказательством, что уважение приобретается одними постоянными добродетелями.
Вы, Великий Князь, по тому месту, на которое назначил вас Бог, будете со временем замечены в истории.
От этого ничто избавить вас не может. Она скажет о вас свое мнение пред целым светом и на все времена — мнение, которое будет жить в ней и тогда, когда и вас, и нас не будет. Чтобы заслужить уважение в истории, начните с ребячества заботиться о том, чтобы заслужить его в кругу ваших ближних.
Теперь ваш свет заключен для вас в учебной вашей горнице и в жилище вашего отца и Государя.
Здесь все вас любят, все живет для вас, вы для нас прекрасная, чудная надежда.
Знаю, что вы верите нашей любви; но, будучи уверены в ней, думайте о том, чтобы ее стоить.
Знайте: какова будет ваша жизнь здесь, в маленьком вашем свете, перед вашим семейством, перед вашими друзьями, такова она будет и после, перед светом и целой Россией; что будем думать о вас мы, то, со временем, будет думать о вас отечество.
Мы начали любовью к вам, но по этой же любви к вам обязаны судить вас строго.
Отечество прежде начнет судить вас строго и потом уже станет любить вас, если вы это заслужите.
Чтобы строгий суд отечества мог со временем обратиться в любовь, думайте о том, чтобы наша любовь обратилась в уважение, а на это — одно средство: владейте собой, любите труд, будьте деятельны, тогда будете иметь все, ибо за ваше сердце мы все отвечаем смело… Скажу одним словом — Великому Князю: владей собой! будь деятелен! Виельгорскому: будь постоянен и откровенен! Паткулю: не будь легкомыслен! A всем трем: будьте покорны вашим наставникам, которые теперь представляют для вас и закон ваш, и ваши обязанности.
Сия покорность есть не иное что, как уважение правила.
Привыкнув теперь повиноваться нам по доверенности к любви нашей, вы и тогда, когда мы вас покинем, останетесь с привычкой повиноваться закону, а это главное в жизни, как для собственного счастья, так и для пользы других.
Успешный экзамен, на котором все вы отличились, доказывает только то, что вы способны исполнять свою должность, когда на это решитесь, а не то, чтобы вы ее постоянно исполняли, ибо годовой расчет не совсем соответствует экзамену.
Чтобы подобного не могло случиться с вами в течение настоящего года, берегите в сердце одно: благодарность к Государю, который, пожертвовав вашему экзамену двенадцатью часами своей царской жизни, сделал более, нежели сколько вам ожидать было дозволено.
Вы заслужили одобрение его величества на экзамене; мы надеемся, что в конце следующего года получите право и на его уважение своим постоянством. A этого мы имеем право от вас ожидать: какими вы лично были произвольно в течение шести дней экзамена, такими вы можете быть также произвольно и, следственно, должны быть в течение целого года». С 1829 года учебная программа снова расширилась включением в нее трех новых предметов: естественной истории, химии и всеобщей истории.
Первую читал Наследнику академик Триниус, вторую — Кеммерер, третью — на французском языке — Липман, преподаватель пользовавшегося в то время заслуженной известностью частного пансиона пастора Муральта.
Особенный интерес проявил Александр Николаевич к последней науке, воскликнув перед началом первого урока, обращаясь к Мердеру: «Мы сегодня начнем историю! Если бы вы знали, как я горю нетерпением!» Преподавание истории отечественной Жуковский оставил за собой. Для полноты назовем учителей: чистописания — Рейнгольдта, фехтования — Сивербрика и танцев — Огюста.
В одиннадцатилетнем мальчике уже ярко обозначались блестящие природные дарования и выдающиеся нравственные качества Наследника; сказывались и кое-какие недостатки, озабочивавшие его наставника и воспитателя.
Они преимущественно проистекали из нервной натуры ребенка, который легко смеялся, еще легче плакал, при малейшем огорчении или неудаче, порой шалил во время уроков, ссорился с товарищами, но главным его недостатком было отсутствие выдержки и энергии, время от времени овладевавшая им некоторая вялость, апатия, побуждавшая его не раз говорить воспитателю, «что он не желал бы родиться Великим Князем». Мердер замечает по этому поводу, что чувство долга развито в нем весьма сильно, но что у него недостает настойчивости, чтобы победить леность ума. Впрочем, как Мердер, так и Жуковский обожали царственного питомца, который внимательно выслушивал их увещания и наставления и платил им за привязанность нежной лаской и любовью.
При таких условиях наказания были крайне редки, и во всю зиму 1828-29 годов пришлось только раз лишить Великого Князя права входа в учебную комнату в воскресный день. Строже относился к нему Государь, однажды, за невнимание в классе, запретивший подойти к себе вечером при прощании.
Наказание это сильно подействовало на впечатлительного юношу. Здоровье Великого Князя было удовлетворительно, и он несколько раз подвергался лишь легким простудам.
В течение всего великого поста он с удовольствием постился, хотя, по замечанию Мердера, вообще «любил покушать». К таинствам исповеди и причащения он приступал с глубочайшим благоговением, проникнутый важностью исполнения этого христианского долга. Классные занятия чередовались с физическими упражнениями: гимнастикой, фехтованием, верховой ездой в манеже, прогулками пешком или в санях, катаньем с ледяных гор в саду Аничкова дворца.
По вечерам происходили игры, разделять которые приглашались по воскресеньям и праздникам, кроме двух совоспитанников, сверстники Великого Князя, молодые Адлерберги, Фредериксы, Барановы, Нессельроде, Шуваловы, Карамзины, сыновья Мердера.
Играли в бары, в жмурки, в «хромоногого черта», придумывали шарады, изредка устраивали представления живых картин, в которых участвовали и Великие Княжны с их подругами.
Но любимой забавой Наследника и его товарищей была военная игра, которой развлекались они едва ли не каждый вечер и которой придавало особенную прелесть участие в ней Императора Николая.
Обыкновенно Императрица бросала жребий: у кого из юношей быть «начальником штаба» Государю, который в этом качестве руководил игрой и приводил все молодое общество в неописуемый восторг.
Наследник начинал уже принимать участие в придворных торжествах: в новый год он был на высочайшем выходе, шествуя в паре с Великим Князем Михаилом Павловичем, в Светлое Воскресенье — присутствовал при церемонии принесения поздравлений.
По желанию Государя Наследнику уже представлялись знатные иностранцы: французский посол герцог Мортемар, пэр Франции граф Сен-При, а знаменитый Гумбольдт был приглашен к его столу. Из русских Наследник принимал баснописца Крылова и пришедшего в Петербург пешком из Сибири старца-крестьянина.
Военное его образование ограничивалось обучением ружейным приемам в залах Зимнего дворца, но в Крещенский парад Император приказал ему стать в ряды Павловского полка на место подпоручика; в день своего рождения он участвовал в происходившем в манеже разводе от того же полка, а на Майском параде командовал 4-й ротой 3-го батальона Преображенского полка. «Желал бы очень убедиться, — писал по этому случаю Мердер в своем дневнике, — что частые появления его высочества на парадах, видя, что из парада делают государственное дело, не будут иметь для него дурных последствий.
Легко может ему придти мысль, что это действительно дело государственное и он может тому поверить». Весной Наследнику предстояло новое и еще неизведанное развлечение: он должен был сопровождать августейших родителей сначала в Варшаву, а потом в Берлин, куда царственная чета отправлялась на свидание с прусским королем.
В этом путешествии следовали за ним оба его сотоварища, а также Жуковский, Мердер, Юрьевич и Жилль. Александр Николаевич настолько уже преуспел в польском языке, что мог свободно на нем изъясняться.
Жуковский помышлял о том, чтобы познакомить его с литературой и историей Польши и хотел воспользоваться пребыванием в Варшаве, чтобы подыскать достойного преподавателя из поляков.
Делу этому он придавал большую важность, находя, что будущего Царя польского нужно познакомить с Польшей и заставить полюбить ее. «Надобно, — писал Василий Андреевич, — чтобы он узнал ее такой, какова она есть, без предубеждений, без односторонности; надобно, чтоб он знал, что она теперь, чего ей недостает, что ей иметь должно; чтобы он, познакомившись с ее прошедшим и настоящим, мог полюбить ее будущее, как следует царю, которому надлежит на небе, простертом над двумя подвластными ему народами, поставить светлую радугу союза». Буря польского мятежа 1830-31 годов рассеяла политические мечтания русского поэта. 24-го апреля Императрица выехала с старшим сыном из Петербурга.
Опередивший их на сутки Государь съехался с ними в Динабурге.
Прощаясь с сестрами и братом, Александр Николаевич был очень взволнован и растроган, но в пути развеселился, стал очень разговорчив и спал не много. Новые впечатления возбудили его любопытство.
Услыхав в поле пение жаворонков, он прыгал от радости; проезжая через деревни с развалившимися строениями и запущенными домами, замечал что владетели их должны быть ленивы и небрежливы; удивлялся бедности и невежеству крестьян; особенное сострадание его возбуждало жалким своим видом и нищетой еврейское население Западного края. Путь лежал на Псков, Остров, Динабург, Вилькомир, Мариамполь, Ковно, Пултуск и Ломжу. В Динабурге, по приказанию Государя, Наследник тщательно осматривал крепость со всеми ее принадлежностями.
С польскими помещиками, у которых останавливались августейшие путешественники для ночлега, он непринужденно и любезно разговаривал по-польски, «немного», замечает Мердер, «но что скажет, всегда обдуманно и правильно». По-польски же здоровался он с солдатами польских войск и приветствовал поляков, командиров отдельных частей.
Торжественный въезд их величеств в Варшаву состоялся 5-го мая; Великий Князь ехал верхом впереди своего польского конно-егерского полка. Первые дни, проведенные в этом городе, были посвящены посещениям Цесаревича Константина Павловича и его супруги княгини Лович, своей красотой и грацией восхитившей царственного племянника, представлениям должностных лиц военных и гражданских, осмотру достопримечательностей, причем уроки ограничивались чтением из польской литературы.
На параде польских войск, доведенных Цесаревичем до высокой степени совершенства, Наследник был в польском мундире и проводил свой полк церемониальным маршем перед их величествами.
В день коронации, 12-го мая, он вел под руку княгиню Лович и присутствовал на ступенях трона при возложении на себя Императором Николаем венца польских королей.
В этот день Государь пожаловал его кавалером ордена Белого Орла и зачислил в польский гвардейский гренадерский полк. После коронации царская семья провела в Варшаве еще десять дней, наполненных разными торжествами, преимущественно военными, а 21-го мая Императрица с Наследником направились в Пруссию, сначала в замок Антонин, принадлежавший князю Радзивиллу, женатому на принцессе Луизе Прусской, у которых они прогостили два дня, а затем — в Берлин.
В Гринберге к ним присоединился Император Николай, а во Франкфурте-на-Одере приветствовали их принцы: наследный Фридрих-Вильгельм, Карл и Альберт.
Король выехал навстречу дочери и зятю с прочими членами своего семейства в местечко Фридрихсвальде, за милю от Берлина.
Въезд в прусскую столицу произошел 25-го мая при ликованиях толпы, радостными восклицаниями встретившей царственных русских гостей.
Восторгу толпы не было предела, когда на балконе королевского замка показались Император и король, а между ними стройный и красивый мальчик в казацком мундире и когда старец-дед, приподняв на руки милого внука, горячо поцеловал его на глазах у всех. Первое пребывание в Берлине, хотя и кратковременное — оно продолжалось восемь дней, с 25-го мая по 2-е июня — оставило в душе Александра Николаевича глубокий, неизгладимый след. До тех пор он не выходил из тесного круга семьи и ближайших к нему лиц. Там он очутился в многочисленном и блестящем обществе родственных принцев и принцесс, съехавшихся ко двору Фридриха-Вильгельма III ко дню вступления в брак второго сына его, Вильгельма, с принцессой Августой Саксен-Веймарской, дочерью Великой Княгини Марии Павловны.
Русские Император и Императрица занимали первое место в ряду этих царственных гостей, которые все, с особенною нежностью и лаской обращались с одиннадцатилетним Наследником русского Престола.
В свою очередь, мальчик удивлял их своей развязностью; он много и любезно разговаривал со всеми, по замечанию Мердера, обращаясь с ними как с людьми, давно ему знакомыми.
Миловидность его, ловкость, манеры, полные грации и достоинства, приводили в восторг берлинский двор. Но и на него производило сильное впечатление все, что показывали ему в Берлине, Шарлотенбурге и Потсдаме, — исторические воспоминания, в особенности же строго военная обстановка, посреди которой вращался и жил старый король и все члены его семьи. Великий Князь посетил замок Сан-Суси и сады его; с благоговейным вниманием осмотрел он это жилище Великого Фридриха, а в церкви, где покоится прах его, написал свое имя на одной из мраморных досок, развешенных по стенам.
Императрица повезла его помолиться над гробницей своей матери, королевы Луизы, перед мраморным ее изваянием, лучшим произведением резца знаменитого Рауха. В Александровской колонии он вместе с августейшими родителями и дедом присутствовал при освящении вновь выстроенной православной церкви; побывал и на Павлином острове, любимом летнем местопребывании Фридриха-Вильгельма III, и при посещении тамошнего зверинца, состоявшего из редких животных и птиц, очень обрадовался двум медведям, увидав которых, воскликнул, обращаясь к Мердеру: «Вот наши земляки!». Ho, разумеется, большая часть времени посвящалась военным упражнениям и празднествам.
Первый прусский полк, представившийся ему в образцовом порядке, был кирасирский полк имени Императора Николая, виденный им по пути, в Силезии.
На второй день по приезде в Берлин, там происходил парад, на котором он гарцевал в казачьей форме. Парад, замечает Мердер в дневнике, был «не хуже петербургских». За ним следовал другой, в Потсдаме.
Накануне венчания принца Вильгельма с принцессой Августой, 29-го мая, король назначил Александра Николаевича шефом 3-го прусского уланского полка. Это доставило ему неизъяснимое удовольствие.
Облекшись в полный парадный мундир этого полка, Великий Князь отправился сначала показаться родителям, потом к деду, чтобы благодарить его, а от него явился к дяде, принцу Вильгельму, как к своему корпусному командиру.
С этого дня и до самого отъезда из Берлина он уже не снимал прусской формы. На свадебном вечере Наследник принимал участие в традиционном шествии с факелами (Fackeltanz), исполняемом при бракосочетаниях принцев и принцесс бранденбургского дома. В некоторое замешательство привело его требование прусского придворного этикета, чтобы он, как почетный гость, участвовал в игре в карты. Играли в мушку, и Александру Николаевичу пришлось сидеть в партии принца Карла Мекленбургского.
Незнакомый с игрой и даже не различая карт, он признался воспитателю, что намерен выйти из затруднения, постоянно пасуя. Зато ни малейшего смущения или застенчивости не выказал он в обращении с офицерами и солдатами своего прусского полка. 31-го мая, в ожидании нового шефа, полк был выстроен в Тиргартене.
Прибыв верхом к месту его расположения, король представил ему Великого Князя, который, приняв над ним начальство и отсалютовав королю, провел полк церемониальным маршем пред его величеством.
После ученья, при котором уланы производили различные построения с примерной точностью и быстротой, шеф повел их через Бранденбургские ворота к замку, где штандарты были отнесены в покои Наследника.
На другой день трубачи полка явились поздравить шефа, а все офицеры были вместе с ним приглашены к обеденному столу короля.
Императрица Александра Феодоровна осталась одна в Берлине.
Государь выехал оттуда 1-го июня, а Великий Князь последовал за ним 2-го. Отстояв обедню в русской посольской церкви, Александр Николаевич со слезами на глазах простился с матерью и дедом, а также со всеми родными, причем старик-король казался крайне растроганным.
Проезжая по улицам Берлина, Наследник кланялся на все стороны приветствовавшей его густой толпе. Близ Фридрихсвальде увидел он свой уланский полк выстроенным вдоль дороги.
Лицо его просияло.
Он проехал в коляске по фронту, простился с офицерами и солдатами и просил командира благодарить короля за милостивое к нему внимание, доставившее ему случай еще раз увидать свой славный и дорогой его сердцу полк. Прусские уланы громкими криками «ура!» проводили своего царственного шефа. Снова проведя день в семействе князя Радзивилла, в замке Антонине в Силезии, Наследник и спутники его 6-го июня прибыли в Варшаву.
Там оставались они пять дней, участвуя в смотрах и парадах, происходивших в высочайшем присутствии, и через Ковно, Матаву, Ригу и Ревель 22-го июня возвратились в Царское Село. На берегу Немана, на той самой горе, с которой Наполеон в 1812 году смотрел на переправу через Неман своей великой армии, Александр Николаевич сорвал ветку на память об этом событии, заметив: «Вот как все проходит! Ни Наполеона, ни «страшной его армии не существует! Осталась гора и к ней присоединилось предание». Как ни разнообразны были впечатления двухмесячного путешествия, Великий Князь рад был, однако, возвращению домой. При приближении к Царскому Селу им овладело сильное волнение.
Он горел нетерпением увидать любимое жилище.
Уже въезжая в Красное Село, при виде белеющего лагеря, он не мог спокойно сидеть в экипаже, беспрестанно обнимал и целовал Мердера, а при въезде в царскосельский парк воскликнул: «Наконец я дома! Боже мой! Здесь все, каждый кустик, каждая дорожка напоминают мне о каком-нибудь удовольствии.
Какое счастие видеть места и людей сердцу милых, бывших свидетелей наших радостей!». Посмотрев на часы, он сказал: «В эту минуту сестрицы должны быть на балконе». И действительно, первой показалась Великая Княжна Александра Николаевна.
Наследник замахал ей фуражкой, его узнали, и не успел он выйти из экипажа, как уже очутился в объятиях выбежавших ему навстречу брата и сестер. «Вечер проведен, — замечает Мердер, — в сердечных излияниях чувств любви и рассказах». 25-го июня, в день рождения отсутствующего отца, великие княжны устроили в честь возвращения брата на Детском острове праздник, на который приглашено было целое общество их сверстников и сверстниц.
Наследник был очень обрадован вниманием милых сестер и со слезами умиления рассматривал украшенные гирляндами из цветов чайный стол, дом, деревья и пристань, которую Ольга Николаевна назвала «Мысом доброго Саши». «Или Доброй Надежды» — прибавил один из маленьких гостей.
Дети долго веселились, играя и прыгая на сетке. Между тем наступил срок обыкновенного полугодичного экзамена.
Великий Князь и сотоварищи его выдержали его с успехом.
По возвращении из заграничного путешествия Государя и Императрицы Двор переселился в Петергоф, где ожидало Александра Николаевича новое занятие: участие в лагерном сборе военно-учебных заведений. 21-го июля Наследник встретил в Стрельне выступивших из Петербурга в Петергофский лагерь кадетов и пошел с ними, в полной амуниции, в рядах 2-го кадетского корпуса.
У дачи Мятлевой надели ранцы и остановились, не доходя до шлагбаума.
Там, подъехал к кадетам Государь и сам повел их в лагерь мимо коттеджа, с балкона которого глядела на них Императрица с Великими Княжнами.
Кадеты проходили по отделениям.
Александр Николаевич находился в знаменных рядах 2-го корпуса, Виельгорский и Паткуль — за унтер-офицеров в стрелковых взводах.
Едва дошли они до палаток, как набежала туча, поднялся вихрь, ударил гром и дождь полил рекою. Все промокли до костей, не исключая Великого Князя, стоявшего у знамени на часах. Марш и непогоду он, по выражению своего воспитателя, перенес «с похвальным терпением». С этого дня началось практическое обучение Наследника военному делу. Занимая на парадах место офицера по чину подпоручика, он в кадетских рядах был только рядовым и последовательно унтер-офицером и фельдфебелем. 25-го июля получив известие о победах, одержанных Паскевичем в Азиатской Турции, Государь прибыл в кадетский лагерь, вызвал дивизион Артиллерийского училища для салютационной стрельбы и поставил сына третьим нумером с пальником к орудию.
Великий Князь оставался в строю во все время пальбы.
Три дня спустя происходил первый «штурм» петергофских каскадов.
После обеда Государь сам повел кадет к Самсону и оттуда, по его сигналу: «раз-два-три», все они с криком «ура!» кинулись вверх по уступам бьющих фонтанов к находившемуся на верху террасы гроту, где императрица раздавала призы, Великий Князь барахтался в воде, как и все прочие, и был из первых у цели. В шесть часов пополудни в лагере военно-учебных заведений ударили тревогу и начался маневр, продолжавшийся два часа. Наследник и товарищи его участвовали в нем, в строю 2-го кадетского корпуса.
Такие маневры несколько раз повторялись и в следующие дни. Великий Князь все время проводил с кадетами, которые, по воскресеньям и праздникам, приглашались в Александрию и привлекались к играм царских детей. 3-го августа окончился лагерный сбор, а на другой день Двор переехал из Петергофа в Елагинский дворец, где оставался до осени. 1829 год заключился обычными экзаменами, прошедшими столь же успешно, как и экзамены предшедшего года. В наставлении, прочтенном Жуковским трем своим ученикам, звучит, однако, жалоба на ослабление прилежания Александра Николаевича, упреки за непостоянство в труде. Снова убеждает он Наследника относиться с доверием и вниманием к наставникам и воспитателям, вступить с ними в дружеское товарищество, чтобы облегчить им достижение цели: будущего счастья царственного питомца, основанного на просвещении, которое ведет к добродетели и к заслуженной славе: «На том месте, которое вы со временем займете, вы должны будете представлять из себя образец всего, что может быть великого в человеке, будете предписывать законы другим, будете требовать от других уважения к закону.
Пользуйтесь счастливым временем, в которое можете слышать наставления от тех, кои вас любят и могут свободно говорить вам о ваших обязанностях; но веря нам, приучайтесь действовать сами, без понуждения, произвольно, просто из любви к должности, иначе не сделаетесь образцом для других, не будете способны предписывать закон и не научите никого исполнять закона, ибо сами не будете исполнять его… Все наши познания вместе утверждают в нас одну только главную мысль, что человеческая жизнь есть училище, в котором учитель — Бог, и что мы здесь только для того, чтобы каждому на своем месте быть достойным своего учителя». В продолжение 1830 года не произошло существенных перемен в ходе занятий и в образе жизни Наследника, если не считать назначения новых преподавателей: Арсеньева, для географии и статистики России, и Плетнева — для русской словесности, а также замены Альфри Варрантом в преподавании английского языка. Зима по-прежнему проведена в Зимнем Дворце, весна в Царском, лето в Петергофе. 1-го июля, в именины Императрицы, Александр Николаевич произведен в поручики и причислен к Кавалергардскому ее величества полку. За три недели до этого дня Император Николай писал к Мердеру из Варшавы, где находился вместе с Государыней: «Спасибо, любезный Карл Карлович, за добрые вести, которые меня сердечно радуют.
Дай Бог успеха твоему старанию и благословения нашему делу! К приезду нашему вели изготовить Саше всю кавалергардскую форму; но постарайся, чтоб хорошо его одели; жене сделаем сюрприз, а 1-го числа он пропарадирует с разводом.
Кадеты выступят в лагерь 28-го числа. Саша и товарищи его будут во фронте, как прошлого года. После праздников поедут в Красное Село. Саша на это время будет со мной жить; если погода хороша, то я вас помещу в лагере подле себя; я хочу, чтобы все трое несли в это время службу наравне с кадетами, обедая особо, но, впрочем, соблюдая все, что с других требоваться будет. Ты будешь командовать батальоном, Юрьевич станет в дивизион, в который они помещены будут, чтобы за ними ближе смотреть.
Пробыв там десять дней и отведав приятного и тяжелого, мы поедем в Ревель к жене, а потом воротимся домой. Все это останется между нами и не говори о том никому, но приготовь, что тебе нужно для них. Скоро, с помощью Божией, воротимся; признаться, с нетерпением жду минуту обнять милых ребят. Я устал крепко.
Поклонись Жуковскому и всем нашим. Тебя искренно любящий Николай». Между тем Наследник обнаруживал все большее прилежание и интерес к преподаваемым предметам, как свидетельствуют о том похвальные отзывы его воспитателя.
В подтверждение Мердер приводит в дневнике своем следующий случай: «Я предложил Александру Николаевичу придумать себе девиз флага, который он желал иметь на Детском острове.
Он сел к своему столу, сказав мне: «Хорошо, я вам мой девиз сейчас нарисую». В самом деле, через несколько времени принес ко мне рисунок, на коем представил водой промытую скалу, муравья и якорь, написав вокруг: постоянство, деятельность и надежда.
Я крайне был обрадован сей прекрасной мыслью и советовал только рисунок отделать получше». Как турецкая война 1828-1829 годов, завершившаяся блестящим Адрианопольским миром, так и война, вызванная восстанием Польши, не отразились на ходе занятий Наследника.
И 1831 год провел он совершенно в одинаковых условиях с предшествовавшими; только свирепствовавшая в Петербурге холера прервала на три месяца, с июня по сентябрь, обычные уроки, так как в продолжение этого времени не дозволялось жителям столицы ездить в Царское Село, где имела пребывание Императорская семья. Из выдающихся происшествий отметим: 18-го мая производство Великого Князя в штабс-ротмистры «за успехи в науках на экзамене» и назначение его 23-го августа шефом лейб-кирасирского, бывшего ее величества, полка. После кончины Цесаревича Константина Павловича Государь, указом Правительствующему Сенату от 29-го августа, присвоил старшему сыну титул Цесаревича.
К числу обычных развлечений прибавилась летом охота на зайцев и уток, зимою — издание, по мысли Жуковского, детского журнала «Муравейник», в котором сотрудничали Великий Князь и его сестры.
Осенью состоялась поездка в Москву для обозрения устроенной там промышленной выставки.
И в этот раз москвичи с кликами восторга приветствовали москвича-Цесаревича.
Александр Николаевич с большим вниманием знакомился с московскими святынями и древностями, осмотрел кадетские корпуса и другие воспитательные заведения, появлялся в театре и на балах во дворце, в дворянском собрании, у генерал-губернатора князя Д. В. Голицына и у других вельмож.
Он очаровал московское общество стройностью и красотой, в щегольском красном кавалергардском мундире, в чулках и башмаках, но в особенности приветливостью, вниманием и обходительностью. «Он прелестно хорош, — восклицает в дневнике своем сопровождавший его Мердер, — за то и вскружил всем головы». Воспитатель не мог налюбоваться своим обожаемым питомцем, и безмерной любви к нему должно приписать беспокойство, время от времени выражаемое Мердером по поводу недостатков Цесаревича, главным образом его апатии в борьбе с трудностями.
По возвращении из Москвы Мердер, однако, отлично аттестовал Великого Князя Государю, который, выразив полное удовольствие сыну, прибавил: «Ты не можешь сделать меня довольным иначе, как всегда учась с тем же прилежанием». Но Император Николай желал знать и недостатки Наследника и особенно строго взыскивал с него за ослушание воспитателю.
Однажды, узнав о резком ответе его на замечание Мердера, Государь сказал ему: «Уходи! Ты не достоин подойти ко мне после такого поведения; ты забыл, что повиновение есть долг священный и что я все могу простить, кроме неповиновения». По требованию Его Величества Мердер должен был перечислить главные недостатки Цесаревича: надменность, род сопротивления при исполнении приказаний и страсть спорить, доказывающая желание быть правым. «Все это, — замечал он, — имеет началом гордость». Государь решил, что Александр Николаевич лишится права носить мундир по воскресеньям, если когда-либо покажет малейшее непослушание.
Строгую эту меру взыскания не пришлось, впрочем, применить ни единого раза. Весело отпраздновали святки при Дворе. Накануне Рождества в Зимнем дворце устроена была елка, причем Александру Николаевичу подарено августейшими родителями множество вещей: бюст Петра Великого, ружье, сабля, ящик с пистолетами, вице-мундир Кавалергардского полка, фарфоровые тарелки и чашки с изображением русских войск разных родов оружия.
Но из всех подарков наибольшее удовольствие доставили ему книги, подаренные Государем.
То были: «Les peuples de la Russie ou description des moeurs, usages et coutumes des nations diverses de l Empire de Russie», «Recueil de petites marines» par Bugeaud и многотомное сочинение Шеля: «Cours d histoire des etats europeens modernes». К прочим предметам он оставался совершенно равнодушен.
Каждый вечер танцевали у Императрицы.
Сверх того, было дано несколько спектаклей в Эрмитаже, бал в концертном зале и большой маскарад в Зимнем дворце для дворянства и купечества, на котором, по точным сведениям, было 2200 гостей.
Ряд празднеств завершился в день Богоявления, собранием у Великих Княжон, на которое приглашены были, сверх обыкновенных посетителей придворных увеселений, по два кадета от каждого кадетского корпуса.
Все маленькое общество играло «в бобы». «Королем» и «Королевой» праздника довелось быть Цесаревичу и старшей сестре его, Марии Николаевне.
Они сели на трон, возле которого поместился почетный караул, а при нем барабанщиком — к невыразимой радости детей — сам Государь; «Король» и «Королева» раздавали награды и назначали должностных лиц, после чего Великая Княжна повелела начать бал. Обязанности оркестра взяла на себя Императрица.
Гости разошлись, протанцевав французскую кадриль.
Увеселения всякого рода возобновились на масленице и к ним привлекались в большом числе воспитанники военно-учебных заведений.
Происходили они то в Зимнем дворце, то у Великого Князя Михаила Павловича, то на Елагином острове, куда Двор отправился в санях, на тройках, для катанья с ледяных гор. Цесаревич с удовольствием предавался этому развлечению, в котором он, как и во всех прочих физических упражнениях, отличался необычайной ловкостью.
Хотя он был несколько зябок, но выдерживал значительный холод и даже зимой постоянно гулял без перчаток.
Все это было причиной отсрочки годичного экзамена до Великого поста. Экзамен прошел по обыкновению вполне успешно, хотя Мердер и жалуется на возраставшее равнодушие Александра Николаевича к классным занятиям.
Зато он не мог нахвалиться правильностью его суждений, из числа которых приводит в дневнике следующее, живо характеризующее умственную зрелость царственного юноши. На вопрос законоучителя: следует ли прощать обиды? Цесаревич отвечал: «Должно несомненно прощать обиды, делаемые нам лично, но обиды, нанесенные законам народным, должны быть судимы законами.
Существующий закон не должен делать исключений ни для кого». Отговев на Страстной неделе и приобщившись св. Таин, Александр Николаевич отпраздновал Пасху и накануне дня своего рождения едва не подвергся большой опасности.
Катаясь верхом по Царицыну Лугу на любимом своем коне Малек-Адель, оседланном казачьим седлом и на одной уздечке, он пустил лошадь сначала в галоп, потом в карьер и, не будучи в состоянии остановить ее, хотел сделать вольт перед веревкой, окаймляющей плац, но лошадь перепрыгнула через веревку и Великий Князь, не ожидавший этого, упал без чувств на мостовую.
К счастью, не оказалось никаких повреждений, кроме помятия мускула правого плеча. Весной 1832 года Двор не жил в Царском Селе и 1-го июня прямо из Петербурга переехал в Петергоф.
Жуковский не сопровождал туда своего питомца.
Расстроенное состояние здоровья вынудило его уехать на воды за границу.
Отъезд наставника крайне опечалил Цесаревича, который во все время его путешествия усердно с ним переписывался.
Лето прошло в обычных упражнениях в кадетском лагере. 1-го июля Государь произвел Наследника в чин ротмистра, после чего он стал и на ученьях исполнять обязанности офицера, командуя взводом.
К этому времени относится замечательный разговор Мердера с Императором Николаем, тщательно занесенный им в дневник. «Я заметил, — сказал ему однажды Государь, — что Александр показывает вообще мало усердия к военным наукам.
Я хочу, чтобы он знал, что я буду непреклонен, если замечу в нем нерадивость по этим предметам; он должен быть военный в душе, без чего он будет потерян в нашем веке. Мне казалось, что я заметил, что он любит одни только мелочные подробности военного дела». Мердер возразил, что все его усилия направлены к тому, чтобы воспитать в Цесаревиче «рыцаря без страха и упрека»; что он всячески старается дать ему понять, как, дабы сделаться великим полководцем, недостаточны парады и смотры; но если Александр Николаевич находит в них удовольствие, то нельзя обвинять его в том, потому что у нас вообще обращают более внимания на мелочи военной службы, чем на предметы истинно важные.
В заключение, воспитатель просил Государя проверить его слова, переговорив с самим Наследником об этом предмете. «Я вам верю и имею полную доверенность ко всему вами сказанному, — отвечал Император, — но хотелось бы мне скорее видеть его занимающимся этим делом, как я им занимался в его лета». Несколько дней спустя Государь сообщил воспитателю составленный им самим для Наследника план изучения военных наук, на основании которого, с 1833 года, начали читать лекции: по фортификации — директор инженерного училища Христиани, а по артиллерии — инспектор классов артиллерийского училища Вессель.
Заступничество за царственного питомца перед Государем было как бы лебединой песнью нежно любившего его воспитателя.
С осени 1832 года обнаружились у Мердера первые признаки болезни сердца, вскоре сведшей его в могилу.
Болезненная раздражительность не могла не отразиться на его отношениях к Наследнику; случалось, что он обращался с ним строже, становился требовательнее, приходя в волнение от малейшей его провинности или проступка.
Тем в большее умиление приводили его трогательные доказательства любви и преданности, которые давал Цесаревич «бесценному», как сам он называл его, Карлу Карловичу.
С того дня, как Мердер заметил ему, что его нерадение, возбуждая тревогу и беспокойство в воспитателе, вредно действует на его расстроенное здоровье, в Александре Николаевиче произошла разительная перемена.
То, чего не удавалось достигнуть увещаниями и даже строгостью, совершилось само собой, силой признательности и привязанности Наследника к любимому наставнику и другу. Мердер восхищался этой переменой;
Великий Князь не только безукоризненно вел себя, но выказывал примерное и постоянное прилежание в занятиях; его уроки были прекрасно приготовлены и все учителя совершенно им довольны.
В то же время он во все свободные минуты не отходил от страждущего воспитателя, то успокаивал, то утешал его, то плакал сам, и только силой — так утверждает Мердер — могли оторвать его от постели больного.
Радостью своей Мердер поспешил поделиться с Жуковским, который, проведя лето на водах, уединялся на зиму в местечко Верне, близ Веве, на Женевском озере. Оттуда писал он Цесаревичу: «Благодарю вас, мой милый Великий Князь, за ваше письмо и за подробности, кои вы сообщаете мне о ходе ваших занятий.
Еще более благодарю вас за то, что мне пишет об вас Карл Карлович.
Он извещает меня, что наш общий ненавистный враг, с которым так трудно было бороться, враг, называемый ленью, почти побежден, что наш естественный бодрый союзник, называемый чувством должности, более и более приобретает силы и что есть большая надежда, что мы, с помощью этого союзника, наконец завоюем тот чудотворный талисман, который поможет на предстоящей нам дороге безопасно придти к цели своей посреди всех чудовищ, которые будут нас пугать и стараться сбить с ног, талисман, называемый: нравственное достоинство.
Без аллегорий: у меня сердце поворотилось от радости, и слезы благодарности к Богу наполнили мои глаза, когда я прочитал бесценные строки Карла Карловича о вас и происшедшей в вас перемене, мой бесценный, верный друг. Я уверен, что, раз пробудившись, вы не заснете.
Мы живем в такое время, в которое нужна бодрость, нужно твердое, ясное знание своих обязанностей и правил, помогающих исполнять оные, — правил, извлеченных из верного знания того, что справедливо, и соединенных с живым стремлением к общему благу, внушенным той любовью, которую проповедует нам религия… Знайте только одно: что в наше бурное время необходимее, нежели когда-нибудь, чтобы государи своей жизнью, своим нравственным достоинством, своей справедливостью, своей чистой любовью общего блага были образцами на земле и стояли выше остального мира. Нравственная сила необходима; она — в душе Государей, хранит народы в мирное время, спасает их во времена опасные и во всякое время влечет их к тому, что назначил им Бог, то есть к верному благу, неразлучному с человеческим достоинством.
Толпа может иметь силу материальную, но сила нравственная в душе Государей, ибо они могут быть действительными представителями справедливости и блага». В августе царская семья переехала из Петергофа в Елагин дворец и уже 20-го сентября возвратилась в Петербург.
Зимой придворные и военные торжества, приемы и парады, светские развлечения: спектакли, маскарады, балы — все более и более отнимали времени у пятнадцатилетнего Цесаревича, но не в ущерб его классным занятиям, которые не сократились ни на один час. В отсутствие Жуковского русскую историю преподавал ему Арсеньев, вернувшийся из поездки по России, которую предпринял по высочайшему повелению для собрания материалов отечественной статистики, составляемой им для Наследника.
Преподавателя химии, Кеммерера, сменил академик Гесс. Александр Николаевич продолжал прилежно заниматься, но с увлечением отдавался и удовольствиям, в числе которых не последнее место занимала охота. Радостное настроение его нарушалось лишь при воспоминании об опасности, грозившей жизни его любимого воспитателя.
К весне болезнь Мердера настолько усилилась, что врачи потребовали немедленного отправления его в чужие края, и 14-го марта 1833 года он, в сопровождении семьи своей, выехал из Петербурга сухим путем, через Тауроген и Кенигсберг, в Берлин.
В самый день отъезда Государь, в воздаяние беззаветного и самоотверженного исполнения в продолжение девяти лет обязанностей нравственного руководителя старшего сына, пожаловал Мердеру звание генерал-адъютанта.
Александр Николаевич глубоко чувствовал всю тяжесть расставанья с неразлучным дотоле спутником его детства. «Это первое, могу сказать, несчастие, — писал он ему, — которое я испытал в жизни моей». И в другом письме: «Это первое испытание, которое на меня наложил Всемогущий Отец». Простившись с Мердером, проводив его взорами, Императрица и сын ее пошли в его комнату и там долго и усердно молились о ниспослании ему выздоровления, о скором возвращении его. В продолжение целого года Цесаревич переписывался с ним аккуратно каждую субботу, называя его «бесценным, милым другом», уверяя в беспредельной любви и преданности, отдавая ему отчет во всех своих занятиях, поступках, помыслах, замечая, что письменный с ним разговор — настоящее наслаждение.
Письма Александра Николаевича дышат неподдельным, искренним чувством, столь же лестным для воспитателя, как и приносящим честь его царственному питомцу.
Заместителем Мердера назначен был генерал-майор Кавелин, а на Юрьевича возложена обязанность составлять отчеты, представляемые их величествам о ходе воспитания Наследника, и заведование его канцелярией.
Карл Карлович не переставал издали поучать и наставлять Цесаревича в частых к нему письмах, побуждая его вырабатывать в себе твердость воли, искренно относиться к родителям и ко всем ближним.
То же делал и Жуковский.
Поздравляя Наследника из Верне с наступающим новым годом, он убеждал его не уставать в приобретении новых познаний и предостерегал от излишней самонадеянности.
По поводу предстоявшей разлуки с Мердером, которого называл «добрым, благодетельным другом, гением-хранителем» Великого Князя, он писал ему: «Надеясь на милость Божию, смею верить, что этот тяжелый опыт не будет продолжителен, но вы, при первом несчастье жизни, научитесь достойным образом переносить его. Вся наша жизнь есть не иное что, как беспрерывное старание сохранить наше достоинство в опытах, посылаемых нам Провидением.
Эта наука вам нужнее, нежели кому-нибудь, и вот случай доказать, что вы недаром имели такого друга в вашем младенчестве, каков несравненный Карл Карлович.
Вот случай воспользоваться всем тем добром, которым его любовь к вам обогатила вашу душу. Если что-нибудь может ускорить зрелость вашего характера, то именно это несчастие, слишком рано — и, надеюсь, ненадолго — посланное вам Богом. До сих пор, имев подле себя столь надежного руководца, имев в нем, так сказать, олицетворенную должность перед глазами своими, вы могли быть более беспечны; во всякую минуту было подле вас сердце, в котором все ваше откликалось, и доброе и худое; был голос, который тотчас или одобрял вас, или укорял и, в обоих случаях, приносил вам пользу.
Теперь это переменилось: вы более преданы самому себе — что в ваши лета опасная утрата, — и вы теперь вдвое должны за самого себя бодрствовать.
В этом-то и состоит теперь ваша обязанность; этой бдительностью за самим собой сохраните вы и свое достоинство в несчастии, и в то же время вы докажете ею и всю благодарность за оказанное вам добро. Живите так, как будто не было с вами никакой перемены, то есть не забывайте ни минуты того, кто теперь не всегда с вами вместе; глядите широкими глазами вашего верного друга; это будет вам опытной наукой добродетели и в то же время облагородит еще более ваше сердце благодарной любовью, коей выражение состоит не в ласках и не в других словах, а в согласии души с душою тех, кого мы любим, и в делах достойных одобрения их, когда они подле нас, или возбуждающее сладкое воспоминание о них, когда они не с нами. Примите этот совет от другого вашего истинного друга и последуйте ему. То, что мне пишут о вас и Карл Карлович, и все другие, уверяет меня, что вы теперь способны последовать такому совету». Такая уверенность наставника подтверждается еще более веским свидетельством о сыне самого Императора Николая в письме к Мердеру: «Вообще я им доволен, сердце доброе и готовое на все хорошее и благородное». Лето 1833 года, как и предыдущие, проведено в Петергофе почти исключительно в военных упражнениях, в кадетском лагере и на Красносельских маневрах.
Наследник ездил и на одиночное ученье, происходившее под руководством флигель-адъютанта Грессера в Литовском полку. В Красном Селе, на маневрах гвардейского корпуса, он исправлял обязанности ординарца Императора, и в день столетнего юбилея кирасирского своего имени полка командовал им на церковном параде; присутствовал и на высочайших смотрах Балтийского флота в Кронштадте, но в строю 1-го кадетского корпуса продолжал быть за унтер-офицера. 16-го сентября, по отъезде Государя за границу для свидания с королем прусским и императором австрийским, Императрица с детьми переехала в Царское Село, где оставалась до конца октября.
Туда прибыл, наконец, Жуковский, и тотчас же было приступлено к экзаменам, отложенным до возвращения наставника и прошедшим, как всегда, хорошо.
По крайней мере, Наследник писал Мердеру, «что Василий Андреевич остался им доволен». По переезде в Петербург он же сообщал ему, что у них все устроено по-прежнему: «и прогулка, и фехтование, и верховая езда, и гимнастика, и время удивительно как живо летит». Он признавался, что ему очень трудно взять верх над собою, но в то же время выражал надежду, что после нескольких усилий это сделается для него легче и что тогда он всегда будет хорошо и с любовью исполнять свою обязанность, «которая, конечно, теперь мала, но будет со временем великая». Мысли эти были внушены Цесаревичу приближением его совершеннолетия, определенного основным законом Империи для Наследника Престола в день достижения им шестнадцати лет. За несколько времени до этого события он писал отсутствовавшему воспитателю: «Вы, вероятно, теперь уже знаете, что мне через неделю предстоит.
Я уверен, что вы будете обо мне думать, равно как и я о вас, мой милый и бесценный друг, и потому вы можете себе представить, как мне должно быть грустно, что вас, моего второго отца, в этот важный в жизни моей день здесь не будет. Но всю эту скорбь я забуду, лишь бы вы возвратились ко мне совсем здоровым, чтобы окончить вами начатое дело. В последнем письме я вам писал, что Сперанский приготовлял меня к присяге и в прошедшую субботу прочел мне ее. Она удивительно хорошо написана и всякий человек с чувством не может ее хладнокровно прочесть». Когда Наследник писал эти строки, Мердера уже не было в живых. Он тихо угас в Риме 24-го марта 1834 года с именем Александра на похолодевших устах. Весть о его кончине дошла до Петербурга незадолго до дня, назначенного для торжественного принесения присяги Цесаревичем, по случаю исполнившегося его совершеннолетия и, по приказанию Государя, не была сообщена его высочеству.
Император Николай взял на себя поведать сыну о скорбной утрате, уже по переезде в Царское Село. Юрьевич так передает впечатление, произведенное ею на царственного юношу: «Я сидел в то время за работой, в той самой комнате, которую занимал некогда Карл Карлович, как внезапно вбегает ко мне Великий Князь; в сильном расстройстве, в слезах, бросается он на колени перед диваном.
В первый момент я как бы не вдруг понял причину его внезапного отчаяния, но мне не нужно было долго догадываться о причине, — рыдания Великого Князя объяснили мне оную, и вместо утешения, я смешал слезы мои с его слезами.
Дав время облегчить слезами столь сильный порыв сердечной скорби, я поднял Великого Князя. Обнимая меня, он сказал: «Не понимаю, как вы могли скрывать от меня свои чувства и как я не мог догадаться об ожидавшей меня горести? Боже мой! Я все надеялся, что скоро увижу бесценного Карла Карловича!» Слезы и рыдания прерывали несколько раз слова его. Объяснив волю Государя Императора, чтобы удалить от него всякое подозрение о сем горестном для всех нас событии и собственно мне данное его величеством приказание: скрывать скорбь свою, я не мог не сказать, что эта скорбь была тем тяжелее для моего сердца и мучительнее, что не могла быть никем разделена.
После некоторого размышления Великий Князь присовокупил: «Как хорошо, однако же, сделали, что не сказали мне… перед присягой моей…». Сегодня (три дня спустя) его величество изволил расспрашивать меня о Великом Князе, и когда я сообщил описанные мною выражения чувств скорби его, которая до сих пор ясно обнаруживается и на лице его, и в его действиях, равно и то, что он часто и долго стоит, погрузясь в размышления перед портретом незабвенного Карла Карловича, его величество изволил сказать мне: «Я весьма этим доволен; таковые чувства его мне весьма приятны; надобно, чтоб он чувствовал свою потерю». Заключим приведением посмертного отзыва Жуковского о достойном своем сотруднике: «Из сорока шести лет жизни своей посвятил он тридцать на службу Государю и последние десять провел безотлучно при особе его высочества Наследника, коего воспитание было ему вверено.
Отменно здравый ум, редкое добродушие и живая чувствительность, соединенные с холодной твердостью воли и неизменным спокойствием души — таковы были отличительные черты его характера.
С сими свойствами, дарованными природой, соединял он ясные правила, извлеченные им из опыта жизни — правила, от коих ничто никогда не могло отклонить его в поступках.
Спокойно и смиренно действовал он в кругу своих обязанностей, руководимый одной совестью, верный долгу, без честолюбия, без видов корысти, строгий с самим собой и удивительно добродушный с другими.
Десять лет, проведенных им при Великом Князе, конечно, оставили глубокие следы на душе его воспитанника; но в данном им воспитании не было ничего искусственного: вся тайна состояла в благодетельном, тихом, но беспрестанном действии прекрасной души его, действии, которое можно сравнить с благорастворением воздуха, необходимым для жизни и полного развития растений.
Его питомец был любим нежно, жил под святым влиянием прямодушия, честности, благородства; он окружен был порядком; самая строгость принимала с ним выражение нежности; он слышал один голос правды, видел — одно бескорыстие.
Могла ли душа его, от природы благородная, не сохраниться свежей и непорочной, могла ли не полюбить добра, могла ли в то же время не приобрести и уважения к человечеству, столь необходимого во всякой жизни, особливо в жизни близ трона и на троне? Будем же радоваться, что душа Наследника на рассвете своем встретилась и породнилась с прекрасной душой Мердера.
Провидение разлучило их в минуту важную для обоих. Все земное кончилось для одного в то время, когда другой вступал в храм для первой присяги на жизнь земную.
Один при переходе в лучший мир простился со здешним, произнося свое любимое, здешнее имя: Александр, Александр…» IV. Юность (1834-1838). 17-го апреля 1834 года Александру Николаевичу исполнилось шестнадцать лет. День этот приходился во вторник на Страстной неделе, а потому торжество провозглашения совершеннолетия и принесения присяги было отложено до Светлого Христова Воскресения.
Государь поручил Сперанскому подготовить сына к этому важному акту, разъяснив ему смысл и значение присяги, которую, на основании учреждения об императорской фамилии, члены царского дома, достигнув совершеннолетия, приносят в верности Государю и отечеству, а также в соблюдении права наследства и установленного фамильного распорядка. «Из сего видно, — говорил Сперанский, — что присяга сия делится на две части: одна входит в общую присягу подданства; другая часть совершенно новая. Она есть новая потому, что до 1797 года не было твердого закона о наследии престола.
Но с установлением сего закона, основатель его нашел нужным укрепить его присягой.
Причины сего очевидны.
Мы видели, как долго и как бедственно закон о наследии у нас колебался.
Что может укрепить его на будущее время? Каждый член императорского дома может, в свою чреду, по неисповедимым судьбам Провидения, достигнуть наследства, стать Самодержцем.
Что же может обязать волю самодержавную? Одна совесть, один суд Божий — присяга». Сущность присяги Сперанский определял так: «Присяга есть акт совести и религии, коим клянущийся призывает Бога во свидетели искренности его обещания и подвергает себя его гневу и мести в случае нарушения». Александр Николаевич до такой степени был проникнут сознанием важности предстоявшего ему обета, что, в недоверии к своим силам, у него вырвалось восклицание: «рано бы!» На эту тему предложил ему беседу, в самый день его рождения, законоучитель Павский.
Напомнив, что в день принесения присяги он должен будет, представ пред Государя и пред государство, обещать служить им всеми силами ума и тела и радеть пользам их с пожертвованием самого себя, духовный наставник указал на святое и великое призвание быть владыкою не только над собой, но и над миллионами людей, различных по языку, состоянию, чувствам, обычаям, нравам, мнениям, прихотям и суевериям. «Представьте себе, — поучал он, — сколько надобно ума, чтоб соразмерить их требования и указать им верный и прямой путь к цели!» Руководителями Цесаревича будут: мудрый пример отца и Государя, оправданные опытом советы наставников, наконец — Слово Божие. «Прежде нежели возложите на себя обет служить Государю и отечеству всеми силами души и тела, — заключил законоучитель речь свою, — возобновите обет, которым вы при крещении сочетались Христу, облекшись в него, и обязались последовать ему. Один только верный последователь Христа и здравый член Царства Божия может быть полезным членом царства человеческого». На Страстной неделе Цесаревич отговел и причастился св. Тайн, а в первый день Пасхи, 22-го апреля, слушал заутреню в большой церкви Зимнего дворца, где в тот же день, перед вечерней, произошло торжественное принесение им присяги в качестве Наследника Престола.
Императорские регалии принесены в церковь из бриллиантовой комнаты высшими сановниками: держава — обер-камергером графом Головкиным, скипетр — адмиралом графом Мордвиновым, корона — князем Кочубеем, возведенным в этот день в достоинство государственного канцлера, — и расставлены вокруг аналоя, на котором лежали Евангелие и св. Крест. По прибытии Государя и всей царской семьи началось молебствие, совершенное митрополитом С.-Петербургским Серафимом в сослужении членов Святейшего Синода и придворного духовенства, с возглашением умилительной молитвы, нарочно сочиненной на этот случай.
По окончании молебна Император Николай, взяв за руку сына, подвел его к аналою, пред которым Александр Николаевич вслух прочитал установленную для Наследника Престола присягу: «Именем Бога Всемогущего, пред святым его Евангелием, обещаюсь и клянусь: Его Императорскому Величеству, всемилостивейшему Государю, родителю моему, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к высокому Его Императорского Величества самодержавию, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, предостерегать и оборонять, споспешествуя всему, что к Его Императорского Величества службе и пользе государственной относиться может; в звании же Наследника Престола всероссийского и соединенных с ним престолов Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, обязуюсь и клянусь соблюдать все постановления о наследии престола и о порядке фамильного учреждения, в основных законах Империи изображенные, во всей их силе и неприкосновенности, как перед Богом и судом его страшным ответ в том дать могу. Господи, Боже отцев и Царю царствующих! Настави, вразуми и управи мя в великом служении мне предназначенном; да будет со мною преседящая Престолу твоему премудрость; пошли ю с небес святых твоих, да разумею, что есть угодна пред очима твоима и что есть право по заповедем твоим. Буди сердце мое в руку твоею! Аминь». «Когда открыто было Евангелие, — повествует очевидец, митрополит московский Филарет, — и Государь Император подвел к оному Государя Наследника для присяги, Государь Наследник произнес оную твердым голосом, с выражением, изображающим внимание к произносимым обетам.
Но когда он дошел до окончательных выражений сего акта, заключающих в себе молитву, глубокое чувство и слезы остановили его. Собирая дух и возобновляя усилие, он довершил чтение измененным, трогательно зыблющимся голосом.
Сердце родительское подверглось чувствам сыновним.
Государь Император обнял Государя Наследника, целовал его в уста, в очи, в чело и величественные слезы Августейшего Родителя соединились с обильными слезами Августейшего Сына. За сим, Государыня Императрица приняла возлюбленного первенца своего в матерние объятия, и взаимные лобзания и слезы вновь соединили отца, мать и сына. Когда занятие сим восхитительным зрелищем и мои собственные слезы наконец оставили мне возможность обратить внимание на присутствующих, я увидел, что все было в слезах». По подписании Наследником акта присяги, переданного Его Величеством вице-канцлеру для хранения в Государственном архиве, началась вечерня, а по окончании ее собрание перешло в Георгиевскую залу. По пути царского шествия, во всех залах Зимнего дворца, от Концертной до Портретной галереи, расположены были отряды полков лейб-гвардии; в Портретной галерее — рота дворцовых гренадер, а в тронной зале — знамена всех гвардейских полков и отряд военно-учебных заведений под командой главноначальствующего, Великого Князя Михаила Павловича.
Государь, Императрица, Наследник и следовавшие за ними Особы Императорской Фамилии вошли в Георгиевскую залу, посреди которой стоял аналой с Евангелием и крестом, — при звуках незадолго до того сочиненного Львовым народного гимна: «Боже, Царя храни!». Императрица заняла место на возвышении у трона, Император стал у подножия его. Войска взяли на молитву и сняли кивера.
Тогда Государь снова подвел к аналою Цесаревича, который был приведен к военной присяге обер-священником гвардии, протоиереем Музовским, под знаменем Атаманского своего имени полка. Громко и внятно прочел он следующее клятвенное обещание: «Я, нижепоименованный, обещаюсь пред Всемогущим Богом служить Его Императорскому Величеству, всемилостивейшему Государю, родителю моему, по всем военным постановлениям верно, послушно и исправно; обещаюсь чинить врагам Его Императорского Величества и врагам его государства храброе и твердое сопротивление, телом и кровью, в поле и крепостях, на воде и на суше, в сражениях и битвах, в осадах и приступах и во всех военных случаях, без изъятия; обещаюсь о всем, что услышу или увижу противное Его Императорскому Величеству, его войскам, его подданным и пользам государственным — извещать и оные во всех обстоятельствах, по лучшей моей совести и разумению, охранять и оберегать так верно, как мне приятны честь моя и живот мой; обещаюсь во всем том поступать, как честному, послушному, храброму и отважному воину надлежит: в чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий!» Войска отдали честь; знамена склонились пред троном;
Государь поклонился собранию и под руку с Императрицей, сопровождаемый членами своей семьи, удалился во внутренние покои. О совершившемся событии объявил Высочайший манифест, которым верноподданные приглашались соединить свои молитвы с Царем ко Всевышнему: «да благословит совершеннолетие Наследника Престола преуспеянием в мудрости и добродетели; да руководствует его всеблагое Провидение в путях жизни, ему предлежащих; да будет сердце его в руце Божией, всегда хранимо и уготовано для великого служения, ему предназначенного». Особой грамотой объявил Государь донскому казачьему войску о принесении присяги августейшим атаманом, заключив ее следующими словами: «Мы твердо уверены, что войско Донское, издревле знаменитое силой веры праотцев, непоколебимой верностью и преданностью своим Государям, единодушным стремлением ко благу общему во дни мира и в трудах брани — передаст сынам своим чувства сии во всей их святости и чистоте и тем упрочит и на родине своей несомненное исполнение надежд и желаний, коими, в достопамятный день сей, одушевлены вся Россия и наше родительское сердце». Радость свою Император Николай выразил во множестве милостей, щедрой рукой расточенных государственным сановникам, военным и придворным чинам. Наградой Цесаревичу было производство во флигель-адъютанты.
Не забыты и лица, причастные к воспитанию Наследника.
Александр Николаевич сам пожелал ознаменовать добрым делом важный для него день, в который он, по собственному выражению, «имел счастье исполнить первый долг свой, принеся пред престолом Божиим присягу в верности Государю родителю и в лице его — любезному отечеству». С этой целью он препроводил петербургскому и московскому генерал-губернаторам по 50000 рублей, прося их распределить эту сумму между наиболее нуждающимися жителями обеих столиц.
В рескрипте графу Эссену он, в числе своих побуждений, выставлял намерение выразить признательность Петербургу, как тому месту, «где провел свои ребяческие годы, где научился любить Россию и где, наконец, произнес свою святую присягу». Еще теплее отзывался он о первопрестольной столице в рескрипте к князю Голицыну. «Москва, — писал он, — есть любезная моя родина.
Бог дал мне жизнь в Кремле.
Да позволит он, чтоб сие предзнаменование совершилось; чтобы я в остающиеся мне годы первой молодости мог с успехом приготовиться к ожидающим меня обязанностям; чтобы со временем, исполняя оные, мог заслужить одобрение моего Государя родителя, как сын верноподданный и уважение России, как русский, всем сердцем привязанный к благу любезного отечества». На следующий день по принесении присяги, в Зимнем дворце отпраздновали именины Императрицы Александры Феодоровны; на третий — там же происходил парадный обед для высшего духовенства и особ первых трех классов.
Ряд блестящих торжеств, продолжавшихся во всю Святую неделю, завершился балом, данным 29-го апреля петербургским дворянством, в палатах обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина; бал этот удостоили своим присутствием Государь, Государыня, Наследник и прочие члены царской семьи. Хотя по достижении совершеннолетия Император и повелел Цесаревичу присутствовать в Правительствующем Сенате, а на основании § 27 учреждения Императорской фамилии, попечителем к нему назначил бывшего посла при Лондонском дворе генерал-адъютанта князя Х. А. Ливена, но в то же время, вместо умершего Мердера, должность воспитателя поручена генерал-адъютанту Кавелину, помощником его остался Юрьевич, а Жуковский сохранил звание наставника.
Из двух совоспитанников Александра Николаевича произведен в чин прапорщика и зачислен в л.-гв. Павловский полк граф Виельгорский, с назначением состоять при его высочестве.
Предначертанный в «Плане учения» курс наук далеко еще не был выполнен.
Ко дню совершеннолетия Наследник прошел: из Закона Божия — священную историю Ветхого и Нового завета, церковную историю и введение в катехизис; из всеобщей истории — древнюю и историю средних веков; из русской истории — до воцарения дома Романовых; из математики — арифметику, алгебру и элементарную геометрию; из естественной истории — общее обозрение природы в ее происхождении и элементах; из физики — о телах вообще и о твердых телах в особенности, статику и динамику; из военных наук — начала фортификации и артиллерии.
Кроме практических занятий языками русским, французским — на котором преподавалась также и география, — немецким, английским и польским, пройдена грамматика этих языков и начато ознакомление с литературами русской и немецкой.
По программе окончательного курса, предположенного еще на три года, определено было пройти: в Законе Божием — пространный катехизис; по математике — сферическую тригонометрию, начертательную и аналитическую геометрию, высшую математику, политическую арифметику; по физике — о каплеобразных и газообразных телах, о звуке, свете, теплоте, электричестве и магнетизме, с обозрением космографии; по истории — историю трех последних веков, с тем чтобы изучение новейшей истории со времен французской революции соединить с курсом дипломатии; по русской истории — от воцарения дома Романовых до кончины Александра І, а также географию и статистику России; по языкам русскому и иностранным — историю русской и иностранных литератур; по военным наукам — окончание курса фортификации и артиллерии, военную историю, тактику и стратегию; наконец — право, политическую экономию и высшую политику.
Сохранялись установленные полугодовые и годовые экзамены, но переносились с июня на ноябрь, а с января — на апрель каждого года. Заключительный экзамен имел произойти по окончании полного курса, весной 1837 года. Лето 1834 года прошло в обычных военных занятиях и упражнениях, в лагерях Петергофском и Красносельском, и завершилось величественным торжеством, состоявшимся в самый день тезоименитства Наследника: открытием на площади пред Зимним дворцом памятника Императору Александру Благословенному.
К этому празднеству прибыла в Петербург депутация от прусской армии, предводимая вторым сыном короля, принцем Вильгельмом.
Александр Николаевич почти каждое лето видел при нашем дворе родственных прусских принцев, братьев Императрицы.
Так, в 1833 году приезжал в Петербург принц Альберт, в 1834 г. — наследный принц с супругой.
На этот раз он имел не только радость свиданья с тем из дядей, к которому питал наибольшую привязанность, но и мог любоваться целым отрядом прусских офицеров и солдат, о которых, со времени первого посещения Берлина, сохранил наилучшее воспоминание.
Прусских гостей чествовали в кругах придворном и военном, а глава депутации, принц Вильгельм, получил по этому случаю редкую награду: орден св. Владимира 1-й степени, пожалованный ему при рескрипте, в котором Император Николай, в прочувствованных словах, помянул братство по оружию двух армий и совместные подвиги их в эпоху войн за освобождение Европы.
Во второй половине октября Государь, совершавший путешествие по России, вызвал Цесаревича в Москву, куда он прибыл в сопровождении попечителя, князя Ливена, но пробыл там всего два дня и затем возвратился в Царское Село, а оттуда 27-го октября, вместе с августейшим отцом, выехал в Берлин, где находилась Императрица.
В первое посещение прусской столицы, в 1829 году, Александр Николаевич сблизился с родственниками прусского королевского дома. В этот приезд круг его знакомых расширился, так как к прибытию русского Императора в Берлин съехалось большое число немецких государей и принцев: великие герцоги Саксен-Веймарский и Мекленбург-Стрелицкий, наследный великий герцог и герцог Карл Мекленбург-Шверинские с супругами, герцог и герцогиня Ангальт-Дессауские, герцоги Ангальт-Кетенский, Брауншвейгский и Нассауский, принц-регент саксонский, принц Георг Гессенский, наконец принц Оранский с сыном, принцем Александром.
Время проходило в балах и увеселениях разного рода, но преимущественно в военных упражнениях, смотрах и парадах.
На параде 10-го ноября Наследник командовал 3-м прусским своего имени уланским полком, «причем — как сказано в его формулярном списке — пожалован его величеством Фридрихом-Вильгельмом III полковником прусских войск, а Государем Императором утвержден в сем чине и в русской службе». Царская семья возвратилась в Петербург к именинам Государя, и в этот день Александр Николаевич зачислен в Преображенский полк. В течение учебного сезона 1835 года произошла важная перемена в составе преподавателей: законоучитель Павский замещен в этой должности протоиереем Бажановым.
Причиной было неодобрение, высказанное некоторым из богословских сочинений Павского московским митрополитом Филаретом, мнение которого было поддержано и первенствующим членом Святейшего Синода, Серафимом, митрополитом с.-петербургским.
Обстоятельство это было, вероятно, не чуждо решению Императора Николая наименовать старшего сына членом Синода. 4-го июня, прибыв в Синод в сопровождении Цесаревича, Государь отслушал краткое молебствие в освященной за несколько дней до того синодальной церкви и потом направился в палату заседаний Синода, где занял место посреди его членов, посадив Наследника направо от себя. Приложившись к Евангелию и кресту, поставленным, по синодальному обычаю, во главе присутственного стола, и пригласив иерархов занять свои места, Николай Павлович обратился к ним с пространной речью, в которой напомнил о трудностях, с коими пришлось ему бороться при восшествии на престол, и о происшествиях 14-го декабря, совершившихся на площади пред Синодом; упомянул о победоносных войнах с Персией и Турцией и об успешном усмирении польского мятежа, а также о скором прекращении беспорядков, вызванных холерой, и заявил, что преодоление всех этих трудностей он относит к особенной помощи Божией, «на которую паче всего и впредь возлагает надежду, быв утвержден в сих чувствах наставлениями благочестивейших родителей своих». Полагая ближайшим к сердцу своему попечением — продолжал Государь — охранение православия, он уверен, что те же чувства разделяет и Наследник, о чем он свидетельствует пред Россией как отец и Государь.
Коснувшись стоявших на очереди важных вопросов о воссоединении униатов и обращении раскольников, требующих, как выразился он, «неослабной бдительности, твердости и постоянства в принятых правилах, без всякого вида преследования», Император Николай возвестил Синоду, «что простирал попечение свое о делах церковных и на будущие времена и, желая предупредить сим самым испытанное неудобство от нечаянного вступления в оные, он, подобно тому, как ввел уже старшего своего сына и Наследника в Сенат и намерен вскоре ввести и в Государственный Совет, признает полезным, чтобы для ознакомления с церковными делами Цесаревич присутствовал иногда в заседаниях Синода и под личным руководством Его Величества приобретал сведения, потребные и по сей части для его высокого назначения». Государь окончил выражением надежды на преуспеяние Наследника в этом деле, полагаясь на усердие Синода в споспешествовании ему и поручая его молитвам возлюбленного своего первенца.
О посещении Императором Синода и о назначении Наследника Престола синодальным членом Святейший Синод объявил указом по духовному ведомству православного исповедания.
Новый законоучитель Бажанов довершил религиозное воспитание Цесаревича по весьма обширной программе.
Пройдя с ним пространный катехизис и повторив церковную историю, он прочел ему курс догматического Богословия и ряд наставлений об обязанностях христианина вообще и в частности — Государя.
Около того же времени, а именно 12-го октября 1835 года, начались продолжавшиеся по апрель 1837 года лекции Сперанского, скромно озаглавленные им: «Беседами о законах». Изложив в кратком введении основные начала права и отношение его к нравственности, Михаил Михайлович разъяснил понятие об общежитии в четырех его видах: семейство, род, гражданское общество, государство, а также сущность основных законов вообще и в России в особенности.
Самодержавную власть, присущую русским государям, определял он следующим образом: «Слово неограниченность власти означает то, что никакая другая власть на земле, власть правильная и законная, ни вне, ни внутри империи не может положить пределов верховной власти российского Самодержца.
Но пределы власти, им самим постановленные, извне государственными договорами, внутри словом Императорским, суть и должны быть для него непреложны и священны.
Всякое право, а следовательно, и право самодержавное, потому есть право, поколику оно основано на правде.
Там, где кончится правда и где начинается неправда, кончается право и начинается самовластие.
Ни в каком случае самодержец не подлежит суду человеческому; но во всех случаях он подлежит, однако, суду совести и суду Божию». В другом месте Сперанский установляет, что, в силу основных законов империи, Государь в России является единственным источником не одной законодательной, но и исполнительной власти, ибо, как гласит 80-я статья этих законов: «власть управления во всем ее пространстве принадлежит Государю». От основных законов лектор перешел к русским государственным учреждениям и предметам их ведомства, к законам о состояниях, дворянстве, городских и сельских обывателях, о повинностях и их раскладке, и по этому поводу обозрел главные положения политической экономии и финансовой науки; рассмотрел законы о податях, пошлинах, доходах; об отчетности и контроле; о денежном обращении и кредите.
Третью часть своих бесед Сперанский посвятил уголовному праву, предоставив преподавание гражданского права инспектору классов Императорского училища правоведения барону Врангелю.
Многочисленные приложения к общему курсу излагают взгляды составителя свода на частные вопросы, состоящие в тесной связи с законодательством.
Следует отметить: его рассуждения о взаимодействии в праве сил естественных с силами нравственными; о понятиях добра и пользы; историческое обозрение высших наших государственных учреждений: Совета, Сената и Министерств; такое же обозрение изменений в праве поземельной собственности и состоянии крестьян; историю ассигнаций и пошлин; примеры упражнений в практическом судопроизводстве.
Беседы Сперанского с Цесаревичем о законах заслуживают тем большего внимания, что, обнимая всю совокупность государственного законодательства и управления, вполне совпадают с личным взглядом на этот предмет Императора Николая, который, по окончании курса правоведения, в следующих выражениях изъявил свою благодарность маститому составителю Свода Законов: «Нам в особенности приятно как Государю и отцу видеть, с каким пламенным усердием вы посвящаете часть своего времени преподаванию российского права любезнейшему сыну нашему, Наследнику нашего Престола.
Мы предоставили вам приучать юный ум его вникать в истинное свойство и дух нашего законодательства, соображать постановления оного с потребностями края и тщательно наблюдать их действие на благосостояние и нравственное достоинство народа.
Вы совершенно оправдали наш выбор, и мы с признательностью к стараниям вашим замечаем сделанные уже им на сем важном поприще успехи.
В ознаменование сего чувства и не изменяющегося к вам благоволения нашего, всемилостивейше жалуем вам алмазные знаки ордена св. Андрея Первозванного». Летом 1835 года Александр Николаевич не сопровождал августейших родителей ни в Калиш, где происходил совместный лагерный сбор войск русских и прусских, ни в заграничную поездку для свидания в Теплице с императором австрийским Фердинандом.
В конце мая он отдал последний долг воспитателю своему, Мердеру, тело которого привезено было из Рима в Петербург и предано земле на Смоленском кладбище, после отпевания в лютеранской церкви.
Рассказывают, что по этому поводу Цесаревич заметил: «Я никогда не справлялся о его вероисповедании, но я знал его добрые дела и мне не нужно было ничего более, чтобы уважать его и любить». Все летнее время Наследник посвятил практическому довершению своего военного образования в Петергофе и Красном Селе, усиленно изучая и военные науки, для расширения объема преподавания которых Император Николай еще в 1834 году повелел прекратить уроки естественной истории.
По смерти генерала Христиани чтение лекций по фортификации возложено было на генерала Ласковского, а военной истории — на полковника Веймарна.
Успехи Александра Николаевича в военном деле были настолько заметны, что в лагерном сборе 1836 года он уже командовал отдельными частями: в Петергофе — батальоном 1-го кадетского корпуса; в день Преображения — 1-м батальоном Преображенского полка, а на Высочайшем смотру отдельного гвардейского корпуса — лейб-гусарским полком.
В свои именины Государь произвел Цесаревича «за отличие по службе» в генерал-майоры, с назначением в свиту его императорского величества.
С этого дня образовали ему придворный штат: один только князь Ливен сохранил звание попечителя;
Ушаков назначен управляющим конюшенным отделом двора его высочества, генерал-адъютант Кавелин и произведенный во флигель-адъютанты Юрьевич — состоящими при его особе. Сверх того, назначены состоять при нем несколько молодых офицеров, а именно: Преображенского полка — полковник Назимов, Семеновского полка — полковник Эксеспарре; будущие его адъютанты: кирасирского его величества полка поручик князь Барятинский и Преображенского полка прапорщик Адлерберг; наконец, оба его совоспитанника: Виельгорский и также произведенный в офицеры прапорщик Павловского полка Паткуль.
Весной 1837 года, после общего экзамена, завершившего круг образования Наследника, Александр Николаевич предпринял, согласно собственноручно начертанной Императором Николаем инструкции путешествие по России.
Целью его было личное ознакомление со страной и ее обитателями как необходимое дополнение к познаниям, приобретенным научным путем. В путешествии этом сопровождали его высочество бывшие его воспитатель и наставник Кавелин и Жуковский, преподаватель истории и географии России Арсеньев, состоящие при Наследнике молодые офицеры и лейб-медик Енохин.
Попечителя князя Ливена болезнь задержала в Петербурге.
Путешественники ехали быстро, с короткими остановками в главных городах, что дало повод Жуковскому сравнить путешествие с чтением книги, в которой Великий Князь прочтет пока только одно оглавление, дабы получить общее понятие о ее содержании. «После, — рассуждал он, — он начнет читать каждую главу особенно.
Эта книга — Россия, но книга одушевленная, которая сама будет узнавать своего учителя.
И это узнание есть главная цель настоящего путешествия.
Можно сказать, что Государь дал России общий, единственный в своем роде праздник.
От Балтийского моря до Урала и до берегов Черного моря все пробуждено одним чувством, для всех равно понятным и трогательным.
Все говорят: Государь посылает нам своего сына; он уважает народ свой и в каждом сердце наполнено благодарностью». В первом письме с пути к Императрице Василий Андреевич так выражал свои впечатления: «Я не жду от нашего путешествия большой жатвы практических сведений о состоянии России: для этого мы слишком скоро едем, имеем слишком много предметов для обозрения и путь нам слишком определен; не будет ни свободы, ни досуга, а от этого часто и желания заняться как следует тем, что представится нашему любопытству.
Мы соберем, конечно, много фактов отдельных и это будет иметь свою пользу; но главная польза — вся нравственная, та именно, которую теперь только можно приобресть Великому Князю: польза глубокого, неизгладимого впечатления.
В его лета, в первой свежей молодости, без всяких житейских забот, во всем первом счастии непорочной жизни, не испытав еще в ней ничего иного, кроме любви в недре своего семейства, он начинает деятельную жизнь свою путешествием по России — и каким путешествием? На каждом шагу встречает его искреннее, радушное доброжелательство, тем более для него трогательное, что никакое своекорыстие с ним не смешано: все смотрят на него как на будущее, прекрасно выражающееся в его наружности; никто не думает о себе, все думают об отечестве, и в то же время все благословляют отсутствующего заботливого Государя.
Как могут такого рода впечатления не подействовать благотворно на свежую молодую душу, которую и сама природа образовала для добра и всего высокого? Я вижу беспрестанно пред собой пленительную картину.
Народ бежит за ним толпами и не одна новость влечет его и движет им. Чувство высокое, ему самому неясное, но верное, естественное оживотворяет его: он видит пред собой представителя своего счастья.
Масса толпы кричит, волнуется, мчится, но в этой толпе многие плачут и крестят.
И чем далее подвигаемся, тем сильнее движение: оно идет crescendo. Таким образом, в продолжение предстоящих четырех месяцев — которые да благословит Бог успехом — Великий Князь будет счастлив самым чистым счастьем, и это счастие будет плодотворно для его будущего и для будущего России». Цесаревич и его свита, после напутственного молебствия, совершенного в Казанском соборе, выехали из Петербурга 2-го мая и на другой день, в пятом часу утра, прибыли в Новгород.
Отдохнув несколько часов в Аракчеевском дворце, Александр Николаевич начал обозрение города с посещения древнего Софийского собора, осмотрел монастыри, церкви, училища, больницы, казармы и после обеда, к которому приглашены были губернатор, архиерей и городской голова, отправился на пароходе по Волхову в Свято-Юрьевский монастырь.
Там встретил его архимандрит Фотий. Наследник и спутники его были поражены богатством обители, великолепием, благочинием, но более всего удивительным, чисто военным порядком, заведенным среди братии суровым настоятелем.
В тот же вечер они выехали из Новгорода и, переночевав на станций Зайцево, 4-го мая, после обеда в Валдае, где Александр Николаевич произвел смотр нескольким артиллерийским батареям, заехали в Иверский монастырь, а к вечеру достигли Вышнего Волочка.
В этом городе внимание Цесаревича привлекли шлюзы каналов, построенных Петром Великим; в Торжке был обед, кавалерийский смотр, посещение древнего монастыря св. Бориса и Глеба; к ночи прибыли в Тверь. Город весь сиял огнями.
Несмотря на поздний час, все население высыпало на улицы, чтобы кликами радости и счастья встретить желанного дорогого гостя, «Прекрасное сердце нашего бесценного путешественника, — повествует один из его спутников, — так сказать, пьет полную чашу удовольствия, видя, как русский народ с неподдельным истинным восторгом везде принимает его. В Вышнем Волочке, Торжке и Твери нельзя было никому из свиты следовать за Великим Князем; народ целой массой льнет к нему, гласно любуется им и в удовольствии своем гласно благодарит Батюшку-Царя, что дал полюбоваться на своего Наследника ненаглядного». В Твери Цесаревич направился прямо в собор и оттуда пешком прошел во дворец, чрез густую толпу народа, приветствовавшего его несмолкаемым «ура!». 6-го мая происходили: прием должностных лиц, смотр войскам, поездка в Отрочь-монастырь, прославленный страдальческой кончиной св. митрополита Филиппа, обозрение благотворительных и воспитательных заведений, а также устроенной к приезду его высочества промышленной выставки; обед во дворце для военных и гражданских властей, наконец, бал, данный тверским дворянством.
На рассвете следующего дня Цесаревич продолжал свой путь через Углич и Рыбинск в Ярославль. «С приближением к Волге, — писал Жуковский Императрице Александре Феодоровне, — все принимает вид одушевленный: деревни становятся чаще, жилища и жители являют довольство и обилие; исчезают болота, пред глазами расстилаются засеянные хлебом поля; по берегам Волги тянутся целые деревни; беспрестанно мелькают на них богатые церкви.
Обитатели деревень принимают заметно характер радушия, простосердечия.
Они смотрят на вас с любопытством, но без всякого грубого удивления; в их стремлении встретить Великого Князя заметно и желание увидеть невиданное, и желание почтить то, что для них свято. Меня особенно поразило то, что в этом изъявлении почтения не было ни малейшего следа раболепства; напротив, выражалось какое-то простосердечное чувство, внушенное предками, сохраненное как чистое, святое предание в потомках.
Одним словом, видишь русский народ, умный и простодушный, в его неискаженном образе». Пробыв день в Угличе, где Цесаревич с благоговейным вниманием осматривал храм, построенный на крови, то есть, на месте убиения Царевича Димитрия, и остановясь на несколько часов в Рыбинске, путешественники вечером 9-го мая достигли Ярославля.
Следующий день посвящен был в Ярославле, так же как в Новгороде и в Твери, официальным приемам и осмотру достопримечательностей, выставки произведений губернии и проч. Особенностью ярославского приема было устроенное для Великого Князя после обеда катанье по Волге, о котором так рассказывает очевидец: «За катером его высочества следовали катера с музыкантами и русскими песенниками; сотни маленьких лодок, наполненных мужчинами и женщинами, шныряли вокруг катера Великого Князя, покрывая Волгу на большое пространство.
Десятки тысяч народа покрывали высокий берег Волги со стороны города.
Русское «ура!» не переставало и на воде, и на берегу, во все время нашего плавания вдоль по берегу на расстоянии двух или трех верст взад и вперед.
Эти десятки тысяч народа бежали за экипажем Великого Князя и, по выходе его из катера, не переставали провожать до самого дворца с тем же «ура!». Народ толпился до позднего вечера перед дворцом, ожидая появления Великого Князя на балконе.
В девять часов, прелестная иллюминация из разноцветных огней на судах по Волге и на берегу городском мгновенно переменила картину; а на другом берегу — тысячи смоляных костров, отражавшихся бесчисленными огненными струями величественной реки, довершали очарование.
Великий Князь вышел на балкон, и бесконечное «ура!» надолго заглушило хор музыки, игравшей национальный гимн. Великий Князь не мог не быть восхищен всем тем, что он видел в русском народе: и в Ярославле, как и в Твери, и в Угличе, и в Рыбинске, и во всякой деревушке его с восторгом радости встречает русский народ. Часто он подвергается неизбежным задержкам (народ останавливает проезд экипажа), часто с трудом может пробраться сквозь толпу жаждущих привлечь его взор. Повсюду беспрерывное «ура!». Оно в ушах наших так вкоренилось, что и в тишине не оставляет нас». День завершился балом в дворянском собрании, на котором Цесаревич много танцевал.
Вообще, во время пути он был здоров и весел и, несмотря на быстрое следование, как будто не знал усталости, одолевавшей его спутников.
По замечанию Юрьевича, в письмах к жене постоянно жаловавшегося на чрезвычайное утомление, всех больше уставал «наш первый старшина» Кавелин, — уставал до такой степени, что часто не помнил себя; Жуковский — не мог собраться с духом, Арсеньев — с мыслями, молодежь — с делом. Один Великий Князь оставался неутомим и всех ободрял своим примером.
Каждый вечер он прилежно писал свой дневник и, сверх того, пространные письма родителям и сестрам, которые из каждого губернского города отвозил в Петербург нарочный фельдъегерь. «Могу всем сердцем радоваться, — писал Жуковский Государыне, — живым полетом нашего возмужавшего орла и, следуя за ним глазами и душой в высоту, кричать ему с земли: смелее, вперед по твоему небу! И дай Бог силы его молодым крыльям! Дай Бог любопытства и зоркости глазам его! То небо, по которому он теперь мчится, прекрасно, широко и светло: это наша родная Россия!». Из Ярославля Александр Николаевич отправился в Кострому кружным путем — через Ростов, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Суздаль, Шую и село Иваново.
Внимание его привлекали не одни святыни и древности, но и промышленные заведения этого богатого края. Всех восхищал он своей приветливостью, обращением, полным достоинства и вместе с тем непринужденной любезности.
В церквах Наследник усердно молился, кладя земные поклоны, приводя тем в умиление набожных русских людей; в разговорах приноравливался к состоянию и степени образования собеседников; при представлениях очаровывал ласковостью приема; наконец, при обозрениях выставок, фабрик, заводов относился ко всему с величайшим интересом и любознательностью.
Приятно поражала в нем деликатность и скромность, выразившиеся, между прочим, по следующему поводу.
При въезде в Кострому приходилось переехать Волгу. Костромские дворяне заняли было места гребцов в катере, чтобы иметь честь перевезти Царственного гостя. Цесаревич спросил: «А Государь, как переезжал Волгу?» Ему ответили: «с обыкновенными гребцами». Тогда он вошел в другую лодку, где были простые гребцы, волжские крестьяне, любезно поблагодарив усердных дворян.
В Костроме Наследник пробыл один день, 14-е мая, проведенный так же, как и в прочих губернских городах, — в приемах и осмотрах.
Выдающимся событием было посещение Ипатьевского монастыря — колыбели величия рода Романовых.
Там встретил его преосвященный Владимир, епископ костромской, прочувствованной речью. Помолившись в храме, где великая инокиня Марфа благословила на царство сына Михаила, Цесаревич, по выражению спутника, ни одного камушка в монастыре не оставил без внимания.
Восторг костромичей превосходил всякое описание.
В вечер приезда Наследника тысячи народа ждали его на берегу Волги, многие по пояс стояли в воде, чтобы скорее насладиться его лицезрением, чтобы приблизиться к несшей его лодке. На пристани Великий Князь насилу мог добраться до экипажа, насилу экипаж его мог проехать через непроходимую толпу до Успенского собора, а оттуда в приготовленный для него дом на Сусаниной площади. «Нельзя описать того, можно сказать, ужаса, — восклицает Юрьевич, — с которым народ и здесь, как везде на пути нашем, толпился к Великому Князю. Беда отдалиться на полшага от него; уже более нельзя достигнуть до него, и бедные бока наши и ноги будут долго помнить русскую любовь, русскую привязанность к Наследнику.
Никакая полиция, ни чувство святости к духовенству, встречающему у храмов и провожающему Великого Князя, ничто не останавливает силы народной толпы. Вчера, при выходе из собора, толпа унесла, так сказать, далеко от дверей собора архиерея; он долго не мог попасть назад в церковь.
Бедные женщины дорого платят за свое желание полюбоваться «прелестным Наследником», как везде называют его умильные губки красавиц и некрасавиц.
Часто жалкий женский крик стона сливается с непрерывным «ура!» при входе и выходе из церквей, из домов, из экипажа Великого Князя. Здесь как-то особенно, кажется, даже более, нежели где-либо, народ неугомонен: большая прекрасная площадь Сусанина, до поздней ночи усыпанная народом, не переставала гудеть непрерывным «ура!» даже и тогда, когда Великий Князь был уже в постели.
Сегодня я встал в седьмом часу и перед окнами та же толпа; кажется, как будто народ не сходил с площади». Обычный бал заменило в Костроме народное гулянье в городском саду и катанье по Волге. Переезд из Костромы в Вятку по северным лесам и пустыням совершен в четыре дня. В Вятке устроена была выставка и дан бал от купечества.
Оттуда Цесаревич направил свой путь на Ижевские и Котело-Воткинские оружейные заводы, а 25-го мая был уже в Перми, где остался два дня и где ссыльные поляки подали Наследнику прошения о возвращении на родину, раскольники — об избавлении их от преследования. 26-го мая, в четыре часа пополудни, близ станции Решоты, в тридцати верстах от Екатеринбурга, Августейший Путешественник достиг высшей точки Уральского хребта и из Европы перевалил в Азию. К шести часам он прибыл в Екатеринбург и тотчас же поехал осматривать монетный двор, казенный золотопромывательный завод, лабораторию, в которой очищают золото и переплавляют в слитки, и гранильную фабрику.
Проведя следующий день в Екатеринбурге, Наследник 28-го мая обозревал частные горные заводы, расположенные в окрестностях этого города; пил чай в Старо-Невьянском железном заводе Яковлевых, поднимался на гору Благодать, ночевал в Нижне-Тагильском заводе Демидова; на другой день вернулся к обеду в Екатеринбург, а вечером ездил на Берцовские казенные золотоносные прииски. «Вчера на расстоянии 200 верст, — писал Юрьевич, — мы, так сказать, все ехали по золотым россыпям; по обе стороны дороги постоянно видишь золотоносные пески; самая дорога — золото». 31-го мая Цесаревич вступил в пределы Сибири, ночь с 1-го на 2-е июня провел в Тюмени, а следующей ночью, переправясь через Иртыш, достигнул Тобольска.
Там, как и в губернских городах Европейской России, для него была устроена промышленная выставка и генерал-губернатором Западной Сибири дан бал. Сибирь произвела на Великого Князя крайне благоприятное впечатление.
В лучших центральных губерниях он не видел такого бодрого, богатаго, видного, настоящего русского народа, как по сибирскому тракту, от Екатеринбурга до Тобольска.
Даже женщины показались ему красивее и здоровее ярославских и костромских.
Земля, благодатный чернозем, возделана отлично.
Не оказалось по пути ни тундр, ни болот, обыкновенно связываемых с представлением о Сибири, но всюду веселые виды полей, лугов, рощи и широкие реки: Тура, Тобол, Иртыш. Темным пятном на радужном фоне этой картины являлись лишь многочисленные ссыльные, поселенные в Тобольске и его окрестностях.
Сердце Цесаревича прониклось состраданием к несчастным и он не поколебался обратиться к Государю с просьбой о смягчении их участи.
Тобольск был конечной точкой путешествия Александра Николаевича в Азии. 4-го июня он оставил этот город и, переночевав в Тюмени, 6-го числа перевалил обратно за Урал и через Челябинск 7-го июня прибыл на Златоустовский оружейный завод. В Ялуторовске и Кургане он видел поселенных там декабристов и обнадежил их ласковым словом.
Его тронуло грустное их выражение.
Расстояние от Златоуста до Оренбурга, 170 верст до Верхне-Уральска по горной местности, а 570 верст оттуда по долине Урала, бесплодной Киргизской степью, Цесаревич проехал в пять дней. В Оренбурге генерал-губернатор Перовский устроил ему блестящий прием, соединив европейские удовольствия с азиатскими потехами.
Поутру вновь образованные регулярные башкирские полки, смешанные с уральскими казачьими, стройными маневрами занимали Великого Князя; вечером киргизская орда, нарочно прикочевавшая к Оренбургу для его приезда, забавляла его всем, чем только могла: скачкой на киргизских лошадях маленьких полунагих киргизят; скачкой их же на верблюдах; состязанием киргизов в борьбе между собой; заклинанием змей, хождением босыми ногами по голым острым саблям, дикой пляской, музыкой на дудках и гортанной.
Не обошлось и без бала, происходившего посреди киргизского кочевья, в нарочно выстроенной изящной галерее, под звуки европейского оркестра.
Бал удался как нельзя лучше, и Великий Князь долго танцевал с оренбургскими красавицами.
Посетив Илецкие соляные копи, Наследник оставил Оренбург 15-го июня и на следующий день прибыл в Уральск, где ему была показана примерная рыбная ловля осетров, летняя и зимняя.
Два дня спустя царственный путешественник был уже в Казани, где оставался трое суток. Там он узнал, что болезнь окончательно задержала в Петербурге попечителя его, князя Ливена.
Он с любопытством осмотрел древний Кремль с его собором, посетил женский монастырь и с величайшим вниманием обозревал во всей подробности Казанский университет и состоящие при нем ученые учреждения.
Кроме обычного бала от дворянства, в честь его купечество устроило народное гулянье на Орском поле, а губернатор Стрекалов — спектакль любителей.
Великий Князь остался очень доволен пребыванием в Казани. 24-го июня, не доезжая нескольких верст до Симбирска, Цесаревича настиг фельдъегерь и вручил ему письмо от Государя.
То был ответ Императора Николая на ходатайство Наследника о ссыльных поселенцах Сибири и, в числе их, о некоторых декабристах.
Его высочество поспешил сообщить Кавелину и Жуковскому содержание этого письма и тут же, среди дороги, под открытым небом, все трое обнялись во имя Царя, «возвестившего им милость к несчастным». Минуту эту поэт-наставник называет «одной из счастливейших в жизни». Он спешил поделиться с Августейшей матерью радостью, возбужденной в нем таким «произвольным порывом милосердия в милом Цесаревиче»: «Никто не побуждал его к состраданию; он сам, с прелестной сыновней свободой и доверенностью высказал все Государю… Боже мой! какими глазами будет смотреть Россия на этого милого Сына Царского! Какое восхищение произведет на всех этот новый союз милосердия между отцом, умевшим в свое время быть правосудно строгим и грозным, и сыном, которого юношеский умоляющий голос так легко претворил строгость в помилование! Сколько ран будет исцелено и сколько слез и молитв благодарных прольется пред Богом за отца и сына. Вчера, въезжая в Симбирск и видя толпу народа, которая с криком бежала за коляской Наследника, я не мог не заплакать и про себя повторил: беги за ним, Россия, он стоит любви твоей!» Быстро промелькнули перед Наследником Симбирск, Саратов, Пенза, Тамбов, Воронеж.
В каждом из этих губернских городов он проводил по одному дню с обычным распределением между приемами, смотрами, обозрениями и увеселениями.
В Туле внимание его привлек оружейный завод, который он осматривал во всех подробностях.
В Калуге присоединились к свите Наследника офицеры, назначенные сопровождать его во время обзора полей сражения отечественной войны: инженер-полковник Веймарн — как преподававший ему историю этой войны, и генерального штаба полковник Яковлев, хорошо изучивший местность, которую снимал на план. Обзор начался с Вязьмы, куда Цесаревич прибыл вечером 13-го июля. Сопровождали его, кроме обычной свиты и названных двух офицеров, смоленский губернатор генерал Дьяков, участник войны 1812 года, и несколько провожатых из старожилов, очевидцев бессмертных событий.
Три дня проведены в Смоленске, окрестности которого до Красного Александр Николаевич объездил и осмотрел с картами и планами в руках, не пропуская ни одной местности, ознаменованной борьбой с Наполеоном.
В Калугу возвратился он через Белев, место кончины Императрицы Елисаветы Алексеевны и родину Жуковского; там посетил он дом, где скончалась супруга Александра І, по которой отслужил панихиду, и тот, где родился любимый его наставник.
Из Калуги Цесаревич ездил в Авгурино, имение помещика Полторацкого, славившееся своим образцовым хозяйством, со вниманием осматривал усовершенствованные земледельческие орудия, присутствовал при молотьбе и веянии машинами и сам пробовал пахать английским плугом, приспособленным к русской почве. 20-го июля он был уже в Малом-Ярославце, долго и внимательно изучал местность, на которой происходил в 1812 году кровавый бой вокруг этого города, семь раз переходившего из рук в руки, а также поле Тарутинского сражения, и на другой день прибыл в село Бородино.
Объезд верхом Бородинского поля продолжался от пяти до девяти часов вечера, в направлении от Семеновских флешей на левом фланге к центральному люнету, на месте которого построен вдовой убитого в бою генерала Тучкова Спасский монастырь.
Переночевав в Бородине, Цесаревич продолжал и на третий день изучение мест достопамятной битвы, присутствовал в Спасском монастыре на панихиде за упокой души на поле брани убиенных воинов и собственной рукой положил камень в сооружаемом на поле сражения монументе.
В ночь с 23-го на 24-е июля он прибыл в Москву.
Александр Николаевич неоднократно бывал уже и прежде в первопрестольной столице, но целью настоящего приезда было подробное ознакомление с нею, изучение ее исторических памятников и современных достопримечательностей.
По воле Государя он остановился в Николаевском дворце и ночевал в той самой комнате, где родился, а неразлучный с ним Юрьевич — «Симушка», как любил звать его Цесаревич — расположился в ней же на диване, который некогда занимала кормилица Великого Князя. 24-го июля, утром, состоялся традиционный выход в Успенский собор, y входа в который встретил Цесаревича митрополит Филарет прочувствованным приветственным словом. «Он говорил просто, — писал Жуковский к Государыне, — без всякого витийства, но, думаю, никогда не говорил так выразительно, ибо самое происшествие было слишком красноречиво.
Никогда, с тех пор как стоит этот русский храм, не видали перед дверями его подобного события.
Как много значат на языке митрополита слова: Государь, Наследник, благодарность отечества, потомство.
Я чувствовал трепет благоговения, слушая их и смотря на молодого прекрасного Цесаревича, который смиренно их принимал, окруженный народом, вдруг утихшим и плачущим.
А когда мы вошли в собор, где на моем веку совершилось уже три коронования, где был коронован Петр Великий, где в течение почти четырехсот лет все русские князья, цари и императоры принимали освящение своей власти и торжествовали все великие события народные, когда запели это многолетие, столько раз оглашавшее эти стены, когда его повели прикладываться к образам и мощам, когда опять сквозь густую толпу он пошел в собор Благовещенский и Архангельский и, наконец, на Красное Крыльцо, на вершине которого остановился, чтоб поклониться московскому народу, которого гремящее «ура!» слилось со звуком колоколов и когда в этом звуке, так сказать, раздался тот чудный голос, который столько предков на этом месте слышали, который будут слышать потомки, пока будет жива Россия: то я, в сильном движении души, почувствовав величие этой минуты, пожалел, что ни Государь, ни вы не могли ею насладиться.
Такие минуты редки в жизни человеческой; здесь было не просто одно великолепное зрелище, но, можно сказать, представилось в одном видимом образе все, что есть великого, нравственного в судьбе людей и царств.
Потому-то и спешу в немногих строках передать вашему величеству эту картину.
Москва очаровательна.
В ней чувствуешь Россию.
Она теперь шумит радостью.
А для меня эта радость ее имеет какой-то особенный звук, ибо я самый старый товарищ в жизни Наследника.
Я радовался его появлению на свет младенцем, как теперь радуюсь его появлению в жизнь деятельную, посреди одной и той же Москвы.
И как будто не было между этими событиями никакого промежутка времени; и хотя чувствую, что время мое при нем миновалось, но смею надеяться, что тогдашнее мое пророчество, сохранившееся в памяти добрых русских, исполнится и что Государь, долго им радуясь, как своим достойным сыном, упрочит в нем счастие наших потомков». Великий Князь осмотрел перестраивавшийся Кремлевский дворец, Грановитую палату, терема, был на разводе на Кремлевской площади, совершил вместе с генерал-губернатором прогулку в экипаже по городу, обедал у князя Д. Б. Голицына, а вечером съездил в расположенный под селом Коломенским кадетский лагерь.
На другой день был у обедни, на разводе, на выставке и в Большом театре, где давали оперу Верстовского «Аскольдова могила». С третьего дня началось систематическое обозрение московских святынь, историческое значение коих разъяснял Цесаревичу митрополит Филарет и приглашенный Жуковским известный путешественник по св. местам А. Н. Муравьев.
Александр Николаевич последовательно посетил монастыри: Чудов, Донской, Данилов, Симонов, Крутицкий, Новоспасский, теремные церкви, храм Спаса на Бору, патриаршую ризницу; 30-го июля он ездил в Новый Иерусалим, откуда заехал и в обитель св. Саввы Звенигородского; 1-го августа участвовал в крестном ходе из Кремля на Москву-реку для освящении воды, а 2-го совершил паломничество в Троицко-Сергиеву лавру. Накануне отъезда он посвятил целое утро внимательному и подробному осмотру Успенского собора.
Во всех этих посещениях Александр Николаевич проявлял необычайную любознательность, подробно расспрашивал об особенностях посещенных памятников в связи с историческими событиями и сам поражал своих спутников твердым и основательным знанием отечественной истории.
Вечера посвящались увеселениям и забавам.
Один бал следовал за другим в городских и загородных домах московских вельмож.
Ряд их заключился 31-го июля великолепным праздником в палатах генерал-губернатора князя Голицына.
По свидетельству Юрьевича, московские пиры, прогулки, представления, увеселения и разного рода обозрения и посещения примечательностей города, при нестерпимой жаре, доходившей в тени до 28° Реомюра, весьма утомили Великого Князя. 3-го августа прибыла в Москву Императрица со старшей дочерью Мариею Николаевной и поселилась в Нескучном дворце, куда переехал из Кремля и Цесаревич со своей свитой.
Целую неделю провел он с матерью, отдыхая от пережитых тревог. 9-го Государыня с Великой Княжной выехала в Воронеж, Наследник — во Владимир, откуда проследовал в Нижний Новгород, в самый разгар ярмарки.
Ни во Владимире, ни в Нижнем не было балов по случаю Успенского поста; они возобновились в Рязани, в Туле, в Орле, в Курске и в Харькове.
Отобедав в Полтаве у генерал-губернатора графа А. Г. Строганова, Цесаревич в ночь с 24-го на 25-е августа приехал в Вознесенск.
В этом, по выражению Юрьевича, «оазисе Херсонских степей» имели происходить в Высочайшем присутствии кавалерийские маневры, для чего стянуто туда 350 эскадронов конницы и до 30 батальонов пехоты.
Государь и Императрица уже находились в Вознесенске с 17-го августа.
Император Николай рад был свидеться с сыном, которого нашел и здоровее, и полнее, и возмужалее.
Он расцеловал его и всех его спутников, благодаря их за то, что оберегли ему «его Сашу». Его величество сопровождала блестящая свита, в состав которой входили: Великий Князь Михаил Павлович, генерал-фельдмаршалы князья Витгенштейн и Паскевич, министр Двора князь Волконский и вице-канцлер граф Нессельроде.
Вскоре к ним присоединились иностранные гости: эрцгерцог австрийский Иоанн, принцы прусские Адальберт и Август, принц Фридрих Виртембергский, герцог Бернгард Саксен-Веймарский с сыном, принцем Вильгельмом, и герцог Максимилиан Лейхтенбергский, сын пасынка Наполеона, Евгения Богарнэ.
В продолжение десяти дней происходили ученья, маневры, парады; вечера посвящались оживленным танцам в импровизированной бальной зале. На параде 26-го августа Цесаревич назначен шефом Московского драгунского полка, а в именины свои получил от Государя знаменательный подарок: село Бородино.
Из Вознесенска Наследник сопутствовал Императору в Николаев и Одессу, где снова соединилась вся царская семья. Проведя в этом городе три дня в празднествах и увеселениях всякого рода, их величества с Цесаревичем отправились на пароходе «Северная Звезда» в Севастополь.
Черноморский флот в полном составе вышел им навстречу и, по приказанию Государя, маневрировал в открытом море. Выйдя на берег, они посетили порт и арсенал, а также Георгиевский монастырь, построенный на месте древнего Херсонеса, где принял св. крещение равноапостольный князь Владимир, а на другой день предприняли поездку в Бахчисарай — бывшую столицу крымских ханов, откуда проследовали в Симферополь.
На южном берегу Крыма они были гостями новороссийского губернатора графа M. C. Воронцова, принявшего их с восточной пышностью, соединенной с утонченностью западной Европы, в Ай-Даниле, в Массандре и в Алупке.
Оставив там Императрицу, Государь взял с собой Цесаревича на пароход, отвезший их сначала в Геленджик, потом в Анапу, наконец в Керчь, где его величество снова расстался с сыном. Император отправился в Поти и далее в Закавказье;
Наследник, осмотрев в Керчи музей греческих древностей и один из недавно разрытых курганов, возвратился морем в Алупку к Императрице.
Отдохнув два дня, он 28-го сентября снова пустился в путь, собрал в Симферополе свою рассеянную свиту, 2-го октября был в Екатеринославле, 3-го — в Кременчуге, где переправился через Днепр, и 5-го достиг Киева. В древней «матери городов русских» Цесаревич провел три дня. Первый выезд был в Печерскую лавру, где встретил его во вратах Успенского собора высокопреосвященный Филарет, митрополит киевский. 6-го октября он слушал обедню в Софийском соборе, поклонился мощам св. великомученицы Варвары, покоящимся в Михайловском монастыре, принимал военных и гражданских властей, местных дворян и купцов, осматривал богоугодные заведения, крепость, арсенал, военный госпиталь, промышленную выставку; обедал у генерал-губернатора графа Гурьева, который в честь его дал великолепный бал. Следующий день прошел в обозрении пещер и в военных смотрах и завершился народным гуляньем в городском саду, живописно расположенном на высоком берегу Днепра, иллюминацией и фейерверком, сожженным над рекой. 10-го октября — день, проведенный в Полтаве, куда Наследник поехал из Киева, весь был посвящен воспоминаниям о Петре Великом и о Полтавской битве. Цесаревич отстоял обедню в том самом храме, в котором Петр приносил благодарение Богу после победы.
Великому Императору и всем павшим в славном бою пропета вечная память.
Найдя церковь в полуразрушенном виде, Александр Николаевич пожертвовал 2000 рублей на ее поправку и выразил надежду, что важный этот исторический памятник будет спасен от разрушения.
Обозрев поле сражения, Наследник взобрался на курган, служащий общей могилой убитым воинам, а потом долго с монастырской колокольни любовался прелестным видом на город и живописную долину Ворсклы.
Полтавский бал был не последним.
За ним следовал другой — бал в Харькове, где августейший путешественник вторично остановился на день, и через Чугуев, Екатеринослав, Мариуполь и Бердичев 17-го октября прибыл в Таганрог.
На пути видел он немецкие колонии Новороссийского края, поселки ногайских татар, селения русских раскольников: молокан и духоборцев.
Отслужив в Таганроге панихиду по Императору Александре I в том доме, где скончался этот Государь, Цесаревич поздно вечером 19-го октября проехал в Аксайскую станицу, в Земле Войска Донского, а на другой день, на обратном пути с Кавказа, прибыл туда и Император Николай. 21-го октября состоялся торжественный въезд Государя и Наследника в главный город Земли Войска Донского — Новочеркасск.
Оба ехали верхами и у триумфальных ворот встречены наказным атаманом, генералами, штаб — и обер-офицерами и всем населением города.
Войсковой круг из знамен и регалий собрался вокруг собора.
После краткого молебствия, Император, войдя в круг, принял из рук наказного атамана булаву и вручил ее Цесаревичу.
Прочие знаки атаманского достоинства: насека, боболевы хвосты и знамена были, при пушечной пальбе, отнесены в дом, занимаемый его высочеством.
По окончании приема генералов и высших должностных лиц августейший атаман осматривал войсковое правление, уголовный и гражданский суды, черкасские окружные судные начальства, постоянное и временное, войсковой архив, комиссию о размежевании земель, войсковую строительную комиссию и войсковое дежурство.
На другой день, после Высочайшего смотра двадцати казачьим полкам, он продолжал осмотр гимназии, госпиталя, тюремного замка, дома умалишенных и выставки искусственных и естественных произведений края. К обеду Государя приглашены были все генералы и командиры полков.
Вечером его величество и его высочество почтили своим присутствием данный в честь их бал. 25-го октября августейшие путешественники оставили Новочеркасск и быстро помчались к Москве, остановясь лишь в Воронеже, где помолились у новоявленных мощей святителя Митрофана. 26-го октября въехали они в первопрестольную столицу.
Государь и Цесаревич провели в Москве целых шесть недель, отпраздновали там день тезоименитства императора и 10-го декабря возвратились в Царское Село. Так завершилось продолжавшееся более семи месяцев путешествие Наследника, бывшее, по образному выражению Жуковского, «всенародным обручением его с Россией». В этот сравнительно краткий срок он объехал тридцать губерний, и первый из членов царствующего дома посетил отдаленную Сибирь.
За все время путешествия ему подано до 16000 просьб, большей частью о пособиях.
Каждое прошение отсылалось к начальникам губерний, получившим по 8000 рублей на раздачу наиболее нуждающимся.
Более важные просьбы отсылались министрам и в комиссию прошений, наконец самые важные Наследник прямо от себя посылал Государю.
По Высочайшему повелению все ведомства должны были безотлагательно заниматься разбором и удовлетворением прошений, поступивших на имя его высочества.
Вскоре по переселении Двора из Царского Села в Петербург, в ночь с 17-го на 18-е декабря сгорел Зимний дворец.
Наследник находился при Императоре, лично распоряжавшемся тушением пожара, когда Его Величеству доложили о другом пожаре, вспыхнувшем в Галерной Гавани.
Государь приказал сыну тотчас же отправиться туда и принять меры к прекращению бедствия, грозившего одной из беднейших частей столицы.
Александр Николаевич поспешил исполнить это приказание.
На пути сани его опрокинулись.
Не медля ни минуты, он вскочил на лошадь встретившегося ему жандарма, проезжая мимо казарм Финляндского полка, велел следовать за собой первому батальону финляндцев и, с помощью их потушив пожар в Галерной гавани, прискакал снова на Дворцовую площадь, чтобы донести Государю об исполнении возложенного на него поручения.
Царская семья поселилась в Аничковом дворце, где в семейном кругу встретила новый 1838 год. V. Помолвка и женитьба (1838-1841). Путешествие по России завершило предначертанный Жуковским, за восемь лет до того, круг образования Наследника.
Оставалось посвятить его в тайны государственного управления сообщением сведений о трех главнейших отраслях: военной, финансовой и дипломатической.
К этому было приступлено в начале 1838 года. Высшую стратегию и военную политику читал Цесаревичу выдающийся военный писатель того времени, бывший начальник штаба маршала Нея, перешедший в русскую службу в 1813 году, генерал-адъютант барон Жомини.
С современным состоянием русских финансов ознакомил его министр финансов, граф Канкрин; с внешними отношениями России — старший советник министерства иностранных дел барон Бруннов.
Составленное Брунновым обозрение дипломатических сношений России с державами иностранными обнимает период времени от воцарения Екатерины II до кончины Александра І и заключается обзором политики русского Двора в царствование Императора Николая.
Начинает он его изложением екатерининских договоров, приведших к разделу Польши и к установлению покровительства России ее единоверцам на Востоке, причинно не связывая эти два исторические явления с преемственной политикой московских царей и государственной деятельностью Петра Великого и ближайших его преемников.
Признавая дипломатическое искусство, проявленное Императрицей Екатериной в своей внешней политике, Бруннов осуждал ее направление и способы действия, находя, что царствование ее завещало трудности, которые «еще долго будут удручать политику России». Политической системе Великой Государыни противополагал он ту, которой следовал императорский кабинет с того дня, когда Александр I, создав Священный союз, положил начало европейской федерации, основанной на сознании общей солидарности великих держав.
Руководящим началом русской политики провозглашал барон Бруннов прямодушие и честность, составляющие ее неизменное правило и, как собственноручно приписал Император Николай — «источник истинной нашей силы». В действительности же она сводилась к тесному единению России с Австрией и Пруссией, к исканию дружественного соглашения с Англией и к непрерывному антагонизму с Францией, для поддержания порядка, установленного в Европе венским конгрессом 1815 года. Целью союза с дворами венским и берлинским выставлялось ограждение России от революционной пропаганды, в том предположении, что «прежде чем дойти до нас, она потеряет свою силу и раздробится об Австрию и Пруссию». Отсюда необходимость снисходительно относиться к союзникам, оказывая им покровительство и помощь, не требовать от них взаимности и даже вовсе не рассчитывать на их содействие в случае столкновения с Англией и Францией по восточным делам. Положение, созданное России на Востоке ее победами над Турцией и договорами с нею, Бруннов признавал «неудобным и не выгодным наследием», принадлежавшее ей право покровительства единоверцам называл убыточным; высказывался против всякого поощрения стремлений к независимости восточных христиан и задачу России на Востоке полагал в поддержании существования Оттоманской Империи.
В занятиях высшими государственными науками — военной, финансовой и дипломатической, прошли первые три месяца 1838 года. 17-го апреля, в день, когда Александру Николаевичу исполнилось двадцать лет, Император Николай назначил его шефом двух армейских кавалерийских полков: Павлоградского гусарского и Клястицкого уланского. 23-го апреля на Высочайшем смотру войск отдельного гвардейского корпуса Цесаревич командовал Кавалергардским Ее Величества полком, а неделю спустя предпринял продолжительное путешествие за границу.
Путешествие это, как и поездка по России, входило в программу воспитания Наследника.
Ознакомив сына с различными областями русского царства, Император Николай считал нужным довершить его образование знакомством с главными европейскими дворами.
Маршрут, составленный для Цесаревича, обнимал почти все страны Западной Европы, за исключением Франции и государств Пиренейского полуострова.
Но изучение их не было единственной целью путешествия; по совету врачей Александр Николаевич должен был воспользоваться им для лечения водами в Эмсе от болей в груди, осложненных кашлем и припадками лихорадки, вызванной переутомлением во время быстрого следования его по внутренним губерниям в предшедшем году. Слабое состояние здоровья Императрицы Александры Феодоровны вынуждало и ее искать облегчения в перемене климата и в пользовании минеральными водами.
Предполагая остановиться на некоторое время в Берлине, она пожелала взять туда двух младших сыновей, Николая и Михаила Николаевичей, отправленных вперед с их воспитателем.
Сама Государыня выехала из Петербурга 28-го апреля с Великой Княжной Александрой Николаевной.
Вскоре последовал за нею и Государь с Цесаревичем, нагнавший супругу не доезжая до Берлина, куда вся царская семья торжественно въехала 7-го мая, в сопровождении встретивших ее в Фридрихсфельде короля прусского с четырьмя сыновьями и двумя дочерьми: великой герцогиней Александрой Мекленбург-Шверинской и принцессой Луизой Нидерландской.
Пока Императрица отдыхала в кругу родительской семьи, Император со старшим сыном принимал деятельное участие в происходивших в окрестностях Берлина маневрах прусского гвардейского корпуса, присутствовать на которых, кроме русских гостей, приглашены были короли ганноверский и виртембергский, а также многие немецкие государи и принцы.
По окончании маневров, Императрица переехала в Потсдам, а Государь с тремя сыновьями отправился в Штетин, где сел на военный пароход «Геркулес» и отплыл в ночь с 25-го на 26-е мая. Объезд европейских дворов Александр Николаевич начал с Швеции, и в Стокгольме ждали лишь прибытия его одного, но Император Николай захотел воспользоваться случаем, чтобы самому посетить престарелого короля Карла-Иоанна, не предупреждая его о том. 29-го мая «Геркулес» под флагом Наследника вошел в Стокгольмскую гавань и бросил якорь перед самым королевским дворцом.
Пока Цесаревича встречали шведские придворные и военные сановники и при громе пушек приветствовала толпа собравшегося вокруг пристани народа, Государь, никем не замеченный, пробрался в королевские покои и неожиданным своим появлением озадачил и крайне обрадовал старца Бернадотта, верного союзника и преданного сподвижника и друга Александра Благословенного.
Император Николай пробыл в Стокгольме всего два дня, со вниманием осматривал гвардейские казармы, военный госпиталь, присутствовал при параде шведских войск, обедал у короля и наследного принца и, после бала во дворце, отбыл на «Геркулесе» с двумя младшими сыновьями в Россию.
Александр Николаевич провел в Швеции более двух недель, с состоявшими при нем обычными спутниками: Кавелиным, Жуковским, Назимовым, Адлербергом, Виельгорским, Паткулем, доктором Енохиным, к которым присоединился и попечитель его высочества, князь Ливен, а также юный сверстник, И. М. Толстой.
С 29-го мая по 3-е июня Цесаревич оставался в Стокгольме, где наследный принц Оскар служил ему проводником по всем достопримечательностям этой древней столицы.
Он посетил королевскую академию наук, на пороге которой был встречен ее президентом, знаменитым химиком Берцелиусом; лабораторию этого ученого; военное училище, образцовую ферму и сам принимал своего молодого друга, принца Оскара, на русском пароходе «Александрия». С ним же предпринял он целый ряд поездок по живописным окрестностям Стокгольма, по озеру Мелару, останавливаясь для осмотра железных заводов и исторических замков Грипсгольма, Дротенгольма и Розенберга.
В Упсале осмотрел он собор, где похоронен Густав Ваза, университет; спускался в даннемаркские рудники; плыл по каналам Готскому и Трольготскому, замечательным своими шлюзами; наконец, 14-го июня, простившись с наследным принцем, сел в Готенбурге на пароход «Геркулес», на котором на следующий день прибыл в Копенгаген.
И в датской столице, как и в Стокгольме, первые дни пребывания прошли в визитах королю Фридриху VI и королеве Марии, в приеме министров и членов дипломатического корпуса, в осмотре достопримечательностей, в том числе морского арсенала, в торжественных обедах, спектаклях, балах. О впечатлении, произведенном русским Наследником на Дворы стокгольмский и копенгагенский, имеем следующий отзыв Жуковского в письме к Великой Княжне Марии Николаевне: «Его путешествие началось под влиянием свыше: первый его шаг был облегчен присутствием Государя.
Когда он остался один в Швеции и начал сам за себя независимо играть свою роль, то уже главное было сделано, первое впечатление было произведено и на него, и им на других, наилучшим образом.
Он был принят в Швеции и семейством короля, и всей нацией с искренним доброжелательством; семья короля полюбила в нем его благородную чистую природу, а нация на него обратила ту благодарность, которую возбудило в ней уважение, оказанное ей, в лице короля, русским Императором.
То приятное чувство, которое должно было произвести в Великом Князе его пребывание в Швеции, имело счастливое влияние и на его первый шаг в Дании. Здесь он уже не имел того руководца, который был с ним в Швеции; он явился один, посреди незнакомых ему лиц королевской семьи и сделал этот шаг с достоинством, с приличием и со всею прелестью молодости, так что здесь, в королевской семье, полюбили его как своего; особенно старик-король — честная, добрая душа, почтенный мирянин нашего бурного века, который — несколько дикий, как мне сказывали, по характеру — вдруг почувствовал к нему нечто родственное и обращается с ним без принуждения.
Такого же рода расположение к нему заметно и в самом обществе, так что то пребывание здесь не есть просто замечательное событие, возбуждающее любопытство, но и милое, для всех приятное явление, возбуждающее радостное, симпатическое чувство». Понятны тревога и печаль, вызванные при датском Дворе известием о болезни Цесаревича.
Он простудился при посещении портовых сооружений, и сильный припадок лихорадки уложил его в постель.
Пять дней не выходил он из отведенного ему дворца Христиансборга.
Назначенный в честь его парад не был, однако, отменен: по приказанию короля войска прошли церемониальным маршем мимо его окон. Даже по выздоровлении Наследник чувствовал себя еще настолько слабым, что не мог участвовать в предположенных празднествах. 29-го июня он оставил Копенгаген на «Геркулесе», перевезшем его в Травемюнде, отдохнул одни сутки в этом городе, другие в Любеке и 6-го июля приехал в Ганновер.
Там было приготовлено для него помещение в загородном замке Геренсгаузене, где он провел пять дней в глубоком уединении, прерванном лишь поездкой в замок Монбрильян, летнее пребывание короля и королевы ганноверских.
Отдых этот настолько благоприятно отразился на его здоровье, что пред отъездом он был уже в состоянии не только присутствовать на парадном спектакле и танцевать на придворном балу, но и отправиться на артиллерийское ученье ганноверских войск. Выехав из Ганновера 19-го июля, Александр Николаевич провел один день в Касселе, в гостях у курфюрстины Гессенской, другой во Франкфурте, навестил в Бибрихе владетельного герцога Нассауского и 26-го июля прибыл в Эмс. Лечение эмскими водами предписано было ему франкфуртскими медиками, и чтобы немедленно начать его, Цесаревич должен был отказаться от намерения ехать для свидания с матерью в местечко Крейт, в Баварских Альпах, куда ее величество переселилась по окончании курса лечения в Зальцбрунне.
Лица, сопровождавшие Наследника, были немало встревожены его болезнью и уже из Копенгагена князь Ливен помышлял о том, чтобы отвезти его в местопребывание Императрицы Александры Феодоровны.
Цесаревич, однако, сам воспротивился этому, а улучшение его здоровья, бывшее следствием десятидневного отдыха в Ганновере, рассеяло всякие опасения.
Из Эмса Жуковский спешил успокоить Государыню, извещая ее, что состояние здоровья ее сына, по удостоверению врачей, уже не возбуждает беспокойства. «Но, — присовокуплял он, — Великий Князь в тех летах, когда его силы телесные продолжают еще развиваться и когда главное действие этого развития происходит в груди, а он уже несколько недель кашляет.
Конечно, нет и признака болезни, но предосторожность необходима, и если эта предосторожность будет взята теперь вполне, с надлежащей строгостью, то не только отвратится болезнь еще не существующая, но и силы телесные утверждены будут совершенно и самым надежным образом, на все будущее время. Итак, теперь для нас главным, единственным делом должно быть достижение этой цели coute que coute, и если уже надобно было случиться тому, что случилось, то надлежит благодарить Бога, что оно случилось в самом начале путешествия, в благоприятное для лечения время и не в России.
Несколько дней, проведенных Великим Князем в Ганновере в совершенном спокойствии, весьма укрепили его и потом самое путешествие было ему весьма полезно.
Но о путешествии теперь думать нечего; оно впереди.
Главное — утверждение здоровья на будущее время. Средство на то перед нами, а еще ничего упущено не было. Смело могу утверждать, что ваше величество можете в настоящую минуту быть совершенно спокойны, и если надобно вам принести некоторую жертву будущему, то последствия этого усилия навсегда останутся благодетельны». Под такой жертвой Василий Андреевич разумел отказ Императрицы от свидания с сыном, впредь до окончания предпринятого в Эмсе лечения водами.
Он же просил ее величество исходатайствовать соизволение Государя на изменение маршрута Цесаревича, согласно указаниям врачей, настоятельно требовавших, чтобы Александр Николаевич, вместо предположенного пребывания зимою в Англии, провел зиму на юге, в теплом климате.
Недуг Наследника отразился на его внешности.
Красивый двадцатилетний юноша похудел и побледнел, взор его потускнел, он был грустен и задумчив, в чертах лица выражалось страдание.
Таким изображает Цесаревича впервые увидевший его в Эмсе французский писатель Кюстин.
И несмотря на все это, красота Цесаревича поразила зоркого наблюдателя. «Выражение его взгляда, — говорит он, — доброта.
Это в полном смысле слова — Государь (un prince). Вид его скромен без робости.
Он прежде всего производит впечатление человека превосходно воспитанного.
Все движения его полны грации.
Он прекраснейший образец Государя из всех когда-либо мною виденных». Так, впрочем, судили об Александре Николаевиче все видевшие и знавшие его. С понятным самодовольством сообщал Жуковский Императрице, что впечатление, произведенное Наследником, именно то, которого можно было желать: «Везде поняли его чистоту духовную, его прямой высокий характер; везде его милая наружность, так согласная с его нравственностью, пробудила живое симпатичное чувство, и все, что я слышал о нем в разных местах от многих, было мне по сердцу, ибо я слышал не фразы приветствия, а именно то, что соответствовало внутреннему убеждению». «Несказанно счастливою минутой жизни моей будет та, — заключает наставник письмо свое, — в которую увижу его возвратившимся к вам, с душою, полной живых впечатлений и здравых ясных понятий, столь нужных ему при его назначении.
Дай Бог, чтоб исполнилось и другое сердечное мое желание — которое в то же время есть и усердная молитва за него к Богу — то есть чтобы в своем путешествии нашел он для себя то чистое счастье, которым Бог благословил отца его». Не легко было Цесаревичу примириться с необходимостью отложить на продолжительное время свидание с нежно любимой матерью и серьезно заняться лечением.
Жуковский свидетельствует, что решение это стоило ему тяжелой внутренней борьбы. «Вот одна из тех минут, — говорит Василий Андреевич в письме к Императрице, — в которые знакомишься короче с душой человеческой: минута испытания, минута пожертвования тем, чего хочет сердце, тому, что велит строгий долг. Уверяю вас, что я в настоящих обстоятельствах более прежнего полюбил Великого Князя и почувствовал к нему сердечное уважение.
Высокая покорность своему назначению выражается в нем с пленительной младенческой чистотой и в то же время с какой-то непринужденной твердостью, которая меня радует, трогает и удивляет.
Я вижу в нем в эту тяжелую минуту и ясность ума, и верность чувства, и смирение веры и особенно для меня драгоценно то, что принужденный принести жертву, болезненную для сердца и трудную для воли, он сохраняет в то же время всю свою кротость.
Насилие над собой не действует на его нервы; он мил и добр, как в минуту полного счастья». Месяц, проведенный в Эмсе, принес ожидаемые плоды. Цесаревич, строго прошедший курс лечения водами, совершенно оправился, ободрился.
Зимнее пребывание в Италии должно было довершить его выздоровление, но прежде чем предпринять это дальнее путешествие, он пожелал повидаться с родителями.
Ко дню его именин — 30-го августа — Государь и Императрица съехались с ним в Веймаре, и оттуда все поехали в Берлин. 14-го сентября, простясь с отцом и матерью, Александр Николаевич отправился в Мюнхен, посетив по пути Лейпцигское поле сражения.
Проведя в столице Баварии три дня в обществе будущего своего шурина, герцога Лейхтенбергского, брак которого с Великой Княжной Марией Николаевной был уже решен, Наследник перевалил через Альпы и, после непродолжительной остановки в Инсбруке, 29-го сентября прибыл в Верону.
В австрийских владениях его встретили с необычайными почестями.
В сопровождении назначенных состоять при его особе двух австрийских офицеров Цесаревич внимательно осмотрел укрепления Вероны, а также поля сражений австрийцев с французами в 1796 году. Целые три недели провел он на берегах Комского озера для лечения виноградом.
Силы его все более и более укреплялись; он уже мог совершать продолжительные прогулки верхом по восхитительным окрестностям, побывал на Лаго-Маджиоре и на Борромейских островах.
В Милане вице-король эрцгерцог Райнер и старый фельдмаршал Радецкий в продолжение семи дней устраивали в честь его блестящие военные торжества: ученья, смотры, парады.
Остальное время посвящалось осмотру памятников искусства и разным увеселениям.
Из Милана Цесаревич поехал через Кремону, Мантую, Верону, Виченцу и Падую, останавливаясь в каждом из этих городов для ознакомления с их достопримечательностями; время со 2-го по 23-e ноября провел в Венеции и, посетив во Флоренции великого герцога Тосканского, 5-го декабря достиг Рима. Пребывание в вечном городе продолжалось месяц. Папа Григорий XVІ с величайшей предупредительностью принял в Ватикане старшего сына русского Царя. В Риме отпраздновал он тезоименитство августейшего родителя богослужением в русской посольской церкви и обедом, к которому была приглашена вся русская колония. «Со времени прибытия в Рим, — писал оттуда бывший гувернер его, Жилль, — Государь Наследник посвящает по нескольку часов в день посещению всего достойного обозрения в этом городе, столь замечательном историческими воспоминаниями своего могущества и славы, столь богатом памятниками всех веков, столь знаменитом художественными коллекциями.
Ватиканские галереи и библиотека, Капитолийский музей, частные собрания картин, несравненные образцы древнего и нового зодчества, наконец, мастерские пребывающих в Риме художников всех стран — попеременно привлекают внимание Великого Князя. Его высочество с особенной заботливостью относится к русским художникам, из которых многие приобрели заслуженную славу в этой столице.
С наступлением рождественских праздников начались здесь спектакли и балы. Его высочество принимает участие в увеселениях высшего общества.
Воздух светел и чист, и Государь Наследник находится в вожделенном здравии». И все же Цесаревича тянуло назад, в Россию. «Я такой человек, что могу весь в воспоминании жить, — читаем в письме его из Рима к любимому адъютанту Назимову, — и это служит мне утешением в моем отдалении, и хотя Италия очень хороша, но дома все-таки лучше. Завтра отправляемся в Неаполь, а оттуда далее по назначенному маршруту, так, чтобы к 20-му июня быть дома. О, счастливый день! Когда бы он скорее пришел!» Жизнь Наследника в Риме была омрачена печальным происшествием.
Сопровождавший его попечитель, князь Ливен, скончался за несколько дней до Нового года. Отдав последний долг усопшему, Наследник отказался от всех приготовленных в честь его празднеств и 6-го января выехал в Неаполь.
Неаполитанский Двор чествовал высокого гостя самым разнообразным распределением времени между военными и светскими праздниками, парадами, спектаклями, балами и прогулками по окрестностям столицы.
Цесаревич не только посетил подземный Геркуланум и отрытую Помпею, но и восходил на Везувий, катался по заливу, осматривал загородные дворцы Капо-ди-Монте и Казерту и в первый день карнавала присутствовал на процессии масок на Via di Toledo. На возвратном пути он остановился на несколько дней в Риме, где для него, по приказанию папы, был иллюминован купол храма св. Петра. Из Рима Александр Николаевич направился в северную Италию, имел свидание по пути, в Массе, с выехавшим к нему навстречу герцогом Моденским, в Карраре обозревал каменоломни, из которых добывался мрамор для колонн и украшений Георгиевской залы возрожденного из пепла Зимнего дворца, провел день в Генуе, в Нови — объехал поле сражения, выигранного Суворовым в 1799 году, и провел три дня в Турине при дворе сардинского короля.
Дальнейший путь его лежал на Вену, через Милан, Тревизу, Клагенфурт и Нейштадт.
В этом последнем городе съехался он с генерал-адъютантом графом Орловым, назначенным заменить при нем, во время заграничного путешествия, умершего попечителя, князя Ливена.
В австрийской столице ожидали его торжественная встреча и радушный прием. В самый день приезда, 19-го февраля, Цесаревич обедал у императора Фердинанда в замке, присутствовал на парадном спектакле в придворном театре и на вечере у князя и княгини Меттерних; на другой день происходил обед у посла Татищева и концерт в замке; на третий — большой парад, по окончании которого император австрийский назначил Наследника шефом 4-го гусарского полка. Десятидневное пребывание в Вене, посвященное прилежному осмотру достопримечательностей этой художественной столицы, заключилось обозрением полей битв при Асперне и Ваграме.
Население приветствовало громкими кликами каждое появление на улице сына и Наследника могущественного союзника своего государя; высшее общество и двор соперничали в устройстве в честь его блестящих празднеств.
Всех более ухаживали за ним имперский канцлер и жена его. Почти каждый день Цесаревич посещал дом Меттерниха, где с удовольствием проводил время, в особенности по вечерам, в небольшом избранном кружке молодых женщин и кавалеров, приглашенных нарочно для него, с которыми он забавлялся салонными играми (petits-jeux). На всех в Вене произвел он самое приятное впечатление.
Его находили красивым, симпатичным и веселым, удивлялись его такту и скромности.
После австрийского двора Цесаревич посетил дворы виртембергский и баденский, проведя по два дня в Штутгарте и Карлсруэ.
В Гейдельберге остановился он на несколько часов для осмотра знаменитого замка. Путешествие шло благополучно.
Несмотря на суровое время года, на ненастную погоду, на быструю езду, на краткие остановки, здоровье Александра Николаевича было постоянно хорошо.
В письме к Императрице Жуковский сетовал лишь на то, что дорогой путешественникам не на что глядеть, ибо ни на что и глядеть не хочется от холода, снега и дождя. «Сверх того, — жаловался он, — в городах немногие часы, посвященные пребыванию в них, задушены представлениями, балами, одним словом, всем тем, что можно было бы видеть и не покидая Петербурга; самые же осмотры так быстры, что нет от них ни удовольствия, ни пользы, нет времени одуматься и побыть с собой на просторе.
Мы бросили весну за Альпами и скачем от нее без памяти на север. Ей не догнать нас до самой Гааги, а там совершенно утопим ее в нидерландских туманах.
Дай только Бог, чтоб она не вздумала отмстить нам лихорадкою.
Зато, с другой стороны, любо поглядеть на нашего Великого Князя. Его прекрасная благородная природа привлекает к нему все сердца и, конечно, повсюду после него останется самое светлое воспоминание.
Сколько могу судить по тому, что удается слышать, то всюду произвел он одинаковое впечатление; его полюбили и отдали справедливость тем качествам, которые он подлинно имеет: его чистому сердцу, его здравому уму и тому достоинству, которое он непринужденно и самым привлекательным образом сохраняет.
Он нравится тем, что сближает его с другими — своей любезной приветливостью — и тем, что всякого заставляет без усилия наблюдать необходимое с ним расстояние, признавая в нем добровольно что-то созданное для высшего порядка». В том же письме Василий Андреевич касался щекотливого вопроса, бывшего не последней целью заграничного путешествия Цесаревича: выбора невесты. «Наша жизнь так тревожна, — писал он, — что мне весьма редко удается быть с ним вместе с глазу на глаз, на досуге; но в свободные минуты доверенности, в минуты братской встречи сердца с сердцем я люблю его невыразимо и чувствую, что принадлежу ему вполне.
Но что делается теперь в его сердце — я не знаю. Разумеется, не позволю себе никакого вопроса: это для меня святыня, к которой прикасаться не смею. Да благословит Бог минуту, в которую выбор сердца решит судьбу его жизни. Полагаю, что в своем письме к вашему величеству он скажет, что произвело его пребывание в Карлсруэ.
Не могу, однако, не заметить, что в те два дня, которые мы здесь провели в тревоге развлечений всякого рода, нельзя было иметь досуга для какого-нибудь решительного чувства; напротив, впечатление должно было скорее произойти неблагоприятное, ибо оно не могло быть непринужденным». Слова Жуковского сказались пророческими.
Приведенное выше письмо его писано из Карлсруэ 12-го марта. На другой день Цесаревич прибыл в Дармштадт.
Свидание с великим герцогом Людвигом II не было условленно заранее, и Александр Николаевич расположен был даже избежать его, опасаясь скучного этикетного вечера.
Остановиться в Дармштадте не без труда уговорил его Кавелин.
Тотчас по приезде посетил Наследника великий герцог и пригласил ехать в театр, а оттуда на вечер, в замок. Цесаревич, нарядясь в казачий мундир, отправился туда с графом Орловым и несколькими адъютантами.
Жуковский остался дома, Кавелин уехал вперед в Майнц. «Словом, — повествует Василий Андреевич, — этот импровизованный праздник дармштадский казался всем одним лишним эпизодом, который был должен только надоесть и наскучить». Совершенно иное значение придала ему встреча Александра Николаевича с младшей дочерью великого герцога, пятнадцатилетней принцессой Марией.
Поздно вернулся он домой, очарованный, плененный.
Имя принцессы не сходило у него с уст. Впечатление свое он тотчас же изложил в письмах к родителям.
Тяжело было ему уезжать из Дармштадта.
Добрый Жуковский вызвался было притвориться больным, для того чтобы доставить Цесаревичу повод из любви к занемогшему наставнику остаться в этом городе еще несколько дней. Наследник не согласился. «То, на что решился он, — отписал Василий Андреевич Императрице, — конечно лучше, ибо он и в деле сердца предпочел дождаться того, что будет решено Государем и следовать своему чувству тогда только, когда оно будет согласно с одобрением вашим. Повторяя опять сказанное вчера: благослови Бог выбор сердца, который решит судьбу его жизни, прибавлю: благослови его тем благословением, которое некогда дал отцу его при том выборе, в котором нашел он и свое счастье, и счастье России». 14-го марта, осмотрев во всех подробностях крепость в Майнце и снова навестив в Бибрихе герцога Нассауского, Александр Николаевич спустился на пароходе по Рейну до Кобленца, обозрел все тамошние укрепления, в числе их и форты «Александр» и «Константин», продолжал путь по Рейну до Кельна, где в честь его состоялся парад прусских войск, и оттуда поехал в Дюссельдорф — местопребывание принца Фридриха Прусского, племянника короля.
С живейшим интересом посетил он академию, картинную галерею, мастерские живописцев этого художественного центра Северной Германий, снова сел на пароход и по Рейну, через Нимвеген, 20-го марта достиг Роттердама.
Апрель по новому стилю Цесаревич провел в Голландии.
В Гааге, в домовой церкви тетки, принцессы Оранской, Анны Павловны, на Страстной неделе он отговел, причастился св. Тайн и встретил Светлое Христово Воскресение.
На Святой неделе состоялся в честь его в голландской столице ряд блестящих праздников; затем начался объезд его по Нидерландам.
В Амстердаме и Саардаме особенное внимание его привлекли места, прославленные пребыванием Петра Великого.
День своего рождения он провел в Гааге, «и прежде чем оставить Голландию, пожелал посетить лагерь нидерландской армии, собранной на границах Бельгии в ожидании военных действий. 20-го апреля оставил он эту гостеприимную страну и на голландском пароходе «Цербер», переплыв Ла-Манш, высадился в Гревезенде, в устьях Темзы. Когда распространился в Европе слух о скором приезде в Англию Наследника русского престола, то произвел большое брожение среди нашедших убежище в Лондоне многочисленных политических выходцев разных стран, и до русского посла в этой столице стали доходить сведения о замышляемом эмигрантами-поляками покушении на жизнь Цесаревича.
Граф Поццо-ди-Борго не счел себя вправе скрыть эти опасения от Императора Николая.
Донесение его Государь получил в присутствии графа Орлова перед самым отъездом последнего для сопровождения Наследника в путешествии за границей. «Я дважды прочитал эту депешу, — рассказывал впоследствии Император, — мое первое движение было отменить поездку в Англию, хотя я и считал ее крайне полезной.
Но поразмыслив, я вознес мысль мою к Богу, и тайный голос мне сказал: «Александру не грозит опасность; я возвращу тебе его здравым и невредимым». Тогда я перестал колебаться и показал депешу Орлову.
Тот был крайне встревожен ею, но я успокоил его моей верой в судьбу, сказав ему: «Полагаюсь на тебя и на Провидение.
Наследник поедет в Англию и проведет в ней то время, что предначертано моей инструкцией». Молодая королева Виктория оказала Цесаревичу самый ласковый и предупредительный прием. Он неоднократно обедал у нее в Букингемском дворце, танцевал с нею на придворных балах, сопровождал в оперу и три дня провел в загородном замке Виндзоре.
Члены королевского дома, министры и государственные люди, английские родовитые вельможи наперерыв устраивали в честь его великолепные празднества: обеды, балы, концерты.
На банкете, данном ему в London Tavern русской торговой компанией, он на тост, предложенный за его здоровье, отвечал речью на английском языке, заключив ее следующими словами: «С удовольствием пользуюсь настоящим случаем, чтобы гласно заявить, как тронут я приемом, оказанным мне в этой благородной стране не только королевой и министрами ее величества, но также — смею сказать без аффектации, но с гордостью — каждым англичанином в отдельности.
Никогда, никогда, это не изгладится из моей памяти.
Прошу дозволения предложить тост за преуспеяние русской торговой компании и за здоровье всех ее членов и, сверх того, за продолжение дружбы между Великобританией и Россией». Цесаревичу отвечал глава кабинета лорд Мельбурн.
Пиры и торжества придворные и военные — Наследник произвел смотр английской армии в Сент-Джемском парке — не исключали ежедневного прилежного обозрения достопримечательностей Лондона и его окрестностей.
Осмотрены Цесаревичем: собор св. Павла, Вестминстерское аббатство, Лондонская башня, доки, английский банк, тюрьмы Ньюгейт и Брайдвелл, туннель под Темзой; по целому дню отведено для ознакомления с Британским музеем и с арсеналом в Вульвиче; третий день посвящен осмотру исторического замка в Ричмонде; четвертый — посещению Оксфорда и его знаменитого университета, поднесшего высокому гостю диплом на степень доктора прав. Александр Николаевич побывал на заседаниях обеих палат парламента и высшего королевского суда; присутствовал и при национальном торжестве: скачках в Эпсоме и Аскоте, всюду привлекая к себе всеобщее внимание, приветствуемый громкими кликами толпы. Простившись с королевой, Цесаревич 29-го мая оставил Англию и, проведя по одному дню в Гааге и в Дюссельдорфе, прибыл в Эмс. Но и там оставался он не более суток. Его влекло далее — в Дармштадт, где при посредстве родственников обоих дворов, принца Вильгельма прусского, брата короля, и вдовствующей герцогини Нассауской, уже шли переговоры с родителем принцессы Марии, мысль о которой не покидала Александра Николаевича со дня первой с нею встречи.
Новое пламенное чувство до того охватило его, что в разговорах с графом Орловым, заменившим при нем умершего попечителя, князя Ливена и скоро снискавшего полное его доверие, он открывал ему свою душу, признавался, что вовсе не желал бы царствовать, что единственное его желание найти достойную подругу, которая украсила бы его семейный очаг и доставила бы ему то, что считает он высшим на земле счастьем: счастье супруга и отца. С нетерпением ожидал он разрешения родителей, чтобы отдаться неудержимому влечению, и лишь только получил его, понесся в Дармштадт, где провел неделю в тесном кругу великогерцогской семьи. Александр и Мария ближе узнали друг друга и в сердцах обоих развилось и укрепилось чувство, зародившееся в них при первом свидании.
Но о браке и даже о помолвке пока не могло еще быть речи. Принцесса была слишком молода; ей не исполнилось и пятнадцати лет. С душой, полной самых светлых и радужных впечатлений и надежд, оставил Цесаревич двор будущего своего тестя, остановился на один день в Киссингене для свидания с теткой, Великой Княгиней Марией Павловной, и зятем ее, своим любимым дядей Вильгельмом прусским, засвидетельствовал в Берлине почтение маститому деду, королю Фридриху-Вильгельму III, и, сев в Штеттине на русский военный пароход, 23-го июня высадился на берег в Петергофе, за неделю до дня, назначенного для бракосочетания Великой Княжны Марии Николаевны с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским.
На этом семейном торжестве Александр Николаевич исполнял обязанности шафера и держал брачный венец над головой любимой сестры.
Сопровождалось оно рядом блестящих празднеств в Петергофе, за которыми следовали обычные маневры в Красносельском лагере.
Цесаревич принимал в них участие, сначала в должности командующего Преображенским полком, потом 1-й бригадой 1-й гвардейской пехотной дивизии.
По окончании маневров Государь назначил его командиром сводной гвардейской и гренадерской пехотной бригады, составленной из отрядов разных полков и предназначенной представлять гвардию и гренадерский корпус на торжестве открытия памятника, воздвигнутого на Бородинском поле. Событие это Император Николай пожелал окружить особым блеском.
С этой целью вокруг Бородина собраны были, кроме сводной бригады Наследника, 2-й и 6-й пехотные корпуса, а также отряд резервных и запасных войск, под начальством Великого Князя Михаила Павловича, всего до 120000 человек.
Государь со старшим сыном прибыл в Бородинский лагерь в ночь с 16-го на 17-е августа.
Там собрались вокруг него представители двух союзных монархов, эрцгерцог Альбрехт австрийский и принц Альбрехт прусский, а также все находившиеся в живых ветераны славного боя, и в их числе: фельдмаршал князь Паскевич, принц Евгений Виртембергский, генералы Ермолов и граф Воронцов.
Десять дней прошло в осмотре лагерей и в разнообразных маневрах. 26-го августа, в годовщину Бородинской битвы, состоялось открытие и освящение памятника и большой парад. Во все это время Император и его свита были гостями Цесаревича, принимавшего и угощавшего их в своем местном дворце.
Государь наименовал его по этому случаю шефом Бородинского егерского полка. Во главе сводной гвардейской гренадерской бригады Цесаревич участвовал в церковном параде, происходившем 6-го сентября, в день закладки храма Христа Спасителя в Москве, а оттуда, через Смоленск, отправился для обозрения западных губерний, не вошедших в маршрут его первой поездки по России.
Посетив Могилев, Вильну и Витебск, он 26-го октября возвратился в Царское Село. Месяц спустя Император Николай признал за благо приобщить его к трудам высшего учреждения Империи. «Я хочу, — сказал он председателю Государственного Совета князю Васильчикову, — чтобы Цесаревич присутствовал при заседаниях общего собрания Совета, выслушивая доклады и знакомясь с решениями.
Сын мой совершеннолетен с 17-го апреля 1839 года и уже с этого дня имел бы право заседать в Государственном Совете и участвовать в его совещаниях.
Но здоровье его долго вызывало опасения и я вынужден был отправить его в Италию и в другие страны Европы для выздоровления.
Теперь он, слава Богу, совершенно здоров, и пора наверстать потерянное время. В Государственном Совете изучит он свое царственное ремесло». Васильчиков представил к подписи Государя указ о назначении Наследника членом Совета, но Император нашел эту меру преждевременной; впредь до ознакомления с делами Цесаревич имел заседать в Совете без права голоса. 23-го ноября он был введен в залу заседаний общего собрания Великим Князем Михаилом Павловичем, и по знаку Государя — пожелавшего быть зрителем этой сцены — занял место, обыкновенно занимаемое его величеством, по правую руку председателя.
В краткой речи князь Васильчиков выразил мнение, что присутствие Наследника при занятиях Совета послужит ему драгоценным поощрением в его трудах.
Год спустя — 10-го декабря 1840 года — Наследнику Высочайше повелено на тех же основаниях присутствовать в Комитете Министров.
С нетерпением ждал Цесаревич наступления весны. Брак его с принцессой Мариею Гессен-Дармштадтской был уже решен и в ночь с 4-го на 5-е марта он отправился в Дармштадт, в сопровождении секретаря Императрицы, Шамбо, на которого возложено было заключение всех актов и совершение формальностей, предшествовавших помолвке.
По дороге Александр Николаевич на пять дней остановился в Варшаве, двое суток провел в Дрездене у короля саксонского, и, навестив в Берлине тяжко больного деда своего, короля прусского, а в Веймаре — тетку, Великую Княгиню Марию Павловну, принимавшую деятельное участие в переговорах о его браке, прибыл в Дармштадт. 4-го апреля состоялась помолвка его с принцессой Марией.
Известие об этом событии привез в Петербург адъютант его высочества, князь Барятинский.
Из Дармштадта Наследник поехал в Берлин для присутствования при открытии памятника Фридриху Великому.
Предсмертная болезнь Короля Фридриха-Вильгельма III задержала его высочество в этом городе до самой кончины этого государя, последовавшей 26-го мая; оттуда Цесаревич, сопутствуя августейшим родителям, направился в Веймар.
Семейное горе русской царственной семьи сменялось великой семейной радостью: первым свиданием Императора и Императрицы с невестой старшего сына. Оно состоялось во Франкфурте-на-Майне 4-го июня. В этот день Цесаревич, прискакавший из Веймара в Дармштадт, привез оттуда принцессу Марию во Франкфурт, в сопровождении отца, великого герцога, брата, принца Александра, и дядей, принцев Карла и Эмиля. В тот же день прибыл туда и Государь с Государыней.
Николай Павлович тотчас же навестил будущую невестку в Дармштадтском доме, а несколько минут спустя она приехала в «Hotel de Russie», где остановились Император и Императрица.
Государь встретил принцессу при выходе ее из кареты, взвел по лестнице и сам представил Императрице, которая обняла ее, как дочь, давно любимую. «Сия минута, — повествует Жуковский, — столь решительная для царского семейства, была вполне счастлива: ни малейшая принужденность не возмутила ее чистой радости.
Вдруг, без всякого усилия, сердца породнились, и этот союз, одним мгновением совершенный, останется твердым на все остальные годы жизни». Проводив Императрицу до Эмса, Наследник и его невеста вместе возвратились в Дармштадт, откуда его высочество спешил вернуться в Россию.
Государь ждал его для отправления в инспекционную поездку по войскам, расположенным в Западном крае. Выехав из Царского Села в ночь на 29-е июля, августейшие путешественники сначала осмотрели отдельный гренадерский корпус в лагере при Княжьем Дворе, причем Александр Николаевич назначен шефом Екатеринославского гренадерского полка; затем через Полоцк, Витебск и Могилев проследовали в Гомель, в поместье фельдмаршала князя Варшавского.
Там происходили большие маневры, по окончании которых Государь и Цесаревич проехали в Киев и через Брест-Литовск в Варшаву, а оттуда Александр Николаевич поспешил в местечко Фишбах в Силезии, где, в кругу прусской семьи своей, отдыхала после лечения в Эмсе Императрица и куда уже прибыла между тем принцесса Мария Гессен-Дармштадтская.
Все вместе отправились в Россию и 23-го августа встречены были Императором Николаем в Ловиче.
На другой день происходил торжественный въезд невесты Цесаревича в Варшаву, 3-го сентября — в Гатчину, 8-го — в С.-Петербург.
Принцесса Мария ехала в парадной золотой карете с Императрицей Александрой Феодоровной;
Государь следовал верхом возле кареты, а Наследник командовал конвоем.
Восторженными кликами, громким неумолкаемым «ура!» встретили жители столицы будущую Цесаревну, при пушечной пальбе и колокольном звоне всех церквей.
Вечером город был иллюминован.
На происходивших с 18-го по 21-e сентября маневрах гвардейского корпуса Государь вверил Цесаревичу командование особым отрядом, а в день своих именин, 6-го декабря, за отличие по службе произвел его в генерал-лейтенанты, с оставлением в свите его величества.
В этом чине Наследник на внезапном Высочайшем смотру гвардейских войск 14-го декабря командовал 1-й гвардейской пехотной дивизией.
Последний месяц 1840 года был ознаменован двойным торжеством: 5-го декабря состоялось миропомазание принцессы Марии Гессенской, по принятии в лоно православной церкви нареченной Великой Княжной Марией Александровной, а на другой день, в именины Государя, — обручение ее с Наследником.
Оба происшествия возвестил России высочайший манифест.
Тогда же образован для их высочеств придворный штат: гофмейстериной будущей Цесаревны назначена статс-дама княгиня Е. В. Салтыкова; фрейлинами к ее высочеству — княжна Долгорукова и девица Дашкова; гофмаршалом, заведующим двором, — В. Д. Олсуфьев и управляющим конюшенным отделом — в должности шталмейстера — И. М. Толстой.
В Зимнем дворце, возродившемся из пепла в еще большем против прежнего великолепии, для юной царственной четы приготовлены были покои, некогда занятые Императрицей Марией Феодоровной.
Бракосочетание имело произойти в канун дня рождения Наследника, 16-го апреля 1841 года. В этот день Император Николай по обыкновению излил щедрые милости на государственных и придворных сановников.
Цесаревич зачислен во все те полки, в коих Государь был шефом, а именно: лейб-гвардии Конный, в Кирасирский его величества и в лейб-гвардии Семеновский, Измайловский, Егерский и Гренадерский, и, кроме того, назначен шефом Александровского Брестского кадетского корпуса.
Три высочайших манифеста объявили: первый — о вступлении в брак Наследника; второй — об облегчении по этому случаю участи преступников и о сложении в значительном размере казенных недоимок; третий — о новых льготных условиях заклада дворянских имений в государственных кредитных установлениях, «в надежде — как сказано в манифесте — что льготы эти обратятся не к прихотям роскоши и не к усилению долгов расточительности, а к лучшему устройству дворянских имений, к дальнейшему еще усовершенствованию земледелия и к расширению сельской и всякой другой промышленности». Бракосочетание совершилось в Большой церкви Зимнего дворца, в присутствии их величеств, всех наличных членов Императорского Дома и прибывших нарочно для участия в этом семейном торжестве принца Вильгельма прусского, наследных великих герцогов Гессен-Дармштадтского и Саксен-Веймарского и принцев: Александра и Эмиля Гессенских.
После венчания Государь с новобрачными появился на балконе Зимнего дворца, обращенном к Адмиралтейству.
И он, и Цесаревич были оба в казацких мундирах.
Восторгам и шумным восклицаниям несметной толпы, залившей Дворцовую площадь, не было конца. Те же радостные клики приветствовали их величества и новобрачную чету на другой день, при прогулке их в экипажах по ярко иллюминованным главным улицам столицы.
Торжество бракосочетания сопровождалось длинным рядом пиров и празднеств. 19-го апреля был парадный спектакль в Большом театре, за которым непрерывно следовали балы в Зимнем дворце, в Михайловском дворце у Великого Князя Михаила Павловича и в дворянском собрании, и только после майского парада, происходившего 29-го апреля, на котором Цесаревич командовал 2-ю гвардейской пехотной дивизией, молодые могли наконец уединиться в Царское Село, где отведен им был Александровский дворец.
Но и там оставались они недолго.
Первопрестольная столица жаждала видеть царского первенца и юную его супругу, о бракосочетании которых известил ее высочайший рескрипт на имя генерал-губернатора, отправленный с бывшим воспитателем Наследника, генерал-адъютантом Кавелиным.
Торжественный въезд в Москву состоялся 14-го мая. Государь сам ввел сияющую красотой и счастьем Цесаревну в святилище земли русской — Успенский собор, где встретил их теплым приветственным словом митрополит Филарет.
Десятидневное пребывание в Москве не ограничилось приемами и увеселениями.
Оно заключилось посещением Троицко-Сергиевой лавры и днем, проведенным юной четой в уединении дворца Наследника, в селе Бородине. 29-го мая их высочества возвратились на летнее жительство в Царское Село. VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича (1841-1855). Со вступлением в супружество для Александра Николаевича начались годы безмятежного семейного счастья.
Обычный домашний кружок Великого Князя образовали, кроме членов Императорской семьи, лица, составлявшие его свиту. Двором Наследника, до самого вступления его на престол, управлял гофмаршал Олсуфьев; гофмейстериной Цесаревны была статс-дама княгиня Салтыкова.
Канцелярией Цесаревича заведовал, до производства в генерал-лейтенанты, С. А. Юрьевич, сдавший эту должность в 1848 году наиболее приближенному из адъютантов его высочества, графу А. В. Адлербергу.
Другое пользовавшееся расположением Наследника лицо, И. М. Толстой продолжал управлять шталмейстерской частью.
К прежним адъютантам, князю А. И. Барятинскому, Граве, Назимову, Виельгорскому, Паткулю, Мердеру, частью присоединились, частью заменили их по мере назначения на высшие должности или выхода в отставку Головин, Дюгамель, граф И. К. Ламберт, князь В. И. Барятинский, Слепцов, Пейкер, князь Б. Д. Голицын.
Секретарем Цесаревны состоял Лабенский; старик Жилль носил звание библиотекаря; наконец, Жуковский, хотя и переселившийся за границу и там женившийся, до самой смерти числился «состоящим при особе» Наследника.
На собраниях запросто у молодой четы, происходивших почти ежедневно, зимой — в Зимнем дворце, летом — в Царскосельском Александровском дворце или на Петергофской ферме, царили веселость и непринужденность; занимались чтением, музыкой, игрой в вист; августейшие хозяин и хозяйка очаровывали гостей своей приветливостью и полной участия к ним благосклонностью.
Все принадлежавшие к их Двору как бы входили в состав их собственной семьи. Господь благословил союз Александра Николаевича и Марии Александровны.
Только старшая их дочь, Александра, скончалась в младенческом возрасте, к безутешной горести родителей, но четыре сына и вторая дочь, родившиеся до воцарения, росли, развивались и расцветали под попечительным взором нежно любивших их матери и отца. Появление на свет каждого из детей служило поводом к щедрым подаяниям неимущим.
Император Николай сам был крестным отцом всех своих внуков, детей старшего сына; кроме него, были восприемниками: Николая Александровича — великий герцог Гессенский, королева Нидерландская Анна Павловна и Великая Княжна Ольга Николаевна;
Александра Александровича — великий герцог Гессенский, Великая Княгиня Елена Павловна, Великая Княжна Ольга Николаевна, Великая Княгиня Мария Павловна и наследная великая герцогиня Гессенская;
Владимира Александровича — Великий Князь Михаил Павлович, великий герцог Гессенский, наследный великий герцог Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна и принцесса Елисавета Гессенская;
Алексея Александровича — Великий Князь Константин Николаевич, принц Карл Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна, Ольга Николаевна и Мария Павловна;
Марии Александровны — принц Александр Гессенский и Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна.
Новорожденные Великие Князья тотчас же зачислялись в ряды армии, шефами полков.
Воспитание детей было предметом особливой заботливости Цесаревича и Цесаревны.
Первоначальный уход за ними под руководством сперва надзирательницы С. Я. Поггенполь, а потом наставницы В. Н. Скрыпицыной поручен был англичанкам г-жам Юз, Ишервуд и Стуттон, а с 1848 года к молодым Великим Князьям назначен воспитателем генерал-майор Б. В. Зиновьев, которому впоследствии приданы два помощника, полковники Гогель и Казнаков.
С военной службой осваивались они с детства в рядах сверстников, воспитанников 1-го кадетского корпуса, на тех же основаниях, которые приняты были для военного образования их отца. Обычное летнее пребывание Наследника и его супруги в Царском Селе и Петергофе время от времени прерывалось путешествиями за границу.
Поздней, осенью 1843 года, их высочества совершили поездку в чужие края, продолжавшуюся семь недель — с 9-го ноября по 30-го декабря — и посетили при этом родственные дворы: прусский, веймарский и дармштадтский.
В следующем году целью заграничного путешествия, состоявшегося весной — со 2-го марта по 17-e апреля, — было шестинедельное пребывание в Дармштадте, в семье Цесаревны.
В 1846 году Наследник съездил на несколько дней в Вену по приглашению Императора австрийского, а в 1847 году сопровождал Цесаревну в Дармштадт и оттуда на воды в Киссинген, после чего посетил вместе с ней Великую Княгиню Ольгу Николаевну в Штутгарте.
Оставив ее высочество в Югенгейме, он в сентябре вернулся в Россию для участия в Высочайших смотрах, произведенных войскам, расположенным в юго-западном крае. Но уже в конце того же месяца Наследник отправился с Государем в Варшаву для встречи Цесаревны, возвращавшейся из-за границы, в сопровождении принцессы Александры Саксен-Альтенбургской, нареченной невесты Великого Князя Константина Николаевича.
С каждым годом досуги Цесаревича сокращались и время его все более и более поглощалось обширной и разнообразной государственной деятельностью.
Еще до женитьбы (16-го января 1841 г.) вступил он, с Высочайшего разрешения, в действительное отправление обязанностей своих по званию канцлера Александровского университета в Финляндии; в самый день бракосочетания (16-го апреля 1841 г.) Государь назначил его членом Государственного Совета, а в продолжение следующих двух лет членом и прочих высших правительственных учреждений Империи, а именно: Финансового Комитета (6-го декабря 1841 г.), Комитета Министров (20-го января 1842 г.) и Кавказского Комитета (30-го августа 1842 г.). Сверх того, Цесаревич участвовал в трудах Комитетов, учрежденных по двум капитальным государственным сооружениям николаевского царствования: постоянного моста через Неву и С.-Петербурго-Московской железной дороги, состоя в первом из них членом, а во втором — председателем.
Ему же поручил Император Николай председательство в секретных комитетах, собиравшихся дважды для решения частных вопросов, касавшихся улучшения участи крепостных крестьян: первого — в 1846 году, и второго — в 1848-м. Заключение последнего Комитета об изыскании способов наблюдения за помещиками, чтобы они не превышали власти, предоставленной им законом, и об ограждении в предположенном новом гражданском уложении движимого имущества крестьян от несправедливых притязаний помещиков, удостоилось Высочайшего утверждения.
Что же касается до упразднения крепостного права, то Комитет полагал ослаблять его силу рядом постепенных мер, каковы, например, определение повинностей крестьян посредством инвентарей и предоставление им права жалобы на помещиков.
Отправляясь в 1842 году в инспекционную поездку по Южной и Западной России, продолжавшуюся немного более месяца (с 1-го сентября по 5-е октября), Император Николай впервые возложил на Наследника, на время своего отсутствия из столицы, «решение дел Комитета гг. Министров и Государственного Совета, равно как по всем Министерствам и Главным Управлениям отдельными частями». С тех пор обязанность эта падала на Цесаревича каждый раз, когда Государь отлучался из Петербурга в путешествие, как внутри России, так и по чужим краям. По возвращении Императора Николая из продолжительной поездки в Италию (с 24-го сентября по 30-е декабря 1845 года) его величество в первый день нового 1846 года удостоил Цесаревича следующей достопамятной грамотой: «Отъезжая за границу для сопутствования Государыне Императрице, родительнице вашей, поручил я вам управление большого числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажете России, что вы достойны вашего высокого звания.
Возвратясь ныне, по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительского моего, нежно вас любящего сердца.
В вящее доказательство моего удовольствия, жалуем вас кавалером ордена св. Равноапостольного Великого Князя Владимира 1-й степени, коего надпись: польза, честь и слава, укажет и впредь вам, на что Промысл Всевышнего вас призывает для России». Военные занятия Цесаревича шли своим чередом и каждое лето, в Красносельском лагере, он постепенно исправлял начальственные должности по разным родам оружия, в 1841 и 1842 годах командуя 2-й гвардейской пехотной дивизией, а в 1843-м — 2-й легкой гвардейской кавалерийской.
В начале следующего 1844 года назначен он командующим, а вскоре утвержден командиром всей гвардейской пехоты.
Независимо от исполнения этой должности Государь неоднократно брал его с собой или посылал одного производить смотры различным частям войск или военным учреждениям, расположенным во всех концах России.
В 1841 году Цесаревич участвовал в Москве в маневрах 6-го пехотного корпуса, делал ученье и смотр 1-му Московскому кадетскому корпусу, 2-му учебному карабинерному полку и 1-й бригаде 7-й легкой кавалерийской дивизии, с 7-й конно-артиллерийской бригадой; в 1842 году обозревал крепость и порт в Свеаборге, а в Фридрисгаме — Финляндский кадетский корпус; в 1845 году сопровождал Императора на кавалерийские маневры в Елисаветград и Чугуев и присутствовал при Высочайших смотрах Черноморскому флоту в Николаеве и Севастополе, а на возвратном пути из Крыма производил смотр собранным в Орле, Туле и Москве бессрочноотпускным нижним чинам, а также войскам 6-го пехотного корпуса, 16-й артиллерийской бригаде, 2-му учебному карабинерному полку и Тульскому и Орловскому гарнизонным батальонам; в 1847 году прибыл нарочно из-за границы для нахождения при высочайшем смотре 4-го пехотного корпуса в гор. Виннице. 17-го апреля 1843 года Цесаревич назначен генерал-адъютантом, а того же числа 1846 года произведен в полные генералы.
Столь бурный на всем пространстве Западной Европы 1848-й год прошел для России мирно и спокойно.
Александр Николаевич признавал, однако, необходимость строгих предупредительных мер, принятых Императором Николаем относительно высших учебных заведений для ограждения их от революционной заразы. «Место, которое вы будете занимать, — писал он бывшему адъютанту своему, Назимову, по случаю назначения его попечителем Московского учебного округа взамен подавшего в отставку графа С. Г. Строганова, — весьма важно, в особенности в наше время, где молодежь воображает, что она умнее всех и что все должно делаться как ей хочется, чему, к несчастью, мы видим столько примеров за границей; к этому и господа профессора команда не легкая.
Надзор за ними, и самый бдительный, необходим.
Да внушит вам Господь Бог силу и уменье исполнить новые обязанности, на вас возлагаемые, с успехом, т. е. к полному удовольствию Государя… Перекрестясь, принимайтесь смело за дело». В том же году другого рода зараза произвела у нас несравненно большие опустошения: то была азиатская холера, свирепствовавшая в Петербурге и в расположенных в этой столице и ее окрестностях войсках.
Великий Князь Михаил Павлович, бывший главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами, в приказе по этим корпусам счел долгом выразить его высочеству, командиру гвардейской пехоты, душевную благодарность «за истинно отеческое попечение и неустанную заботливость о сохранении здоровья нижних чинов в это тяжелое время». Из прочих происшествий за помянутый год должно отметить зачисление Наследника в л.-гв. Финский саперный батальон, равно как и то, что на маневрах в Красном Селе его высочество командовал одним из действующих отрядов — северным.
В следующем 1849 году, весной, Цесаревич и Цесаревна сопровождали Государя и Императрицу в Москву на торжество открытия вновь отстроенного Большого Кремлевского дворца и возвратились в Петербург ко дню рождения Наследника, получившего в этот день знак отличия беспорочной службы за XV лет. Два месяца спустя их постигло тяжкое горе: кончина любимой старшей дочери, Великой Княжны Александры Александровны.
Удар этот так сильно подействовал на здоровье Цесаревны, что по совету врачей Цесаревич отвез супругу и детей в Ревель, где они должны были пользоваться морскими купаньями, но сам он остался там с ними не более недели.
Император австрийский воззвал о помощи к своему могущественному союзнику, русскому Императору, для усмирения восстания мадьяр, и гвардия выступила в заграничный поход. По этому случаю Цесаревичу было присвоено звание командира гвардейского пехотного корпуса.
Из Ревеля 10-го июня он выехал к вверенным ему войскам, находившимся уже в походе, и, осмотрев их по пути в Риге, Вильне, Гродне и Белостоке, прибыл в Варшаву, откуда Император Николай руководил движениями своей армии, переступившей за Карпаты.
Наследник оставался при отце все лето, до того достопамятного дня, когда предводимая Гергеем венгерская армия положила в Виллагоше оружие перед фельдмаршалом князем Варшавским.
По получении о том известия Государь отправил 2-го августа старшего сына в Вену с гласным поручением поздравить императора Франца-Иосифа с благополучным концом мятежа, но в действительности Наследнику было доверено испросить помилование мятежным венгерским генералам, сдавшимся русским войскам.
Австрийский император с величайшей предупредительностью и почетом принял августейшего посланца, назначил его шефом 7-го легкого конного — впоследствии 11-го уланского — полка и, уступая его настояниям, даровал жизнь Гергею.
Тотчас по возвращении в Варшаву, 13-го августа, Александр Николаевич, по случаю болезни Великого Князя Михаила Павловича, занемогшего холерой, «как старший в чине», временно вступил в командование гвардейским и гренадерским корпусами, а после кончины дяди заместил его в звании командующего этими корпусами, а также начальника военно-учебных заведений и главного попечителя Чесменской военной богадельни.
Из полков, в коих покойный Великий Князь состоял шефом и которые Император Николай распределил между разными членами царственной семьи, на долю Цесаревича достался л.-гв. уланский полк, и кроме того, он зачислен в л.-гв. 1-й артиллерийской бригады батарейную батарею имени Великого Князя Михаила Павловича и назначен на его место председателем комитетов: для составления воинского пехотной службы устава и описания обмундирования и вооружения войск российской армии. С этого времени труды и попечения Наследника разделяются между двумя главными из порученных ему частей: войсками гвардии и гренадерского корпуса и военно-учебными заведениями.
В заведовании как теми, так и другими он, как сам выражался, являлся продолжателем бывшего их начальника, Великого Князя Михаила Павловича, которого называл своим руководителем и другом.
Отсылая для хранения в гвардейский штаб завещанную гвардии покойным Великим Князем бриллиантовую шпагу, некогда полученную им за польскую войну 1830-1831 годов, Цесаревич в приказе по гвардейскому и гренадерскому корпусам приглашал войска соединить чувства душевной благодарности к почившему незабвенному начальнику с молитвой к Богу об упокоении души его. «Сохраним навсегда память о нем, — заключил он, — и да будет она указателем, как сам он был примером и любви, и преданности к Богу и Государю, и к точному исполнению долга службы». То же уважение к памяти августейшего предместника выразил Цесаревич и в приказе, отданном при вступлении в должность главного начальника военно-учебных заведений, принадлежность к которым, заявлял он, тем для него отраднее, что в их рядах сам он начал службу. «Главнейшей целью всех моих забот, — говорится далее в том же приказе, — будет сберечь все, сделанное трудами и любовью его высочества для блага заведений, и сохранить заведения в том же превосходном состоянии, в каком они отцом их и благодетелем оставлены мне, как бы в залог его ко мне дружбы и милости.
Я уверен, что все чины военно-учебных заведений свято сохранят в душе своей благодарную память о почившем и также свято будут исполнять все благотворные указания его, как исполняли их при нем. Надеюсь, что воспитанники не только в заведении, но и за его порогом будут стараться службой и всей своею жизнью отплатить своему почившему отцу за неограниченную его к ним любовь». Приказ этот велено было прочесть в сборе всех воспитателей и воспитанников, перед панихидой «об упокоении великой души благодетеля военно-учебных заведений». Наследник сохранил при себе и ближайших сотрудников Великого Князя Михаила Павловича, генералов Витовтова и Ростовцева, в звании начальников штаба, первого — по гвардейскому и гренадерскому корпусам, второго — по военно-учебным заведениям.
Особым высочайшим повелением ему подчинены на общем основании специальные военные училища: главное инженерное и Михайловское артиллерийское, а с 1854 года — и академия Генерального Штаба. Что строгое сохранение направления, установленного Михаилом Павловичем, как в командовании гвардией и гренадерами, так и в деле военного воспитания юношества вполне отвечало видам и намерениям самого Императора Николая, явствует из похвалы его Цесаревичу в первый же год начальствования этими частями.
После обычного лагерного сбора в Красном Селе, летом 1850 года, Государь почтил Наследника рескриптом, в котором выразил удовольствие за то, что возвратившиеся из похода гвардейские полки, равно как и гренадерский корпус, находятся в том же отличнейшем устройстве, до коего доведены заботами их бывшего незабвенного начальника, по всем частям военного образования. «Относя сие, — продолжал Император, — к примерной и неусыпной заботливости вашего высочества, в особенности же к постоянному стремлению вашему исполнять все желания мои, я поспешаю изъявить вам мою живейшую признательность и сердечную благодарность за ваши труды, всегда радостные моему сердцу». В другом рескрипте Государь изъявил такое же удовольствие по поводу отличного состояния военно-учебных заведений.
Провозгласив главной целью военного воспитания, при необходимом образовании, учебном и фрунтовом, развитие в юношах чистых правил нравственности, высокого чувства чести и непоколебимой любви и преданности к Престолу и отечеству, его величество горячо благодарил сына, «за родительское попечение о юношестве, ему вверенном, за христианское просвещение и истинно русское воспитание его». Весной 1850 года Цесаревич сопутствовал Государю в его поездке по России для осмотра крепостей и войск, расположенных в Царстве Польском и в Западном крае; летом руководил лагерным сбором кадетов в Петергофе и гвардии в Красном Селе, а осенью, после посещения кадетских корпусов в Полоцке, Бресте и Полтаве и смотров 4-му пехотному корпусу в Луцке и 2 и резервной кавалерийской дивизии в Елисаветграде, предпринял путешествие на Кавказ и в Закавказье.
То было триумфальное шествие, непрерывный ряд торжеств и ликований на пути царского первенца, впервые посещавшего благословенный край, утвержденный за Россией блестящими победами русского оружия, упорною борьбой русского солдата с отстаивавшими свою независимость дикими, но храбрыми горцами.
Сев в Севастополе на пароход «Владимир», Цесаревич высадился на берег в Тамани 14-го сентября и через Екатеринодар, Ставрополь, Кисловодск, Пятигорск и Большую Кабарду 24-го прибыл во Владикавказ.
На границе Кавказа встретил его наместник князь Воронцов.
На следующий день Наследник двинулся в дальнейший путь. «Всюду, — рассказывает очевидец, — расположенные по дороге войска кричали «ура!», форты салютовали пушечными выстрелами и тьмы туземных всадников гарцевали вокруг его экипажа, издавая радостные крики и стреляя из ружей. Все они были в блестящих нарядах: сотни стальных кольчуг и щитов, луков и стрел в богатых колчанах, золотое шитье, галуны — все это блестело на солнце.
Под железными шлемами с длинными сетками мужественные лица дышали восторгом.
Въезд Великого Князя в Тифлис явился настоящим триумфом.
Все население города высыпало ему навстречу, с туземными музыкантами и песенниками, и вся эта пестрая толпа теснилась к нему, размахивая зелеными ветвями и флагами.
Почетная стража из двухсот всадников, принадлежащих к знатнейшим местным княжеским родам, молодые красавцы в их живописном костюме из бархата и кашмира, с одеждой, оружием, убранством чистокровных коней, блестящими золотом, драгоценными камнями и шитьем, ехали впереди Великого Князя, всюду сопровождая его, и содержали караул во дворце». На другой день по приезде в Тифлис, 26-го сентября, Наследник принял экзарха Грузии, персидского принца Бехмен-Мирзу, всех военных и гражданских властей и затем посетил, подробно осматривая их, гимназию, казармы и школу военных воспитанников кавказского саперного батальона, школу кавказских межевщиков, женское учебное заведение св. Нины, строившийся театр, больницу и институт благородных девиц. За обедом у наместника, в ответ на тост князя Воронцова за Императора, Императрицу и дорогого желанного гостя, Цесаревича, Александр Николаевич пил здоровье «храбрых воинов Кавказа» и гостеприимных хозяина и хозяйки.
На балу, следовавшем за обедом, его высочество заинтересовали национальные танцы, лезгинка и абхазка, исполненные молодыми людьми знатнейших семей Грузии.
Утро следующего дня было посвящено ученью и разводу сводно-учебного батальона и осмотру каменного моста на Куре, а также военного госпиталя.
Вечером Наследник принял бал, данный в честь его грузинским дворянством.
Адъютант князя Воронцова, князь Эмиль Витгенштейн, сравнивает его со сказкой из «Тысячи и одной ночи» по ослепительной роскоши и своеобразному изяществу, свойственным одной только Азии. Не менее роскошен и своеобразен был ночной праздник, данный купечеством на третий день пребывания Наследника в Тифлисе. 29-го сентября Цесаревич оставил гостеприимный Тифлис, вполне довольный приемом, сам очаровав всех и каждого в древней столице Грузии.
В дальнейшем следовании по Закавказью Александр Николаевич почтил посещением именитейших из местных вельмож в их поместьях, а в Кутаисе принимал владетелей Абхазии, Мингрелии и Сванетии.
Перевалив через Сурам, он осмотрел Ахалцых, укрепления которого показывал ему участвовавший во взятии этой крепости генерал князь Бебутов; доехав до крайнего пограничного пункта в Александрополе, остановился в Эчмиадзине, где встречен был с подобающими почестями патриархом — католикосом всех армян и в Эривани принимал Азис-хана, чрезвычайного посла, приветствовавшего его от имени шаха персидского.
Затем Цесаревич направился, через Елизаветполь и Шемаху, в Баку и, следуя вдоль берега Каспийского моря, проехал, через Дербент и тогда незамиренный еще Дагестан, на левый фланг Кавказской линии. Там довелось ему быть свидетелем и участником боевой схватки с чеченцами. 26-го октября Наследник отправился из Воздвиженской крепости в Ачхай, в сопровождении наместника князя Воронцова и под прикрытием отряда, состоявшего из пехоты, нескольких сотен казаков с артиллерией, а также туземной милиции и толпы мирных чеченцев.
По обыкновению, его высочество ехал верхом с авангардом.
Между реками Рошня и Валериком он заметил показавшуюся за левой цепью под Черными горами партию неприятеля и тотчас поскакал к ней, увлекая за собой всю свиту, генералов отряда и несколько казаков и туземцев.
Чеченцы, выстрелив по нем, бросились бежать, но были преследуемы казаками и мирными чеченцами, а между тем конвой Наследника из линейных казаков и азиатов заехал им в тыл. В происшедшей схватке, начальник партии, оруженосец наиба Самбдулы, был убит; труп его остался в руках казаков, и оружие тут же поднесено Наследнику.
Донося об этом происшествии Государю, князь Воронцов свидетельствовал, что он не мог без страха видеть, с какой быстротой и смелостью Цесаревич бросился за цепь, на большое расстояние от дороги, через перелесье, тем более что не все из свиты могли поспеть за его кровным конем. Не ожидая встречи с неприятелем, старик Воронцов, страдавший от сильного кашля, ехал в коляске.
Увидав движение, он вскочил на коня и, как сам выражается в донесении, с трудом мог доехать до его высочества, и то лишь тогда, когда он остановился в трех верстах от дороги и когда дело было уже кончено. «Беспокойство мое, — продолжает наместник, — обратилось в истинную радость, когда я увидел, что обожаемому нашему Наследнику удалось присутствовать хотя в небольшом, но настоящем военном деле, совершенно в нашу пользу окончившемся; что Наследник лично видел ловкость и самоотвержение не только казаков, но даже и мирных чеченцев, которые с ним поскакали; но что еще важнее и для нас драгоценнее, это то, что не только все войска, составлявшие отряд, почти все генералы кавказской армии, но и огромное количество милиции разных племен, между коими многие не более как три недели тому назад перешли из немирных в мирные, были лично свидетелями истинно военного духа и благородного, можно даже сказать излишнего порыва в знаменитой груди Наследника российского Престола». Донесение свое князь Воронцов заключил просьбой осчастливить его и весь кавказский корпус «украшением достойной груди его императорского высочества знаком ордена храбрых». — «Эта милость будет справедлива, — писал он. — Умоляю ваше императорское величество не отказать мне в этом представлении.
Крест св. Георгия 4-й степени будет не только справедливой наградой Государю Наследнику, но будет сочтен драгоценной наградой для всего кавказского корпуса и будет с восторгом принят всеми здешними войсками». Император Николай уважил ходатайство престарелого вождя и 10-го ноября пожаловал Цесаревичу георгиевский крест 4-й степени.
Три дня спустя новопожалованный кавалер был уже в Царском Селе, в объятиях родителей, и 26-го ноября участвовал в орденском празднике св. Георгия.
Тогда же Государь назначил его шефом Эриванского карабинерного полка, а король Виртембергский украсил грудь его орденом за военные достоинства 3-й степени.
Вскоре по возвращении с Кавказа Александру Николаевичу пришлось принять решающее участие в важном государственном деле: занятии устьев Амура. Действуя по указаниям генерал-губернатора Восточной Сибири, Н. Н. Муравьева, командированный им летом 1850 года в залив Счастья капитан Невельской не ограничился заложением на одном из островов этого залива Петровского зимовья, но в 25-ти верстах от устья Амура 6-го августа поднял русский военный флаг и, приняв окрестных гиляков под защиту и покровительство России, основал Николаевский пост — нынешний Николаевск, — в котором оставил шесть человек из своих гребцов.
Муравьев сам прибыл в Петербург, чтобы исходатайствовать высочайшее утверждение этой меры, но в Комитете, составленном из государственного канцлера графа Нессельроде, министров: военного — князя Чернышева, финансов — Вронченко, внутренних дел — графа Перовского, генерал-адъютантов князя Меншикова и графа Берга — и товарища министра иностранных дел, Сенявина, с участием генерал-губернатора Восточной Сибири, постановлено, по настоянию канцлера, не занимать устьев Амура, дабы не вызвать столкновения с китайским правительством.
Муравьев подал отдельное мнение, противоположное решению Комитета, в котором доказывал несомненную выгоду для государства от завладения этим краем и необходимость предупредить захват его англичанами.
Ознакомясь с доводами Муравьева, Император Николай приказал вновь собраться тому же Комитету, но под председательством Цесаревича.
Александр Николаевич призвал к себе генерал-губернатора для объяснений и, приняв от него записку, подробно излагавшую его взгляд, не только сам разделил его мнение, но в заседании 15-го января 1851 года увлек своим примером и убеждением князя Меншикова и графов Перовского и Берга. Таким образом, Нессельроде, Чернышев, Вронченко и Сенявин остались в меньшинстве, а по докладе Государю о разногласии членов Комитета, его величество повелел: основанный капитаном Невельским военный пост в устье Амура сохранить, усилив его содействием одного морского судна в летнее время. Так благодаря личному вмешательству в дело Александра Николаевича положено начало распространению владычества России на обширный Приамурский край, окончательно утвержденный за нею семь лет спустя, в собственное его царствование.
После продолжительной отлучки, вступив снова в командование гвардейским и гренадерским корпусами и в исправление должности главного начальника военно-учебных заведений, Наследник всю свою заботливость посвятил этим двум частям и доведению их до возможного совершенства.
Летом 1851 года, как и в предыдущие годы, его время было распределено между кадетским лагерем в Петергофе и гвардейским — в Красном Селе. Успех увенчал его усилия, как можно заключить из двух высочайших рескриптов, полученных им по окончании лагерного сбора. В первом император Николай, прилежно следивший за летними занятиями гвардии и гренадеров в лагерном их расположении, на ученьях, маневрах, биваках, признавал, что войска эти доведены до примерного во всех отношениях благоустройства. «Вообще родительскому моему сердцу, — так заключался рескрипт, — отрадно видеть, до какой степени вы постигли звание военачальника, и я за ваши неусыпные заботы о войске, столь искренно мною любимом, благодарю вас от всей полноты души». Во втором рескрипте Государь благодарил Цесаревича за превосходное состояние военно-учебных заведений, в котором он удостоверился лично во время лагерной их стоянки в Петергофе. «Что же касается до учебного образования, — присовокуплял Император, — то я остаюсь несомненно уверен, что постоянное и непосредственное наблюдение вашего высочества за этой частью принесет особенную пользу и послужит как надежнейшим ручательством усердия преподавателей, так и лучшим поощрением к успехам воспитанников». Тотчас по распущении лагерей состоялось торжество открытия железного пути, соединившего обе столицы Империи. 19-го августа, в три с половиной часа утра, Государь и Государыня в сопровождении Цесаревича и Цесаревны и двух старших их сыновей, Великих Князей Николая и Александра Александровичей, выехали из Петербурга и в тот же день, в одиннадцать часов вечера, благополучно прибыли в Москву.
Царская семья около недели оставалась в первопрестольной столице, чем и воспользовался Александр Николаевич для осмотра соседних кадетских корпусов в Туле, Орле и Тамбове.
С наступлением весны 1852 года Наследник возобновил свои поездки для обозрения вверенных ему войск и учреждений.
В Новгородских округах пахотных солдат осмотрел он 2-ю легкую гвардейскую кавалерийскую дивизию и Аракчеевский кадетский корпус, в Княжьем Дворе — гренадерский корпус, в Твери — 7-ю легкую кавалерийскую дивизию.
По окончании лагерного сбора в Петергофе и Красном Селе Цесаревич снова получил два благодарственных рескрипта.
В одном Государь хвалил примерный порядок, с коим гвардия и гренадеры отправляют внутреннюю службу, и неутомимое усердие, одушевляющее всех чинов «сего избранного войска»; в другом — выражал признательность сыну за размножение рассадников образования русского дворянства в духе христианской нравственности и доблести воинской. «Юноши, предназначенные на благородное поприще защитников отечества, — писал Император, — находя под кровом сих заведений родительскую о них заботливость, приобретают, с основательными в науках познаниями, навык к строгому исполнению предстоящих им на службе обязанностей и поступают в ряды войск со всеми условиями, коих я требую от моих офицеров.
Образованием сих молодых людей, семейства их и общее наше семейство — армия непосредственно обязаны вашим неусыпным трудам и просвещенной попечительности». После всех этих трудов Цесаревичу нужен был отдых, и 15-го августа он отправился с Цесаревной в путешествие по чужим краям. Отплыв на пароходе в Штеттин, он, через Берлин и Веймар, отвез супругу в Дармштадт и, оставив ее там в кругу родительской семьи, сам поехал присутствовать на маневрах, сначала прусского гвардейского корпуса в окрестностях Берлина, а потом австрийских войск в местечке Палота, близ Пешта. По возвращении в Дармштадт Наследник вместе с Цесаревной навестил в Штутгарте Великую Княгиню Ольгу Николаевну, провел две недели в Дармштадте, откуда, через Штутгарт, Боденское озеро, Шплюген, Венецию и Триест, их высочества прибыли в Вену. В австрийской столице провели они два дня и 7-го ноября, через Варшаву, возвратились в Петербург.
В георгиевский праздник, 26-го ноября, Государь поздравил Цесаревича с новым отличием: званием главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами.
С первых дней 1853 года на политическом горизонте России стали появляться черные точки, скоро превратившиеся в зловещие, грозные тучи. Возникшее между русским Двором и Портой несогласие по вопросу о св. местах в Палестине разрослось в столкновение России с великими державами Запада, сплотившимися воедино для стеснения прав, предоставленных нам на Востоке договорами нашими с Турцией.
Занятие русскими войсками Дунайских княжеств вызвало общий протест собранных на конференции в Вене великих держав, что и побудило Турцию объявить нам войну, в расчете на поддержку не одних Франции и Англии, но и Австрии и Пруссии.
Император Николай пожелал лично удостовериться в расположении своих союзников, императора Франца-Иосифа и короля Фридриха-Вильгельма, и сам отправился на маневры в Ольмюц, после чего австрийский император и король прусский посетили его в Варшаве.
Сопровождавший Государя в этой поездке (с 10-го по 18-е сентября) Цесаревич мог самолично убедиться, что в предстоявшей войне с двумя морскими державами России не только нельзя рассчитывать на помощь держав — участниц Священного союза, но следует даже опасаться перехода их в лагерь наших противников.
Начало 1854 года ознаменовалось разрывом с Англией и Франциею.
Все боевые силы Империи поставлены были на военную ногу. Гвардия выступила в поход и была заменена в Петербурге своими резервными и запасными частями, сформированными под непосредственным наблюдением Цесаревича, которому, ввиду ожидаемого появления в Балтийском море англо-французского флота, поручена была, по званию главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами, защита побережья от Выборга до Нарвы. Вновь сформированные войска были представлены на смотр Императору и, по собственному его выражению, явились в столь блестящем во всех отношениях виде, что не только удовлетворили его ожиданиям, но даже превзошли их. «Состав и устройство сих войск, — писал он в рескрипте к Наследнику, — вполне соответствуют цели их назначения и служат ясным доказательством неусыпной вашей о них заботливости.
Оставаясь в полной уверенности, что гвардейский резервный корпус, при настоящем его образовании, во всем будет равен действующим войскам гвардии и что если обстоятельства потребуют новых для войск усилий, то формирование их будет произведено с той же деятельностью и с таким же успехом, как ныне, я с особенным удовольствием повторяю вашему императорскому высочеству искреннейшую, живейшую мою признательность за постоянные примерные ваши труды на пользу службы». В не менее прочувствованных выражениях благодарил Император сына за храбрость и мужество, проявленные на войне его питомцами, воспитанниками военно-учебных заведений. «Моя армия ими гордится, — говорил Император. — Я уверен, что и поступившие ныне в ряды оной офицеры последуют доблестному примеру своих товарищей, в честь нашего оружия и во славу России.
Да вознаградит их служба вашу отеческую о них заботливость». В продолжение всего 1854 года Цесаревич разделял труды и заботы Царственного родителя по обороне Империи, умножению и усовершенствованию ее военных сил. Вынужденное угрозами Австрии снятие осады Силистрии, отступление войск наших из-за Дуная, очищение Молдавии и Валахии, вторжение турок в Закавказье, появление англо-французского флота в Балтийском море, высадка союзников в Крыму, проигранные князем Меншиковым сражения при Альме и Инкермане, затопление Черноморского флота у входа в Севастопольскую гавань, наконец, осада Севастополя, начавшиеся продолжительные усиленные бомбардирования и продолжаемые неустанно, невзирая на наступление зимы, — все это были тяжкие испытания, подорвавшие исполинскую натуру Императора Николая.
Не менее тревожило Государя, возбуждая в нем искреннее негодование, поведение союзных с ним Дворов венского и берлинского, из которых первый явно принял сторону наших врагов, а второй колебался и, видимо, готов был последовать примеру Австрии. «Буде воля Божия, — писал Император Николай в конце ноября главнокомандующему южной армией князю M. Д. Горчакову, — буду нести крест мой до истощения сил». Но сил не хватило.
Простудившись в начале февраля, Государь 11-го числа слег в постель.
Болезнь быстро развивалась; силы Императора падали; он уже не мог более заниматься государственными делами и бремя их вынужден был возложить на Наследника. 16-го февраля Цесаревичу пришлось принять важное решение, изложенное в двух собственноручных письмах.
В первом, к главнокомандующему Крымскою армией, известив о болезни Государя, он именем его величества выразил князю Меншикову огорчение по поводу последних неудач в Крыму: отбития нашего штурма на Евпаторию и безостановочного приближения осадных работ союзников к укреплениям Севастополя.
Передав мнение Государя, что ввиду неоднократно высказанного Меншиковым убеждения в невозможности всякого наступательного движения, единственным исходом для нас представляется дождаться неприятельского приступа на Севастополь и по отражении его двинуться вперед как из самой крепости так и со стороны Чоргуна на Кадыкиой, угрожая одновременно центру, правому флангу и даже тылу союзников, Наследник продолжал: «За сим Государь поручает мне обратиться к вам, как к своему старому, усердному и верному сотруднику, и сказать вам, любезный князь, что, отдавая всегда полную справедливость вашему рвению и готовности исполнить всякое поручение, доверием его величества на вас возлагаемое, Государь, с прискорбием известившись о вашем болезненном теперь состоянии, о котором вы нескольким лицам поручали неоднократно словесно довести до Высочайшего его сведения, и желая доставить вам средство поправить и укрепить расстроенное службой ваше здоровье, Высочайше увольняет вас от командования Крымской армией и вверяет ее начальству генерал-адъютанта князя Горчакова, которому предписано немедленно отправиться в Севастополь». Весть об увольнении смягчалась для несчастливого полководца пожалованием его сына генерал-адъютантом и заключительными словами письма: «Государь поручает мне, любезный князь, искренно обнять своего старого друга Меншикова и от души благодарить за его всегда усердную службу и за попечение о братьях моих». Во втором письме к князю M. Д. Горчакову Цесаревич приглашал его, сдав начальство над Южной армией генералу Лидерсу, тотчас же ехать в Севастополь, чтобы вступить в командование Крымской армией и усилить ее всеми войсками, какие только сочтет возможным туда направить.
При этом Наследник посвятил нового вождя в намерение Государя, считавшего сохранение Севастополя вопросом первейшей важности, в случае разрыва с Австрией и наступления неприятеля, жертвовать временно Бессарабией и частью даже Новороссийского края до Днепра для спасения Севастополя и Крымского полуострова. «Кончив с Божией помощью благополучно дело в Крыму, — замечал Александр Николаевич, — всегда можно будет соединенными силами обеих армий обратиться на австрийцев и заставить их дорого заплатить за временной успех». Прошел еще день. На сохранение жизни Государя не оставалось более ни малейшей надежды, и пользовавшие его врачи решились сказать о том Наследнику.
Императрица Александра Феодоровна взяла на себя внушить обожаемому супругу необходимость исполнить последний долг христианина.
Узнав от лейб-медика Мандта, что ему грозит паралич сердца, Государь сам пожелал приобщиться Святых Тайн и проститься со всеми членами царственной семьи. Умилительно трогательны были последние слова его, обращенные к старшему сыну: «Мне хотелось, — говорил он, нежно обнимая его, — приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое.
Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России я вас любил более всего на свете». 18-го февраля, в 20 минут после полудня, Император Николай почил смертью праведника, и Александр II вступил на прародительский Престол. {Половцов}